Вулф Том
Электропрохладительный кислотный тест
Том Вулф
Электропрохладительный кислотный тест
Содержание
I. ЧЕРНЫЕ НАЧИЩЕННЫЕ ТУФЛИ ФБР
II. ТОТЕМ МОЧЕВОГО ПУЗЫРЯ
III. ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ КОСТЮМ
IV. ЧТО ВЫ СКАЖЕТЕ О МОЕМ БУДДЕ?
V. СУХАЯ ТЕМНАЯ НЕОНОВАЯ ПЫЛЬ
VI. АВТОБУС
VII. НЕСАНКЦИОНИРОВАННАЯ КИСЛОТА
VIII. МУЗЫКА ТОЛПЫ
IX. МОГИЛЬНЫЙ ПОЛЕТ
Х. ВОЙНА СНОВ
XI. НЕВЫСКАЗАННАЯ ВЕЩЬ
XII. АРЕСТ
XIII. АНГЕЛЫ АДА
XIV. ЧУДО ЗА СЕМЬ ДНЕЙ
XV. ОБЛАКО
XVI. ЗАСТЫВШИЙ ШУМОВОЙ ОРКЕСТР
XVII. РАССТАВАНИЯ
XVIII. СУМЧАТАЯ ДЬЯВОЛЬЩИНА КОСМО
XIX. ФЕСТИВАЛЬ ПОЛЕТОВ
XX. ЭЛЕКТРОПРОХЛАДИТЕЛЬНЫЙ КИСЛОТНЫЙ ТЕСТ
XXI. БЕГЛЕЦ
XXII. DIABLO!
XXIII. КРАСНЫЙ ПРИЛИВ
XXIV. МЕКСИКАНСКИЙ АРЕСТ
XXV. ТАЙНЫЙ АГЕНТ НОМЕР ОДИН
XXVI. ПОЛИЦЕЙСКИЕ И ВОРЫ
XXVII. ВЫПУСКНОЙ БАЛ
ЭПИЛОГ
ОТ АВТОРА
ТОМ ВУЛФ "ЭЛЕКТРОПРОХЛАДИТЕЛЬНЫЙ КИСЛОТНЫЙ ТЕСТ"
I. ЧЕРНЫЕ НАЧИЩЕННЫЕ ТУФЛИ ФБР
Стоит подумать, Ветерок. Ветерок - парень с трех-четырехдневной щетиной, сидящий рядом со мной на штампованном металлическом дне открытого пикапа. Машина подпрыгивает на дороге. Опускается, поднимается и испытывает благодаря своим проржавевшим рессорам бортовую качку, словно корабль. Позади грузовичка подпрыгивает на склоне холма город Сан-Франциско - все его бесчисленные уступы с окнами-фонарями, трущобы с чудесным видом из окон. - подпрыгивает и стремительно уносится вниз, к подножью. Одна за другой - электрические рекламные вывески со светящимися неоновыми бокалами мартини - сан-францисским символом "бара", тысячи неоново-фуксиновых бокалов мартини подпрыгивают и уносятся вниз по склону холма, а под ними сотни, тысячи людей вертят головами, пытаясь разглядеть прикольный чудной грузовичок, в котором едем мы, их белые лица норовят оторваться от лацканов одежды и напоминают белый зефир, они подпрыгивают и уносятся вниз по склону холма... и, видит Бог, им есть на что посмотреть.
Потому-то и кажутся мне странными слова Ветерка. которые он очень серьезно произносит, пытаясь перекричать грохот колымаги:
- Даже не знаю... не знаю, стоит ли мне появляться у Склада, когда выйдет Кизи.
- А что?
- Да ведь там наверняка объявятся копы, да еще и злющие как собаки, а у меня условный срок, вот я и не знаю.
Да, стоит подумать, Ветерок. Не дразни ублюдков. Лучше не высовываться - вот как сейчас. А сейчас Ветерок испытывает такой страх перед полицией, что садится, выпрямившись, прямо на виду у тысяч и без того потрясенных сограждан, а на нем шляпа из тех, что носили в своем Дремучем Лесу семь гномов, к тому же утыканная перьями и расписанная флюоресцирующими красками. Напротив нас в кузове, тоже на виду у всех, стоит на коленях девушка, полуиндианка из племени оттава по имени Лоис Дженнингс: голова ее запрокинута, а лицо так и светится радостью. К тому же на лбу у нее сверкающий серебристый кружок, то вспыхивающий ярким светом, когда на него падает солнечный луч, то излучающий все цвета радуги благодаря заключенной в нем дифракционной решетке. И еще - да-да! - в руке у нее длинноствольный револьвер "кольт-45"; вот только ни одна живая душа на улице не догадывается, что стреляет он игрушечными пистонами, а она палит без разбору - пиф-паф! - во все эти зефирные лица, словно Дебора Пейджет в фильме... в фильме...
- Кизи выходит из тюрьмы!
Еще две вещи, которые все разглядывают, - это надпись на заднем бампере, гласящая: "Кастер умер за ваши грехи", и, за рулем, Лоисова страсть, Стюарт Бранд худой светловолосый малый с таким же сверкающим кружком на лбу и галстуком из индейских бус на шее. Рубашки, правда, нет, только галстук из индейских бус на голое тело да белая куртка мясника с орденами от шведского короля.
Тут появляется красавчик: атташе-кейс и все такое прочее, всегдашний возмущенный взгляд и... туфли - начищенные до блеска! - да кто они такие, эти дурацкие битники!.. и Лоис всаживает пулю прямо в его зефирную харю, и он уносится, подпрыгивая, вниз по склону холма...
А грузовичок вздымается на волнах, сверкая серебристым и красным и красками дневного свечения, и я серьезно сомневаюсь, Ветерок, сыщется ли сегодня во всем Сан-Франциско хоть один полицейский, который не знал бы, что этот сумасшедший автомобиль - партизанский дозор, высланный грозной ЛСД.
Копам известен уже весь антураж, даже стиль одежды: длинные иисусовы волосы, индейские бусы, индейские головные повязки, бисер, колокольчики, амулеты, мандалы, божественные взоры, флюоресцирующие жилеты, рога единорога, дуэльные рубахи в стиле Эррола Флинна, - но им пока еще ничего не известно о башмаках. Насчет башмаков у торчков пунктик. Хуже всего нечищенные черные туфли со шнурками. От них иерархия восходит вверх и, хотя практически все низкие ботинки считаются нехипповым фуфлом, заканчивается башмаками, которые нравятся торчкам,- легкими причудливыми башмаками, английскими башмаками из ассортимента стиляг, если больше ничего нельзя достать, но лучше - что-нибудь типа мексиканских башмаков ручной работы с пижонским носком "кальенте" в форме буквы А. Так что представьте себе ФБР... черные... начищенные до блеска... зашнурованные... туфли ФБР... когда ФБР схватило наконец Кизи...
С нами в кузове грузовичка еще одна девушка невысокая смуглая девушка с черными волосами по прозвищу Черная Мария. Она похожа на мексиканку, однако обращается ко мне на чистом вкрадчивом калифорнийском наречии:
- Когда у тебя день рождения?
- Второго марта.
- Рыба, - говорит она. И добавляет: - Никогда бы не подумала, что ты Рыба.
- Почему?
- По-моему, для Рыбы ты слишком... обстоятельный.
Но я понимаю, что она хочет сказать "уравновешенный". Я начинаю чувствовать себя уравновешенным. Знаешь, Черная Мария, у себя в Нью-Йорке я даже заработал себе репутацию пижона. И все-таки синий шелковый блейзер, широкий галстук с клоунами и... пара начищенных до блеска низких черных туфель почему-то не подвигают никого из торчков Сан-Франциско на Студенческие Издевки. Лоис расстреливает по одному всю эту зефирную команду; Ветерок прячет голову в самое нутро своей гномиковой шляпы; Черная Мария, которая сама - Скорпион, тщательно изучает знаки зодиака; Стюарт Бранд, сидя за рулем, петляет по улицам; вспыхивают блестки - и в этом нет ничего особенного; обычное дело, обычное для торчкового мира Сан-Франциско, всего лишь заведенный порядок, попутно приводящий в смятение граждан, не более чем пища для души чудесных людей, согласившихся подбросить некоего нью-йоркца до Склада, где он намерен дожидаться Вождя, Кена Кизи, который выходит из тюрьмы.
Почти все мои тогдашние представления о Кизи заключались в том, что он пользуется большим уважением как писатель и имеет постоянные неприятности из-за наркотиков. Он написал романы "Над кукушкиным гнездом" (1962), который в 1963 году был переделан в пьесу, и "Времена счастливых озарений" (1964). В компании с Филипом Ротом, Джозефом Хеллером, Брюсом Джеем Фридманом и парочкой других он всегда считался одним из молодых прозаиков, которым суждено большое будущее. Затем он был дважды арестован за хранение марихуаны - в апреле 1965-го и в январе 1966-го - и сбежал от сурового приговора в Мексику. Похоже, как рецидивисту, ему грозило не меньше пяти лет. Однажды в руки мне попали письма, которые Кизи писал из Мексики своему другу Ларри Макмёртри, автору книги "Скачи дальше, всадник", по которой потом был поставлен фильм "Скорлупа". Письма были сумасбродные и иронические, нечто среднее между Уильямом Барроузом и Джорджем Эйдом. говорилось в них об укрытиях, маскировке, паранойе, бегстве от полиции, курении марихуаны и поисках сатори в Крысиных землях Мексики. Было там одно место, написанное в стиле Джорджа Эйда от третьего лица в качестве пародии на то мнение, какое должно было сложиться о нем в тогдашнем добропорядочном мире США.
"Короче говоря, этот молодой, красивый, преуспевающий, счастливый в браке отец троих прелестных детишек превратился в одержимого страхом наркомана, находящегося в бегах из-за судебного преследования за три тяжких преступления и Бог знает сколько мелких, да к тому же еще и пытается вылепить новое сатори из старого прибоя - говоря еще короче, он попросту не в своем уме.
Бывший атлет, столь ценимый, что ему доверяли подавать сигналы с линии, и участвовавший в состязаниях за национальную борцовскую корону, ныне он не уверен, сможет ли сделать дюжину отжиманий. Бывший обладатель феноменального банковского счета, загребавший деньги со всех сторон, ныне только и может, что просит свою бедную женушку наскрести и выслать ему восемь долларов на бегство в Мексику. И хотя еще несколько лет назад его вносили в справочник "Кто есть кто" и просили выступить в таких благопристойных собраниях, как "Уэлесли-клуб" в Дале, ныне ему не позволят выступить даже на митинге КВД (Комитета Вьетнамского Дня). Так что же привело человека, подававшего столь болышие надежды, в столь незавидное состояние за столь короткое время? Что ж, друзья, ответ заключен в одном-единственном не слишком длинном слове, в четырех затертых от употребления слогах:
Наркотики!
И несмотря на утверждения некоторых безмозглых сторонников этих химикатов о том, что, как известно, наш герой не отказывал себе в наркотиках и до того, как добился успеха на литературном поприще, следует подчеркнуть, что задолго до появления в его жизни так называемой психеделии существовали свидетельства его высокого литературного мастерства, однако не было никаких свидетельств тех безумных мыслей, которые мы обнаруживаем впоследствии!" После чего он добавил:
"(О, ветер шумит как давно... как давно... стропила гудят и стены имеют глаза ...а дверь к этой птичке в молоде-е-е-еющем небе как давно я там не был... О, хихикают волны как давно как давно над прошлым убитым когда дурное изгнали и все двери к птичкам пропали тогда - как давно.)"
Я задумал поехать в Мексику, попытаться его разыскать и подготовить материал о Молодом Прозаике, а в жизни - Беглеце. Я принялся повсюду расспрашивать о том, где именно в Мексике его можно найти. Каждый ушлый знаток в Нью-Йорке имел на этот счет верные сведения. По-видимому, в то лето не знать этого было попросту неприлично. Он в Пуэрто-Балларте. Он в Айихике. Он в Оахаке. Он в Сан-Мигель-де-Альенде. Он в Парагвае. Он только что отплыл на пароходе из Мексики в Канаду. И каждый знал наверняка.
Я еще занимался своими расспросами, когда Кизи в октябре тайно вернулся в Штаты и на Бэйшорском шоссе, южнее Сан-Франциско, его накрыло ФБР. Один из агентов пустился за ним в погоню и на насыпи схватил: Кизи оказался в тюрьме. Я немедленно отправился в окружную тюрьму Сан-Матео в Редвуд-сити, и обстановка в тамошней приемной напомнила мне служебный вход театра "Музыкальная шкатулка". Там царило радостное оживление. Среди ожидавших был молодой психолог Джим Фейдиман - как оказалось, племянник Клифтона Фейдимана. Джим со своей женой Дороти увлеченно запихивали три монеты для гадания по "И-цзину" в корешок некоего необыкновенно пухлого тома по восточному мистицизму, а меня они попросили передать Кизи, что монеты в книге. Была там и невысокая круглолицая брюнетка по имени Мерилин, которая сообщила мне, что подростком постоянно сшивалась с рок-н-ролльной группой "Полевые Цветы", а теперь большей частью живёт с Бобби Петерсеном. Музыкантом Бобби Петерсен не был. Насколько я понял, он был святым. Он сидел в тюрьме в Санта-Крус и пытался защищаться от обвинения в хранении марихуаны, пользуясь тем предлогом, что для него курение марихуаны является религиозным таинством. Я так толком и не разобрался, зачем она сидела в приемной тюрьмы Сан-Матео, разве что дело было в том, что приемная эта, как я уже сказал, напоминала служебный вход театра с Кизи в качестве ведущего актера, а он еще не появился.
Возникла небольшая неувязка с надзирателями - они сомневались, пускать ли меня к нему на свидание. Да и какая польза была копам от того, что они меня впустят? Репортер из Нью-Йорка означал лишь дополнительное прославление и без того прославленного битника. Такое навязали Кизи амплуа. Он был прославленным битников, обвинявшимся в двух преступлениях, связанных с наркотиками, и ни к чему делать из него героя. Должен сказать, что копы в Калифорнии весьма приятные. Все они молодо выглядят, высокие, аккуратно подстриженные, белокурые и голубоглазые - короче, словно только что сошли с рекламы сигарет. Тюрьмы их совсем не похожи на тюрьмы - по крайней мере те места, что доступны взорам публики. Там сплошь светлое дерево, лампы дневного света и рыжевато-коричневый металл, из какого делают шкафы для хранения документов - ни дать ни взять кабинет в новом здании почтовой конторы, где принимают на государственную службу. Все копы говорят на вкрадчивом калифорнийском, все чистенькие и правильные, как кубики льда. Все строго по инструкции. Короче, дождавшись, когда начнутся часы посещения, они в конце концов впустили меня на свидание с Кизи. Мне дали десять минут. Я помахал на прощанье рукой Мерилин, Фейдиманам и их развеселому окружению и в сопровождении полицейских поднялся в лифте на третий этаж.
