Глава XIV
У меня есть одна привычка, которою я втайне всегда очень гордился. Это привычка — никогда не заниматься двумя или несколькими делами сразу. И думать только о том деле, которое является очередным для данного момента. Сейчас таким делом была игра в бридж. И я думал только о картах и о правильности ходов.
Не потому, чтобы содержание дневника любимой мною женщины не интересовало меня. Далеко нет. Но я никогда не меняю без достаточно серьезных оснований своих решений и составленного заранее плана распределения времени. Дневник — не спешное письмо. Будет ли он прочитан несколькими часами раньше или позже — ничто от этого не изменится.
Дневник очень интриговал меня. Но не мог же я, выйдя с тетрадкой в руках из кабинета, объявить моим партнерам: — Друзья мои, идите спать. У меня оказалось кое-что поинтереснее, чем ваше общество и игра в бридж.
Возможно, что на континенте в среде нового «лучшего общества» принято теперь такое обращение с заранее приглашенными гостями. Но я человек старых понятий. Да, старых. Поэтому, простившись с миссис Стивенс, я вернулся к карточному столу и, извинившись еще раз, сел на свое место.
Около трех часов ночи, сыграв последний роббер, мы встали из-за стола, вышли на воздух и еще несколько минут постояли у дверей, куря сигары и лениво перебрасываясь незначащими фразами.
Проследив глазами удаляющиеся фигуры моих гостей, я спустился вниз и прошел прямо в кабинет. В голове у меня слегка шумело и немного клонило ко сну.
На одно мгновение у меня явилось желание отложить чтение дневника до завтра. Но я сейчас же прогнал эту мысль.
Я твердо уверен, что решение прочитать записки мисс Мэри немедленно было мне внушено моим ангелом-хранителем.
Даже сейчас я положительно замираю от ужаса при мысли, что было бы, если бы я отложил чтение до утра. Благодарение Небу — я не сделал этого. Я начал читать поздно, очень поздно, но не слишком.
С того именно момента, когда я раскрыл тетрадь, мне и стало казаться, что мой мозг охвачен бредовым пароксизмом. Впрочем, нижеследующие строки моих записок являются точной копией дневника мисс Мэри. Я пропустил лишь несколько первых страниц его, содержащих заметки о катастрофе с пароходом. Сами по себе эти заметки не лишены интереса, но, строго говоря, прямого отношения к дальнейшим событиям не имеют.
Первая заинтересовавшая меня запись относится к 24-му июля.
24 июля 19.. — года.
Остров «Старого Мира».
Уже три дня, как я и Жорж на острове «Старого Мира». Я не совсем еще оправилась от ужасного потрясения, явившегося результатом нашей морской катастрофы. Однако силы мои быстро восстанавливаются и думаю, что завтра или послезавтра я буду совсем здорова. Иначе не может и быть: после всех кошмаров и ужасов, перенесенных мною в течение последних двух лет, после невероятной атмосферы кровавого безумия, насилий, убийств и всеобщего помешательства, я совершенно неожиданно и поистине чудесным образом очутилась в старой, привычной, дорогой моему сердцу обстановке. Даже не верится.
Не верится, что в том всеобщем сумасшедшем доме, в который обратился уже несколько лет назад весь мир, остается еще уголок земли, не пораженный микробом страшной болезни. Что в этом уголке живут люди, не пылающие друг к другу ненавистью, не занимающиеся братоубийством, предательством, шпионажем и гнусными доносами; что здесь нет ни угнетаемых, ни угнетателей, ни палачей, ни жертв; что каждый из обитателей этого острова — человек, а не дикое животное, думающее или о том, чтобы набить свой желудок, или о том, чтобы выискать предлог для отправления на тот свет как можно большего количества ни в чем неповинных людей.
Мне странно здесь все. И то, что люди здесь могут свободно дышать, свободно думать и говорить; и то, что они не едят друг друга и не умирают от чудовищных болезней; и то, наконец, что они сыты, здоровы и веселы.
Остров «Старого Мира»… Какое более удачное название можно было придумать для этого, никому, по-видимому, неизвестного, затерянного среди океана клочка земли?
И кто его обитатели? Кто этот мистер Гарвей? Откуда он? Кем он был прежде? Иногда мне кажется, что все это сказка, чудесная сказка. Или сон. Вот проснусь — и нет больше ничего. Нет ни чудного, уютного коттеджа, ни маленького городка, ни субмарин. Нет ничего. Снова кругом миллионы умалишенных людей, умирающих с голода и истребляющих друг друга в сатанинской оргии злобы.
О, только бы не проснуться!
27 июля.
Наш хозяин удивительно милый человек. И очень интересный. Я люблю таких мужчин — сильных, здоровых, элегантных, джентльменов от головы до кончиков ногтей. Какая импонирующая внешность, какое барство в каждом движении, в каждом жесте. Он мне нравится, наш хозяин, очень нравится. Несмотря на то, что он далеко не молод и лицом он не особенно красив, но я никогда не ценила в мужчинах красоты. Единственное исключение… Впрочем, это к делу не относится.
Мистер Гарвей, насколько я могла вывести заключение из наших немногочисленных еще бесед, обладает очень большим умом, широким кругозором и высоким интеллектуальным развитием. Он очень начитан, прекрасно образован, наблюдателен, остроумен и умеет хорошо говорить. Между прочим, — он прекрасный лингвист: знает пять или шесть европейских языков. Он очень тактичен. Вполне удовлетворился беглым просмотром документов, которые, как и деньги, отлично сохранились в каучуковом поясе Джорджа и на этом успокоился. Я пыталась, насколько это возможно, объяснить ему, кто мы. И что мы, но он очень деликатно дал мне понять, что такие подробности его совершенно не интересуют.
— Мисс Мэри, сказал он, — я видел ваши документы и документы вашего брата. Еще будучи на континенте, я знал имя вашего отца, равно как и то, что с ним связано понятие об одном из крупнейших пароходных предприятий в Южной Америке. Поверьте, этих сведений с меня достаточно. А главное, вы и ваш брат — мои гости и люди, настрадавшиеся от более чем двухлетнего пребывания в том аду, который царит теперь во всем мире. Этим все сказано.
Но если мистер Гарвей ничего не расспрашивает о нас, то я не могу сказать, чтобы он или окружающие его много рассказывали нам и о себе. Кроме того, что остров был колонизирован сравнительно недавно и что колонисты прибыли из Америки — ни я, ни Жорж ничего не знаем.
Нам совершенно ничего не известно ни о том, чем занимался мистер Гарвей в прежние годы своей жизни, ни о том, благодаря какому капризу судьбы попал он на этот остров и сделался полновластным повелителем этого своеобразного государства.
