4
Болезнь Николка. — Горячечные видения. — «Трюки» ученого медика. — Метаморфоза пещеры. — Омоложенный Скальпель. — Учитесь доить коров! — Кража кузнечного молота. — Скальпель рассказывает про свои таланты. — Возврата в XX век нет! — Друзья спорят на политическую тему. — Пари

Николка тяжко заболел, рана на груди нагноилась, и горячка, которой опасался медик, пришла со всеми своими последствиями. В первую же ночь после пленения гиппариона он слег. Бессознательное состояние продержало его у себя в плену в течение трех недель; краткие периоды сознания приходили изредка, но они еще более увеличивали тематическое содержание горячечных кошмаров.

Больной не понимал ни обстановки, ни своего состояния, ни странной, как ему казалось, деятельности врача, и, не отрываясь от бредовых галлюцинаций, продолжал думать, что бредит. Эти разумные проблески, поражавшие его больше, чем все вместе взятые горячечные видения, остались у него в памяти навсегда, и, выздоровев, он мог по пальцам пересказать все сюжеты, несомненно вырванные из действительности, касавшиеся загадочного поведения медика.

Однажды он видел, как Скальпель — совершенно голый, лишь в одном передничке — ползал в пещере на четвереньках и размазывал по полу густую серую грязь, — конечно, улыбаясь при этом загадочно. В другой раз тот же Скальпель с той же улыбкой принимал через отверстие в пещере от змеевидной руки прессованную в диковинные кирпичи глину и складывал ее в углу пещеры. В третий раз он же болтался на аляповатых пристройках под самым потолком пещеры у дымового отверстия и что-то мастерил. Похоже было на то, что он ломал потолок.

Николка мог насчитать до десяти «трюков», которые ученый медик выполнил за время его болезни. Но особенно памятен ему был момент пробуждения; воспоминания о нем тоже остались навсегда.

Больной пришел в себя «по-настоящему», то есть после этого не впадая уже в бред, ночью. Он сразу вспомнил о стычке своей с махайродусом, о поимке Живчика и о последующей болезни, но сколько времени пролежал, не знал. Сквозь отверстие в потолке лился меланхолический свет перекосившейся луны. В этом еще не было ничего особенного. Луна и раньше, до болезни Николки, в пещеру заглядывала угрюмо и с перекошенной физиономией. Но тогда ее перекошенность «не выходила за пределы нормы», как говорил Скальпель; это была перекошенность ущербленной луны. А теперь? Теперь она, несомненно, страдала флюсом…

«Надо сказать Скальпелю, — подумал Николка, — кажется, согревающие компрессы помогают от флюса… я что-то в этом небольшой знаток…»

Собственно, состояние ночного светила его заинтересовало, так сказать, чисто академически, — постольку, поскольку раньше он не замечал у луны склонности к человеческим заболеваниям. Дело было не в луне. Поразило Николку другое: отверстие в потолке было значительно расширено — по крайней мере в десять раз — и имело почти правильную четырехугольную форму… Над последним стоило призадуматься.

Николка помнил, что в перерыве между галлюцинациями он видел Скальпеля болтающимся у потолка и ковыряющим его металлическим инструментом, похожим отчасти на долото. Неужели окно в потолке — дело рук Скальпеля? Интересно, черт побери! — ученый медик занимается пробуравливанием в камне окон! Скальпель работает не скальпелем, а долотом?! Ха-ха!..

Когда же очнувшийся впервые после трехнедельного небытия больной перевел взгляд с потолка на стены, он поразился еще более. Стены были тщательно обтесаны, почти отшлифованы и почти безукоризненно выбелены. Кроме того, против входа к стене было прикреплено чучело растопырившего крылья самца-фазана…

Николка передвинул изумленный взгляд ниже, и его ослабленная болезнью голова совсем отказалась вмещать в себя чувства изумления. В пещере стоял почти изящный стол, накрытый чем-то почти белым, и рядом с ним два колченогих стула. Еще дальше стояло нечто похожее на шкап, а в самом углу — массивная койка, впитавшая в себя тело почтенного медика…

— Ай да Скальпель! Ну ловкач! — в последний раз изумился Николка и до утра окунулся в глубокий сон.

