10
«Эх, олкки жълон!..». — Плиоценщики выражают желание вернуться к своим старикам. — Заготовка продовольствия. — Охота па лошадей. — Революция в быту плиоцена. — Друзья устраиваются на зиму в пещере. — Социологический спор между фабзавуком и медиком. — Второе пари Скальпеля
— Ну, ребятки, — на другой день рано утром сказал Николка дикарям, — собираемся на охоту — на мргайю. Будем ловить много-много крупных зверей, много мрга. А потом пойдем — значит, и-и, — к вашим птарам, матрам и джанкам, у кого они есть…
Скальпель нежился в пещере, выжидая, когда пройдет утренняя свежесть; поэтому оратор, не боясь быть разоблаченным, был откровенным:
— Мы захватим с собой птаров, матров и прочий балласт и тогда айда на вашу родину. Понятно? И-и туда — татра, — и он махнул рукой на юг.
Дикари взвыли восхищенные, воем подтверждая, что, хотя оратор выражался крайне темно и причудливо, они все же понимают его. Вслед за дикарями взвыли и собаки, почуявшие в криках своих друзей радость предстоящего разгула по широким степям, по крутым горам, по непролазным дебрям…
— Да, — продолжал Николка, — уйдем за мра и гири… Скальпелю натянем нос и старикам тоже. Стариков ваших я понимаю отлично и сочувствую им: они пекутся о себе, но одновременно — невольно, конечно — и о сохранении коллектива. Не будь стариков, вы давно бы разбежались в разные стороны. Скальпеля я тоже понимаю, но не сочувствую: он принципиальный противник всяких революций и, в особенности, революций общественных. Я ему дал слово, что в ваши семейные отношения вмешиваться не буду, и я сдержу это слово, потому что у вас семьи нет, а есть орда, но я все-таки вмешаюсь в ваши возрастные отношения, в отношения между стариками и молодежью… Со стариками, без сомнения, нам придется немного повоевать, а если они откажутся идти, мы их просто свяжем и погрузим на Дудушку…
— Мы должны заготовить много мяса — «мса», много плодов — «пъла» — и всякой другой растительной пищи. Мы должны дождаться, когда выпадет белый снег — «пандъра сии», когда вода — «уда» — сделает «крак»; тогда мы перейдем Волгу, вот эту «ръкха», и дунем на юг, где жарит солнце, где народищу — уйма и где весело жить, эх, елки зеленые!..
— Эх, олкки жълон!.. — подхватил проказливый Ург, давно смотревший непосредственно в рот чудаку Къколе.
— Эх, олкки жълон!.. — покатилось по всем охотникам, и это восклицание с тех пор стало ими применяться универсально: наступит ли кто ногой на колючку, промахнется ли из лука в зверя, попадет ли — все равно «олкки жълон!»
В полдень, вернувшись с богатой охоты (тур, медведь и два оленя), Николка объявил Скальпелю о желании краснокожих вернуться в орду.
— Это вы их подбили… — подозрительно заметил медик.
— Каюсь, — сказал Николка, — мне очень хочется побывать у них в гостях.
— Но… — предостерег Скальпель. — Слово?..
— Мое слово крепко, — усмехнулся Николка и, чтобы его потом не укоряли в вероломстве, повторил торжественно: — В семейные отношения — ни-ни…
— Ну, то-то же, — успокоился медик. — А желание ваше приветствую.
— Но мы думаем сначала запастись продовольствием, — сказал Николка.
— Это вы думаете, — поправил его медик. И он был, конечно, прав, так как дикари жили изо дня в день и о возможностях делать запасы даже не подозревали.
— Впрочем, это все равно. Приветствую. Давно нужно было. Наступает зима, охотиться становится труднее.