Лично мне имя Джона Гарвея ничего решительно не говорит. Самое обыкновенное имя, самая обыкновенная фамилия. И в Новом Свете и в Англии таких имен тысячи. А может быть, и сотни тысяч.
Жорж, однако, говорит, что это не совсем обыкновенная личность. Он уверяет даже, что в свое время некий Джон Гарвей занимал очень высокое и могущественное положение. По словам Жоржа, этот человек больше, чем кто-либо другой, способствовал угнетению низших классов народа, являясь воплощением отрицательных сторон буржуазного строя и власти капитала; Жорж утверждает, что если бы ему не удалось самым непонятным образом скрыться накануне революции, то его первого ждало бы электрическое кресло. Я уже не помню, что он говорил еще. Одним словом, если ему верить, то Джон Гарвей, которого он знал понаслышке, являлся каким-то чудовищем в образе человека.
Утешаюсь только тем, что знаю миросозерцание Жоржа. Любезными его сердцу могут быть только приверженцы нового строя. Остальные представители человечества, по его мнению — не люди. Это — враги народа. В отношении их позволено все, даже самые гнусные, отвратительные и жестокие поступки.
Боже, могла ли судьба более зло подшутить надо мной?
Ненавидеть так, как я ненавижу Жоржа.
Жоржа — близкого мне человека…
2 августа.
Мне все больше и больше нравится наш хозяин. Мне кажется, что он — человек, о встрече с которым я мечтала всю свою жизнь. Это тот сказочный принц, которого ждет в дни своей юности и молодости почти каждая девушка. Ждут его все, но попадается он на пути только немногим, очень немногим счастливицам.
Неужели — я из их числа? Неужели именно теперь, когда жизнь так безжалостно растоптала мои самые лучшие и светлые мечты, когда все, что во мне было чистого и святого, загажено и осквернено, суждено мне встретить моего принца?
Я знаю мистера Гарвее всего десять — двенадцать дней, но мне кажется, что я знала его давно-давно. Нет, не давно, а всегда. С первой встречи, с первых незначащих фраз он стал мне каким-то родным и близким. Отчего? Не от того ли, что с тех пор, как во мне проснулась женщина, я представляла себе избранника моего сердца именно таким, как мистер Гарвей?
Всякий человек, будь то мужчина или женщина, в дни, когда пробуждается инстинкт любви, высекает у себя в сердце образ спутника своей жизни. Этот образ — его идеал, его мера, заранее приготовленная форма. В юности и молодости мы очень строги: все, что не совпадает с нашей меркой, все, что не укладывается в отлитую нами форму идеала — решительно и с пренебрежением отбрасывается. Мы ищем все новых и новых объектов. Вот этот, вот этот — говорим мы себе. Мерим, втискиваем в форму. И горько разочаровываемся, видя полное несоответствие.
В зрелые годы мы становимся более снисходительными. Мы не требуем уже точного совпадения измерительных делений или слияния всех линий контуров. И очень часто, кое-что укоротив, кое-что удлинив, подвернув, обрезав и сжав, мы втискиваем объект в нашу форму.
Это ничего, — утешаем мы себя, — что створки не закрываются; это ничего… Что за беда в том, что форма для данного объекта слишком велика или слишком мала. Это — детали. Важно приблизительное совпадение всех линий.
Так делают и рассуждают почти все мужчины и женщины. Особенно женщины. Обыкновенно результатом такой снисходительности в двух третях всех случаев является несчастная семейная жизнь. Но одна треть составляет исключение: жизнь налаживается и протекает удачно и даже счастливо.
Меньшинство я подразделяю так: одни, — не желают ни на йоту отступить от своей мерки, носятся с нею всю жизнь и так и не находят подходящего объекта. Такие люди умирают старыми холостяками или старыми девами. Другие — счастливчики. Они рано или поздно находят если и не точную копию своего идеала, то во всяком случае нечто удивительно сходное с ним. Они находят своих принцев и принцесс.
Мой принц — неужели я нашла тебя?
4 августа.
Жорж так заинтересовался разоблачением инкогнито мистера Гарвея, что положительно не находит себе покоя. Он по целым дням бродит по острову и при каждом удобном и неудобном случае вступает с жителями городка в разговоры. До сих пор, однако, ему не удалось узнать ничего достоверного. Это приводит его в злобное настроение. А это настроение он срывает, по обыкновению, на мне. Его грубые выходки становятся подчас совершенно невыносимы. Иногда, несмотря на все мое самообладание, я не могу удержаться от слез.
Сцены между нами разыгрываются обыкновенно утром или поздно вечером, когда мы остаемся наедине.
Вчера я не выдержала. Когда Жорж начал говорить мне грубости и швырять вещами чуть не в самое мое лицо, я сказала:
— Что ты хочешь от меня, Жорж? Если ты терпишь неудачу в своих шпионских занятиях — я, право же, тут не при чем.
Это замечание взорвало его окончательно.
— Молчи, — закричал он. — Ты воображаешь, что я не угадываю твоих мыслей? Напрасно, милая… Я читаю их так же ясно, как и свои собственные.
— Например? — спросила я, чувствуя страшный прилив негодования на это грубое животное.
— Я вижу все. Ты думаешь, я не замечаю твоего скрытого торжества по поводу моих неудачных изысканий? Или по поводу того, что мне приходится скрывать свои истинные убеждения и подделываться под тон избежавших народного суда негодяев? Что, не так? Посмей только отрицать. Или, может быть ты скажешь, что общество этих людей тебе не приятнее, чем мое? Что же ты молчишь?
— Ты совершенно прав, Жорж, — произнесла я, сдержав себя усилием воли. — Ты совершенно прав. Я не могу не радоваться неудаче твоих шпионских проделок. И знаешь почему? Потому, что самый последний из жителей острова во много тысяч раз ближе мне, чем ты. Все эти люди одних со мною убеждений и взглядов; все они так же ненавидят ваш кровавый социалистический рай, как и я. Половина из них, если не больше, люди моего положения и общества. Они для меня — живое воспоминание о том невозвратном и дорогом моему сердцу времени, когда жизнь была такой красивой, такой светлой и радостной. Ты и подобные тебе растоптали ее цветы, погасили светлые огни и хрустальный источник бытия обратили в грязную, вонючую лужу. Вы обещали людям рай — и что же вы им дали? Смрадный свиной хлев, полный гниющих трупов, крови и паразитов.
И это — рай? Вместо братства — братоубийство; вместо свободы — неслыханная тирания; вместо равенства — миллионы париев. Вместо медвяных рек и кисельных берегов — ужасы голода и каннибальство; вместо любви — ненависть; вместо благоденствия — нищета, а вместо безопасности — грабежи, насилия и убийства? Так-то вы осчастливили человечество, Жорж?