Лифт открылся, и я сразу же очутился в небольшой комнате свиданий. Она оказалась довольно странной. Передо мной был ряд из четырех или пяти изолированных кабинок, напоминающих те, что использовались в старых телевикторинах, в каждой было окошко из зеркального стекла, а по ту сторону каждого окошка находился заключенный в синей арестантской робе. Их выстроили в линию, словно кегли. Возле каждого окошка была полочка с телефоном. Именно с его помощью и следовало разговаривать. Парочка посетителей уже ссутулилась над своими аппаратами. И тут я увидел Кизи.
Он стоит, скрестив руки на груди, и взгляд его обращен вдаль, то есть на стену. У него толстые запястья и большие руки, а то, что он держит их скрещенными, делает их просто гигантскими. Он кажется выше своего роста, быть может, из-за шеи. У него крупная шея с парой стерноклеидомастоидных мышц, поднимающихся из-под арестантской робы как два портовых троса. У него массивные челюсти и подбородок. Он немного похож на Пола Ньюмана, разве что более мускулист и толстокож, и вдобавок голову его обрамляют жесткие светлые кудри. На макушке волос уже почти не осталось, но это какимто образом прекрасно гармонирует с его крупной шеей и борцовским телосложением. Потом он едва заметно улыбается. Странно: на лице у него ни одной морщинки.
После стольких преследований и переделок он выглядит так, словно третью неделю лечится на водах. Вид у него, я бы сказал, безмятежный.
Затем я беру свою трубку, а он свою - поистине времена прогресса! Мы находимся всего в двадцати четырех дюймах друг от друга, но между нами кусок зеркального стекла, толстый, как телефонная книга. С таким же успехом мы могли бы разговаривать по видеотелефону, находясь на разных материках. В трубке постоянно что-то трещит, и слышимость очень плохая, особенно если учесть, что связь установлена на расстоянии в два фута. Предполагалось, естественно, что полиция прослушивает каждый разговор. Я хотел порасспросить его о тех временах, когда он скрывался в Мексике. Мой предполагаемый материал все еще должен был называться "Восемь мексиканских месяцев молодого прозаика-беглеца". Однако при такой причудливой телефонной связи подобный рассказ ему вряд ли бы удался, к тому же у меня было только десять минут. Я достал блокнот и принялся расспрашивать его - обо всем на свете. В газетах было приведено его заявление о том, что пора, мол, психеделическому движению выйти "за пределы кислоты", вот об этом я его и спросил. После чего я принялся бешено выводить в своем блокноте стенографические каракули. Я видел, как в двух футах от меня он шевелит губами. Его голос трещал в трубке так, словно доносился из Брисбена. Все это было сплошным безумием. Казалось, каждый из нас выполняет упражнения для развития артикуляции.
- Мое мнение такое, - сказал он, - что пора заканчивать ту школу, где мы учились, и поступать в следующую. Волна психеделии возникла шесть-восемь месяцев назад, когда я уехал в Мексику. Она все еще нарастает, однако стоит на месте. Когда я вернулся, то обнаружил, что ничего не изменилось. Разве что масштабы покрупнее...
Говорит он вкрадчивым голосом с провинциальным акцентом, который был бы вполне провинциальным, не будь треска и скрежета, не три его, как сыр на терке, двухфутовый телефонный кабель; он говорит...
- ...полностью отсутствовало всякое творчество.говорит он, - а я, по-моему, призван оказать помощь в сотворении следующей ступени. Не думаю, что начнется уход из наркотической среды, пока не появится нечто, куда можно будет перейти...
...с явным провинциальным акцентом о том... откровенно говоря, я ни черта не понимал, о чем идет речь. Время от времени он начинал говорить загадками и сыпать афоризмами. Я сказал ему, что слышал о его намерении не возвращаться к литературе. Почему?
- Лучше быть молниеотводом, чем сейсмографом, ответил он.
Он рассказал о чем-то, называющемся Кислотным Тестом, и о формах выражения, при которых не будет разобщения между ним и аудиторией. Это будет единое, общее переживание, все чувства будут нараспашку, будут слова, музыка, свет. звуки, соприкосновение м о л н и я.
- Вы имеете в виду нечто вроде того, чем занимается Энди Уорхол? спросил я. ...Пауза.
- Не в обиду будь сказано,- говорит Кизи,- но Нью-Йорк отстал года на два.
Он произнес это очень терпеливо, с особой провинциальной учтивостью, как бы... Не хочу, мол, вас, ребята из Большого Города, оскорбить, но здесь происходят такие вещи, до каких вам и через миллион лет не додуматься, дружище...
Десять минут подошли к концу, и я удалился. Я не добился ничего, кроме первого легкого столкновения с удивительным явлением, необыкновенной провинциальной притягательной силой - обществом Кизи. Мне оставалось лишь убивать время в надежде на то, что Кизи как-нибудь удастся выйти под залог и я смогу поговорить с ним и выяснить подробности жизни Прозаика-Беглеца в Мексике. Такая возможность в тот момент казалась сомнительной, ведь Кизи было предъявлено два марихуанных обвинения, к тому же за ним уже числился один побег из страны.
Поэтому я взял напрокат машину и принялся колесить по Сан-Франциско. Мои самые яркие воспоминания о Сан-Франциско состоят почему-то в том, как я с грохотом мчусь вверх и вниз по холмам в ужасном, взятом напрокат седане, осторожно пересекая трамвайные пути. Как плавно спускаюсь в Норт-Бич легендарный Норт-Бич, древнюю отчизну богемы Западного побережья, где всегда полно важных персон имярек, пляжных повес, юных длинноволосых "стопроцентных американцев" и еврейских парней, которые трахают чернокожих шлюх,- а теперь Норт-Бич умирал. Норт-Бич превратился в сплошную выставку сисек. В знаменитой штабквартире бит-поколения, книжном магазине "Огни большого города", сидел в качестве местной достопримечательности японец Сиг Мурао с сердитым взглядом и бородой, свисающей нитями, как папоротник или утесник на чертеже архитектора. Он сидел за кассовым аппаратом, склонившись над томами Халила Джебрана, а съехавшиеся на свой профессиональный конгресс зубные врачи паслись там, разыскивая битников среди засилья балаганов с сиськами. Все в Норт-Биче было отдано голым грудям, исполнительницам стриптиза, накачивающим грудь инъекциями силоксановой эмульсии. Все главное - то есть те группировки, что создали когда-то здешнюю атмосферу и стиль,- все главное переместилось в Хейт-Эшбери. Довольно скоро туда отправятся и все вожаки преуспевающей богемы, помчатся бампер к бамперу автомобили с глазеющими по сторонам пассажирами, помчатся туристские автобусы: "а это... Прибежище Хиппи... вот и один из них",- отправятся туда и педики, и чернокожие проститутки, и книжные магазины, и модные лавки. Все уже состояло только из ХейтЭшбери и кислотных торчков.
Однако умирал не только Норт-Бич. Всю старомодную жизнь людей с понятием - джаз, кофейни, гражданские права, клич "пригласи негра на обед", Вьетнам,- все это, как я обнаружил, подстерегала внезапная смерть, ее призрак витал даже над студентами в Беркли, на другом берегу залива, в самом сердце "студенческого бунта" и всего прочего. Дошло уже до того, что негры перестали принадлежать к избранному обществу, даже в качестве тотема. В это невозможно было поверить. Н е г р ы, составляющие душу общества Избранных, душу джаза, да и самой лексики: "чувак" и "балдеж", "врубись" и "чувиха", "каюк" и "расчухать", "дал дуба" и "клево",душу борьбы за гражданские права; негры, оканчивающие Рид-колледж, живущие в Мэйзоне в Норт-Биче и трахающие своих чернокожих шлюх, - ах, эти тщательно продуманные ласки и шлепки, вселяющие душу в каждого негра,- всему этому конец. Невероятно!
Короче, я начинал улавливать тенденцию всех этих катаклизмов в богемном мире Сан-Франциско. Между тем, как ни удивительно, три молодых адвоката Кизи Пат Халлинен, Брайен Роэн и Пол Робертсон - были близки к тому, чтобы заполучить Кизи под залог. Они убедили судей в Сан-Матео и Сан-Франциско в том, что Кизи, движимый заботой об интересах общества, разработал прекрасный план. Он вернулся из изгнания только с одной целью: созвать в "Уинтерленд-арена" в СанФранциско многолюдный митинг наркоманов и хиппи и объявить Молодежи о том, что пора прекратить прием ЛСД, поскольку она опасна и может лишить мозгов, ну и все такое прочее. Этот митинг должен был стать церемонией "окончания кислотной школы". Они должны выйти "за пределы кислоты". Сдается мне, именно об этом Кизи мне и толковал. Одновременно шестеро близких друзей Кизи из района Пало-Альто пустили свои дома с торгов под обеспечение 35 000 долларов - залога, потребованного окружным судом Сан-Матео. Я думаю, судьи рассчитывали на то, что Кизи в любом случае никуда не денется. Если он, будучи отданным на поруки, снова сбежит, то подложит такую свинью своим друзьям, которые из-за этого лишатся крыши над головой, что будет окончательно дискредитирован и как наркоманский апостол, и во всех прочих смыслах. Если же нет, то он будет обязан произнести свою речь перед Молодежью что ж, тем лучше. Как бы там ни было, Кизи выходил на свободу.
Однако в Хейт-Эшбери такой оборот дела особой популярности не имел. Вскоре я обнаружил, что торчковая жизнь в Сан-Франциско достигла уже такого размаха, что возвращение Кизи и его план "окончания кислотной школы" грозили вызвать первый в среде торчков крупный политический кризис. Все взоры были обращены на Кизи и его группу, известную как "Веселые Проказники". Тысячи молодых людей приезжали в СанФранциско пожить на ЛСД и психеделической вещи. Главным абстрактным словом в Хейт-Эшбери было слово "вещь". Оно могло означать л ю б у ю вещь, "измы", образ жизни, привычки, пристрастия, дела, половые органы; в е щ ь и еще п р и к о л; прикол имел отношение к вкусам и навязчивым идеям: к примеру, "у Стюарта Бранда индейский прикол" или "знаки зодиака - вот ее прикол", а для торчков - и просто к стилю одежды. Слово это не имело негативного смысла. Как бы там ни было, всего за две недели до описываемых событий торчки провели в парке "Золотые ворота", у подножия холма, на вершине которого расположен Хейт-Эшбери, свой первый крупный "сходняк", где устроили шуточное празднование дня запрещения ЛСД в Калифорнии. Там сошлись все кланы, все общины. Собрались все прикольщики и занялись своей вещью. Затеял все это торчок по имени Майкл Боуэн, и туда направились тысячные толпы - роскошно разодетые, звеня колокольчиками, распевая песни, исступленно танцуя, несмотря ни на что одурманив себе мозги и с присущей им язвительностью совершая излюбленные свои благородные поступки по отношению к копам, одаривая их цветами и с головой погружая ублюдков в нежные ароматные лепестки любви. Господи, Том, вещь получилась просто фантастическая, прикольный кайф, тысячи торчков своей любовью свернули копам мозги набекрень, сплошная фиеста любви и эйфории. Даже Кизи, который в то время еще был в бегах, и тот мелькнул там на мгновение и смешался с толпой, и наступило полнейшее е д и н е н и е... а теперь вдруг вот те на! полюбуйтесь-ка на него, он в руках у ФБР и прочих суперкопов, - Кизи, самый знаменитый человек в Жизни, заявляет, что пришло время "заканчивать школу кислоты". Что за черт, может, это хитрый ход? И даже в мире людей с понятием стало зарождаться движение "Остановите Кизи!".
На сумасшедшем грузовичке мы подъезжаем к Складу, и... ну, для начала до меня доходит, что люди типа Лоис, Стюарта и Черной Марии составляют умеренное, склонное к осторожности крыло "Веселых Проказников". Склад расположен на Харриет-стрит, между Ховардом и Фолсом. Как и почти весь Сан-Франциско, Харриетстрит застроена деревянными домами с окнами-фонарями, и все дома выкрашены в белый цвет. Однако Харриет-стрит находится в районе притонов и, несмотря на весь свой грим, выглядит так. словно на нее выползли в сумерках человек сорок пять пьянчуг, умерли там, почернели, раздулись и лопнули, выпустив наружу целый поток спирохет, которые проникли в каждую доску, каждую планку, каждую щель, каждую щепку, каждую каплю распыляемой краски. Оказывается, Склад - это, на самом деле, гараж на первом этаже заброшенной гостиницы. В последний раз коммерчески он использовался как пекарня. Мы останавливаемся у гаража, а там стоит грузовик, выкрашенный синей, желтой, оранжевой и красной красками дневного свечения, с выведенным громадными буквами на капоте словом "ОБМАН". Из темного нутра гаража доносятся звуки пластинки Боба Дилана с его небрежной гармоникой и голосом, как у Эрнеста Табба: фальшивящим и осипшим от монотонных полулюбительских песнопений...
Внутри, в громадном помещении, полнейший беспорядок, который отчасти создает нечто, похожее поначалу во мраке на десять-пятнадцать ходячих американских флагов. Флаги оказываются мужчинами и женщинами, большинству из которых едва за двадцать, в белых комбинезонах того типа, что носят рабочие в аэропорту, только с пришитыми где только возможно кусками американского флага - в основном звезды на синем фоне. но кое у кого на штанинах вертикальные красные полосы. Кругом стоят театральные подмостки, завешенные вместо занавеса одеялами, вдоль стен свалены грудами целые ряды выдранных где-то с корнем театральных кресел, металлолом, канаты и балки.
Одно из приспособленных под занавес одеял отодвигается, и со сцены высотой футов девять спрыгивает на пол невысокая фигура. Оказывается, это паренек футов пяти ростом с чем-то вроде авиаторского шлема времен первой мировой войны на голове... он весь в светящихся вихрях, зеленых и оранжевых. Даже башмаки. Такое впечатление, будто он подпрыгивает над двумя флюоресцирующими шарами. Наконец он останавливается. У него славное личико с большими усами и огромными глазами. Глаза прищуриваются, и на лице вдруг появляется ухмылка.
- Я только что пристукнул там, наверху, восьмилетнего мальчика,говорит он.
После чего он принимается гнусаво хихикать и, весь сверкая, вприпрыжку несется в угол, в самую груду мусора.
Все смеются. По-видимому, это нечто вроде традиционной семейной шутки. По крайней мере, я единственный, кто оглядывает подмостки в поисках останков.
- Это Отшельник.
Через три дня я вижу, что он соорудил себе в углу пещеру.