Скальпель дал согласие за себя, за трех раненых и за Эрти, что они все мясо, приносимое охотниками, будут регулярно, каждый день, коптить, сушить и засаливать. Кроме того, он пообещал научить своих пациентов выделывать снятые с животных шкуры, чтобы впоследствии из них нашить зимней одежды. Последнее было не лишним — у дикарей в выделке шкур господствовал самый примитивный способ: они сначала очищали их кремневыми скребками от мяса, жира и сухожильных растяжений, затем сантиметр за сантиметром пережевывали, обильно смачивая слюной. Таким способом много шкур не выделаешь, и желающих на эту работу находилось всегда мало.
Один за другим — целую неделю — тянулись трудовые дни. Горы сушеного, копченого и соленого мяса заполнили пещеру. Фрукты и ягоды, собираемые охотниками между делом по настоянию Николки, тоже составили солидные запасы. В сознание дикарей еще не проникло оправдание таким громадным запасам, тем не менее охотились они, не зная усталости и не ослабляя пыла, с утра до глубокой ночи. Не отставал и Скальпель со своими пациентами: также с утра и до ночи пылали на дворе огромные костры и циклопическая печь-плита, на которых производилась заготовка впрок мясной и растительной пищи.
Седьмой день недели, по обоюдному соглашению, Скальпель и Николка решили отвести под праздничный отдых. К этому дню ученый медик готовил какой-то «грандиознейший» сюрприз, которому так и не пришлось осуществиться, потому что еще более грандиознейший сюрприз в этот день преподнесла друзьям природа.
На заре, когда еще туманы плотной молочной завесой висели над землей, вышел из пещеры Мъмэм, чтобы посмотреть: не сделалось ли с водой «крак». Примчался он обратно сломя голову, будто и вода сделала «крак», и все на свете «кракнуло». Еще все спали, и всех он безжалостно растолкал, в самое ухо выпалив каждому азартным шепотом:
— Акьъву!.. Акьъву!.. Акьъву!..
С кинематографической быстротой повыскакивали дикари из-под теплых шкур и, как были нагишом, попрыгали во двор. «Акьъву» значило «конь» и еще значило вот что.
Давно краснокожие вожделенно посматривали на Николку, постоянно сопровождавшего их на охоте верхом, и ждали они только удобного случая, чтобы самим «объакьвиться», олошадиться. Если необходимости в запасах они не могли осознать, то преимущество конного охотника перед пешим понимали великолепно: все, что вело к облегчению в способах добывания пищи, ими усваивалось прекрасно.
— О негодяи! — крикнул Скальпель вдогонку. — Оденьтесь, простудитесь.
Его голос, голос отца, пекущегося о здоровье детей, пропал бесследно в густом тумане. Только Николка внял ему и накинул на плечи плащ из шкуры леопарда.
Дикари, дрожа от холода и нетерпения, собрались в стойло Живчика. Они ждали Николку, который незаметно для них стал предводителем во всех их начинаниях, связанных с охотой. Мъмэм энергично жестикулировал, объясняя, сколько он видел «акьъву», где они находятся и как их надо ловить. Подоспевший Николка усомнился в сообщении дикаря и, так как на конкретные темы он мог беседовать свободно, то и спросил на языке жестов, т. е. закрыв глаза левой рукой, а правой разгоняя туман:
— Как Мъмэм мог увидеть «акьъву» в тумане, густом, как дым?
Мъмэм на том же языке, вперемежку со словами, рассказал все подробно.