Да, я радуюсь твоим неудачам. Радуюсь потому, что угадываю твои желания. Ты хочешь и этот, единственно уцелевший во всем мире, клочок земли залить потоками крови. Но это не удастся тебе — слышишь? Не у-даст-ся.
Жорж слушал меня молча. Только лицо его побледнело, да нижняя, чуть закушенная, губа дрожала от сдерживаемого гнева. Когда я замолчала, он перестал ходить по комнате и, опустившись в глубокое кресло, по-видимому спокойно сказал:
— Ты думаешь? А представь себе — я уверен, что ты ошибаешься. Правда, я узнал мало. Но все-таки кое-что я узнал.
— Именно?
— Во-первых, этот твой Джон Гарвей, которым, кстати сказать, ты так восхищаешься, очень богат. Говорят, что у него более миллиарда чистым золотом. И это золото, по-видимому, здесь.
— Ну так что же?
— Очень много. Золото — великий кудесник. Оно может самого честного и преданного человека обратить в негодяя и предателя. И даже не одного, а целую сотню или тысячу. Если повести широкую, но осторожную пропаганду…
— Ты хочешь…
— Я хочу некоторых друзей мистера Гарвея обратить в его врагов. А потом… Потом мы сделаем маленький переворот — и дело в шляпе. Если миллиард разделить даже на две тысячи человек, то и то каждый окажется обладателем полумиллиона. Но, конечно, в дележе примет участие несравненно меньшее количество людей. В этом отношении я аристократ и держусь мнения, что плебс не должен получать слишком много. Иначе он возгордится. А гордость ему не к лицу.
— Ну, а потом? — спросила я, вся замирая от отвращения.
— Потом… Потом, если понадобится, будет маленькое кровопускание. А потом над островом взовьется красное знамя и будет возвещено по радио всему миру, что последний оплот капитализма пал.
— И все?
— А тебе этого мало? Впрочем, когда у нас с тобой будет полмиллиарда, а может быть, и больше, мы можем придумать кое-что и получше, чем сидеть на этом проклятом острове. Кстати, я назову его тогда островом «Нового Мира». Поверь, что при помощи террора я сумею управлять им не хуже мистера Гарвея. Кстати: мне все же кажется, что он именно то лицо, о котором я тебе говорил.
— Тебе сказал это кто-нибудь?
— Нет. Населяющие остров идиоты сами ничего не знают. Их вербовал для колонизации этот, как его? Стивенс. Несколько десятков человек, может быть, и знают истину, но они рабски преданы своему повелителю. Нет, мне никто ничего не сказал, но, судя по богатству нашего милейшего хозяина, я думаю, что он именно тот известный миллиардер, имя которого знали все на континенте. Если так — я поймаю недурную рыбку.
Я посмотрела Жоржу прямо в глаза и сказала:
— Негодяй!
После этого я встала, прошла в свою комнату и заперлась в ней на ключ.
5 августа.
Всю ночь я не спала. Голова моя горела, как в огне и неотступные, назойливые мысли ни на секунду не дали мне сомкнуть глаз. Что делать? Как найти выход из создавшегося ужасного положения? Я не сомневалась, что Жорж приложит все усилия, чтобы привести в исполнение свой гнусный план. Надеяться на то, что мне удастся отговорить его — было бы безумием. Жорж никогда не менял своих решений, каковы бы они ни были. Только неблагоприятное стечение обстоятельств или чудо могло заставить этого человека отказаться от намеченных действий. На второе я не могла рассчитывать, первое же Жорж всегда умел как-то удивительно удачно парализовать.
Единственное, что я могу сделать — это рассказать обо всем мистеру Гарвею. Но поступить так — значит предать и погубить Жоржа. С другой стороны, молчать и предоставить все собственному течению — значит погубить не только мистера Гарвея и его ближайших друзей, но десятки, а может быть, и сотни других человеческих жизней. Значит допустить братоубийственную резню и превратить этот благословенный и мирный уголок земли в кипящий котел самых отвратительных человеческих страстей.
Что делать? Что делать?
Меня влечет чувство неудержимой симпатии к мистеру Гарвею. Мое увлечение этим человеком крепнет с каждым днем. Я часто ловлю себя на том, что подолгу думаю о нем, ищу с ним встречи. Мне скучно без его общества, без его милых рассказов, своеобразных рассуждений, трогательной внимательности и постоянного желания быть мне чем-нибудь приятным. С ним — мне тепло, легко и свободно. Когда я сижу вблизи него, смотрю в его лицо и прислушиваюсь к звукам его голоса, — мне кажется, что все, пережитое мною за эти три года, только кошмарный сон.
Весь тот грязный налет, который оскверняет мою душу и тело, как бы смывается от общения с этим человеком. Я снова кажусь самой себе той чистой и гордой Марой, которая была светлым солнцем для моей несчастной семьи.
Я чувствую, что мистер Гарвей становится мне с каждым днем все ближе. Что это за чувство? Неужели любовь? Не знаю — я ведь никого и никогда еще не любила. По крайней мере — настоящей любовью.
Нет, я не могу предать этого человека. Не могу… Я завтра же расскажу ему все, все.
А Жорж? Могу ли я обречь его на верную гибель? Я ненавижу его. Но все же — он мне близкий человек и бывают минуты, когда он мне дорог, несмотря на все то ужасное зло, которое он причинил мне. Если бы я могла освободиться от его сатанинской власти! Если бы единственным чувством к нему оставалась одна ненависть. Только ненависть. Тогда я не колебалась бы. Тогда мой путь был бы ясен и прям. Но теперь…
Боже, Боже! — научи, что же мне делать?
Я сбрасывала покрывавшую меня и жегшую мое тело, как огонь, простыню, становилась на колени и, прижавшись пылающим лбом к холодному металлическому изголовию кровати, жарко молилась. Но молитва не успокаивала меня и не рассеивала мучивших меня сомнений.
Я зарывалась головой в подушку, стискивала ее зубами и давала волю слезам.
Так прошла вся ночь. Когда я встала и, чувствуя себя совершенно больной и разбитой, принялась за туалет, меня осенило решение. Правда, это было решение, достойное женщины. Явный паллиатив. Но все же я остановилась на нем.
Я разрешила вопрос таким образом: выждать несколько дней и затем уже действовать сообразно обстоятельствам. Может быть, Провидение придет мне на помощь.
12 августа.