В центре гаража - еще более яркое свечение. С трудом различаю школьный автобус... светящийся оранжевым, зеленым, фуксиновым, лавандовым, голубоватозеленым, всеми мыслимыми флюоресцирующими пастельными тонами в тысячах узоров, крупных и мелких, некая смесь Фернана Леже и Доктора Стрейнджа, то с шумом сливающихся воедино, то с трепетом расходящихся в стороны, словно кто-то вручил Иерониму Босху полсотни ведер краски дневного свечения и школьный автобус "Интернэшнл Харвестер" образца 1939 года и велел как следует поработать. На полу возле автобуса растянут пятнадцатифутовый транспарант, гласящий: "ОКОНЧАНИЕ КИСЛОТНОГО ТЕСТА"; над ним трудятся два или три Человека-Флага. Фальшивит и сипит голос Боба Дилана, ходят с места на место люди, плачут младенцы. Мне их не видно, но они где-то здесь, они плачут. У стены - парень лет сорока, обладающий грудой мышц; это видно, потому что он без рубашки - в одних брюках защитного цвета и каких-то красных кожаных башмаках, - сложен он чертовски крепко. Кажется, он впал в кинетический транс: снова и снова подбрасывает в воздух небольшую кувалду и каждый раз успевает поймать ее за ручку, непрерывно дрыгая при этом ногами, поводя плечами и подергивая головой,- и все это в рваном ритме, словно где-то Джо Кьюба играет "Бац! Бац!", хотя на самом-то деле не поет уже и Боб Дилан, а из громкоговорителя, где бы он там ни был, доносится запись некоего призрачного голоса:
"Нигдешняя Шахта... у нас есть обертки от жевательной резинки... - фон создает потусторонняя электронная музыка с восточными интервалами, напоминающая музыку Хуана Карильо,- ... Мы вытаскиваем все это из земных недр... работаем в Нигдешней Шахте... сегодня, ежедневно..."
Подходит один из Людей-Флагов.
- Эй, Горянка! Это же с ума сойти!
Горянка - высокая девушка, крупная и красивая, с ниспадающими на плечи темно-каштановыми волосами. Вот только нижние две трети ее ниспадающих волос напоминают кисть художника, которую обмакнули в кадмиево-желтую краску,- в Мексике она заделалась крашеной блондинкой. Она поворачивается и демонстрирует на спине своего комбинезона круг, составленный из звезд.
- Мы купили их в магазине военного обмундирования, - говорит она, правда, отпад? Тамошний старикан говорит: "Уж не хотите ли вы разрезать эти флаги и пустить их на свои наряды?" А я ему отвечаю: "Что вы! Нам охота раздобыть несколько горнов и устроить парад". Но посмотрите вот на это! Вот из-за чего мы их купили.
Она показывает пуговицу на комбинезоне. Все наклоняются. чтобы как следует ее разглядеть. В глубине пуговицы гравировка в стиле "арт-нуво": "Их не арестуешь".
И х н е а р е с т у е ш ь!.. девиз весьма своевременный. После стольких случаев, когда Проказников арестовывали - копы округа Сан-Матео. копы Сан-Франциско, копы Мехикале Федерале, копы ФБР, копы, копы, копы. копы...
А младенцы все плачут. Горянка поворачивается к Лоис Дженнингс:
- Что делают индейцы, когда плачет ребенок?
- Хватают его за нос.
- Да ну?
- Так его отучают.
- Надо попробовать... Это кажется логичным...
И Горянка направляется к одной из разборных, трубчато-сетчатых детских кроваток, берет на руки своего ребенка, четырехмесячную девочку по имени Саншайн - Солнечный Свет, и усаживается в театральное кресло. Однако вместо того. чтобы применить индейский метод обхождения с детьми, она расстегивает комбинезон "Их не арестуешь" и принимается кормить ребенка.
"Нигдешняя Шахта... Ни чувств, ни криков и ни слез... - баммм, биммм и опять я пришел на Нигдешнюю Шахту..."
Жонглер с кувалдой дергается что есть сил...
- Кто это?
- Кэссади.
Я поражен, мне это кажется непостижимым. Я же помню, кто такой Кэссади. Кэссади, Нил Кэссади, был героем, Дином Мориарти, романа "В дороге" Джека Керуака - Денверский Малый, парень, который без устали носился на машине по всей стране, догоняя, а то и обгоняя "жизнь", и вот передо мной тот же самый парень, уже сорокалетний, - в гараже, подбрасывает в воздух кувалду, пританцовывает под своего собственного Джо Кьюбу и...говорит. Говорит Кэссади без остановки. Однако этим еще ничего не сказано. Кэссади непрерывно произносит монологи, только ему абсолютно безразлично, слушает кто-нибудь или нет. Он попросту окунается в монолог, причем если нет другого выхода - то в одиночку, хотя рад и любому слушателю. Он ответит на все вопросы, правда, не совсем в том порядке, в каком они заданы, ведь здесь нельзя останавливаться, следующий привал через сорок миль, вы же понимаете, он раскручивает воспоминания, метафоры, литературные. восточные, хипповые аллюзии, перемежая все это неуместным оборотом: "Вы же понимаете"...
II. ТОТЕМ МОЧЕВОГО ПУЗЫРЯ
Вот в таком духе я провел два-три дня в гараже с Веселыми Проказниками в ожидании Кизи. Проказники приняли меня как нечто само собой разумеющееся. Среди Людей-Флагов была одна блондинка, похожая на Дорис Дэй, но известная как Дорис Копуша. Она сказала мне, что мой внешний вид должен стать более... ярким, что ли. Обидно, Дорис Копуша, однако я знаю, что ты сказала это в качестве доброго совета. Да, она дала мне добрый совет. Поэтому, желая доказать, что обладаю чувством собственного достоинства, я не снимал галстук. Но всем на это было наплевать. Я околачивался там без всякого дела, Кэссади подбрасывал в воздух свою кувалду, звучали призрачные записи, орали младенцы, ярко светился автобус, расхаживали Люди-Флаги, приколыцики петляли на солнышке по старой Харриет-стрит, а у меня только и дел было, что вздремнуть часок-другой да сходить в уборную.
Да, в уборную. На Складе не было водопровода, даже холодной воды. Можно было выйти на расположенный рядом, за деревянным забором, маленький пустырь и принять соответствующую позу в налетающем порывами резком запахе людской мочи, которой уже давно пропиталась тамошняя грязь, а можно было подняться по приставной лестнице и через люк в потолке попасть в бывшую гостиницу с мертвыми ночлежными коридорами и комнатами, разделенными стенами из отжившего свой век рыхлого полусгнившего дерева, которое от одного взгляда расползалось во все стороны таящимися в нем неизвестными линялыми паразитами. Все это вызывало отвращение даже у Проказников. Большей частью они ходили на угол, на бензозаправочную станцию компании "Шелл". Вот и я направился на станцию "Шелл" - на угол Шестой и Ховард. Я спрашиваю, где тут туалет, тамошний парень окидывает меня Взглядом мрачным взглядом, говорящим: так-так, бензин он не покупает, а туалетом воспользоваться ему подавай, - и наконец показывает пальцем в глубину конторы, на большую канистру. Ключ от туалета висит на цепи, прикрепленной к большой пустой канистре из-под бензина. Я беру ее и выхожу из конторы на бетонированную автостоянку, где обладающая кредитными карточками элита наполняет баки и выходит размять ноги и выдрать трусы из старческих восковых складок своих мошонок, а я выхожу туда, держа двумя руками бензиновую канистру, словно тотем мочевого пузыря, поворачиваю за угол к туалету и... все в порядке, ничего особенного. Однако внезапно до меня доходит, что для Проказников эта процедура превратилась в п о с т о я н н у ю. Они попросту так живут. Мужчины, женщины, юноши, девушки, большей частью воспитанные в семьях среднего достатка,- мужчины и женщины, юноши и девушки, дети и младенцы,- так они живут уже много месяцев, а кое-кто и годы; на автобусе через всю Америку и обратно, в Крысиные земли Мексики и обратно, словно цыгане, прогуливаясь в стороне от станции техобслуживания, отыскивая лазейку для мочеиспускания, натыкаясь на мрачные взгляды, мало того, оказывается, у них есть фильмы и магнитные ленты, где запечатлены их дуэли с владельцами станций обслуживания в американской глубинке, пытающимися уберечь свои бетонные толчки и пустые автоматы для бумажных салфеток от нашествия этих раскрашенных безумцев...
И снова на Складе. Ничего не меняется. Все происходящее постепенно вселяет в меня все более странное чувство. Дело, однако, не только в нарядах, магнитофонных записях, автобусе и всем прочем. На моем счету немало уик-эндов времен студенческого братства, отмеченных куда более фантастическими зрелищами и звуками, да и к тому же безумными попойками. Это чувство возникает, когда Люди-Флаги начинают подходить ко мне и говорить вещи типа... ну, допустим, когда Кэссади не переставая подбрасывает в воздух кувалду и вдруг с головой уходит в раздумья о вселенских проблемах, то все остальное ни черта не значит, и - бац! - он не успевает кувалду поймать, она с грохотом падает на цементный пол гаража, и кто-то из Людей-Флагов произносит:
- Знаешь, Вождь говорит, если Кэссади промахивается, это всегда не случайно...
Сперва о слове "Вождь". Говоря о Кизи, Проказники называют его двумя разными именами. Если они обсуждают обычные земные дела, то он просто Кизи, например, "Кизи выбили зуб". Но если они говорят о Кизи как о лидере или учителе всей компании, он становится Вождем. Поначалу мне это показалось фальшью. Однако впоследствии стало походить на... м и с т и к у, голова моя словно наполнилась неким мистическим туманом. Я даже слышу, как шипит этот туман у меня в голове - такое громкое шипение случается, если принять слишком много хинина. Не знаю, происходит ли то же самое с остальными. Но если случается нечто потрясающее, нечто ужасное, внушающее благоговение, необыкновенное или же попросту нелепое, нечто, с чем, как я чувствую, я не смогу совладать, тогда словно включается сигнал тревоги и возникает этот постепенно густеющий туман...
- ...если Кэссади промахивается, это всегда не случайно. Он что-то говорит. В помещении что-то происходит, возникает какая-то напряженность, кругом дурные флюиды, и он хочет их разогнать.
Они не шутят. В жизни каждого все... имеет значение. И каждый бдительно отыскивает этот скрытый смысл. И флюиды. Флюидам нет конца. Через некоторое время я оказался в Хейт-Эшбери с одним приятелем - не из Проказников, парнем из другой общины... - так вот, этот парень пытался открыть старый секретер, из тех, что, открываясь, превращаются в конторку, на которой можно писать, и при этом прищемил палец. Однако вместо того, чтобы выругаться: "А, черт!.." - или как-нибудь в таком же духе, он делает из этого случая целую притчу и говорит:
- Это же с и м в о л и ч н о. Разве не видишь? Даже бедолага, придумавший эту штуковину, и тот играл в ту игру, в которую его заставляли играть. Видишь, как эта штуковина сделана? Она открывается н а р у ж у! Только н а р у ж у, она должна выскакивать наружу, чтобы войти в т в о ю жизнь, все время вот так в о н з а т ь с я... понимаешь?.. они об этом даже не д у м а ю т... понимаешь?.. просто они делают вещи именно так, ты находишься здесь, а они там, и они собираются постоянно на тебя нападать. Видишь тот кухонный стол? - За дверью виден старый кухонный стол, покрытый эмалью. - Так вот, он наверняка з а д у м а н л у ч ш е, да-да, это так, я имею в виду - лучше всего этого цветистого дерьма, этот кухонный стол мне правда по душе, потому что все в нем находится в н у т р и... понимаешь? оно внутри, чтобы п о л у ч а т ь, вот в чем все дело, он пассивен, ведь что из себя представляет стол? Фрейд говорил. что стол - символ женщины, женщины с раздвинутыми ногами, и в своих снах ты его трахаешь... понимаешь?.. А э т о что символизирует? - он показывает на секретер. - Это символизирует то, что ебут тебя. Ебут т е б я, верно? - И так далее, до тех пор, пока у меня не возникает желание положить ему руку на плечо и сказать: "Почему бы тебе не дать ему хорошего пинка, и дело с концом?"
Однако подобные разговоры неистребимы. Каждый хватается за любое, самое незначительное происшествие так, словно оно представляет собой метафору самой жизни. Каждую минуту жизнь каждого человека содержит в себе больше вымысла, чем самая фантастическая книга. Это же фальшивка, черт побери... но м и ст и ч е с к а я... Проходит немного времени, и вы подхватываете ее, как заразу, как зуд, как краснуху.
К тому же кругом сплошные игры. Добропорядочный мир снаружи состоит, похоже, из миллионов людей, обманным путем втянутых в игры, о которых они даже не имеют ни малейшего представления. Из-за завесы солнечного света, заливающего Харриет-стрит, появляется и входит в гараж парень, которого все зовут Зануда, и бац! - не дожидается даже метафор. Никогда в жизни я так быстро не вступал в отвлеченную дискуссию с абсолютно незнакомым человеком. С места в карьер мы заводим разговор об играх. Зануда - парень молодой, красивый, широколицый и длинноволосый, с челкой в точности как у принца Вэльянта из комиксов, на нем свитер из джерси с высоким воротом и металлическими звездами, напоминающими те, что носят на погонах генералы. Он говорит:
- Игры так глубоко проникли в нашу культуру, что... - слухи слухи самомнение шмоны промывка мозгов приговоры законы - ... надо постоянно сопротивляться... - тут Зануда напрягает ладони и резко, словно приемом каратэ, сводит вместе кончики пальцев...
Однако мысли мои разбредаются. Мне трудно слушать, потому что я зачарованно гляжу на пластмассовый футлярчик с зубной щеткой и пастой, который Зануда держит одним большим пальцем. Футлярчик дрожит у меня перед глазами, когда сходятся руки Зануды... Ну и чудные же собрались здесь бродяги! Вот парень с генеральскими звездами на джерси читает нечто вроде вечерней проповеди о прегрешениях рода человеческого, и вдруг - зубная щетка! - ну конечно же! - он чистит зубы после каждой еды! - в самом деле, чистит. Он чистит зубы после каждой еды, невзирая на то что они живут в этом гараже, как цыгане, без горячей воды, туалета и кроватей, если не считать парочки матрасов, с набивкой которых давно слились в единое целое грязь, пыль, сырость и порывистый ветер, и они лежат, растянувшись на подмостях, в автобусе, в кузове пикапа, и ноздри их забиваются плесенью...
- ...но знаешь, что мне пришло в голову? Люди уже начинают разгадывать приемы ведения игр. Не только торчки и им подобные - все люди. Взять ту же Калифорнию. Здесь испокон веков существует такая пирамида...
При этом Зануда руками чертит в воздухе контур пирамиды, и я зачарованно смотрю, как скользит вверх по одной из ее граней пластмассовый футлярчик с зубной щеткой, блестящий-блестящий...
- ...надо переступить границы этого дерьма,- говорит Зануда, а голос у него искренний, звонкий и мелодичный, как у выпускника школы, произносящего прощальную речь, словно он только и сказал, что: п у с к а й б у д у щ и е с т а р ш е к л а с с н и к и з а п о м н я т н а ш д е в и з...переступить границы этого дерьма...