Мъмэм шел к реке посмотреть, не сделала ли она «крак». Земля холодом щипала ноги, и вдруг — что-то горячее!.. Он даже привскочил от неожиданности, привскочил вот так, как человек, наступивший на змею «ург»… Это был лошадиный помет — «кака», — совсем теплый, совсем горячий; от него шел пар, как изо рта, вот так: ху-у-у… Помета было на десять-десять-десять-десять-десять лошадей, на десять-пять, на «дашнь-пянч» акьъви. И лошади совсем близко, потому что Мъмэм слышал «и-го-го-го», слышал ржание на расстоянии полета камня, брошенного слабым ребенком, «абаля рбанк». Лошади ушли туда, где умирает солнце, ушли на запад. Там есть гора, треснувшая пополам, там — ущелье; лошади пошли в ущелье; охотники там поймают их…
После такого подробного — и поэтому убедительного — отчета нельзя было сомневаться в сообщении дикаря. Николка разделил отряд и стаю собак на две половины. Первую, во главе с Мъмэмом, он послал вперед с заданием обойти табун и стать у него на пути, загородив ему выход из ущелья. Сигналом, показывающим, что задание выполнено, должен быть троекратный крик махайродуса. Тогда Николка, во главе второй половины отряда, обрушится на табун с тыла. Нужно стараться, чтобы лошади не прорвались сквозь ряды охотников, для этого пустить собак вперед.
Охотники первого отряда, держа руки на загривках собак, помчались в обходной путь, подобные немому урагану. Второй отряд двинулся не спеша, следя за отпечатками копыт на прибрежном песке. Отпечатки эти действительно от реки поворачивали к ущелью. Ущелье служило некогда ложем бурной речонки; теперь по нему вился лишь небольшой ручеек, впадающий в Волгу.
Табун успел уйти далеко. Выползло из-за реки олохмаченное туманом солнце, брызнуло светом, очистилось само, очистило землю от молочной мглы, и только тогда почуяли дикари носами присутствие впереди себя доброй полусотни лошадей. Николка привел отряд к боковому отрогу ущелья и здесь рассыпал в цепь и животных и людей. Отрог был глубок, обладал крутыми, почти отвесными стенками и имел только один и притом весьма узкий выход — в ущелье. Через некоторое время послышался впереди троекратный рев махайродуса и тотчас за ним — беспокойный топот опрокинувшегося назад табуна.
— Ну, ребятки, держи собак крепче и приготовь глотки, — предупредил Николка своих охотников.
Табун приближался, грохотали камни под копытами, — казалось, откуда-то сорвалась лавина и мчит, сокрушая все на пути. Но топот покрывался хоровым ревом махайродуса (Мъмэм старался!) и свирепым лаем громадных собак. Николка едва сдерживал азарт своих охотников, неудержимо рвавшихся вместе с собаками навстречу бегущей лавине. Только когда матерый жеребец — не гиппарион, а настоящая лошадь-великан, — вырвавшись из поворота, показался во главе табуна и поравнялся с предательским отрогом. Николка дал сигнал. Охотники, с топорами в руках, пустив вперед корчившихся в кровожадном вожделении собак, рванулись с места в карьер, оглашая воздух рявканьем пещерного льва. Жеребец, а вслед за ним и весь табун, круто вздернувшись в воздухе, перевернулись на дыбах, шарахнулись вспять, снова вздыбились и хлынули безудержным потоком в единственно свободное от рева и зверей место — в проход бокового отрога — в западню…
Трудное было дело заставить дикарей и собак, разгоряченных преследованием, войти в нормальные свои чувства. Николка, став у входа в западню, собак отогнал от нее копьем, а людей руганью, выраженной в категорической форме. Все-таки три-четыре собаки прорвались к яростно метавшимся в ловушке животным и там, в назидание краснокожим, быстро расстались с жизнью под ударами многочисленных копыт.
— Эх, олкки жълон, — жалобно воскликнул Гири: из погибших собак две были его.
Смерть четвероногих друзей на разгоряченных дикарей подействовала как студеный ливень с безоблачного неба. Они перестали лезть на рожон и сразу вспомнили о двух своих предводителях. На Къколю и на Мъмэма уставилось шестнадцать пар вопрошающих глаз. Гири констатировал печально:
— Кьъян мъэрт… — что в переводе на русский значило:
— Собаки-то подохли…
— Ничего нет мудреного, — отвечал Николка и прибавил назидательно: — Это тебе не буржуазная танцулька, а плиоцен!