Утром он проснулся с сознанием, что его ожидает нечто необыкновенное. Чтобы приготовить себя к нему, он не сразу открыл глаза и не сразу обнаружил признаки своего выздоровления. Сначала — очень осторожно — он ощупал кожей спины свое ложе; это был роскошный густой мех, а в головах, несомненно, покоилась подушка из пуха и пера или, во всяком случае, из чего-то необычайно мягкого. Его ничто не покрывало, да и надобности к тому никакой не ощущалось: воздух в пещере был сухой и теплый.

Николка полуоткрыл глаза, а так как над ним висел потолок, то первым он и увидел его с четырехугольным отверстием посредине. Отверстие было закрыто стеклом… правда, пузыристым и не чистым, но все же стеклом… Через него теперь посылало свои животворные лучи солнце. Стены не сказать чтобы отличались особенной шлифовкой и белизной, но все же были достаточно выровнены и — до некоторой степени совершенно — выбелены. И фазан. Если он и не представлял собой образца чучельного искусства, то опять-таки больше, чем какая бы то ни было птица, походил на фазана, а не на косулю и не на зайца. То, что больной ночью принял за аляповатый шкап, оказалось великолепно сложенной печкой… — Ай Скальпель! Ай да Скальпель!..

Николка осторожно повернул голову. За столом, имевшим поверхность, достаточно гладкую для того, чтобы с него не скатывались плоскодонные предметы, сидел собственной персоной ученый медик. Он выгодно отличался от того Скальпеля, которого Николка знал до болезни. Прежде всего, на нем был всего лишь один передник из голубой змеиной кожи. Затем, тело его потеряло всякий намек на одутловатость, складчатость и неприятную бледность; дряблость мышц совершенно исчезла и даже лысинка заросла… Короче говоря, перед Николкой теперь сидел коричневокожий, мускулистый и стройный человек, находившийся в расцвете своих сил… Рецепт такого перевоплощения Николка знал: вода, солнце, воздух, физическая работа и здоровое питание. Скальпель всем и каждому не уставал рекомендовать этот рецепт, но сам никогда ему не следовал.

На столе, накрытом той же голубоватой змеиной кожей, перед Скальпелем стоял сосуд, до некоторой степени похожий на чайник, из почти белого фарфора, две кружки, имевшие с кухонными горшками весьма отдаленное сходство (а зачем им иметь это сходство?), тарелка, очень мало напоминавшая таз для варенья (на то она и тарелка!), в тарелке скромненько лежали (даю голову на отсечение!) очищенные картофелины, куриные яйца и сливочное масло!.. Мало того, — тут же лежал настоящий металлический нож с костяной рукояткой, а на полу около входа (пол, как две капли воды, походил на цементный!) — топор, кирка, лом, молоток и то самое долото, которым Скальпель во время болезни Николки ковырял в потолке… И все это (что особенно и удивляло!) существовало на фоне самых первобытных звуков, врывавшихся в пещеру через открытую настежь деревянную дверь (да, дверь!).

Николка глазам своим не верил. Неужели все это сделал Скальпель? Да за какой же тогда срок? Сколько же времени пролежал он от страшной царапины саблезубого хищника? Пускай даже неделю, разве за этот срок мыслимо натворить такую гибель чудес?! Абсолютно немыслимо! Без фокуса не обошлось!

В это время снаружи донеслось мычание коровы (настоящей коровы). Скальпель проворно сорвался с колченогого стула и озорным комсомольцем выскочил в дверь.

«Новое дело!.. — подумал Николка. — Он даже коров успел завести…»

Однако, лежание ему порядком надоело. Шумная жизнь вне пещеры — мычание, лай, щебетание птиц — звала к себе и подмывала узнать о дальнейших проделках омоложенного Скальпеля.

Николка хотел подняться с постели так, как он обычно поднимался: дрыгнуть в воздухе ногами, запрокинуть их под себя, выгнуть спину и встать, — то есть сделать всклепку со спины… Ровным счетом ничего не вышло! Ноги не дрыгнули и не запрокинулись, а только чуть сдвинулись с места, спина не выгнулась и даже не пошевельнулась, а в голову ударило, будто десять пудов поднял.