...на пластмассе чудесная полоска света, ровный, неподвижный луч из прошлого, откуда явился Зануда. И вот я уже испытываю его вновь, ах, этот приятный зуд, я только что извлек метафору - кусок трансцендентального дерьма - из его прикольного футлярчика для зубной щетки...
- ...переступить границы этого дерьма."
В помещение Склада входит рослый парень - весь в оранжево-синем, как паяц в пантомиме, и с намалеванной на лице оранжевой маской дневного свечения, отчего он удивительно напоминает Духа. если вы, конечно, еще помните ту серию комиксов. Мне говорят, что это Кен Бэббс, который во Вьетнаме был пилотом вертолета. Я завожу с ним разговор и спрашиваю, как там было, во Вьетнаме, и он мне отвечает, совершенно серьезно:
- Ты и вправду хочешь знать, как там было?
- Да.
- Иди сюда. Я тебе покажу.
Он уводит меня в глубь гаража и показывает на картонную коробку, стоящую на полу, просто на полу, среди всеобщей разрухи и безумия.
- Все там, внутри.
- Все там, внутри?
- Именно, именно, именно.
Я запускаю руку в коробку и извлекаю оттуда машинописный манускрипт страниц в четыреста-пятьсот Принимаюсь листать. Это роман, о Вьетнаме. Я смотрю на Бэббса. Он одаривает меня теплой дружеской улыбкой, и его маска ярко светится и морщится.
- Все там, внутри? - говорю я.- Тогда, сдается мне, нужно время, чтобы во всем разобраться.
- Да, да, именно! именно! именно! - говорит Бэббс заливаясь таким смехом, точно в жизни ничего забавнее не слыхал. - Да! Да! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Именно! Именно! - и маска на его лице светится и дергается. Я снова кладу роман в коробку, и теперь мне предстоит целыми днями рецензировать роман Бэббса о Вьетнаме лежа на полу гаража среди всей этой сумятицы, словно в ожидании смерча, который наконец выхватит рукопись у меня из рук и расшвыряет по всему округу Сан-Франциско, а Бэббс где-то поблизости будет твердить очередной одураченной жертве: "Да, да, именно! именно! именно!".
В ожидании Кизи спешно собирались все Веселые Проказники. Прибывает Джордж Уокер. На Уокере ни какого театрального наряда. Он похож всего лишь н подтянутого светловолосого студента и одет в рубашку с короткими рукавами и вельветовые штаны. Он улыбчивый и общительный - ни дать ни взять славный многообещающий юноша с Западного побережья, за исключением кое-каких необязательных деталей типа оставленной им на улице гоночной машины "лотос", покрытой краской дневного свечения так, что она вспыхивает в сумерках, когда скользит на своих четырех колесах по закоулкам калифорнийских предместий. И еще Пол Фостер. Фостер, насколько я понял, своего рода безумный гений, гений в области компьютеров, и всевозможные фирмы с названиями типа "Технифлекс", "Дигитрон", "Солартекс", "Автоматон" охотятся за ним, пытаясь его заполучить и заставить за громадные деньги что-то там для них делать... Ну, гений он или не гений - этого мне не понять. А безумцем он смотрится стопроцентным. Ссутулившись, он сидит в углу, в театральном кресле чахлая фигурка, облаченная, однако, в немыслимое количество одежд. Кажется, на нем не меньше восьми клоунских панталон, натянутых друг на друга, одни грязнее других, все черные, покрытые сажей, рваные, лоскутные, эфемерные. Голова его почти начисто выбрита. Он настолько худ, что кажется, и плоти на голове не осталось, и, когда он сокращает челюстные мускулы, возникает эффект приведенной в движение искусно сработанной схемы анатомического строения с мелкими лицевыми мышцами, ушными косточками, оболочками, связками, мышечной тканью, узелками, наружным покровом, о нагромождении которых никто прежде и не подозревал; все это внезапно открывается взору и, следуя некоей сложной цепной реакции, приобретает четкость изображения. А челюстные мускулы он сокращает непрерывно, сосредоточиваясь - с опущенной головой и горящими глазами,- сосредоточиваясь на чертеже, который делает в блокноте, чертеже чрезвычайно мелком, но, судя по тому, как он сосредоточен, имеющем решающее значение...
Черная Мария сидит на складном стуле с невыразимой улыбкой на лице, но не произносит ни слова. Один из Людей-Флагов, худощавый малый, рассказывает мне о том, как мексиканцы помешаны на гуарачес. Дорис Копуша рассказывает мне...
- У них свой собственный прикол,- продолжает Зануда. - может, он не такой уж и крутой, но они уже начинают переступать границы этого дерьма. Старое триединство-то все еще остается: Сила, Положение, Власть, а к чему им поклоняться этим старым богам и этим отжившим формам власти?..
- Поебать Бога... э-э-э... Поебать Бога... Этот голос раздается сбоку, из-за одеяльного занавеса. Там кто-то разбавляет бранью сказанное только что Занудой.
- Поебать Бога. Да здравствует Дьявол.
Голос, однако, вялый, убаюкивающий. Занавес отодвигается, а там стоит невысокий жилистый паренек, похожий на пирата. Позади него, в глубине за занавесом, - всевозможные провода, инструменты, приборные панели, колонки, все свалено в кучу, в сверкающую груду электронной аппаратуры, и там снова включена запись... "В Нигдешней Шахте..." Паренек, как я уже сказал, похож на пирата, у него длинные черные волосы, зачесанные назад на манер Тарзана, усы, в мочке левого уха - золотое кольцо. Взгляд у него сонный. Вообще-то он из Ангелов Ада. Его зовут Вольный Фрэнк. Одет он в "цвета" Ангелов Ада, то есть в куртку со знаками отличия - куртку с отрезанными рукавами, на которой изображен череп в шлеме, крылья и множество других тайных эмблем.
- Поебать Бога,- говорит Вольный Фрэнк,- поебать все формы... формы...- и слова замирают, словно в туманной дали, хотя он еще шевелит губами и, странно наклонив голову, устало удаляется во мрак, в сторону автобуса, руки болтаются из стороны в сторону, как у Кэссади, он ловит свой кайф, как Кэссади. все в норме, обычный Ангел Ада... а Зануда чистит зубы после каждой еды и заодно экономно пользуется канистрой на станции "Шелл".
Тут-то и появляется Кизи.
III. ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ КОСТЮМ
Прорвавшись сквозь пелену солнечного света у ворот и спустившись по наклонной плоскости в мрачную тень, к гаражу подъезжает грузовик; и на переднем сиденье - Кизи. Вождь. Освобожденный под залог. Я почти уверен, что весь шальной карнавал вспыхнет сейчас флюоресцирующими огнями и огласится безудержными воплями восторга. На самом же деле все хранят молчание. Встреча проходит на редкость спокойно.
Кизи вылезает из машины опустив глаза. На нем спортивная рубашка, старые брюки и тяжелые ботинки. Мне кажется, что на мгновение он задерживает на мне взгляд, однако не следует ни приветствия, ни малейшего признака узнавания. Это вызывает досаду, но тут я вижу, что он ни с кем не здоровается. Никто не говорит ни слова. Никто и не думает к нему бросаться. Все происходит так, словно... ну, вернулся Кизи, о чем же тут еще говорить.
Потом Горянка отчетливо произносит: - Ну и как тебе тюрьма, Кизи? Кизи лишь пожимает плечами. - Где моя рубашка? - спрашивает он.
Горянка принимается рыться в груде хлама, сваленного рядом с театральными креслами, и извлекает оттуда рубаху,- коричневую хлопчатобумажную рубаху с начесом, с открытым воротом и красной кожаной шнуровкой. Кизи снимает рубашку, в которой приехал. У него громадные спинные мышцы, отчего верхняя часть спины похожа на крылья морского демона. Надев рубаху с начесом, он поворачивается.
Однако вместо того, чтобы что-то сказать, он делает выразительный жест головой, направляется через весь гараж к скоплению проводов, динамиков и микрофонов и с минуту что-то регулирует. "...Нигдешняя Шахта..."
Словно теперь все наконец под контролем и ведется лишь точная настройка.
Из некоего укромного уголка гаража - я и понятия не имел, что там кто-то есть, - выходит женщина с тремя детьми. Жена Кизи Фэй, их шестилетняя дочь Шеннон и два мальчика - пятилетний Зейн и трехлетний Джед. У Фэй длинные рыжевато-каштановые волосы, она одна из самых прекрасных, самых блаженных женщин, которых я когда-либо видел. Кажется, что она излучает свет и святость. Кизи подходит к ней и по очереди берет на руки каждого ребенка, а потом Горянка приносит свою малютку Саншайн, и он минуту держит на руках Саншайн. Все нормально...
Потом Кизи приходит в себя и улыбается, словно его посетила какая-то мысль. Словно он только теперь услышал вопрос Горянки о том, как ему тюрьма.
- Единственное, что меня волновало, - это зуб, говорит он. Он слегка выдвигает вперед верхнюю вставную челюсть и языком вынимает изо рта искусственный передний зуб. - Я испытывал чудовищнейшее волнение. Мне предстояло выступать в суде, разговаривать с репортерами - да мало ли что, а эта штуковина того и гляди выпадет, как сейчас, и тогда пришлось бы жевать слова, как резинку.
Через три недели ему суждено заменить этот зуб на другой, с оранжевой звездой и зелеными полосками покрытый эмалью "зуб резцовый боковой", украшенный цветами флага Проказников. Однажды у бензоколонки ее хозяин, белый малый, проявляет к этому зубу интерес, зовет своего помощника, чернокожего малого, и говорит: "Эй, Чарли, иди-ка сюда, покажи этому парню свой зуб". Короче, Чарли ухмыляется и обнажает верхние зубы, демонстрируя золотой зуб с вырезанным в золоте сердечком, то есть сквозь золото проглядывает белое сердечко, покрытое эмалью. Кизи ухмыляется в ответ, а потом обнажает свой зуб - какое-то время чернокожий пристально смотрит на него и не произносит ни слова. Даже не улыбается. Он попросту отворачивается. Немного погодя, уже в пути, Кизи совершенно серьезно, даже грустно, говорит: "Я был неправ. Не стоило мне этого делать".- "Что именно?" - "Я его перенегритянил", - говорит Кизи.
Перенегритянил! Свои провинциализмы типа "чудовищнейшего волнения" Кизи сохранил даже после колледжа, аспирантуры и периода литературной славы.
- Как это случилось? - спрашивает, имея в виду зуб, Вольный Фрэнк.
- Он подрался с одним Ангелом Ада,- говорит Горянка.
- Что?! - Вольный Фрэнк искренне обескуражен.
- Да! - продолжает Горянка. - Тот ублюдок ударил его цепью!
- Что?! - орет Фрэнк.- Где? Как его звали?! Кизи бросает взгляд на Горянку.
- Ну ладно,- говорит она.
- Как его звали?! - настаивает Фрэнк. - Как он выглядел?!
- Горянка плетет сама не знает что,- говорит Кизи. - Я попал в аварию.
Всем своим видом Горянка выражает полнейшее раскаяние. Поединки с участием Ангелов для Фрэнка не шутка. Кизи разгоняет... флюиды. Он усаживается в одно из старых театральных кресел. Разговор он начинает в мягких, спокойных тонах, словно обращается к одной Горянке, а может, и к кому-то еще.
- До смешного доходит,- говорит он,- в тюрьме есть ребята, которые провели там столько времени, что никакой другой вещи не знают. Тюрьма - вот их прикол. Они нахватались тюремных выражений.
...все обступают Кизи, рассаживаясь по старым театральным креслам или на полу. Сгущается мистический туман...
- ...только это не их выражения, это язык надзирателей, копов, прокурора, судьи. Это сплошные цифры. Один, например, говорит: "Что стряслось с бедолагой таким-то?" А другой отвечает: "Да он же в 34-м",- это тюремный корпус. "Его взяли по 211-й"...- для каждой вещи у них свои цифры, полиция по радио так общается...- "его взяли по 211-й, но он может отвертеться и сесть по 213-й, получит от трех до пяти, а при хорошем поведении - полтора". Копам это все по душе. Если вы играете в их игру, у них улучшается самочувствие. Гонятся они, к примеру, за каким-нибудь малым, ловят его, наставляют пистолеты, и дернись у него хоть один мускул, тут же с готовностью вышибут ему мозги, зато потом, как только они упекут его в тюрягу, кто-нибудь из них его навестит и спросит о здоровье жены, а тому полагается отвечать: спасибо, мол, хорошо, а как ваши детишки, то есть, наигрались мы с тобой в "полицейских и воров", а теперь вполне можем друг другу понравиться. И многие из тех, что там сидят, этим правилам следуют; ведь других-то они не знают. Когда ты в бегах, ты тоже играешь по их правилам. Как-то раз в Хейт-Эшбери я услышал, как что-то ударилось позади меня о тротуар, - оказалось, это выпал из окна ребенок. Сбежалась куча народу, а одна женщина плачет и пытается его поднять, причем я знаю, что мне надо подойти и сказать, чтобы она его не трогала, но я этого не сделал. Я боялся, что меня узнают. А потом я увидел, как неподалеку, на той же улице, коп оформляет штраф за неположенную стоянку, и хотел подойти и попросить его вызвать "скорую помощь". Но и этого я не сделал. Я пошел себе дальше. А вечером я слушал по телевизору новости, и там рассказали о ребенке, который выпал из окна и умер в больнице.
Так вот что делает с человеком игра в "полицейских и воров". Только это уже моя мысль. Разгадывая притчи, я смотрю вокруг, на лица сидящих. Взоры всех устремлены на Кизи, и все они, я в этом ничуть не сомневаюсь, думают: так вот что делает с человеком игра в "полицейских и воров". Несмотря на скептицизм, который я принес в их среду, я начинаю вдруг испытывать их чувства. Я в этом уверен. Я чувствую, что становлюсь искушенным в чем-то таком, чего внешний мир - мир, откуда я пришел, вероятно, не в состоянии уразуметь, а это и есть метафора - все происходящее,- древняя и глубокая, глубже, чем...
С залитой солнцем Харриет-стрит входят два парня, с виду явные торчки, и направляются к Кизи. Один молодой, в спортивном свитере и индейских бусах, на которых висит амулет.- короче, типичный кислотный торчок. Однако другой, постарше, чрезвычайно опрятен. У него длинные черные волосы, однако аккуратно расчесанные, слегка подкрученные, как у галантного кавалера, усы, однако аккуратные, расписанная немыслимыми цветами рубашка, однако чистая, хорошо сшитая и дорогая, черная кожаная куртка, только не мотоциклетная, а больше похожая на пиджак, и пара английских ботинок, которые наверняка обошлись ему долларов в 25-30. Поначалу здесь, в Норт-Биче, он выглядит чужаком, этаким бродягой с тысячедолларовым гардеробом. Однако взгляд у него абсолютно честный. Резкие черты его худого лица дополняются парой глаз, горящих огнем истины. Он говорит, что зовут его Гэри Голдхилл и он хочет взять у Кизи интервью для выходящей в Хейт-Эшбери газеты "Оракул", когда, мол, можно это сделать?.. Но совершенно очевидно, что снять камень с души ему необходимо немедленно - дело неотложное.