— Лиоце… — растерянно подтвердили дикари и все свое внимание перенесли на маленького человека, продолжавшего оставаться спокойным в таких исключительных обстоятельствах.
Не слезая с коня, Николка взял у Мъмэма связку мочальной веревки; один конец ее он привязал к луке седла, на другом сделал петлю и кольцами собрал всю веревку в правой руке. Оставив Мъмэма вместо себя, он шагом поехал в овраг, где сбился в плотную, но беспорядочную кучу отчаявшийся найти выход табун; вне его пребывал лишь один вожак-жеребец; на приблизившуюся странную пару — гиппарион плюс двуногий — он вытянул шею. Живчик приветствовал жеребца серебристым ржанием. Полосатая кобылка бесспорно была красива, но доверия не внушала; жеребец повернулся к ней крупом, намереваясь использовать отпущенные ему природой смертоносные копыта. Момент был удобный, и Николка не зевал: разматываясь, заструился в воздухе аркан, петля легла на стройную шею великана-жеребца. Не давая пленнику времени на размышление, вскачь понесся Николка по направлению к выходу из оврага. Дикари сорвались ему навстречу, заранее подготовленные Мъмэмом. Аркан хлестко натянулся. Не ожидавший такого оборота жеребец повалился навзничь. Дикари перехватили веревку и быстро-быстро, как ребята бумажного змея, стали собирать ее. Дрыгая беспомощно копытами, полузадушенный жеребец на спине выехал из оврага и не успел опомниться, как был связан по всем четырем ногам, зануздан и на могучих плечах поднят с земли в стоячем положении. На хвосте, на ногах, на гриве с обеих сторон висели у него греготавшие дикари.
— Кто собирается прокатиться? — перекричал всех Николка, иллюстрируя свой вопрос жестами.
— Мъмэм, — был твердый ответ, и никто ему не перечил.
Николка снабдил дикаря мешком из мочалы и объяснил, когда и как нужно применить его.
Охотники все еще удерживали связанного пленника, когда Мъмэм в один прыжок вскочил на него. Два удара ножа, и путы были сброшены. Жеребец, с налитыми кровью глазами, молнией рванулся вперед, почуяв свободу, и вдруг, резко остановившись, начал выделывать сатанинские прыжки, дробить камни копытами и крутиться на месте гигантским волчком. Дикари, довольные зрелищем, хохотали во всю глотку, ладонями ударяя себя по бедрам. Мъмэм испускал ликующие звуки и, казалось, совсем не чувствовал рискованности своего положения. После десятка замысловатых вольтов жеребец понял, что такими приемами ему не сбросить приклеившегося к спине всадника, что неистовые вопли двуногих и вой собак, привязанных к дереву, заставляют его терять последние остатки разума. Изогнув шею крутой дугой, он сделал отчаянную попытку зубами добраться до волосатой ноги, но не добрался, потому что нога исчезла, вместо себя выставив могучий кулак, в кровь разбивший ему губы. Тогда жеребец, не помня себя от боли, от унижения, от темного ужаса, вон понесся из рокового ущелья…
— Приступим к следующему, — сказал Николка. За великана Мъмэма, скрывшегося из глаз, он нисколько не боялся. Все дикари научились лихо ездить верхом, — правда, на укрощенном вполне Живчике; все научились пользоваться поводьями, а седло они даже игнорировали, находя его элементом смехотворным и мешающим свободному движению. На вкус и цвет товарищей нет — Николка не спорил: без седла, так без седла — меньше работы, но уздечки и поводья он приготовил на всех двадцать человек.
Со следующими лошадьми дело пошло значительно легче. Живчика с Николкой они подпускали вплотную к себе, и аркан с выбором вытягивал из их гущи очередного пленника.