— Батюшки! Неужели я с кровати не встану и обыкновенным манером? — ужаснулся Николка. — Что же со мною произошло?

До сих пор ему ни разу не приходилось серьезно болеть, и он не знал состояния поднимающихся после тяжелой болезни, но тут не одна болезнь играла роль. Когда он попробовал сесть на кровати «обыкновенным манером», его ноги не смогли опуститься вниз.

— Ч-черт! Фокусы Скальпеля!.. — догадался Николка: поверх его ног и груди были протянуты крепкие полосы универсальной змеиной кожи.

Против одного фокуса подействовал другой, — Николка сполз с подушки, подлез под змеиную кожу на груди, снова поднялся на подушку и освободил ноги. Эти манипуляции вызвали у него одышку и негодование против своей слабости.

Отдышавшись, он сел, наконец, на кровати. Теперь закружилась голова; снова пришлось делать передышку.

Негодование его перешло в бурное возмущение, когда он увидел собственные свои конечности… Какие это были ноги и какие руки! — Бледная кожа, дряблые, чуть заметные мышцы — ни тебе бицепсов, ни тебе грифа, ни икроножных — ни черта!.. Просто-напросто Скальпель заменил себя Николкой, а Николку собой!.. Ну, за эти фокусы он поплатится головой!..

Возмущение понемногу улеглось, и фабзавук понял всю нелепость своего предположения. Скальпель тут был ни при чем. Может быть, он еще спас ему жизнь. А болезнь длилась, вероятно, не одну неделю; три-четыре, наверное. За этот срок ученый медик смог бы при желании построить целый небоскреб, а не это жалкое подобие культурной домашней обстановки.

С громадным напряжением, останавливаясь ежесекундно, Николка вдоль стены добрался до стула. Стул приходился как раз против открытой двери. Солнце, зелень, синева неба, разноголосый шум животных… Буйно-трепещущая жизнь ударила ему в лицо. Он даже закрыл глаза в новом приступе возмущения против своей слабости и нового головокружения. Потом открыл их и жадно стал впитывать в себя детали резко изменившегося вида перед пещерой.

Местность непосредственно перед их жилищем — с десятком гигантов-дубов — была окружена высокой стеной каменной кладки. Кладка была грубая, первобытная, но камни, составлявшие ее, превышали весом десятки пудов. — Постройка циклопов, — подумал Николка. Стена подходила вплотную к утесу с пещерой, в одном месте ее была оставлена брешь, закрывавшаяся воротами из грубо связанных бревен. Внутри двора, на просторе, осененном размашистыми кронами дубов, бродили две коровы, пяток диких коз, лошадь, несколько свиней с поросятами и десятка два ярко-перистых кур с многочисленными выводками цыплят. Один угол двора был отгорожен и покрыт навесом из хвои; здесь стоял стог сена и большая глиняная кадка, очевидно, с водой. В другом углу, тоже за загородкой, был сложен горн, и рядом с ним возвышался предмет, который, по терминологии Скальпеля, вероятно, носил название наковальни.

Сам Скальпель бегал с хворостиной по двору, загоняя одну из коров в специально для коров отгороженное пространство. О назначении технических приспособлений, находившихся в коровьем загоне, Николка никак не мог догадаться, несмотря на всю их простоту: в каменную стену, на высоте трех метров, было заложено под прямым углом толстое бревно, на нижней стороне его висели две уключины с железными блоками, через блоки перекинуты были веревки. Свободные концы веревок свешивались над землей, два другие оканчивались на двух вращающихся колесах, к осям которых были приделаны рукоятки, — по всей вероятности, то были лебедки. Скоро Николке довелось узнать о назначении коровьих приспособлений.

За воротами двора показался исполин-мастодонт, трубивший неистово в сознании собственного достоинства. Рядом с ним тявкал Керзон.

— А, Малыш пришел! — весело крикнул Скальпель и побежал отворять ворота.