Я очень огорчена: уже три дня, как мистер Гарвей как-то странно отдалился от меня. Он заходит очень редко и не надолго и все куда то торопится. Не могу понять, что является причиной такой перемены. Боюсь, что до мистера Гарвея дошли слухи о поведений Жоржа. Не сомневаюсь, что его вечные расспросы могли вызвать подозрение у кого-либо из жителей городка. Я сказала ему о своих предположениях, но он в ответ только презрительно рассмеялся. На душе у меня очень тяжело. Только теперь, когда я так редко вижу мистера Гарвея, я вполне поняла, кто и что он для меня. Эти последние дни еще усилили мое чувство. Кажется, никогда и ничего в жизни я так не желала, как сейчас желаю возврата наших прежних отношений с этим человеком, ставшим для меня неожиданно столь дорогим. Неужели же я совсем, совсем не нравлюсь ему?
14 августа.
Сегодня, после утреннего завтрака, у меня произошел с Жоржем следующий разговор.
— Можешь успокоиться, — с иронической улыбкой сказал он, — с сегодняшнего дня я прекращаю свои прогулки в городок.
Я почувствовала, как с меня скатывается какая-то огромная, давившая меня все последнее время тяжесть.
— Можно узнать, почему?
— Конечно. У меня от тебя нет секретов, чего, к сожалению, не могу сказать про тебя.
Мне показалось, что в насмешливом тоне Жоржа дрогнули печальные нотки. Уже в следующую секунду это впечатление рассеялось.
— Видишь ли, — продолжал он уже деловым тоном, — я пришел к сознанию необходимости изменить свой первоначальный план.
— Это уже второй раз, — насмешливо заметила я.
Он вспыхнул.
— Да, второй раз. Но что же из этого? Если понадобится, я еще сто, тысячу раз буду менять планы. И затем, первый мой план рухнул не по моей вине. Я понятия не имел, что этот идиотский остров не значится ни на одной из самых подробных карт. Если бы мне даже удалось попасть в число радио-телеграфистов и послать во время моего дежурства радио, то как бы я смог указать точное местоположение острова? Твоя ирония тут совершенно неуместна, моя милая.
— Я и не думаю иронизировать. Я просто констатирую факты.
Ну, хорошо, допустим, что первый план распался не по твоей вине. А последний? Ведь несколько дней назад ты находил его столь блестящим и удобоисполнимым?
Жорж закусил губу.
— Я приказываю тебе немедленно оставить этот тон. Слышишь?
И уже более спокойно продолжал:
— Есть препятствия, с которыми не в силах справиться человек даже такой энергии, как я. Этот каналья Стивенс умудрился подобрать таких людей, пропаганда между которыми совершенно невозможна. Это какие-то фанатики капиталистического строя и всех, связанных с ним, буржуазных мерзостей. Этих тупоголовых ослов не только невозможно заставить изменить взгляды на вещи, но с ними прямо опасно разговаривать. При малейшем намеке на интересующую меня тему они или прекращают разговор или начинают смотреть такими волками, что рука сама собой тянется к карману за револьвером. Этакие кретины! Они, видите ли, вне себя от счастья, что вовремя убрались с проклятого континента. Им, видите ли, ничего не нужно, они довольны свыше меры своим положением, существующим на острове порядком, а особенно досточтимым, высокоуважамым сэром Джоном Гарвеем. Если бы не он-де, так они все бы погибли и все потеряли бы. А теперь они ведут сытую, привольную, спокойную жизнь, а когда на континенте, наконец, восстановится нормальный порядок, каждый из них получит по сто тысяч долларов и волен делать, что ему заблагорассудится. Вернуться на континент, жить на острове или ехать в любую страну мира.
Что же касается приверженцев и распространителей всяких безумных идей, то их надо просто всех до одного линчевать. Вот что говорят эти идиоты. И это мысли матросов, рабочих, конюхов. Вообще, простых людей. Чего же ждать от остальных? Если я только заикнусь о перевороте — они мне свернут шею, как цыпленку.
Бедный Жорж, он был очень расстроен. Во мне же, наоборот, ликовала самая буйная радость. Но я ничем не выказала ее. Напротив, я совершенно равнодушно спросила:
— Что же ты теперь намерен предпринять?
— Этого я тебе сейчас не скажу. Я могу посвятить тебя только в план предварительных действий. Мне необходимо узнать три вещи: точное местоположение острова, точную цифру состояния мистера Гарвея и место, где хранится все золото.
И, в упор смотря на меня тем взглядом, который всегда лишал меня сразу и силы воли и способности оказывать сопротивление, Жорж медленно и твердо проговорил:
— Эти сведения должна узнать для меня ты.
— Что ты говоришь? — едва была я в состоянии произнести. — Что ты говоришь, как могу я узнать то, что составляет величайшую тайну мистера Гарвея?
Он усмехнулся.
— На то ты женщина, моя милая. И притом молодая и красивая женщина. Не мне указывать тебе пути к достижению цели. Ты можешь и должна мне все это узнать. Понимаешь, должна. А остальное — твое дело. Могу сказать только еще следующее: ты знаешь, что в таких вопросах я вообще не очень строг; ну а с сегодняшнего дня я закрываю глаза на все. Слышишь, на все. Ведь тебе же нравится мистер Гарвей? Не отрицай — я чувствую, что это так. Ну вот тебе и предоставляется случай совместить приятное с полезным.
Такой наглый цинизм взорвал меня.
— Ты… Ты предлагаешь мне… О, Жорж, я знала, что ты негодяй, но никогда не предполагала, что ты пал так низко. Этого не будет никогда.
— Это будет, потому что я так решил, Мара.
— Ты с ума сошел! Но это невозможно уже потому, что я совсем не нравлюсь мистеру Гарвею. Ты сам видишь, что уже несколько дней он положительно избегает меня. Я не только не желаю, но прямо не в силах исполнить твое требование.
— Тем не менее, ты исполнишь его. Или… Ты, кажется, достаточно хорошо знаешь меня?
Я ли не знала Жоржа!
Боже, когда Ты освободишь от власти этого человека мою душу и мое тело?
— Хорошо, Жорж, — сказала я. — Постараюсь узнать все, что тебе нужно.
Я согласилась. Но одновременно твердо решила, что даже в том случае, если мне удастся снова завоевать расположение мистера Гарвея — я не сделаю ни малейшей попытки выведать у него то, что так интересовало Жоржа. Лучше ложь, чем такая низость.
20 августа.
Мистер Гарвей по-прежнему держится в стороне. Это для меня двойная пытка. Во-первых, потому, что я действительно страдаю, не видя милого моему сердцу человека, а во-вторых, потому, что Жорж из-за этого положительно отравляет мне жизнь. Он уверен, что я нарочно не делаю попыток сближения с мистером Гарвеем. Он страшно груб со мной, постоянно устраивает мне сцены. Однажды даже ударил меня. Это животное дошло уже и до этого. Я чувствую себя страшно одинокой, беспомощной и несчастной. Глаза мои распухли от слез и никакие ухищрения косметики не в состоянии придать векам их нормальный вид. Кажется, Джефферсон уже обратил на это внимание. По крайней мере, я несколько раз ловила на себе его пристальный взгляд.