Охотничья дружина постепенно таяла: один за другим уносились новые всадники. С уменьшением числа дружины увеличивалась опасность дальнейшей ловли. Николка приостановил ее, когда осталось всего пять человек и когда двое ловцов были попотчеваны гневным копытом. Спустя четверть часа начали прибывать дикари на укрощенных лошадях; впрочем, трое вернулись пешими и притом сильно сконфуженными; это были плутоватый Ург, Гоо — охотник на коров — и Ничь, родившийся ночью. Их встретили дружелюбно, громким хохотом; неудачники успели сговориться и дружно оправдывались тем, что лошади под ними сдохли от напряжения… Для того, чтобы вернувшиеся кони стояли спокойно, им сделали на глаза повязку из разрезанного на полосы Николкиного плаща. «Попадет мне от Скальпеля, — говорил Николка, — он передернет карты и обвинит меня в порче народного достояния…»
Поймали еще восемь коней. Табун поредел и был теперь так распуган, что близко к себе никого не подпускал. С десяток пленников прорвалось сквозь заставу и вихрем умчалось на волю, в сопровождении оборвавших веревки собак. Тогда Николка переменил тактику.
Дождались возвращения всех охотников, потом верхами окружили табун, состоявший к тому времени из двух десятков голов. Собак поместили на периферии круга, и таким порядком двинулись из естественной западни по ущелью к дому. Лошади, подавленные численностью врага и, главным образом, свирепым кольцом громадных собак, до самого двора шли без попыток к бегству. Перед двором, в виду замешательства во вражеском кругу, штук шесть из них улучили удобный момент и прорвались на волю. Николка махнул им вслед рукой и остановил дикарей от преследования.
Скальпель, вопреки положению вещей, встретил охотников и табун без малейшего намека на удивление. Он только весело потирал руки и подсмеивался:
— Собственностью обзаводитесь, друзья, ха-ха… Это мне на руку, на руку. Пожалуй, я скоро пари выиграю…
— Это собственность общественная, — возражал Николка. — У вас слишком элементарные представления о коммунизме. Стыдно! Вы думаете, что коммунисты непременно должны ходить голыми, не стричь волос и ногтей, а питаться по евангелию: акридами и диким медом. Стыдитесь!..
— Ну-ну, я пошутил… — отвечал сконфуженный медик.
Его загадочная невозмутимость раскрылась просто. Оказывается, охотники перед тем, как вернуться в ущелье, все до одного заезжали во двор, не слезая с коней, кричали громко и победоносно:
— Ффель! Ффель! Вах-акьъву! — и когда медик со своими пациентами высовывался из пещеры, гарцевали перед ним по двору в позах премированных жокеев. Таким образом Скальпель заранее узнал о готовящемся ему сюрпризе.
Приобретение лошадей породило целую революцию в быте плиоценщиков, встряхнуло их, взбудоражило, заставило ворочать мозгами так, как до сего времени ни разу не приходилось ворочать. В этом заключался огромнейший фактор прогресса.
Впустив табун во двор, дикари попрыгали со своих коней и с самым жизнерадостным гвалтом ринулись к ученому медику, к его печке, на которой жарились аппетитные свиные котлеты — каждая величиной с небольшой тазик для стирки белья; с утра они ничего не ели, а медик, учитывая их аппетит, не хотел разбиваться на мелочи. Николка остался один у ворот. Он соскочил с Живчика и теперь размышлял: как ему без помощи краснокожих (а на них надежды были проблематичны) завалить камнями ворота. Вдруг — рраз! — Николка вверх ногами катится на песок. Через него, шаловливо дрыгнув задними копытами, пролетает укрощенный Мъмэмом жеребец, за ним кобылка, вторая, третья… Шесть объезженных лошадей, одна за другой, вырвались из плена, пока краснокожие размазни догадались, прихлопнув свои ротовые отверстия, заменить собою сшибленного от ворот Къколю.
— Идиоты! — взбешенный, проорал Николка, поднимаясь с песка и растирая на плече свежий кровоподтек.