Исполин, нареченный, по странной фантазии Скальпеля, «Малышом», горделиво покачиваясь, вошел внутрь. Между прямыми длинными бивнями его и хоботом был защемлен добрый стог полувысушенной травы, — отсюда вытекала его гордость. Скальпель закрыл ворота с помощью того же Малыша, попятившегося на них задом, и побежал открывать загородку с сеном. В последнюю исполненный достоинства мастодонт свалил принесенную им траву.

Охапку травы Скальпель вынес во двор, прежде чем закрыть за собой сеновал. Часть ее он положил в стойло Живчика, другую часть — в стойло коровы, оставшейся во дворе, третью отнес корове, находившейся в загоне. Потом он стал в «рабочую позу» около своих диковинных снарядов, не подозревая, что любопытные глаза следят за всеми его действиями.

Когда корова вошла в надлежащий аппетит и достаточно забылась в акте самонасыщения, Скальпель ловко нырнул под нее, захватив с собою конец первой веревки; этим концом он обвязал туловище коровы под передними ее ногами. Затем он нырнул обратно, захватив конец второй веревки, пропущенной под задними ногами коровы. Второй конец также был укреплен вокруг ее туловища. После этого началась потеха. Скальпель бросился к своему подъемному механизму и бешено забегал от одного колеса к другому, накручивая на них обе веревки. Корова взревела благим матом…

Николка, несмотря на новый приступ головокружения, не удержался от громкого смеха. Он еще не знал, для каких целей Скальпель поднимает в воздух ополоумевшую от страха корову; но сразу увидел все несовершенство приборов. Ведь можно было оба колеса укрепить на одной оси, и тогда ученому медику не пришлось бы так бешено гонять от одного колеса к другому в тщетном старании равномерно поднимать и зад и перед несчастной коровы…

Скальпель остановился, когда между ногами коровы и землей расстояние достигло сантиметров десяти, вытер чело, орошенное потом, и сел под корову, привязав ей предварительно передние ноги к первой веревке, задние ко второй. Потом он подставил под вымя коровы глиняное ведро и начал сдаивать в него молоко…

Николка почувствовал себя дурно — не от причудливых операций Скальпеля с коровой, а от того же головокружения, повторившегося с новой силой. Слишком много воздуха, солнца, зелени и жизни было в природе. Слишком ярко пылало солнце и опьянял воздух, слишком красочна была зелень и увлекательна жизнь. Казалось, до болезни природа меньше имела красок, меньше звуков, была проще и менее обаятельна. Ослабленный организм ненормально остро воспринимал действительность и не справлялся с богатством впечатлений.

Будто волоча за собой непосильное бремя, Николка пополз обратно к койке и растянулся на ней без мыслей, без желаний, весь покрытый испариной.

Через пару минут в пещеру вбежал жизнерадостный Скальпель с мотивом из неизвестной оперы на устах. Мотив его резко оборвался, и жизнерадостность испарилась, как только он увидел бледное и потное лицо своего пациента.

— Кто вам позволил вставать? — громко возопил он, моментально багровея.

Но пациент был слишком слаб, чтобы отвечать, и медик поспешил дать ему укрепляющих капель, напутствуя их сердитыми взглядами и ворчанием:

— С вами, как с малым ребенком: чуть не доглядишь — готово, умудрил чего-нибудь… Будто мне только и дело — с вами нянчиться! А за птицей кто должен глядеть? Кто должен напоить Живчика? Кто Милку с Красавкой выдоит? Кто Малыша на работу отправит?.. Все я да я… А тут еще двуногое неразумное создание на руках. Ведь нарочно, кажется, привязал его к кровати. Думаю: очнется — поймет, что вставать нельзя; а он понял так, будто я с ним в завязалки играю… Этакое, прости господи, существо…

От капель ли Скальпеля, от его ли монотонного ворчания, от переутомления ли, или от всего этого вместе взятого — только Николка опять заснул.

Проснулся он от странного беспокойства, взглянул вверх и оцепенел: две пары глаз на волосатых мордах через потолочное стекло на него глядели. Не глаза, а глазища звериные… Николка крикнул — глаза пропали — в пещеру вошел Скальпель.