- Дело в том, Кен,- говорит он с английским акцентом, но это акцент людей среднего класса, приятный акцент жителей центральных графств. - Дело в том, Кен, что многие люди обеспокоены твоими словами или тему как пишут о твоих словах газеты,- об "окончании кислотной школы". Тебя многие уважают. Кен, ты один из героев психеделического движения, - у него типичная для жителей английских центральных графств манера разбивать длинные слова на слоги: пси-хе-де-ли-чес-кое дви-же-ние, - и они хотят знать, что ты имеешь в виду. В Хейт-Эшбери происходит прекраснейшая вещь, Кен. Многие впервые открывают двери своего разума, но такие люди, как ты, должны им помочь. У нас только два пути, Кен. Мы можем либо изолировать себя от мира, уйдя в монастырь, либо основать религию на основе деятельности Лиги Духовного Развития,- Лиги Ду-ховно-го Раз-ви-тия,- и употреблять кислоту и траву законным образом, в качестве священных ритуалов, и тогда никому не придется изо дня в день пугаться каждого стука в дверь.
- Может, употреблять все это в качестве священных ритуалов еще хуже, говорит Кизи.
- Тебя не было почти год, Кен.- говорит Голдхилл. - Ты можешь и не знать, что происходит в ХейтЭшбери. Движение ширится, Кен, и тысячи людей уже нашли для себя нечто прекрасное, они очень искренни и преисполнены любви, однако страх и паранойя, Кен, ожидание стука в дверь приводят к страшным вещам, Кен. Все это ответственно за множество скверных улетов. Люди ловят не тот кайф, Кен, ведь стоит им принять кислоту как они начинают чувствовать, что в любой момент может раздаться стук в дверь. Мы должны объединиться. Ты должен помочь нам, Кен, а не действовать против нас.
Кизи поднимает голову и смотрит не на Голдхилла, с куда-то в дальний угол погруженного в темноту гаража. Потом, все еще глядя вдаль, он начинает говорить тихим отрешенным голосом:
- Если вы не понимаете, что я помогал вам всеми фибрами своей души... если вы не понимаете, что я для этого сделал, через что мне пришлось пройти...
...сгущается, сгущается...
- Я знаю, Кен, но репрессия...
- Мы сейчас переживаем период, подобный периоду Святого Павла и раннего христианства, - говорит Кизи. - Святой Павел сказал: если тебя обосрут в одном городе, иди в другой город, если же и в том городе тебя обосрут, иди в третий...
- Я знаю, Кен, но ты велишь людям прекратить прием кислоты, а они прекращать не собираются. Они открыли двери своего разума, о существовании которых и не подозревали, и это прекраснейшая вещь, а потом они читают в газетах, что человек, которого они всегда уважали, вдруг велит им остановиться.
- Есть куча вещей, о которых я не могу рассказать газетчикам,- говорит Кизи. Он по-прежнему смотрит вдаль, а не на Голдихилла.- Как-то ночью в Мексике, в Мансакильо, я принял немного кислоты и бросил на "И-цзин". А "И-цзин"... самое замечательное в "И-цзин" то, что любовных посланий она не признает, она влепит тебе оплеуху, если ты ее заслужил... так вот, по книге вышло, что мы подошли к какому-то пределу, мы больше никуда не движемся, настало время искать новый путь... и я вышел на улицу, а там разразилась гроза, повсюду сверкали молнии, я поднял руку к небу, сверкнула еще одна молния, и внезапно у меня появилась вторая кожа из молнии, из электричества, словно костюм из электричества, и я понял, что внутри нас находятся ростки супергероизма и что мы можем стать либо супергероями, либо ничем. - Он опускает глаза. - Этого я газетчикам сказать не мог. Разве им это скажешь? Тогда бы в тюрьму меня уже не посадили, меня отправили бы в Пескадеро.
...сгущается... сгущается...
- Но большинство к этому еще не готово, Кен,говорит Голдхилл. - Они только начинают открывать двери своего разума...
- Однако нельзя же, войдя в эту дверь, все время возвращаться и снова в нее входить...
- ...и кто-то должен помочь им в эту дверь войти...
- Только не говори, что не надо углубляться в дебри, - говорит Кизи. Только не говори, что надо перестать быть первопроходцем, вернуться и помочь этим людям войти в дверь. Если Лири хочет этим заниматься, вот и хорошо. Это хорошая вещь. кому-то же это надо делать. Но кому-то надо быть и первопроходцем и оставлять зарубки, чтобы за ним могли пойти другие. Кизи вновь поднимает голову и смотрит далеко во тьму. Нужно обладать хоть какой-то верой в то, что ты пытаешься делать. Проще простого верить, когда идешь по проторенной дорожке. Но вы не должны терять веры в нас на всем пути. Кто-нибудь типа Глизона... вот такое расстояние Глизон прошел вместе с нами, - Кизи разводит дюйма на два большой и указательный пальцы. Он был с нами до тех пор, пока наша фантазия соответствовала его собственной. Но как только мы пошли дальше, он перестал нас понимать и поэтому начал чинить нам препятствия. Он... потерял веру.
Потерял веру!.. туман залива превращается в пар и шипит внутри моего старого черепа...
Вера! Далше! Да, крайне необычное ощущение возникает, когда сидишь в окружении светящихся красок на жалкой, пузырящейся от нарывов Харриет-стрит и вдруг осознаешь, что, сидя в этом неправдоподобном хлебозаводе-складе-гараже, находишься в среде общины, исповедующей вероучение Цон-Иша-па, и в среде сангхи, в среде манихейства и черни, подвергаемой гонениям у Врат, в среде Заратуштры, Майдхиоймаонгхи и пятерых правоверных перед Виштапу, в среде Магомета, Абу-Бекира и апостолов среди фарисействующих корейш Мекки, в среде Гаутамы и собратьев в пустыне, оставляющих родню свою по крови ради семьи истинной - тайного сообщества сангхи... короче говоря, в среде истинного мистического братства... Только пребывают братья в несчастной старой Америке шестидесятых, заваленной полиэтиленом фирмы "Формика", без единой песчинки пустыни, без единого обрывка пальмового листа, без единого кусочка плода хлебного дерева, без манны небесной в пустыне, лишь ловя флюиды, исходящие от магнитофона "Ампекс" и фокусов с кувалдой "Уильяме Лок-Хед", глотая приготовленные с математической точностью в лабораториях наркотики ЛСД-25. ИТ-290, ДМТ, а вовсе не напиток "сома", устремляясь вдаль в аэропортовских комбинезонах с американскими флагами и в автобусе "Интернейшнл Харвестер" - да мало того! - средь скопления зефирных лиц и до блеска начищенных черных туфель...
IV. ЧТО ВЫ СКАЖЕТЕ О МОЕМ БУДДЕ?
Сегодняшняя фантазия... Уже поздний вечер, и большинство Проказников смоталось со Склада: кто принять душ в квартире Кишки, бывшего Ангела Ада, который держит психеделическую лавку под названием "Совместные авантюры", кто - туда, кто - сюда... На Складе остались лишь Кизи и еще человека два. Кизи стоит у дальней стены, во мраке Центральной Аппаратной, среди магнитофонных пленок, коробок с кинофильмом, маркированных липкой лентой, блокнотов, микрофонов, проводов, катушек, динамиков, усилителей. Архивы Проказников... а на записи монотонно, словно на спиритическом сеансе, бубнит потусторонний голос:
"...удачный контрудар... новое важное сообщение..." Новое важное сообщение... Сегодняшняя фантазия... "Фантазия" - слово, которое Кизи все шире и шире употребляет для обозначения планов, авантюр, суждений о мире, честолюбивых замыслов. Это хорошее слово. Оно и ироническое, и нет. Означать оно может все что угодно; от того, как бы раздобыть грузовичок-пикап - "такая у нас фантазия на этот уик-энд", - до какой-нибудь жуткой нелепости на пороге чего-то... вроде сегодняшней фантазии, которую каким-то образом надо облечь в слова на Окончании Кислотного Теста. Но как ее высказать? Кизи роется в коробках с кинопленкой и рассортированных... Архивах... Разве можно попросту выйти и о б ъя в и т ь сегодняшнюю фантазию - нет, этого нельзя было сделать даже в прежние времена, когда это казалось проще простого! Вот, к примеру, Голдхилл. который только что был здесь с истиной в глазах. Он пойдет дальше большинства прочих. Кизи смог это увидеть. Голдхилл был полностью открыт... он попал в самую точку. У него есть своя фантазия - Лига Ду-хов-но-го Раз-ви-тия, к тому же он как раз тот редкий тип, у которого может появиться желание действовать даже в соответствии с их фантазией - его и Проказников. На т а к о е способен лишь редкий тип людей. Потому что неизбежно настает минута, когда необходимо передвинуть манеж цирка Проказников еще дальше в сторону Города-Порога. И в такой момент некоторые неплохие ребята непременно пугаются: "Эй, постойте!" К примеру, Ралф Глизон с его статьями в "Кроникл" и собственной хипповой командой. Глизон - один из тех людей... Кизи нетрудно припомнить каждого из них - людей, которые считали его великим до тех пор, пока его фантазия соответствовала их собственной. Но как только он продвигался дальше - а он постоянно продвигался дальше, - они приходили в замешательство и обижались... Пленка все наматывается:
"...удачный контрудар... сквозь конские затруднения и дружеские сношения... кровь, что пригодилась ему при сношении... наводит на мысль о его двадцатилетнем сидении в яблочном пюре..."
Только счастливчикам да Веселым Проказникам под силу разобраться в этих сверхзвуковых трелях!.. скорее всего...
"...удачный контрудар..."
...Сегодняшняя фантазия... Даже тогда, на Перрилейн, где все были молоды, интеллигентны и обладали аналитическим умом, а пределом всему мнилось лишь небо, - и то он никоим образом не мог просто выйти и сказать; "Подойдите поближе, друзья..." На его счет у них имелась собственная фантазия; он был "неотшлифованным алмазом". Ну что ж-ж-ж, неотшлифованным алмазом быть не так уж плохо. В 1958 году он поступил на семинар по писательскому мастерству Стэнфордского университета, и на Перри-лейн его приняли, потому что он был первосортным неотшлифованным алмазом. На Перри-лейн обосновалась стэнфордская богема. Как говорят представители богемы, Перри-лейн была настоящей Аркадией - Аркадией по соседству с площадкой для гольфа. Она представляла собой скопление обшитых прогнившим гонтом двухкомнатных коттеджей в дубраве, но не просто средь зеленеющих деревьев, а средь вьющихся растений, усиков жимолости, множества почек, побегов, устремленных к земле усиков и щебечущих птиц, как на лучших иллюстрациях Артура Рэкама к "Медведю-лакомке". Мало того, место это было отмечено печатью истинной культуры. Некогда там жил Торстен Веблен. Жили и два лауреата Нобелевской премии, о которых знал каждый, хотя никто и не мог вспомнить, как их звали. Коттеджи сдавались всего за шестьдесят долларов в месяц. Поселиться на Перри-лейн было все равно что добиться членства в престижном клубе. Каждый из живущих там знал кого-то еще из живущих там, другой возможности пробраться туда попросту не было, а со временем между всеми, естественно, налаживалось очень тесное общение, и атмосфера, царившая там, напоминала атмосферу жизни в коммуне. Ни одна дверь на Перри-лейн не запиралась, за исключением тех редких случаев, когда возникала ссора.
Не жизнь была, а благоденствие. Перри-лейн представляла собой типичную богему пятидесятых. Все сидели и, покачивая головами, обсуждали то, как поколебали тамошнюю веру в Христа прошедшаяся по Европе механистическая американская цивилизация и однотипное жилищное строительство... и что из того, что не работает водопровод, главное - они овладели искусством жить. Изредка кто-нибудь устраивал оргию или просто трехдневную пьянку, но образцом жизни служил добрый старый романтизм в духе грека Зорбы с сандалиями, простотой и возвратом к изначальным ценностям. Время от времени они предпринимали паломничество на сорок миль к северу, в Норт-Бич, чтобы воочию увидеть, как это происходит на самом деле.
Главными знаменитостями Перри-лейн были два прозаика - Робин Уайт, который как раз в то время написал удостоенный Харперовской премии роман "Слоновья горка", и Гвен Дэвис, нечто вроде Дона Пауэлла Западного побережья. Так или иначе, все именитые обитатели Перри-лейн понимали, что Кизи до них далеко.
В нем с первого взгляда можно было признать провинциала типа джек-лондоновского Мартина Идена, провинциала со страстным стремлением к интеллектуальности. Родом он был из Орегона - какого черта, кто и когда хоть раз был родом из Орегона? - и обладал провинциальным орегонским протяжным произношением, чересчур развитой мускулатурой, мозолистыми руками, а лоб его, когда он долго думал, покрывался морщинами все это было просто великолепно.
Уайт взял Кизи под свое крылышко и раздобыл им на двоих с женой Фэй коттедж на Перри-лейн. Перрилейнское общество одобрило эту идею не раздумывая. От Кизи в любую минуту можно было ждать в е л и к ол е п н ы х поступков. Как в тот раз, когда они вместе обедали - совместные обеды устраивались там частенько, - а некий приезжий разглагольствовал о непередаваемой утонченности творений Джеймса Болдуина, Кизи, не переставая жевать, не преминул ввернуть словечко типа "ну-да, ну-да, малыш, не знаю, не знаю, я не со всем, что ты говоришь, согласен". Тогда гость аккуратно положил на стол нож и вилку и, обращаясь к остальным, говорит:
- Я буду счастлив выслушать л ю б о е мнение, которое сочтет нужным высказать мистер Кизи, - как только он научится есть с тарелки и не прижимать при этом большим пальцем мясо.
Великолепно! В средней школе в Спрингфилде, штат Орегон, он был признан "наиболее способным преуспеть", а потом окончил Орегонский университет, где целиком отдавался спорту и развлечениям студенческой братии - всему, чем полагается заниматься среднему молодому американцу. Он был на первых ролях в борцовских состязаниях в весе до 174 фунтов и в студенческих спектаклях. Окончив колледж, он даже отправился в Лос-Анджелес и какое-то время склонялся по Голливуду, всерьез подумывая заделаться кинозвездой. Однако стремление писать, творить, словно непостижимым образом расцветший портулак, прорвалось-таки сквозь весь его густой наносный среднеамериканский вздор, и он начал писать и даже закончил один роман о студенческом спорте под названием "Конец осени". Опубликован роман так и не был и, вероятно, уже никогда не будет, но Кизи долго не отпускало страстное желание написать эту вещь. Что же до его происхождения, то оно тоже было прекрасным. Перри-лейнское общество каким-то образом разузнало, что родители его были переселенцами, выбравшимися во времена Депрессии из района пыльных бурь и осевшими в Орегоне невозделанном, пропитанном влагой Орегоне, где они принялись обрабатывать неподатливую землю и охотиться на медведей, а реки были быстрыми, и лосось бился серебром в двужильных весенних реках.