— Дёты… — гневно повторил Ург, так как в числе шести лошадей была и вторая его лошадь.
Медик тоже отозвался от своей плиты — хладнокровно и язвительно:
— Учите, учите их уму-разуму. Меня они уже перестали слушаться.
Первой истиной, которую познали дикари благодаря приобретению лошадей, было: если хочешь сохранить за собой пойманное животное, закрывай ворота.
Так они и сделали, чтобы сохранить остальных. После чего ничто более не мешало им отдаться уничтожению Скальпелевских яств.
Но время было раннее, — на часах медика, уцелевших во всех пертурбациях каким-то чудом и потерявших всего лишь стекло, минутную и секундную стрелку, стоял второй час дня… У дикарей после сытного завтрака возникло естественное желание поохотиться верхами. Их главный вождь — маленький Къколя — на это усмехнулся коротко, встал, лениво потягиваясь; следовательно, если он и не выражал безумной радости по поводу замысла краснокожих, то и не относился к нему отрицательно. Возможно еще, что он сам захочет участвовать в этой экспедиции. Дикари шумливой гурьбой побежали к табуну. В следующую минуту раздались глухие удары чего-то твердого о что-то упругое, посыпались тяжелые комья тел на песок и осенне-звонкий воздух заколебался в гневно-изумленных междометиях:
— Ваах! Охе! Ух! Ху!..
Если бы эти удары приняли на себя Скальпель и Николка, лежать бы им в постели неделю, а то и две. Дикари же вскочили, почесываясь.
Второй истиной, открывшейся им в этот день, было: если рассчитываешь кататься на только что укрощенных лошадях, всегда помещай их или привязывай отдельно от неукрощенных.
Николка, хохотавший под сурдинку, предоставил дикарям самостоятельно разделываться с возникшим недоразумением. Второй штурм, произведенный ими с теми же негодными средствами, закончился столь же плачевно. На третий — желающих не нашлось. Дикари выли, возмущенные своим бессилием и неприступностью лошадей, выли, приплясывая на месте от не находивших себе приложения сил. Скальпель с пальцем, приложенным к переносице (читай: с мыслью), подошел к Николке.
— Чем вы ловили лошадей в первый раз? — спросил он.
— Арканом.
— Почему же они сейчас не обратятся к нему? — Скальпель искренно желал помочь дикарям: их галдеж действовал на его слабые нервы…
— Потому что, — отвечал Николка, — они слишком возбуждены, чтобы помнить об аркане.
— А! Это интересно! — не то с иронией, не то серьезно произнес медик. — Вы замечательно тонко разбираетесь в их психологии. Будем смотреть!
Не прошло и двадцати минут, как дикари вдруг успокоились, а успокоясь, действительно вспомнили об аркане. Николка торжествовал.
После охоты, которая, кстати сказать, не состоялась по той простой причине, что охотники все свое внимание обращали на коней, открылась им третья истина и в этот день последняя: лошади, так же как и люди, как и все живущее, требовали питания, — мяса они не ели… Для Живчика Николка каждый день с самодельной косой ходил косить траву на ближайшую поляну. Дикари, хотя и видели, что Живчик питается травой, смеялись над косарем от души, не умея связать эти два факта. Теперь они связали их, когда у каждого была лошадь, отказавшаяся от мясного питания, и поняли, что косой работать гораздо легче, чем голыми руками. Николка вынул запасные косы, приделал к ним древки, и плиоценщики до темноты косили с упоением и с сознанием важности исполняемой работы.
Четвертая истина — пожалуй, самая важная — развернулась во всей широте в течение следующего дня. С утра было положено ей начало.