— Чего орете? — спросил он, улыбаясь.

Николка без улыбки ответил:

— Чьи-то глазища на меня через потолок смотрели.

— Вы это как? Серьезно? Без бреду? — обеспокоился сразу Скальпель.

— Без бреду, — отвечал Николка. — Рожи словно человеческие, но волосатые.

— Те-те-те… — многозначительно протянул Скальпель. — У меня этой ночью молот с наковальни свистнули… Ну, впрочем, о хозяйстве после, а сначала — как себя чувствуете?

Он выслушал, выстукал Николку и остался доволен:

— Через недельку разрешу встать.

— Дудки, — отрезал Николка, — сегодня встану, дайте только что-нибудь полопать.

— Не будем спорить, — дипломатически уклонился медик. Он дал Николке бульону, пару яиц, немного мяса, немного молока, — голода его совершенно не удовлетворил, но успокоил:

— Поменьше, да почаще.

Поевши, Николка опять заснул и проделал так ровно четыре раза, вплоть до ночи. Ночью он спал спокойно, без просыпа.

Утром он так хорошо почувствовал себя, что, закусивши еще раз, уже более основательно, вступил с медиком в длинный разговор. Разговор этот чуть было не закончился катастрофой.

Николка открыл диалог вопросом:

— Вы что, вместо научных изысканий хозяйчиком решили заделаться?

У Скальпеля почему-то дрогнули щеки, краска набежала на коричневое лицо.

— Я… видите ли… конечно, не против науки, но… случились некоторые обстоятельства, которые…

Медик остановился, но щеки его прыгали, глаза бегали.

— Видите ли… на этот вопрос я вам после отвечу, пока же спрашивайте о другом…

— Хорошо, — согласился Николка, объясняя смущение Скальпеля действием неприятного слова «хозяйчик». — Тогда скажите: это все — стол, стулья, ограду, стекло, инструменты — сами вы сделали?..

— Сам, конечно, сам, — сразу оживился Скальпель, — без какой бы то ни было посторонней помощи, совершенно самостоятельно…

— Здорово! — похвалил Николка, однако с сомнением в голосе. — Но вот, чтобы вы совершенно самостоятельно сложили каменную стену, этому, извините, я никогда не поверю.

— А Малыш-то?! А мастодонт-то на что?! — вскричал Скальпель, захлебнувшись самодовольным смехом. — Конечно, я не таскал камней. Я даже не укладывал их. Все это сделал Малыш под моим непосредственным руководством… Умная бестия! Он мне и сено собирает и бревна таскает… Да что!.. Я его заставляю одного ходить на реку… Обыкновенно-то я сам хожу с ним, привязываю ему кадку к бивням и иду, а когда мне некогда или лень, отправляю одного; он мне воду приносит в хоботе. Наберет полный хобот и ни одной капли не прольет — все притащит… Имейте в виду, что в хоботе — доброе ведро… Да вы лежите, лежите. Нельзя вам вставать. И молчите. Я вам все по порядку расскажу, без ваших вопросов…

— Ну вот! Начну с пещеры… Как видите, я ее привел в состояние, вполне пригодное для жилья… Поверьте, то была задача не из легких. У меня не было никаких инструментов, кроме кинжала, но какой он инструмент? — ни рубить, ни тесать, ни резать. Таким образом, на самых первых порах передо мной стал вопрос об инструментарии, хотя бы самом несложном. Вопрос этот я разрешил, найдя в обрыве, вам известном, самородное железо, легкоковкое. Из отдельного куска его я первым делом выковал себе молот: ковал камнями. Затем этот молот я закалил в огне и уже при помощи его делал все остальные орудия, как-то: топор, кирку, лом и проч… С таким инструментарием (правда, аляповатым, нечего греха таить!) уж легко было обтесать стены пещеры, которые кстати состоят из мягкого известняка, выровнять пол и увеличить отверстие в потолке. Пол, как вы сами видите, я залил цементом; цемент сделал так: глинистый известняк смешал с найденным мною в долине вулканическим материалом, вроде пемзы, — пуццоланом, смесь пережег над огнем — и цемент готов. После этого в окно вставил стекло… Вы думаете, я его тоже нашел готовым? Ничуть не бывало. Сам сделал, сам, батенька, сделал. Нашел только минерал — полевой шпат, но с ним была длинная работа. Нужно было его расплавить сначала, затем смешать с известкой, остудить и пошлифовать изрядно. Стекло, как видите, вышло несколько грязноватым и нечистым, однако, в этом я уже не виноват: никакой посуды не было, плавил на плоском камке, а чтобы не стекало, камень обложил разведенным цементом и глиной. Так-то! Вы замечаете, как развернулась моя изобретательность в этом первобытном мире?..