Мой принц, мой принц! Неужели же ты ничего не чувствуешь и не замечаешь? Или, может быть, не хочешь заметить?
3 сентября.
Сегодня для меня блеснуло солнце. Его лучи прорвались сквозь окутывавший меня мрак так неожиданно, засверкали так ярко, что мне до сих пор кажется сном все то, что произошло в этот день. Мой принц вернулся. Мало того, что вернулся. Он несколько раз горячо поцеловал меня и при этом сказал, что любит меня так, как не любил никого и никогда в жизни. Если это сон, то я хочу, чтобы он длился вечно.
Я сама не знаю, как это случилось. После парадного завтрака (сегодня день рождения мистера Гарвея), мы небольшой компанией отправились на прогулку. У меня было очень тоскливое настроение, но я крепилась, не желая нарушать общего веселья. Не помню уж, как мы очутились вдвоем. Вероятно, отстали от других.
Помню еще, что нервы мои не выдержали и я расплакалась. Что-то говорила, в чем то упрекала. Словом, со мной творилось что-то неладное. А в результате — огромное счастье. Такое счастье, о котором я даже и мечтать не смела. Особенно последние дни.
Когда мы пошли переодеваться к обеду и остались одни с Жоржем, он неожиданно поцеловал меня в обе щеки и сказал:
— Поздравляю с победой. Я очень своевременно оглянулся и все видел. Ты отлично повела дело.
От этих слов Жоржа у меня на душе стало невыразимо гадко. Какой негодяй! Он, кажется, искренне воображает, что мое отношение к мистеру Гарвею является не чем иным, как искусной игрой, целью которой служит гнусный шантаж.
Ну, что же — тем лучше.
Вечером, однако, радужное настроение покинуло Жоржа и, по приходе домой, он устроил мне грубейшую сцену. Причиной этой сцены была радио-грамма о перевороте в России. Оказывается, я не смела выражать радости по поводу событий на моей родине.
Впрочем, мое настроение не могли испортить и десять подобных сцен.
10 сентября.
Жорж упрекает меня в том, что я слишком медленно веду дело. По его мнению, я давно уже могла выведать нужные сведения.
— Ты больше занимаешься с этим долговязым янки поцелуями и воркованием, чем делом. Смотри, мое терпение может истощиться.
— А ты откуда знаешь, чем я занимаюсь? — вызывающе спросила я.
— Я знаю все, что мне нужно, — зло посмотрев на меня, ответил Жорж.
Мне стоило больших усилий сдержаться и не сказать ему всего, что я о нем думаю. Но я взяла себя в руки. Я даже сумела убедить Жоржа, что мистер Гарвей очень подозрителен и что приступать к нему с такими вопросами преждевременно, значило погубить все дело. Не знаю, поверил ли он. Во всяком случае, сделал вид, что поверил.
Подлый шпион. Он, несомненно, следит все время за мною и мистером Гарвеем во время наших интимных прогулок.
Надо предостеречь моего принца.
24 сентября.
Я все реже и реже заглядываю в свой дневник. О чем писать? Все равно словами не передать всех моих переживаний и всего того, что я чувствую. Мое счастье так полно, так огромно, что его не втиснуть ни в какие земные рамки и не измерить никакой мерою.
Есть, конечно, на безоблачном горизонте моей любви и темные точки. Но они еще далеко, слишком далеко для того, чтобы думать о них. Терзать себя мыслями о том, что может быть по меньшей мере глупо. Надо жить минутой.
4 октября.
Я свободна, наконец. Не совсем, конечно. Физически я все еще нахожусь под властью Жоржа и являюсь его рабой. Но главное это то, что я сбросила свои духовные оковы, что из рук Жоржа выбито то страшное оружие, посредством которого он держал меня в моральном плену.
Три года я была покорной и безгласной рабой этого ужасного человека. И из этих трех лет всего два месяца я любила его. То есть, я думала, что любила. Ибо я очень скоро убедилась, что чувство, соединявшее меня и Жоржа, никогда не имело права именоваться любовью. Оно просто было страстью; самой обыкновенной животной страстью, извращенной, ненормальной, похотливой.
Такой же извращенной и похотливой, как апологеты и проповедники ее — желтолицые эротоманы дряхлой Страны Неба. Не они ли, сотнями поколений создававшие науку разврата, науку властвовать над душой женщины посредством растления каждой точки ее тела, были учителями Жоржа? Кто знает, не в одном ли из притонов «Желтых кварталов» Сан-Франциско или Нью-Йорка был заложен краеугольный камень моего рабства?
Я очень скоро убедилась, что не люблю Жоржа. И очень скоро поняла, что начинаю его ненавидеть. И все же я оставалась его рабой. Мой дух негодовал, мой дух возмущался и восставал против позорных оков, но мое тело было бессильно и своим бессилием гасило вспышки духа. Каждая попытка бунта неизменно оканчивалась поражением, но каждое поражение усиливало мою ненависть к Жоржу.
Я ненавидела и презирала его за все. За то, что по игре случая он оказался служащим в предприятии моего отца; за то, что благодаря этому я увидела его, увлеклась его внешностью и тайно от родителей познакомилась с ним; за то, что я отдала ему свою первую любовь и свои лучшие святые чувства. Чувства, над которыми он так скоро, так цинично и так безжалостно насмеялся.
Да, за все, за все ненавидела я этого человека. За его предательство в отношении моих родителей при начале революции; за его демагогические приемы, сразу сделавшие его одним из виднейших вожаков обезумевшей черни; за наше разорение и унижения, причиненные моей семье; за мой собственный позор.
День и ночь неустанно благодарю я Бога за то, что Он не послал моим старикам последнего и самого страшного для них удара: они умерли, не подозревая того, что их Мара, их дочь, была любовницей человека, сыгравшего такую гнусную роль в дни роковой катастрофы.
Увы, в те дни я еще думала, что люблю Жоржа и даже верила ему. Я верила в то, что он взял на себя роль вожака толпы для того чтобы спасти моих родных и наше состояние. Я верила в его порядочность, в его любовь ко мне, во все, что он говорил. Ведь те дни были весной нашей любви. А какая же женщина не верит любимому человеку?
Но вот удары посыпались на меня. Умерли родители, потом погиб брат, потом… Нет, даже теперь, спустя три года, я боюсь вспоминать о тех несчастиях и разочарованиях, которые постигли меня. Словом, я очень скоро узнала, кем был в действительности Жорж.