Дикари вставали всегда до солнца, — это был их обычай, унаследованный от звериного прошлого; к нему невольно привыкли и люди XX века: спать после пробуждения плиоценщиков, незнакомых с правилами хорошего тона и поэтому начинавших день песнями, было мудрено. В это утро заря встречалась с новыми песнями. В пещере было темно. Дикари высекли огонь, развели костер. Подле костра уселись в крут. Тоненьким голоском затянул Ург. Лукавый Ург, проказник Ург! Ург-поэт!
— Къколя пой-мал ло-о-ша-адь. Ой-е!..
Все подхватили дружно и торжественно:
— Поймал Къколя лошадь. Вах, хорошо!..
Мысли дикарей были заняты лошадьми и больше ничем; поэтому, когда розовый луч рассвета робко прокрался в пещеру и свет от костра померк рядом с ним, все, оборвав песню, бросились во двор к лошадям. Прежде всего нужно было проверить: съедена ли трава, и затем: не разучились ли они сами за ночь ездить верхом. Трава оказалась подобранной дочиста — блестящее подтверждение третьей истины и необходимости нового покоса. Пожалуй, сначала нужно было накормить лошадей, а потом кататься на них. Но Мъмэм твердо сказал «мргайя», и он был прав; так как предстоящий день не был обеспечен свежей мясной пищей, надо идти на «мргайю». Но Николка вчера обещался им показать, как строятся пещеры для лошадей, — надо оставаться во дворе… Николка действительно вылез из пещеры с топорами, пилой и неуклюжими железными гвоздями. Ему сразу же бросилась в глаза растерянность дикарей. Зная каждое движение души своих плиоценщиков, входя во все мелочи их быта, он быстро понял их растерянность: перед ними во весь рост стали четыре неотложные задачи, и они не знали, на что решиться; более всех других задач их привлекала первая: проверить свои способности в верховой езде. Но и на охоту нужно идти и на покос; не мешает также остаться во дворе, посмотреть, что собирается творить хитроумный Къколя… «Ага, милые, вот где ваш быт-то корежится!» — с удовлетворением отметил Николка. Его организаторские способности были достаточны для того, чтобы одним ходом решить четыре «трудные» задачи. Прежде всего он пристроил раненых разводить Скальпелевскую печь — сам Скальпель, воспользовавшись окончанием пещерного концерта, снова окунулся в безмятежный сон; затем двух дикарей послал в пещеру принести мяса и фруктов из наготовленных запасов, при этом сказал:
— На охоту идти не надо…
Краснокожие восторженно заплескали руками; они поняли, наконец, целесообразность запасов: им не нужно теперь ходить на охоту, привлекательность которой погасла перед более привлекательными занятиями. Запасов много — вах! На много-много дней хватит! Они могут, не заботясь о каждодневной охоте, целиком отдаваться тому труду, который их притягивает своей новизной и который им поэтому люб. Вах, какая большая голова у маленького Къколи. Что он придумал, ой-йе-йе! Это и была четвертая истина, пожалуй, самая важная, которая крепко зафиксировалась в первобытных мозгах, благодаря изменению быта, и двинула их далеко вперед по пути развития…
Николка не кончил еще своих распоряжений, направленных к общему благу. Семерых дикарей, вызвавшихся добровольцами, он отправил косить траву, с наказом не опоздать к завтраку; в помощь им для переноски скошенного был придан Ду-ду, мастодонт. Остальные дикари, вместе с ним и малышом Эрти (Эрти на Живчике), разрешали последнюю задачу: до самого завтрака катались взапуски по песчаному берегу реки…
К завтраку собрались все; раненые самостоятельно приготовили суп и компот в глиняных котлах, увезенных Скальпелем с места первой стоянки. Чтобы быть справедливым до конца, Николка предложил дикарям, поработавшим на славу — они не на день, а на несколько дней накосили сена — закусив, отправляться на проездку своих лошадей.
Когда Скальпель изволил стряхнуть с себя сон и выползти из пещеры, на дворе кипела работа. Вах! Строились конюшни, стойла, а для мастодонта — целая галерея с колоннами!
