Я получила письмо от читателя. Обратный адрес заканчивался расширением «fr», что существенно для дальнейшего повествования, а само письмо было довольно раздраженным. Впрочем, раздражение относилось не столько ко мне лично, сколько к современному состоянию русского языка, который, по мнению моего корреспондента, настолько испорчен большевиками, что русским уже давно не является. В качестве иллюстрации приводились не какие-нибудь кандидаты нерушимого блока коммунистов и беспартийных, а «советские выраженьица типа давайте сделаем то-то и то-то и на полном серьезе, а также он тот еще специалист». Действительно, открытые идеологемы не так бесят, как некоторые безобидные словечки, которые незаметно проникают в речь и окрашивают ее в специфические тона. Что там нерушимый блок: пришел домой, снял френч, а вместе с ним оставил в прихожей и всю идеологическую лексику — и вот ты снова нормальный человек. А тут поди уследи.

Я задумалась над выражениемтот еще (Это тот еще фрукт; Она та еще мамаша; Концерт был тот еще): для меня было неожиданностью, что его воспринимают как отчетливый советизм. Ну да, легкий налет вульгарности — но чтобы вот так прямо… Хотя, пожалуй, в этом что-то есть. Действительно, в дореволюционных текстах такого не попадается. Если вдуматься, в общем, даже понятно, откуда это взялось. После 1917 года жизнь раскололась на «до» и «после», причем само упоминание о «до» стало рискованным: А ваши кто родители? Чем вы занимались до семнадцатого года? Ну и далее по тексту. Поэтому совершенно естественно распространение выражений типа из бывших или — как в нашем случае — тот еще, в смысле «дореволюционный, из прошлой жизни».

Первоначально, вероятно, это не значило «плохой». Одна моя коллега рассказывала, что ее мама до сих пор говорит, например: «У нас были те еще учителя», имея в виду, что учителя были настоящие, с гимназическим прошлым.

Конечно, кто был ничем, стал-таки всем, но, если серьезно полечиться или поучиться, надежнее все же был доктор или учитель с подмоченным социальным происхождением и сомнительным послужным списком. Тот еще, короче. Хотя это лучше не афишировать. Потом, как это часто бывает в истории языка, оценка поменялась, значение расширилось, и вот мы имеем то, что имеем: сочетание, которое может относиться к чему угодно, выражающее неопределенно-отрицательную оценку и какое-то непонятное ехидство.

Ситуация, когда какое-то относительно невинное выражение становится опознавательным знаком, а то и красной тряпкой, не редкость. Чего стоит широкомасштабная дискуссия по поводу сочетания эта страна.

Даже покойный Патриарх выступил с лингвистическим рассуждением: нехорошо, мол, когда говорят эта страна вместо наша страна. Непатриотично. А о всевозможных профессиональных патриотах что и говорить. Те совсем уж, что называется, научат Родину любить!

Поразительно, сколько всего написано про это выражение. Пишут, что это вообще англицизм, а по-русски так сказать нельзя. Да бросьте! Что, не может человек, находясь у себя дома, воскликнуть: Дадут мне сегодня кофе в этом доме?!!

Пишут, что это влияние американской культуры: This land is your land, this land is my land, From California to the New York island, From the red-wood forest to the Gulf Stream water This land was made for you and me. Но это как раз очень, между прочим, патриотично, хотя и с явным колонизаторским уклоном.

Еще пишут, что подло обзывать Родину этой страной придумал Горбачев во время Перестройки. А вот уж это совсем дудки. Я прекрасно помню, что задолго до всякой Перестройки диссиденствующая интеллигенция именно так и говорила, с характерной интонацией, обозначающей фигу в кармане: в этой стране… Не обязательно было высказываться о Брежневе или Пражской весне. Местоимения было достаточно — все становилось ясно. Мне кажется, что источник здесь был вполне возвышенный — ахматовский «Реквием»: А если когда-нибудь в этой стране / Воздвигнуть задумают памятник мне, / Согласье на это даю торжество, / Но только с условьем — не ставить его / Ни около моря, где я родилась: / Последняя с морем разорвана связь, / Ни в царском саду у заветного пня, / Где тень безутешная ищет меня, / А здесь, где стояла я триста часов / И где для меня не открыли засов. Эти строки написаны в 1940 г. о сталинском терроре. Там же, как все, наверно, помнят, сказано: И если зажмут мой измученный рот, Которым кричит стомильонный народ. Для интеллигенции «Реквием» был культовым текстом и стоял в одном ряду с «ГУЛАГом».

С употреблением местоимений и вообще с русским языком, а также и с патриотизмом у Ахматовой все было в порядке. Заменить здесь местоимение невозможно: И если когда-нибудь в нашей стране…

Дело в том, что в случае с нашей страной страна определяется через принадлежность к личной сфере говорящего и притом подразумевается некое мы — общность людей, к которой говорящий себя причисляет. А в случае с этой — через обстоятельства места и времени. Как написала владевшая всеми местоимениями Ахматова уже позже, в 1961 г.: Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был.

Да нет, конечно, патриоты по-своему правы. В сочетании в этой стране есть своего рода отстраненность или, как любили говорить представители формальной школы, остранение. Это похоже на то, как у Гоголя в начале «Мертвых душ» упоминаются два русских мужика. Известная проблема: зачем, собственно, если действие происходит в глубине России, уточнять, что мужики русские. А какие же? По этому поводу существует большая литература, исследователи спорят: то ли тут малороссийский субстрат сказывается, то ли это у Гоголя такой особый взгляд на Россию — как бы из космоса.

Зря только они думают, что внесением в черный список отдельных слов и выражений можно добиться единомыслия в обществе. Если что, другие опознавательные знаки заведем, сообразим, как аукаться и перемигиваться. No pasaran!