Тогда-то и начались мои муки. С одной стороны, я ненавидела и презирала обманувшего меня человека; я жаждала освободиться от его гнусной власти, жаждала сбросить с себя позорное иго. С другой — я не имела сил расстаться с Жоржем, страдала при одной мысли о разрыве.
Я металась в этом заколдованном кругу, ища выхода. Я проклинала мое слабоволие, мою нерешительность, саму себя, Жоржа, весь мир. Миллионы раз я стояла на грани бесповоротного решения; тысячи раз я уходила с твердым намерением никогда не возвращаться. И все-таки не могла уйти окончательно. И все-таки возвращалась.
Возвращалась — ибо понимала, во первых, что без поддержки и могущественного покровительства Жоржа я очень быстро погибну от лишений, а во-вторых… Во-вторых — мне стыдно признаться в этом даже себе самой — я знала, что если уйду, то никогда уже не встречу человека, который мог бы дать мне такие острые физические переживания, такое наслаждение. Да, я не нашла бы такого человека. Да и не стала бы искать.
Я оставалась, но ничего не забывала.
И ничего не прощала: ни деятельности Жоржа, ни его жестокости, ни его готтентотской морали; ни свойственной ему подлости и низости, ни пожиравшей его душу неутолимой жажды наживы… Я не могла ему простить даже того, что по странному капризу судьбы он носил то же имя, которым звали моего погибшего брата.
Я задыхалась от негодования, слушая его циничные рассуждения и садистические рассказы о казнях и убийствах, которые каждый день совершались по его приказу и за его подписью. Я не могла видеть наглого выражения его лица, когда он, сделав какую-нибудь очередную гнусность, улыбаясь, сообщал, сколько это принесло ему дохода. На мои слезы и гнев он спокойно говорил:
— Цель — оправдывает средства. А затем, милая моя, я практик коммунизма. Практик, а не теоретик.
И равнодушно закуривал сигару.
Я ненавидела Жоржа даже тогда еще, когда он приближался ко мне и заключал меня в свои объятия. Но как только его губы касались моих, как только он начинал осыпать меня своими извращенными ласками, мой темперамент вступал в свои права. Кровь вспыхивала, неслась расплавленной массой по моим жилам и ее бурный поток, как легкие пушинки, уносил с собой и мою ненависть и мое презрение к Жоржу.
Я забывала о том, что он — бывший конторщик в предприятии моего отца; забывала, что он — человек неизвестного происхождения и авантюрист, сделавший карьеру на отвратительном предательстве; что он — негодяй и убийца. Я не думала ни о моей гордости, ни о жажде мести.
Все тонуло в пароксизме извращенной страсти. В эти минуты для меня не было ничего и никого дороже Жоржа.
А потом я снова ненавидела его, презирала себя и проклинала свое рабство. И так три года. Три долгих года.
И вот вчера я освободилась. Навсегда. Я чувствую, я знаю это. Конечно, освобождение произошло не сразу. Оно подготовлялось давно и незаметно. С тех пор, как я впервые увидела мистера Гарвея. Уже тогда на страшном оружии Жоржа появилась маленькая, едва заметная трещинка. Внезапное отдаление затронувшего мое сердце человека еще углубило эту трещинку, а первый поцелуй мистера Гарвея сделал ее еще глубже и шире. И каждый день, каждый час росла она по мере моего сближения с отысканным мною принцем. И вот страшный талисман сломался. Я свободна.
Вчера, когда я уже лежала в постели, в мою комнату вошел Жорж. Как и всегда при подобных визитах, он подсел ко мне на кровать и хотел обнять меня. Я отстранилась. Это его не смутило, так как я никогда не уступала сразу. Жорж придвинулся еще ближе, поймал мои руки, крепко сжал их и, наклонившись, поцеловал меня. Обыкновенно с этого момента я считала себя побежденной. Но сегодня в моем воспоминании почему-то встал образ другого человека. И от этого показался мне еще отвратительнее Жорж. Я содрогнулась. Вместо страсти с ужасающей силой вспыхнуло все, что годами накопилось в моей душе против этого человека.
Я вырвалась из его объятий, села и, отодвинувшись в дальний угол кровати, сказала:
— Оставьте меня, Жорж. Раз и навсегда… Прошу вас. Между нами все кончено.
— Что это значит, Мара?
Густые брови его сошлись дугой, а глаза вспыхнули недобрым огнем. Обыкновенно такая перемена в его лице внушала мне непреодолимый, чисто животный страх. Но сейчас я не испугалась.
— Это значит, что я ненавижу вас, что вы противны мне до отвращения. Это значит, что я больше никогда не буду принадлежать вам и что вы должны забыть обо мне, как о женщине.
Губы его дрогнули в жестокой улыбке.
— Что это? Бунт?
— Меня мало интересует, под какое название угодно вам будет подвести мой поступок. Для меня важно то, что он давно мною обдуман и что от принятого решения я ни в коем случае не отступлю.
— Посмотрим, — процедил сквозь зубы Жорж. — А могу я узнать, что побудило тебя принять такое решение?
— Очень многое. Во-первых то, что я всегда ненавидела и презирала вас; во-вторых, то, что вы для осуществления своих гнусных планов не остановились даже перед тем, чтобы торговать моей красотой и даже моим телом.
— Так… Есть еще что-нибудь?
— Да. В третьих — я люблю другого человека.
— Конечно, этого долговязого янки? Я нахожу, что раз уж ты решила порвать со мною, то могла бы сделать выбор получше.
— Я не спрашиваю вашего совета и не ищу вашего одобрения. Кроме того, прошу вас твердо запомнить, что никакого содействия в достижении ваших грязных целей я вам оказывать не буду. Ни прямого, ни косвенного. Слышите? А если вы вздумаете бить меня, я обо всем расскажу мистеру Гарвею. Это мое последнее слово.
Я говорила все это спокойно и сдержанно и все время упорно смотрела прямо в лицо Жоржа. Я видела, как оно постепенно багровело, как вены на висках и на лбу стали надуваться и как начала подергиваться левая щека. Я знала, что взрыв был неминуем и что он будет страшен. Но я твердо решила не отступать ни на йоту.
— Это твое последнее слово? — спокойно и даже мягко спросил Жорж.
— Да.
— Очень хорошо. Но я еще не сказал своего последнего слова. И я не думаю, чтобы оно тебе понравилось.
К моему изумлению, он поднялся и не торопясь вышел из комнаты. У меня замерло сердце. Я достаточно хорошо знала Жоржа, чтобы быть уверенной в том, что наш сегодняшний разговор еще не закончен.
И я не ошиблась.