— Здорово! — искренне изумился Николка.

— Ну вот! Теперь, когда жилище наше стало более или менее приличным, я начал подумывать о посуде. Нужна была подходящая глина. Я подумывал и поискивал ее и в это же время делал другую работу. Вы ведь знаете: надвигается зима, ночи стали очень прохладными, — я бы сказал, суровыми; явилась необходимость в печке. Я нашел глину, я нашел каменную соль. Для чего последняя — увидите после. Из этой глины ничего, кроме кирпичей, у меня почему-то не выходило.

— Надо было ее очистить взмучиванием в воде, — вставил Николка.

— Очень может быть, — отвечал Скальпель, — но у меня не было времени. Из глины, повторяю, я делал кирпичи. Кирпичи обжигал, Малыш таскал их в пещеру. Из кирпичей я сложил печь… Однажды Малыш, который очень любит гулять и гуляет каждый день, вернулся испачканным во что-то белое. Исследовав сие белое, я убедился, что вижу перед собой чистую каолиновую глину, из которой выделывается фарфоровая посуда…

— Дружище, — сказал я себе, — у тебя будет не простая, а фарфоровая посуда… И я начал лепить посуду. Лепить сравнительно легко, но вот обжигать… Плохо обжигать! Скажу вам, что из двух десятков приготовленных мною предметов после обжига осталось только то, что вы видите на столе, да еще та кадка, которую я употребляю для воды. Короче говоря, все предметы во время обжигания трескались. Отчасти здесь играла большую роль моя неловкость, но, главным образом, от меня независящее обстоятельство: фарфор вообще трудно обжигается (поэтому-то он так и дорог). Кроме обжигания, нужно было покрывать посуду глазурью, чтобы она не пропускала воду. Для этого пошла соль. Глазуровать солью — самый простой способ глазуровки. Существует два способа: первый способ — это в то время, когда обжигаешь предмет, бросаешь в огонь соль; соль улетучивается, и влажные пары ее соприкасаются с глиняным предметом, глина соединяется с солью и образует на поверхности предмета стекло. Второй способ: сырой предмет покрывают слоем смешанного с водой песка и соли и потом сразу обжигают его. Я употреблял эти оба способа и почти всегда с одинаковым успехом: посуда большей частью ломалась…

В это время во дворе затрубил мастодонт, и Скальпель, оборвав речь, побежал открывать ему ворота.

Оставшись один, Николка подумал: какая необходимость заставила ученого медика основываться на зиму в первобытном мире?

Скальпель вернулся и доложил:

— Малыш с азартом таскает воду. Вот когда вы окрепнете, нам нужно будет сообразить насчет проведения к себе воды.

— Будто вы сто лет рассчитываете пробыть здесь? — возразил Николка.

На это Скальпель ничего не ответил, сделав вид, что не слыхал, и продолжал свое повествование:

— Значит, инструментарный, жилищный и посудный вопросы были мной разрешены удовлетворительно. Мебельный вопрос я разрешил между делом, можно сказать, шутя. Правда, мебель вышла не очень изящная, но ведь я и не столяр. Оставался вопрос продовольственный. Нужно было сделать запасы на зиму. Сперва я думал настрелять побольше зверья и дичи и засолить впрок мясо, но время показало, что стрелок я аховый, а патронов у нас мало…

— Сколько? — спросил Николка.

Скальпель замялся:

— Видите ли, я очень много расстрелял и расстрелял впустую: все мазал и мазал… очки, что ли, мешают — не знаю… Осталось всего десять зарядов.