Что касается его жены Фэй, то и она вышла из подобной семьи, только из Айдахо, полюбили они друг друга в средней школе в Спрингфилде и на первом курсе колледжа сбежали и поженились. Однажды у них зашел спор о том, кто из них двоих рожден в самой неприглядной собачьей конуре - он в своей развалюхе в Ла-Хунте или она в Айдахо. Он был абсолютно уверен, что Рандаун в этом смысле и в подметки Ла-Хунте не годится но стоило им добраться до Айдахо, как ему немедленно пришлось признать свое поражение. Разговаривала Фэй еще тише, чем Кизи. Да она попросту почти ничего и не говорила. Хорошенькая, необыкновенно привлекательная, она была настоящей мадонной тех холмистых мест. А их коттедж на Перри-лейн... кстати, все прочие коттеджи были тщательно, в духе богемы, доведены до жалкого состояния, до крайней п р о с т о т ы - круглые бумажные японские абажуры, грубая рогожа, светлые соломенные коврики, ножи и вилки из шведской нержавеющей стали и васильки в горшках собственного изготовления. Их же коттедж представлял собой попросту дешевую лачугу. На задней веранде постоянно ржавело что-нибудь типа сломанной стиральной машины, а двор зарастал амарантом, фукусом и гниющим горохом. Так или иначе, было просто... в е л и к о л е п н о... иметь их с Фэй под рукой в качестве у ч е н и к о в во время перрилейнских софистических упражнений на темы жизни и искусства.
Прекрасно!.. сегодняшняя фантазия... Но как растолковать им?.. как раскрыть такие доступные тайны, как Капитан Чудо Вспышка... как Жизнь... да и та же С уп е р м о л о д е ж ь...
"...новое важное сообщение... удачный контрудар..." ...если они составили о нем четкое и ясное представление как о толстокожем неотесанном сыне западной земли, только что явившемся из Спрингфилда, штат Орегон? Отец его, Фред Кизи, и вправду приучил их с младшим братом Джо по прозвищу Чак к охоте, рыбалке и плаванию в том возрасте, когда все это у них еще едва получалось, к тому же он заставлял их заниматься боксом, бегом и борьбой, мчаться на надувных плотах из автомобильных камер средь порогов рек Уилламет и Маккензи - полноводных, с множеством камней и с верной смертью, пенящейся совсем рядом, внизу. Но все это делалось не для того, чтобы они смогли приручить зверей, леса, реки, дикий, мятущийся, содрогающийся Орегон. Главная цель состояла в том, чтобы дать им шанс добиться большего, чем отец, а отец добился очень многого всегда, как и подобает мужчине, требуя того, что полагается ему по праву, к тому же вовсе не на передовых рубежах продвижения переселенцев... Кизи-старший составлял часть хлынувшей в сороковых годах с Юго-Запада миграционной волны, но был он не из странствующих рабочих, а из тех предприимчивых протестантов, которые смотрели на Западное побережье как на страну деловых возможностей. Начав чуть ли не на голом месте, он создал в долине Уилламет торговый кооператив фермеров, разводящих молочный скот, - Кооперативное общество фермеров "Юджин",- влив его впоследствии в крупнейшую в округе компанию по розничной торговле молочным скотом "Дэригоулд". Он был одним из тех, кто крупно преуспел в послевоенные годы, и на склоне лет он поселился не в старой усадьбе с деревянной обшивкой и громоотводами, а в современном пригородном доме пастельных тонов, уютном и неброском, на улице под названием Дебора-лейн. Потрясающая послевоенная американская электропастельная волна, накатившая на пригороды! - она пронеслась по долине, оставляя за собой скоростные автострады, невиданные автомобили, торговые центры, взмывавшие на тридцать футов ввысь электрические суперизваяния компании "Сайн-энд-Сигнал" - "Восемь Новых Плексигласовых Выставочных Экспонатов!" волна свободы и мобильности, волна автомобилей, денег, чтобы за них платить, и времени, чтобы ими наслаждаться; хочешь - плюй в потолок, утопая в роскоши собственных четырех стен, хочешь носись по стране технологических чудес на моторных катерах, а то и, как в случае с людьми вроде его отца, в личных самолетах...
Есть вещи, которые так или иначе заставляют его вспомнить вдруг родной городок. - вот, к примеру, стоит старый белый, обшитый досками дом, где они жили, а позади него. немного подальше,- вышка радиостанции "Кей-Оу-Ар-И" с мерцающим на верхушке красным огоньком - по ночам он опускался на колени помолиться и видел небо и мерцающий огонек,- и его нередко посещала мысль, что этому красному огоньку он и возносит свои молитвы. Как раз здесь поворачивало старое шоссе, и казалось, что кто-то постоянно едет мимо в три или четыре утра, борясь со сном, а им были видны огни в городке, там, где шло строительство, и дорога, казалось, ведет прямиком к этим огням, но они убегают в сторону от поворота, и Кизи с отцом выходили посмотреть, не нужно ли помочь этому малому выбраться из навозной жижи - бегом вдоль уличных фонарей! - вознося молитвы красному сигнальному огоньку радиовышки! - по короткой прямой к "Ресторану Грегга для автомобилистов", как он назывался тогда, теперь он называется "Ресторан Спока", на проспекте Франклина, у моста через реку. Это был большой ресторан для школьников на открытом воздухе - с громадной новейшей объемной рекламной вывеской пастельных тонов с бегущим светящимся курсивом, с прожекторами, подносами, снабженными зажимами, официантками в свободных синих брюках, гамбургерами, завернутыми в нечто вроде вощеной оберточной бумаги,- дымящимися, прессованными и поджаренными на рашпере, с луком, а также с горчицей и кетчупом, который выдавливался из пластиковых тюбиков. Субботние вечера, когда все наслаждаются путешествиями, - какой-то малый на стоянке у Грегга двинулся на своей машине не в ту сторону, отчего никто не может двинуться с места. Чем громче все сигналили, тем большую непреклонность этот малый проявлял. Словно бы э т о и был тест. Он поднимает стекла и запирает двери, так что теперь до него уже не добереться, и протискивается дальше своей дорогой. Этот малый против Кизи. Короче, Кизи идет на кухню, берет одну из картофелин, из которых там готовят картофель по-французски, выходит и затыкает малому выхлопную трубу, отчего глохнет двигатель, и теперь уже стоп, малыш, приехали. Малыш предъявляет Кизи обвинение в преднамеренной порче мотора, и Кизи попадает в суд для малолетних и пытается растолковать судье, что происходит в субботний вечер в ресторане Грегга: Жизнь... то ч у в с т в о... Жизнь... Жизнь подростковой Америки конца сороковых - начала пятидесятых, автомобильно-ресторанная Жизнь - именно в этом она и заключалась... но разве это кому-нибудь растолкуешь?
Ну конечно же! - то ч у в с т в о - ночной простор, свобода, работает мотор и прибывает адреналин, путешествие в неоновом великолепии новой американской ночи, верх блаженства - оказаться в первой волне самой необычной молодежи в мировой истории, всего лишь в 15, 16, 17 лет, облачившись в сверхмодные наряды в виде розовых рубашек из ткани "Оксфорд", брюк с безупречными стрелками, полудюймовых плетеных ремней, башмаков-скороходов... со всей этой шестью- и восемьюцилиндровой мощностью под ногами и со всем этим неоновым волшебством над головой, что так или иначе неотделимо от таких супергероических поэм технологического века, как реактивный двигатель, телевидение, атомные субмарины, ультразвуковая техника... Послевоенные американские городские предместья восхитительный мир!.. и пускай ко всем чертям катятся интеллектуальные хулители американской автомобильной цивилизации... Откуда им было знать, что это такое, а знали бы - давно взлелеяли бы его в себе... то чувство... принадлежности к подлинной Супермолодежи!.. к первому поколению чертенят... чувствующих себя защищенными от всех горестей и катастроф. Родители еще помнили болото всеобщего порядка, Войну и Депрессию - но Супермолодежь знала лишь волнующий прилив великого воздаяния, когда не осталось уже ничего всеобщего... Жизнь! Восхитительное место, восхитительная эпоха, скажу я вам! Подлинный Неоновый Ренессанс... А мифы, которые в то время брали за душу,не Геракл, не Орфей, Одиссей или Эней... а Супермен, Капитан Чудо, Бэтман, Человек-факел, Подводник, Капитан Америка, Пластмассовый Человек, Вспышка... ну конечно же! Там, на Перри-лейн, что это было, на их взгляд, - причуда? - когда он говорил о Супергероях комиксов как о настоящих американских мифах? Уже т о г д а этот мир фантазии, этот электропастельный мир мамы-папы-дружка-сестренки в предместье. Полюбуйтесь, вот они в семейном автомобиле, белом седане "понтиак-бонне виль" - с е м е й н ы й а в т о м об и л ь! - начать с того, что это немыслимое, обладающее чудовищной мощностью творение фантазии, 327 лошадиных сил. а внешний вид двадцать семь ночей обольщения в гладкой роскошной карете... Т ы у ж е т а м, в с т р а н е ф а н т а з и и, так почему бы не сдвинуться с этой уютной, как стеганое одеяло, мертвой точки, почему бы не дать себе волю ну же, действуй, скажи этой машине: "Сезам!" - сделай ее такой, какой она жаждет стать давно: 327000 лошадиных сил, длиной во всю автостраду, пусть в з м о е т с о с в и с т о м в сторону... Города-Порога и самых далеких фантазий, сегодняшних и грядущих... Билли Батсон сказал: "С е з а м!" и превратился в Капитана Чудо. Джей Гаррик надышался в научно-исследовательской лаборатории полученным экспериментальным путем газом...
...и начал передвигаться и мыслить со скоростью света, как... Вспышка... сегодняшняя фантазия. Да. Фантазия насчет того, что Кизи неотшлифованный алмаз, долго не протянула. Что касается самого интересного человека на Перри-лейн. то им был не романист и не литераторинтеллектуал, а молодой аспирант-психолог по имени Ловелл. Ловелл напоминал молодого психоаналитика из Вены или по крайней мере его калифорнийско-аспирантский вариант. Худощавый, с растрепанными черными волосами, он обладал одновременно крайне холодным умом и взбалмошным характером. Он познакомил Кизи с фрейдистской психологией. Прежде Кизи никогда не сталкивался с подобной системой мышления. Ловеллу удалось на примере обитателей Перри-лейн очень убедительно показать, как обыкновенные земные черты характера и мелкие склоки вписываются в самую глубокую. самую сложную из когда-либо разработанных метафор, а именно - в метафору Фрейда... И еще немного газа, полученного экспериментальным путем... Да. Ловелл рассказал ему о некоторых экспериментах, проводимых Ветеранским госпиталем в Менло-парке с "психомиметиками" - препаратами, которые вызывают временное состояние, напоминающее психоз. Добровольцам там платили семьдесят пять долларов в день. Кизи вызвался добровольцем. Все было идеально, по-больничному, выбелено. В белой палате его укладывали на кровать и давали серию капсул, не сообщая, что это такое. Одна могла оказаться пустышкой, плацебо. Другая - диграном, который всегда вызывал страшно неприятные ощущения. Кизи не составляло труда предвидеть их возникновение, потому что шерсть на одеяле, которым он был укрыт, внезапно становилась похожей на поле, заросшее отвратительными, пораженными какой-то болезнью колючками, и тогда он засовывал себе в глотку два пальца и тужился, пытаясь вызвать рвоту. Но вот одна из капсул - первое, что он помнит после ее приема, это как за окном белка уронила с дерева желудь, только звук был необычно громким - таким, словно это происходило не за окном, а рядом с ним, прямо в палате, мало того, это был не просто звук, это было всеохватывающее присутствие: зримое, почти осязаемое; внезапно нахлынувшая... с и н е в а... она окутала его, и тут он перекочевал в ту область сознания, которая прежде ему и не снилась, и это был не сон, не бред, а часть воспринимаемой им реальности. Он смотрит на потолок. Потолок начинает шевелиться. Паника и в то же время никакой паники. Потолок движется - не кружится в сумасшедшем вихре а движется в собственных плоскостях в собственных плоскостях света и тени и поверхность вовсе не такая ровная и гладкая как задумал штукатур - Суперштукатур с непогрешимым пузырьком плотничьего уровня плавающим в матовой медово-сиропной трубке Каро не такой уж надежной как ты думал малыш и еще линии линии похожие на гребни белых песчаных барханов в киношной пустыне и на каждом бархане снятый дальним планом компанией "Метро-Голдвин-Майер" силуэт араба идущего через гребень ведь только гнусный сарацин и разберет дорогу а ты и не знал сколько побочных сюжетных линий оставляешь там наверху Штукатур пытаясь разгладить в с е это - в с е до конца - своим пузырьком в медовой трубке плотничьего уровня, чтобы все мы здесь смотрели наверх и не видели ничего, кроме потолка, потому что потолок нам известен, потому что у него есть н а з в а н и е "потолок", а значит, это и есть всего лишь потолок - и там, в Стране Уровня, нет места арабам, а, Штукатур? Вдруг он ощущает себя пинг-понговым шариком в потоке возбуждающих раздражителей, сердце бьется, кровь течет, дыхание учащается, зубы скрипят, руки мечутся над перкалевой простыней, над этими тысячами мельчайших переплетенных нитей ткани, словно пожар в подлеске, ярко светит солнце, и на стержне из нержавейки - световой блик, там, в этом блике, тоже показывают кино, объемное, цветное, выдернуть оттуда каждый цвет - все равно что пытаться поднять паровым экскаватором неоновые леденцы в Городке аттракционов, пинг-понговый шарик в потоке возбуждающих раздражителей, в общем-то обычных, но... о т к р ыв а ю щ и х с я впервые и действующих... в Д а н н ы й М о м е н т... словно он впервые в жизни проник в некое мгновение и точно узнал, что происходит сейчас, в данный момент, с его органами чувств, и с каждым новым открытием кажется, что он и сам стал частью всего этого, со всем этим с л и л с я, киношная белая пустыня потолка становится чем-то значительным, личным, принадлежащим ему, неописуемо прекрасным, как оргазм внутри глазных яблок, а его арабы арабы на полуприкрытых веках, фильмы на экранах век, им, да и много чему еще найдется место в стробоскопных синапсах, рассчитанных на пять миллиардов мыслей в секунду,- его арабские герои, замечательные, каждодневно подкручиваемые усы из конского волоса вокруг кольцевых мускулов их ртов...