* * *
Это была отвратительная сцена. Сцена, полная грубых упреков, жестоких угроз, брани и даже ударов. Да, и ударов. Жорж не остановился и перед этим средством, чтобы снова подчинить себе мою волю. Но он не добился ничего. Стиснув зубы, не отвечая ни одного слова, я твердо выносила все. Я совершенно ясно отдавала себе отчет в том, что между мною и Жоржем происходит последний решительный бой и что я освобожусь от его власти или теперь, или никогда. У полководца, бросившего свои войска в огонь генерального сражения, всегда должен быть резерв. Моим резервом было — молчание.
Заговори я, возрази я хотя несколько слов — и я была бы побеждена. За словами последовали бы слезы, а слезы — делают нас, женщин, слабыми и бессильными. Зная это, я превратилась в истукана. Я сделалась глухой, немой и бесчувственной. Все мысли, все усилия воли я сосредоточила только на том, чтобы не дать ослабеть чувству того молчаливого ожесточения, которое делало меня неуязвимой для Жоржа.
И я победила. Сильным толчком отбросив меня в угол кровати, бледный от гнева Жорж порывисто выпрямился и, в упор глядя на меня, сказал:
— Вот что, моя милая, пока мой план не приведен еще в исполнение, я, так и быть, даю тебе свободу. Слышишь? Я даже не прикоснусь к тебе. Можешь развлекаться с этим идиотом Гарвеем, как тебе заблагорассудится. Кроме того, я решительно отказываюсь от всякой твоей помощи. С этого момента я начинаю действовать самостоятельно. Но помни, если ты хоть одним намеком предупредишь о чем-нибудь твоего возлюбленного янки, я убью тебя. Это я, во всяком случае, успею сделать перед своею гибелью. Понятно?
Я по-прежнему ответила гробовым молчанием.
— Думаю, что понятно, — продолжал Жорж. — Ты отлично знаешь, что я могу все.
И он вышел.
Да, Жорж может все. Все. В этом я никогда не сомневалась. И мне все было понятно.
Тело мое нестерпимо болело и ныло, по щекам текли слезы, но в душе моей, как и в природе, цвела весна.
Я свободна.
И, не знаю почему, но во мне жила твердая уверенность, что я свободна не на время, а навсегда.
7 октября.
Сегодня мистер Гарвей просил моего согласия стать его женой. Втайне, сама себе не отдавая отчета, я, может быть, и ждала этого. Но реально, конкретно, я не думала об этом никогда. Не думала потому, что никогда не думаю о невозможном. А пока жив Жорж, пока я так или иначе связана с ним, я не могу стать женой мистера Гарвея.
Его слова подняли во мне целую бурю противоречивых чувств. Светлая радость, ликующее счастье и неизъяснимый восторг захлестнули в первое мгновение мою душу. И сейчас же сменились страшной тоской от сознания невозможности и несбыточности тех грез, которые были столь внезапно навеяны мне словами любимого человека.
Что я могла сказать ему в ответ на эти слова? Дать свое согласие? А дальше? Ведь я собственность Жоржа. Правда, три дня назад я порвала последнюю нить, связывавшую меня с этим человеком, но все же я его собственность. Он скорее убьет меня, чем откажется от своих прав надо мною.
Идти открыто на разрыв? Явно обнаружить свой позор и свою ложь? Но это сразу же и без остатка может убить в мистере Гарвее всякую любовь ко мне. Разочарование — лучшее средство от самой пылкой любви.
Отказать? От одной мысли о том, что я могу лишиться общества дорогого мне человека, у меня начинало мутиться сознание. А он уйдет. Конечно, уйдет, если я откажу ему. Он слишком горд, слишком самолюбив, чтобы остаться, получив отказ. Наконец, чем могу я мотивировать подобное решение? Мистер Гарвей знает, что я люблю его. В его глазах — я девушка, абсолютно свободная и ни с кем не связанная сердечными отношениями. Разве могу я открыть мистеру Гарвею все, все? И то что я не сестра Жоржа, а его гражданская жена; и то, что Жорж воспользовался документами моего погибшего брата для того, чтобы под чужим именем легче выбраться из Америки, где ему грозила жестокая кара за совершенные им по должности преступления…
Нет, лучше умереть, чем сказать все это.
Я не ответила мистеру Гарвею ни «да», ни «нет». Я прибегла к обыкновенной уловке женщин в таких случаях: сказала, что мне необходимо время для размышления и просила не торопить меня.
Для чего я это сделала? На что я надеялась? Что могло измениться за неделю, месяц, даже полгода?
О, если бы мистер Гарвей не был бы так честен. Если бы он забыл хотя на время свои взгляды джентльмена и принципы порядочного человека. Если бы он знал и чувствовал, как я хочу только одного — быть его, только его, всецело принадлежать ему и пить полными глотками из чаши наслаждения. Пить, не задумываясь над тем, что есть, что будет и что может быть. Ведь я люблю его. И ясно вижу, что и он любит меня. Почему же мы не можем принадлежать друг другу?
Почему?
11 октября.
Когда мы остаемся наедине, Жорж почти не разговаривает со мной. Вообще же он больше совершенно не упоминает ни о своих планах, ни о своих намерениях, ни о том, как он собирается осуществить те и другие. С одной стороны, это меня радует, так мне гораздо спокойнее. С другой — я не могу не сознавать, что опасность не только не миновала, но, наоборот, стала еще грознее. У меня такое ощущение, как будто под дом, где я живу, подводится страшной силы взрывчатая мина. Я не знаю, откуда ее ведут, не знаю, как далеко ушел уже подкоп и когда последует взрыв.
Но я знаю, я чувствую, что взрыв неминуем. Вечный страх и сознание полнейшей беспомощности. Ужасные, непередаваемые ощущения.
Если я скажу что-либо мистеру Гарвею, это ничему не поможет. У меня нет доказательств и Жорж всегда может отговориться тем, что я наклеветала на него. Зачем?
Мало ли зачем. Он может быть, например, против моего чувства к мистеру Гарвею и тем возбуждает мою злобу.
Наконец, если я скажу, он действительно убьет меня. Он это сказал. А в таких случаях я ему верю.
Мне очень не нравится его дружба с мистером Гарвеем. А еще больше эти постоянные разговоры между ними до поздней ночи за стаканами вина. О чем они могут говорить? Я уверена, что все это добром не кончится. Мистер Гарвей слишком доверчив. Будучи сам человеком в высшей степени честным, благородным и прямым, он, насколько я заметила, склонен и в другом человеке находить те же достоинства. Пожалуй, Жорж действительно может во время дружеских бесед выведать все, что ему нужно. Я уже несколько раз предупреждала мистера Гарвея намеками, но он, по-видимому, ничего не понимает. Говорить яснее боюсь.
А Жорж подозрительно весел.
13 октября.