Николка протяжно свистнул; медик, заалев, продолжал:

— Тогда я решил прибегнуть к другому способу — использовать Живчика, Керзона и огороженное пространство перед пещерой. Керзон у меня выслеживал дичь, поднимал ее, а потом мы вместе гнали ее к пещере. Таким образом нами были загнаны коровы, свиньи и козы (собственно, не козы, а сайги — порода антилоп, — водятся и в XX веке). Кроме того, я выучил Керзона ловить кур, не причиняя им вреда. Мы охотились обыкновенно на наседок: Керзон поймает наседку, а я переловлю цыплят. Наседкам я обрезал крылья, чтобы они не перемахнули через стену. В две недели с продовольственным вопросом было покончено…

— Для чего вы подвергаете коров инквизиторским пыткам? — спросил Николка.

— Вы видели? — поднял брови Скальпель. — Когда это вы успели? Но если вы видели, то должны были догадаться, что доенье диких коров — работа не легкая. Они брыкаются, бодаются, толкаются, как… черти. Дело в том, что телят их я пристрелил, а мясо засолил, так они мне мстят за своих телят и не позволяют доить себя…

Николка рассмеялся:

— Существует, как мне кажется, более простой способ. Достаточно привязать корову за рога к стене, а одну заднюю ногу к туловищу, тогда она ни бодаться, ни брыкаться не сможет.

— Хо-хо-хо!.. — взорвался Скальпель. — Попробуйте вы подоить дикую корову в таком состоянии, она вас так подоит, в другой раз не подойдете… Хо-хо-хо!.. Ваш способ, милый мой, лишь к домашней корове применим, а не к дикой…

— Ну, я не коровий спец, — сдался Николка, и снова у него мелькнуло недоумение: для чего Скальпель столь фундаментально устраивается в первобытном мире?.. Свое недоумение он передал Скальпелю на решение. У того вмиг задергались щеки и побагровел нос. Выручил его Малыш, прибывший с новой порцией воды.

Но Николка уже заподозрил недоброе, и, когда медик вернулся в пещеру, он настойчиво стал добиваться ответа.

— Видите ли… — Скальпель побледнел, как земля от выпавшего снега. — Видите ли… когда вы заболели, я испугался за вашу жизнь… Подумать только: у вас было заражение крови, а у меня из медикаментов налицо лишь самые элементарные… Чем лечить вас?.. На меня обрушилась громадная ответственность… Я вас ввергнул в этот мир, по моей вине вы подвергали опасностям свою жизнь… И вот в начале вашей болезни я хотел повторить свой прием, — теперь уже для переселения вас и себя обратно в XX век, но…

— Что «но»?! — вскричал Николка.

— …Ничего не вышло… — прошелестели бескровные губы Скальпеля.

— Навсегда?!

— Н-не знаю… но, может быть, и… навсегда…

С Николкой не сделалось дурно, дурно стало Скальпелю. Он пластом повалился на цементный пол. Николка, как мог, привел его в чувство и уложил в постель. Приятели чуть было не поменялись ролями… Хаос мыслей бушевал в мозгу фабзавука:

— А завод? А товарищи?.. А Россия? А революция?.. Как же это? Без него? — Правда, он лишь небольшой винтик во всем этом. Правда, ни завод, ни Россия, ни революция не погибнут без него. Но он-то, он-то как обойдется без них? Как он — человек XX века, века машины и электричества, он — стоявший на грани к социализму, как он сумеет примириться с какой-то неизвестной плиоценовой эпохой, где махайродус является владыкой жизни, где нет людей, ни городов, ни заводов?!

Поднялся с постели врач и, попадая в ход мыслей фабзавука, произнес торжественно и мрачно:

— Друг! Не будем впадать в уныние. Наша участь не так уж плоха. Была бы она во сто крат горше, если бы из людей мы являлись на этой земле единственными. Но мы — не единственные. Земля населена разумными существами, подобными нам, и я смело утверждаю, что эти существа по духу вам более близки, чем мне: ибо они не признают частной собственности, следовательно, они — коммунисты…

Николка сразу стряхнул с себя всякое отчаяние и, забыв о своей слабости, вскочил с постели, подобный резвой сайге.