Лицо! Снова входит доктор, и...- чудеса, док, несчастный подопытный кролик - Кизи теперь может заглянуть в н е г о. Впервые он замечает, что у доктора с левой стороны дрожит нижняя губа, но он не просто в и д и т дрожание, он может - и, кажется, не впервые! - разглядеть, как становится крестообразным каждое мышечное волокно, отпихивая влево слабое желе губы, как волокна устремляются друг за другом назад, в инфракрасные каверны тела, сквозь транзисторные внутренности нервных сплетений, каждое по сигналу воздушной тревоги, а внутренние крючочки несчастного дурачка отчаянно цепляются за этих корчащихся маленьких ублюдков, пытаясь у д е р ж а т ь их и у с п о к о и т ь, я же доктор, передо мной опытный человеческий образец внутри несчастного дурачка показывают его собственное кино про пустыню, только каждый араб с усами из конского волоса представляет собой угрозу, лишь бы губа, лицо оставались на одном уровне, на том уровне, который гарантировал ему медовый пузырек Официального Штукатура...
Чудеса! Он впервые обрел способность з а г л я д ыв а т ь в н у т р ь л ю д е й...
Ах да, та маленькая капсула, что блаженно скользнула вниз по пищеводу, содержала ЛСД.
Весьма скоро пришло время двигаться дальше, за пределы и этой фантазии, фантазии клиницистов из "Менло-парка". Фантазия клиницистов состояла в том, что добровольцы являются подопытными животными, требующими беспристрастного, научного подхода. Не составляло никакого секрета, что люди, добровольно подвергающиеся экспериментам с лекарственными препаратами, и без того склонны к неустойчивому поведению. Поэтому доктора появлялись в белых халатах, с журналами для записей, измеряли кровяное давление и частоту пульса, брали мочу на анализ, заставляли их решать простые логические и математические задачи вроде сложения цифр в столбик или оценки времени и расстояния, а кое-что и просили наговаривать на магнитофон. И все же доктора были с о в е р ш е н н о н е в к у р с е д е л а. Сами они ЛСД никогда не принимали, абсолютно ничего уразуметь не могли, да и в любом случае словами этого не выразить.
И н о г д а х о т е л о с ь и з о б р а з и т ь э т о к р у пн о... Ловелл находится в клинике под действием ЛСД и принимается рисовать на стене громадного Будду. Какимто образом Будда заключает в себе все... Белый Халат входит и даже не смотрит на рисунок, он принимается задавать все те же записанные в журнале вопросы, тогда Ловелл бесцеремонно его прерывает:
- Что вы скажете о моем Будде?
Какое-то мгновение Белый Халат смотрит на рисунок и говорит:
- Он слишком женоподобный. А теперь посмотрим, как быстро вы сложите этот столбик цифр...
С л и ш к о м ж е н о п о д о б н ы й... Избавьте нас от тех штампов, что наглухо заперли снаружи мозги даже этих так называемых экспериментаторов, подобно ставнямгармошкам в витрине меховой лавки... и Кизи приходилось решать со своими мальчиками ту же проблему. Один из них был совсем молодой, с короткой приглаженной челкой и наисерьезнейшим лицом - наисерьезнейшим, наидобрейшим, самым гладким и отвратительным лицом, какое когда-либо удавалось выровнять медовому пузырьку Штукатура, так вот, он входил и на секунду широко раскрывал глаза, словно желая убедиться, что этот мускулистый медведь на кровати еще с п о с о б е н м ы с л и т ь, а потом начинал говорить самодовольным голосом зубрилы, и голос этот рассыпался по палате, как испачканная мелом гигроскопическая вата с выбиваемых в Спрингфилдской средней школе тряпок для стирания с доски.
- Теперь я скажу "начали", а вы, когда, по-вашему, пройдет минута, скажете "готово". Вам это понятно?
Понятно-то понятно. Но Кизи летал под действием ЛСД, и чувство времени у него было у т р а ч е н о, тысячи мыслей в секунду носились от синапса к синапсу, счет шел на доли секунды, так что какая тут к чертям собачьим минута - но в тот миг одна мысль там застряла, ее удалось на мгновение задержать... злоб-ную, чудес-ную. Он вспомнил, что каждый раз, как ему измеряли пульс, неизменно выходило семьдесят пять ударов в минуту, поэтому, когда д-р Туман произносит "начали", палец Кизи потихоньку соскальзывает на пульс; он считает до семидесяти пяти и говорит;
- Готово! Д-р Дым смотрит на свой секундомер.
- Поразительно! - говорит он и выходит из палаты. Сказать-то ты сказал, малыш, но, как и большинство остальных, ты ничего не понимаешь.
ЛСД; ну и что такого? - нынче, когда эти большие жирные буквы в любом газетном киоске выплескивают все секреты на головы представителей пиджачного племени... Однако было-то это в конце 1959-го - начале 1960 года, за целых два года до того, как мамаши-папаши-дружки-сестренки впервые услышали об этих наводящих ужас буквах и принялись беспокойно кудахтать, потому что доктора Тимоти Лири и Ричард Алперт с их помощью уже сдвигали набекрень мозги гарвардских студентов. Это было даже раньше, чем д-р Хамфри Осмонд выдумал термин "психоделический", который затем был исправлен на "психеделический", чтобы избавиться от ассоциации с дурдомом - "психо"... ЛСД! Да, тайна была раскрыта хоть куда!.. огромнейшая супертайна, в самом деле - замечательная победа подопытных кроликов! За короткое время они с Ловеллом перепробовали весь ассортимент препаратов: ЛСД, псилоцибин, мескалин, пейотль, ИТ-290 - суперамфетамин, дитран - бредятина, семена пурпурного вьюнка. Они были на пороге открытия, которого сами клиницисты из "Менло-парка" никогда бы... какая тонкая ирония: Белые Халаты якобы использовали их. На деле же Белые Халаты вручили им тот ключ, который искали сами. Т ы ж е н и ч е г о н е п о н и м а е ш ь, м а л ы ш... с п о м о щ ь ю э т и х м ед и к а м е н т о в т в о е в о с п р и я т и е и з м е н я е т с я н а с т о л ь к о, ч т о т ы в д р у г н а ч и н а е ш ь с м о тр е т ь н а в с е с о в е р ш е н н о д р у г и м и г л а з ам и. У в с е х у н а с н а к р е п к о з а п е р т а о г р о мн а я д о л я р а з у м а. М ы о т д е л е н ы о т н а ш е г о с о б с т в е н н о г о м и р а. Н у, а л е к а р с т в а э т и и е с т ь, к а ж е т с я, к л ю ч к э т и м з а к р ы т ы м д в ер я м. Сколько? - не больше двух десятков человек во всем мире были близки к раскрытию этой потрясающей тайны. Одним из них был Олдос Хаксли, который принял мескалин и написал об этом в "Дверях восприятия". Он сравнил мозг с "редукционным клапаном". При нормальном восприятии органы чувств посылают в мозг огромный поток информации, а затем превращают этот поток в струйку, которую в состоянии выдержать, не погибнув в мире сплошной конкуренции. Человек сделался настолько рациональным, настолько утилитарным, что струйка эта становится все тоньше и слабее. Это имеет смысл лишь в целях выживания, однако одновременно лишает человека той самой чудесной части его потенциального жизненного опыта, о которой он не имеет ни малейшего представления. М ы о т д е л е н ы о т н аш е г о с о б с т в е н н о г о м и р а. Некогда первобытный человек в полной мере испытывал обильный, пенящийся поток ощущений. Дети испытывают его несколько месяцев - до тех пор, пока "нормальное" воспитание и прочая обработка не захлопнут двери в тот, иной мир: обычно раз и навсегда. Так или иначе, утверждал Хаксли, наркотики открывают эти древние двери. И современный человек может наконец в них войти и вновь узнать правду о своем священном и неотъемлемом праве...
Однако это всё слова, старина! А с л о в а м и э т о г о н е в ы р а з и т ь. Белым Халатам нравилось облекать это в такие слова, как г а л л ю ц и н а ц и я и д и с с о ц и ат и в н ы е я в л е н и я. Их пониманию были доступны воспринимаемые зрением сигнальные ракеты. Стоило предоставить им убедительные доказательства превращения пепельницы в венерианскую мухоловку или глазного кино про хрустальные храмы, и они с упоением втискивали все это в теоретическую колею: "Клювер. ор. cit., стр. 43". Ну, и на здоровье. Т о л ь к о р а з в е н е я с н о?-в случае с ЛСД зрительное восприятие было всего лишь декором. Мало того, можно было испытать все ощущения без единой настоящей галлюцинации. Все состояло из... о щ ущ е н и я... этого неизбежного непередаваемого ч у в с тв а... Непередаваемого, потому что слова способны лишь пробуждать воспоминания, а если воспоминаний нет... Ощущение исчезновения грани между субъективным и объективным, личным и безличным, "я" и "не-я"... то самое ч у в с т в о!.. Попробуй вспомнить, ведь ребенком ты видел, как кто-нибудь касается карандашом листа бумаги, чтобы нарисовать картинку... и линия начинает превращаться...- в нос! - и это не просто рисунок грифелем на бумаге, но само чудо сотворения, и собственные твои сны втекали тогда в эту волшебную... изменяющуюся... линию, и не картинкой это было, но ч у д о м... п е р еж и в а н и е м... а теперь, когда ты воспаряешь под действием ЛСД, то ч у в с т в о возникает вновь - только на этот раз происходит сотворение целой вселенной...
Тем временем на Перри-лейн был уже не тот Ученик-Провинциал, которого все знали и любили. Кизи вдруг...- ну, конечно, в нем сохранились мягкость и подобострастность, однако он появился на сцене с неисчерпаемым запасом жизненных сил. Мало-помалу вся Перри-лейн сконцентрировалась вокруг Кизи. Там, в Ветеранском госпитале "Менло-парк", Кизи отдал всего себя на благо науки - и оттуда на Перри-лейн начали каким-то образом просачиваться наркотики: главным образом ЛСД, мескалин, ИТ-290. Чтобы прослыть на Перрилейн человеком с понятием, теперь надо было включать в свой обиход компонент, который еще недавно никому и не снился: несусветные, шокирующие медикаменты. Было подвергнуто испытанию х л а д н о к р о в и е некоторых старых перри-лейнских знаменитостей, и обнаружилось, что они вовсе не против. Противниками нового наркотического увлечения были лишь Робин Уайт и Гвен Дэвис. Особых проблем это не вызвало, потому что Кизи успел многих склонить на свою сторону и власть принадлежала Кизи. Перри-лейн приняла в свою среду человека с раздвоением личности, то есть Кизи. Поначалу все это походило на типичные шумные развлечения студенческой братии - в чудесный субботний осенний день все выходили на травку, в рассеянную тень деревьев и усиков жимолости и принимались играть в футбол или баскетбол с силовыми приемами. Однако через часок Кизи и его сторонники уже находились под воздействием того, о самом существовании чего в целом мире знали лишь они да несколько передовых исследователей в области нейрофармакологии, наркотиков будущего, центробежной утопии нейрофармакологов, грядущей эпохи...
А, чер-р-рт! Сдается мне, ребята, что самое время наплевать на все это французское искусство жить. Ведь, как сказал Генри Миллер, каждый лягушатник должен иметь брюшко и вечером ложиться спать в пижаме с воротничком и кантом - лучше напишите от моего имени письмо и отправьте его старику Моррису в "Орхидеи Морриса", Ларедо, штат Техас, ребята, расскажите ему о кактусепейотле, пускай усадит им все заброшенные вдовьи могилы в бедном мирном Пало-Альто. Да. Они выяснили, что есть возможность написать в загородный дом под названием "Орхидеи Морриса" в Ларедо и получить в ответ пейотль, и одна из новых игр на Перри-лейн - прощай, Робин, прощай, Гвен,стала заключаться в том, кому выпадет идти на станцию встречать "Железнодорожный экспресс" и забирать товар, так как в Калифорнии хранение пейотля, в отличие от ЛСД, было уже запрещено законом. Приходили чертовски большие ящики этой дряни. 1000 ростков и корней - 70 долларов; одни ростки - немного дороже. Если тебя схватят - ты с х в ач е н, потому что никакого оправдания не было. Не могло быть никакой другой цели приобретения этих гнусных вонючих растений, кроме как уторчаться до умопомрачения. И все они садились и принимались резать эту гадость на длинные узкие куски, а потом выносили их на улицу сушиться, это отнимало не один день. после чего они стирали все это в порошок, который расфасовывали в капсулы из-под желатина или кипятили в воде до состояния смолы и тогда уже запихивали в капсулы, а то и попросту готовили нечто вроде гнуснейшего на свете бульона, такого мерзкого, такого невероятно отвратительного, что приходилось с целью отбить дурной вкус замораживать его до состояния студня да еще и целый день поститься, пока не опустеет желудок, - и все для того, чтобы проглотить восемь унций этого дерьма и не сблевать. Но зато потом - улет. Перри-лейн, Перри-лейн.
Мили Мили Мили Мили Мили Мили Мили под чудесными растениями из "Орхидей Морриса" и появляются образы Лиц Лиц Лиц Лиц Лиц Лиц Лиц так много лиц появляется внезапно на экранах век, лиц, которых он никогда прежде не видел обладающих призрачными скулами, полными смысла глазами, вязкими двойными подбородками, и вдруг: Вождь Метла. По неизвестной причине так действует пейотль... Кизи начинает воспринимать на экране век фильмы, состоящие из лиц, целые портретные галереи причудливых лиц, проносящихся перед глазами, лиц ниоткуда. Ему ничего не известно об индейцах, ни с одним индейцем он не знаком, но внезапно возникает пышущий здоровьем индеец Вождь Метла, - разрешение всех сомнений, вожделенный авторский ключ, ключ к роману.
Он вовсе не имел намерения писать эту книгу. Больше того, он работал над другой, под названием "Зоопарк", о Норт-Биче. Ловелл советовал ему устроиться ночным санитаром в психиатрическое отделение "Менло-парка". Там можно было подзаработать, а поскольку ночью работы в отделении не так уж много, то и заниматься "Зоопарком". Однако жизнь психиатрического отделения захватила Кизи. Вся тамошняя система - если они задались целью изобрести идеальное антилечение болезней, которыми страдали обитатели отделения, то лучшего способа выдумать не могли. Держать больных в страхе и покорности. Играть на тех слабых струнках, которые и послужили причиной их безумия. Одурманивать ублюдков транквилизаторами, а попробуют отбиться от рук перевести наверх, в "шоковый цех", и примерно наказать. Великолепно...