Сегодня, во время морской прогулки на «Плезиозавре», едва не случилось непоправимое. Мой темперамент хотел сыграть со мною плохую шутку. Сидя в салоне вместе с мистером Гарвеем, я под влиянием его объятий совершенно потеряла голову. Длительное, непрерываемое горение страсти, которое со времени разрыва с Жоржем совершенно не находит себе никакого выхода, отуманило мой мозг и лишило меня всякого самообладания.
На этой почве у нас произошла с мистером Гарвеем размолвка. А результатом размолвки была истерика, во время которой я чуть-чуть не сказала того, чего не следовало говорить. Слава Богу, я вовремя удержалась.
Дала себе слово быть осторожнее и крепче держать себя в руках.
18 октября.
Откуда у Жоржа эта страсть к чтению? Я никогда раньше не замечала ее в нем. Сидит положительно по целым дням за книгой, а нередко читает даже в библиотеке или кабинете мистера Гарвея.
Еще купается. По несколько раз в день. Вчера его чуть-чуть не растерзала акула. Если бы мистер Гарвей не закричал, все было бы в порядке. Я знаю, что зло и нехорошо так думать. Но ведь и Жорж очень злой человек.
Ах, зачем, зачем закричал мистер Гарвей?
27 октября.
Работы по подводке мины закончены и все готово к взрыву. Я знаю даже час, когда этот взрыв произойдет. Мне неизвестно только его место. В этом-то и весь ужас. Что делать? Голова моя горит и кровь так стучит в висках, что я с трудом могу держать перо. Я не могу даже предупредить мистера Гарвея. Жорж, уходя, запер меня в комнате на ключ. Выбраться через окно я не решаюсь. Оно слишком высоко, да и Жорж может услышать, когда я начну его открывать. Он, наверное, не будет спать всю ночь, карауля меня.
Боже, Боже, такой чудный, так весело проведенный день и такой ужасный вечер. Вечер и ночь. Ибо я чувствую, что мне не удастся сегодня забыться сном ни на секунду.
Я сама не знаю, зачем я пишу все это. Просто, вероятно, потому, чтобы отвлечь свои мысли от ужасной действительности…
Я не имею понятия о том, что должно произойти. Впрочем, лучше я опишу все по порядку. Чем больше времени я буду занята делом, тем меньше останется времени для страшного раздумья.
Сегодня мы вернулись с нашей морской прогулки очень поздно. Мы ездили большой компанией и очень далеко, дошли до линии пароходных рейсов. Мистер Стивенс, смеясь, говорил, что это — поездка за «покупками». И, действительно, мы кое-что купили на встретившемся нам большом пароходе.
Жорж, сославшись на нездоровье, отказался нас сопровождать. Мне это очень, очень не понравилось. Жорж никогда ничего не делает без тайной цели.
Когда поздно вечером я приготовлялась уже ко сну, неожиданно вошел Жорж. С времени нашего разрыва это первый раз, что он появился у меня в комнате. Я очень удивилась и немного встревожилась, но ничем не выказала своих чувств. Жорж был чрезвычайно весел и оживлен.
— Здравствуйте, будущая миллиардерша, — сказал он, делая глубокий иронический поклон.
Я молча слегка кивнула головой.
— Я вижу, вам не очень приятен мой визит. Что же делать, он необходим.
И, усевшись в кресло, он продолжал:
— Могу вам сообщить приятную новость: мне удалось и без вашей помощи узнать все, что мне было нужно. Вы молчите? Напрасно. Могли бы поблагодарить меня за труды и за мои старания сделать вас миллиардершей.
— Я вовсе не нуждаюсь в ваших заботах, — сухо произнесла я.
— Может быть. Но я так добр, что забочусь о вас и помимо вашего желания.
— Ради Бога, довольно этих плоских шуток. Говорите, что вам надо и потом уходите.
— Я пришел сообщить, что мой план вполне готов и что через несколько часов он будет приведен в исполнение.
— Что вы хотите этим сказать?
— Ничего особенного. Пожалуйста, не бледнейте. Я просто хочу стать богатым человеком.
— Но что вы намерены делать?
— Что я намерен делать — об этом вы узнаете через три-четыре часа. А пока я не буду вам мешать. Можете делать, что хотите: спать, читать, размышлять. За двадцать минут до срока я предупрежу вас. А чтобы вам не пришла сумасбродная мысль поднять прежде времени переполох, я позволю себе принять меры предосторожности.
С этими словами Жорж встал с места и, выйдя из комнаты, закрыл дверь с наружной стороны на ключ.
Я осталась одна со своими мыслями.
Каковы намерения Жоржа? Убить мистера Гарвея? Ограбить его? Послать на континент радио-грамму? Захватить власть над островом в свои руки?
Я терялась в догадках и не знала, на какой из них остановиться. Одна была невероятнее другой.
Ясно было одно: готовилось что-то, что угрожало благополучию и жизни любимого мною человека. Даже, пожалуй, благополучию всего населения острова.
Я долго просидела без движения, стараясь разрешить мучившую меня загадку. Около четырех часов я услышала осторожные шаги и звук поворачиваемого в замке ключа. Вошел Жорж. Лицо его было нахмурено и недовольно.
— Можете ложиться спать. Из-за проклятого тумана придется отложить на сутки приведение в исполнение моих намерений.
Я невольно с облегчением вздохнула. Завтра я улучу момент, чтобы предупредить мистера Гарвея. Под его защитой мне не страшны никакие угрозы Жоржа.
Но последний как будто угадал мои мысли. Он как-то криво усмехнулся и сказал:
— А чтобы предохранить себя от ваших козней, я вынужден буду прибегнуть к маленькому насилию над вами.
Я встала.
— Вы снова намерены бить меня?
— Успокойтесь и сядьте. Насилие выразится в гораздо более мягкой форме: вам просто придется завтра весь день пролежать в постели. Я объявлю, что вы больны и никого не принимаете. Уверяю вас, я буду очень заботливым и внимательным братом — я целый день не отойду от вашей кровати.
— Перестаньте паясничать. К чему эта комедия?
— Это не комедия, а предусмотрительность. Вы ляжете в постель, или… Я не остановлюсь ни перед какими мерами.
Я подумала, что даже лежа в постели, я как-нибудь найду возможность предупредить мистера Гарвея. В крайнем случае, я пошлю ему этот дневник. До ночи много времени. Лучше лечь в постель, чем терпеть новые побои. И я сказала:
— Хорошо, презренный вы человек, я притворюсь завтра больной.
— Вы удивительно милы сегодня, Мара. Я чувствую, что скоро мы будем с вами снова друзьями.
И слегка поклонившись, он вышел, опять закрыв дверь на ключ.
Я положу этот дневник в большой конверт и туда же вложу коротенькую записку мистеру Гарвею.
Надежда еще не потеряна.