— На основании чего делаете вы последнее утверждение? — спросил он, слегка волнуясь.

Врач отвечал торжественно и мрачно по-прежнему:

— На основании того, что они у меня украли молот.

— Но это могли сделать и обезьяны? — предположил Николка с тревогой в голосе.

— Нет, мой друг, сомневаться не приходиться, что кража совершена первобытными обитателями этой земли и обитателями разумными. Об этом мне рассказал Керзон, поведали отпечатки ног вокруг стен и сами вы, когда рассказали мне о чьих-то глазищах, смотревших на вас через окно в потолке. Скажу вам более: я уверен, что в самом ближайшем будущем нас может посетить многочисленное общество первобытников. Нет сомнения, что укравшие молот были только разведчиками… Они вернутся и приведут сюда все общество. Вопрос только во времени: как далеко расположено оно отсюда.

У Николки на душе разлилась такая приятность, будто его угостили душистым липовым медом. Перспективы жизни в плиоцене стали вдруг страшно заманчивыми. Но он поспешил вступиться за репутацию первобытников, которые, как уверял врач, были ему родными по духу.

— Ловлю вас на логической ошибке, — сказал он, — вы предположили, что у наших первобытников еще нет частной собственности, и в то же время сказали, что они украли у вас молот. Должен вам пояснить, что там, где нет частной собственности, нет и слова «кража». Кража появилась вместе с частной собственностью, и это есть одно и то же.

Врач задумался на минутку. Угрюмые морщинки на его лице стали таять одна за одной, перегруппировываться в новые запутанные образования, и вскоре вместо них появился старый знакомый Николки — причудливый переплет из хитро-загадочных морщинок.

— Я делаю кое-какое различие между понятием «частная собственность» и понятием «кража», — наконец, сказал он, плотно усаживаясь к Николке на кровать. — Предмет, произведенный лично мною, собственными моими руками, не есть украденный у кого-нибудь. Я никому никогда не отдам его, и все-таки никто не может сказать мне, что я его украл.

— Дудки! — возразил Николка. — Раз вы говорите, что данный предмет, пускай даже произведенный лично вами без эксплуатации чьего-либо труда, вы «никому никогда не отдадите», то этим самым вы крадете у другого человека возможность пользоваться данным предметом…

Скальпель энергично возразил на это, на его возражение последовала очередная отповедь Николки, на отповедь — новое возражение… Приятели сцепились в ожесточенном споре, забыв о коровах, о лошади, о птицах, о Малыше, безнадежно трубившем у ворот, обо всем на свете.

К концу спора, когда на дворе уже стало темнеть, Николка договорился до того, что назвал Скальпеля «контриком» и «вообще антисоциалистом». Скальпель же, яростно возражая против такого обвинения, доказывал, что «он, во-первых, не контрик, а такой же социалист, как и Николка, только не большевик», во-вторых, что «социализм может быть осуществлен не раньше, как в 25 веке, а то и позднее» и, в-третьих, «он вообще не уверен в возможностях осуществления социализма»… В довершение всего он предложил Николке торжественное пари:

— Вот мы встретимся с первобытным человечеством, которое, по всей вероятности, находится в стадии первобытного коммунизма; у него еще нет частной собственности, потому что нет никакой собственности, — мы познакомим это человечество с нашей техникой и культурой, отбрасывая отрицательные стороны последней; попробуй-ка вы после того насадить среди него социализм или, по крайней мере, удержать в чистоте и неприкосновенности его старый, первобытный коммунизм… Даю голову на отсечение, что, как только первобытники вкусят плодов от нашей культуры — даже без отрицательных ее сторон, — среди них тотчас же выделятся способнейшие, и возникнет класс буржуазии…

Смеясь над «социологическим невежеством» Скальпеля, в своем пророчестве относительно «выделения способнейших» повторившего заблуждение старых экономистов, — заблуждение, которое даже современные буржуазные экономисты отвергают, — Николка пари принял, и приятели улеглись спать.