Иногда он приходил на работу, приняв кислоты. Он мог з а г л я д ы в а т ь в н у т р ь и х л и ц. Иногда он писал, иногда рисовал портреты больных, и по мере того, как в бумагу вдавливались выводимые шариковой ручкой жирные контуры, превращаясь в контуры их лиц, он мог... эти контуры, оставленные шариковой ручкой пустоты, заполнялись в н у т р е н н и м м и р о м этих людей, возникало потрясающее чувство, физические и душевные страдания внезапно становились зримыми и втекали в пустоты на их лицах и в пустоты, оставленные шариковой ручкой, уже одни и те же - о б щ и е! пустоты: черные провалы ноздрей, черные провалы глаз, и на каждом лице слепой, кромешно-черный, отвратный вопль: "Я! Я! Я! Я! Я - это я!"... он с легкостью мог в них заглянуть. И... разве кому-нибудь об этом расскажешь?.. самого тут же психом признают... но и впоследствии, уже без всяких наркотиков, он в с е - т а к и м о г з а г л я д ы в а т ь в н у т р ь л ю д е й.
В романе "Над кукушкиным гнездом" рассказывается о работяге по имени Рэндд Макмёрфи. Это здоровенный звероподобный детина, и все же он решает симулировать душевную болезнь, чтобы перебраться из трудовой колонии, где отбывает небольшой срок заключения, в государственную психиатрическую лечебницу, рассчитывая зажить там легкой, праздной жизнью. Он появляется в отделении, тряся выбивающимися из-под шапки непослушными огненно-рыжими кудрями, и сходу принимается откалывать шуточки, а заодно пытается хоть как-то расшевелить очумевших от дурдомовской жизни кретинов. Устоять они не в силах. У них вдруг появляется желание что-то д е л а т ь. Местный тиран, Старшая Сестра, ненавидит Макмёрфи за то, что он подрывает... Контроль и Систему. Со временем многие больные с возмущением отворачиваются от него, не желая прилагать усилий для возвращения к нормальному человеческому существованию. В конце концов Старшая Сестра вынуждена пустить в ход свой последний козырь и покончить с Макмёрфи, отправив его на лоботомию. Однако подобная мучительная казнь вселяет в одного из пациентов шизоидного типа, индейца по прозвищу Вождь Метла, решимость взбунтоваться, вырваться из лечебницы и обрести рассудок: то есть сломя голову броситься бежать куда глаза глядят.
Вождь Метла. Тот самый. С точки зрения мастерства, Вождь Метла был прекрасной, вдохновенной идеей Кизи. Если бы он рассказал эту историю от лица Макмёрфи, ему пришлось бы покончить с этим задиристым детиной, введя в повествование кучу никому не нужных сведений из своей доморощенной теории психотерапии. Вместо этого он повел рассказ от лица индейца. Это дало ему возможность показать состояние шизофрении так, как чувствует его сам шизофреник, Вождь Метла, и в то же время более искусно описать Метод Макмёрфи.
Орхидеи Морриса! Некоторые места книги он писал под пейотлем и ЛСД. Он даже нашел человека, который подверг его воздействию электрошока нелегальным образом,- и тогда смог написать то место, где Вождь Метла возвращается из "шокового цеха". Пожирал ростки из Ларедо - под наркотиками он писал с бешеной энергией. А выйдя из этого безумия, он увидел, что большая часть книги - просто-напросто макулатура, однако кое-какие места к примеру, Вождь Метла, окутанный своим шизофреническим туманом, - отражали истинное видение, частицу того, что можно увидеть, друзья, если открыть двери восприятия...
Сразу после того, как Кизи закончил "Над кукушкиным гнездом", он сдал в поднаем свой коттедж на Перрилейн, и они с фэй вернулись в Орегон. Это было в июне 1961 года. Чтобы скопить немного денег, он все лето проработал в Спрингфилде, на маслобойне своего брата Чака. Потом они с Фэй обосновались в маленьком домике во Флоренсе, штат Орегон, милях в пятидесяти от Спрингфилда - на берегу океана, в местности, где велись лесозаготовки. Кизи начал собирать материал для своего второго романа "Времена счастливых озарений" - о семье лесорубов. Он взял себе за привычку вечерами и спозаранку ездить на "дешевках". Это грузовики-пикапы, которые служили лесорубам автобусами и возили их на работу и обратно. Вечерами он околачивался в барах, куда ходили лесорубы. Он и сам был такой же босяк, как они. и поэтому вполне мог чесать с ними языки. Прожив такой жизнью месяца четыре, они вновь отправились на Перри-лейн. где Кизи намеревался засесть за книгу.
Роман "Над кукушкиным гнездом" вышел в феврале 1962 года и мгновенно принес Кизи литературную славу: "Потрясающий успех" - Марк Шорер "Новый великий американский прозаик" - Джек Керуак "Яркий поэтический реализм" "Лайф" "Поразительный первый роман" - "Бостон трэвеллер" "У этого первого романа особые достоинства" "Нью-Йорк геральд трибьюн"
"Его талант рассказчика так впечатляет, его стиль так стремителен, его способность схватывать характеры столь несомненна, что читатель не в состоянии оторваться... У него крепкий, щедрый талант, и он написал крепкую, щедрую книгу" - "Сатердей ревью".
А на Перри-лейн - там все это рассматривалось в свете того, чем они занимались вместе с Кизи. Для начала возникла добрая старая Наркотическая Паранойя страх перед тем. что эта несусветная, до конца не исследованная наркотическая вещь, которой они увлеклись, может постепенно... п о в р е д и т ь м о з г. Нашлось тому и подтверждение. Вождь Метла!
А Макмёрфи... ну, конечно же! Сегодняшняя фантазия... Кизи был человеком типа Макмёрфи, он пытался сдвинуть их с насиженной мертвой точки, заставить бросить дурацкую никчемную игру в эрзац-отвагу и эрзацжизнь, игру интеллектуалов среднего достатка, и направиться в сторону... Города-Порога... где не безопасно, но где люди являются полноценными людьми. А если именно наркотики отпирают двери и дают возможность совершить такой поступок и понять все, что заключено внутри тебя, значит, так тому и быть...
Даже на Перри-лейн. похоже, мало кто понял суть новой книги, над которой работал Кизи,- "Времена счастливых озарений". В ней говорилось о главе клана лесорубов Хэнке Стампере, который бросает вызов профсоюзу, а через него - и всей общине, в которой живет, продолжая работать в лесу во время забастовки. Книга была необычная. Это был роман, в котором отрицательные герои - забастовщики, а положительный штрейкбрехер. Стиль книги был экспериментальным, местами трудным для восприятия. А главным ее "мифологическим" источником был не Софокл и даже не сэр Джеймс Фрэзер, а... да-да, Капитан Чудо. Профсоюзные лидеры, забастовщики и жители городка были тарантулами, радостно дающими общую клятву: "Клянемся жестоко отомстить всем, кто не считает нас равными себе... и лишь "стремление к равенству" будет отныне зваться добродетелью; и против всех, в чьих руках власть, направим мы меч народного гнева!". Хэнк Стампер был создан, и совершенно намеренно, как Капитан Чудо. Известный некогда как... Ubermensch. Сегодняшняя фантазия...
...на Перри-лейн. Ночной порой - в ту ночь, когда они с Фэй и детьми вернулись на Перри-лейн из Орегона, подъезжают они к своему старому коттеджу, а во дворе некий подозрительный субъект - улыбается, подергивает плечами, размахивает руками, словно где-то неподалеку стучит совершенно особый барабанщик, не такой, как все, вы же понимаете, - вырвался на волю и давай барабанить, вот именно... а, да-да, привет, Кен, да, э-э, тебя, значит, не было, вот-вот, н е б ы л о, ты же понимаешь, что-же-сказать-то, что-же-сказать-то, ну да, мне сказали, ты не будешь возражать, благородство не знает... хм... да, у меня тоже был когда-то "понтиак-47", на дороге держался, как доисторическая птица, ты же понимаешь... да-да, Нил Кэссади появился в их старом коттедже, словно только что соскочил со страниц романа "В дороге", и... что же дальше, Вождь? Ах... множество прикольных цветных светящихся узоров...
На Перри-лейн стал съезжаться всевозможный народ. Для Калифорнии с понятием она превратилась в настоящую подпольную сенсацию. Кизи, Кэссади, Ларри Макмёртри; два молодых писателя - Эд Маккланахен и Боб Стоун: танцовщица Клои Скотт, художник Рой Сэбёрн, Карл Леманн-Хаупт, Вик Ловелл... и сам Ричард Алперт... какие только люди не появлялись, чтобы потом исчезнуть, ведь все уже обо всем прослышали, к примеру, местные битники - термин этот еще был в ходу,компания молодежи из хибарки под названием "Замок", лохматый малый по имени Джерри Гарсиа и Труп Ковбоя Пейдж Браунинг. Всех привлекал удивительный кайф, о котором они уже были наслышаны... легендарная перри-лейнская Острая Оленина, блюдо, изобретенное Кизи и состоящее из тушеной оленины, сдобренной ЛСД, наевшись которой можно было пойти, растянуться ночью на матрасе в разветвлении огромного дуба на самой середине улицы и играть в китайский бильярд с небесными светилами... Перри-лейн.
И вот туда стал наведываться заинтригованный народ... Поначалу все были покорены. Перри-лейн, казалось, слишком хороша, чтобы существовать взаправду. Это был Уолденский пруд, только вокруг - ни единого мизантропа типа Торо. Наоборот - общество разумных, гостеприимных, открытых людей все употребляли слово "открытый", - открытых людей, которые питали глубокий интерес друг к другу и д е л и л и н а в с е х... к тому же с невероятным размахом, и осуществлялис к а ж е м, общее рискованное предприятие - жизнь. Боже мой, смотришь - они пытаются схватить суть дела, а... потом... мало-помалу соображают, что существует нечто, о чем они и п о н я т и я н е и м е ю т... К примеру, девушка в чьем-то коттедже, в тот день, когда туда зашел Алперт. Это было через год после того, как он начал работать вместе с Тимоти Лири. Девушка познакомилась с Алпертом года за два до этого, и тогда он на все сто процентов был серьезным молодым психологом-клиницистом легионы крыс и кошек, чьи мозги, тельца и зрительные хиазмы нарезались ломтиками и кубиками, сшивались и замораживались, и все это во имя Научного Метода. Теперь же Алперт был на Перри-лейн, сидел на полу в древней бродяжьей позе лотоса и с величайшей серьезностью истолковывал поведение младенца, вслепую ползающего по комнате. Вслепую? Что значит вслепую? Что значит - вслепую? Этот младенец - существо глубоко чувствующее... Этот младенец воспринимает мир в такой его полноте, какой нам с вами уже не видать. Двери его восприятия еще не закрыты. Он еще в состоянии ощущать мгновение, в котором живет. Неизбежное в будущем дерьмо еще не вызвало запор коры его головного мозга. Он все еще видит мир таким, каков он на самом деле, а мы вот сидим здесь, и нам остается лишь его туманный повествовательный вариант, сфабрикованный для нас с помощью слов и официального дерьма собачьего, и так далее и тому подобное, Алперт в своих рассуждениях о младенце набирает высоту, делая мертвые петли в духе Успенского, а младенец, насколько видит девушка, попросту что-то лепечет, пускает слюни, ворочается и раскачивается на полу... Но она начинает понимать... что мир четко делится на тех, кто имеет опыт в о с п р и я т и я, и тех, кто его не имеет, на тех, кто побывал за дверью, и...
Странное чувство возникало у всех этих доброжелательных друзей, когда они вдруг начинали понимать, что именно здесь, на маленькой Перри-лейн с ее деревянными домиками, среди жимолости и стрекоз, сучьев, листьев и тысяч крошечных пятачков, куда заглядывает солнце, в то время как доброжелательные зануды, выйдя из Стэнфордского эвкалиптового тоннеля, бредут, не отклоняясь от курса, через площадку для гольфа, - именно здесь сознание подвергается такому поразительному эксперименту, да еще и доведенному до таких пределов, о каких ни они, ни кто-либо другой никогда прежде не слыхали.
ПАЛО-АЛЬТО. КАЛИФОРНИЯ. 21 июля 1963 года... И вдруг, в один прекрасный день, кончилась, как любят писать газетчики, целая эпоха. Некий предприниматель купил большую часть Перри-лейн и задумал снести коттеджи, чтобы построить современные дома, и вот уже надвигались бульдозеры.
У газетчиков появилась возможность описать последнюю ночь на Перри-лейн, на превосходной старой Перри-лейн, они уже приготовили вечное безотказное клише: "Конец эпохи", рассчитывая обнаружить там новоявленных озабоченных интеллектуалов в духе Торстена Веблена с проникнутыми горечью высокопарными рассуждениями о том, как наша машинная цивилизация разрушает собственное прошлое.
Вместо этого, однако, там оказались какие-то психи. Они валялись на матрасе, высоко на дереве, все до одного в стельку, и каждому - всем репортерам и фотографам - предлагали отведать нечто вроде острой оленины, но что-то все-таки было во всей этой с и т у а ц и и...
а когда настало время для горьких сентиментальных рассуждений, этот детина Кизи взамен выволок из своего домика пианино, все уселись и принялись оглушительно на нем бренчать, а потом его подожгли, именуя при этом "старейшей живой вещью на Перри-лейн", только все время почему-то глупо хихикали и торжествующе вопили,
в полнейшую стельку, только какие-то странные, все до одного, словно с луны свалились, и чертовски трудно было дать в газеты нормальную историю о конце эпохи, с этим чудным материалом в духе Ольсена и Джонсона разве поработаешь,
однако им удалось привезти назад ту же историю, с какой они приехали: "Конец эпохи", клише не пострадало, разве что в ушах еще долго стояли крики: 0-стра-я 0-ле-ни-на...
...и даже объясни им кто-нибудь, что происходит, они бы все равно ничего не поняли. Кизи уже купил новый дом в Ла-Хонде, в Калифорнии. Он уже предложил дюжине друзей с Перри-лейн поехать с ним, перенести все место действия, всю буйно-маниакальную Эпоху туда, в...
...Версаль, в его уцененный Версаль, что за горами, за лесами - в Ла-Хонде. Туда... туда, где... в свете:::::
рампы::::: в неоновой пыли...
"...новое важное сообщение... удачный контрудар..."
V. СУХАЯ ТЕМНАЯ НЕОНОВАЯ ПЫЛЬ
Картинка, как в календаре, Ну и местечко выбрал Кизи близ Ла-Хонды. Бревенчатый дом, горный ручей, деревянный мостик, В пятнадцати милях от Пало-Альто За горой Кахилл, где сквозь заросли секвой Бежит Дорога 84 Секвойи в собственном дворе! Картинка, как в календаре!
И...Стратегический простор.
Ни души кругом на милю.
Как в вестерне в Ла-Хонде жили.
Один рассадник работяг
Застроенный участок,
Но он был за густым секвойным лесом.
И работяг не слишком многих
С чудесной разглядишь Дороги 84
Лишь парочка дико-западных придорожных заведений,
На главную: Предисловие