— Эге, батенька мой, — заметил медик Николке, — да вы никак оставили мысль об орде?!
— Орда подождет, — отвечал тот, красный от горячки работы, и минуту спустя прибавил неуверенно: — Мы решили зиму здесь пробыть и сюда же привести всю орду…
— Кто это «мы»? — засмеялся Скальпель, впрочем, довольный решением своего предприимчивого друга.
Он не был ленив, — этот медик, — только любил поспать. Наскоро закусив скромными остатками вареного мяса и компота, он попросил отрядить к себе несколько дикарей, мотивируя:
— Ежели оставаться здесь на зиму, пещеру нужно привести в сносное состояние, ремонтировать и благоустроить ее. Зима на носу — надо спешить…
В жизни плиоценщиков открылась новая эра, — эра, которой более самостоятельно, без революционного вмешательства коричневых человечков, они достигли бы через десятки тысяч лет. Нельзя сказать, чтобы они работали вполне сознательно — по крайней мере, на первых шагах, но — с безотносительной верой во все начинания человечков, ибо начинания эти всегда разрешались необыкновенными вещами. Несомненно еще одно. Они гордились тем, что в созидание этих вещей вкладывается их труд. Когда рушилось двадцатисаженное дерево, подрубленное или Мъмэмом, или Ургом, или Ркшою, или еще кем, дровосек становился в гордую позу, топал ногой, привлекая к себе внимание всех, и трижды провозглашал свое имя, твердой рукой указывая в то же время на сраженное дерево. Когда из бревен незаметно вырастало строение, восторгу юных строителей не было конца. Ведь это они строили — кьъян их заешь!.. Вот это самое бревно, которое теперь так высоко, срубили Кана и Гири. — Вах! Они хорошо запомнили его. А на этом Джала обрезал себе руку и мейд Ффель, сидя на нем, перевязывал рану; а на том отдыхал Ург, — о, Ург хорошо помнит, что это именно то самое бревно, а не другое: он потихоньку заметил его глубокой зарубкой… Это они рубили, таскали и поднимали бревна, пристраивали их друг к другу; они копали песок, водружали столбы, воздвигали стены и потолок, прорубали окна. Вах! Большие «пещеры» выросли, и все это их труд.
Когда Николка на следующий день предложил дикарям отправиться всем на покос, чтобы накосить много-много «трна» — травы, перевезти ее во двор и сложить про запас на зиму, никто не возражал и никто не смеялся: все теперь понимали жизненную необходимость подобных мероприятий, понимали хотя бы потому, что наличие запасов обеспечивало им большой досуг, а большая голова маленького Къколи была хитра на всякие занимательные выдумки.
Дни летели головокружительно-быстро, как осенние листья, увлеченные вихрем на степной простор; и, как листья в вихре, крутились с утра до ночи в горячке работ коричневые человечки и красные великаны среди них, обязанности были строго распределены. Николка заведовал постройками на дворе — параллельно техническим воспитанием дикарей, — снабжением кормом животных, охотой и восстановлением по старому Скальпельскому образцу скотного двора. Для осуществления последнего им были организованы три экспедиции в лес и степи; каждая экспедиция давала какую-нибудь живность: коров, свиней, коз или птицу. Снова кудахтанье, мычание, блеянье и хрюканье наполнили двор (сердце Скальпеля ликовало). Все это на «зав-двором» клало большой ответственности обязанности. Пришлось выстроить громадный сеновал, амбары и погреба, границы каменной ограды соответственно раздвинуть. Выстроить было легче, чем заполнить их съестными припасами для многочисленных животных. Легче всего доставалось сено: трава на корню высохла, оставалось только косить ее; но сено было неважное, поэтому Николка собирал мешками желуди, дикие яблоки и груши, копал клубни, похожие на свеклу, косил в степях рожь и овес, посеянные ветром. Конечно, он не один работал — в его сотрудничестве состояло 15 плиоценщиков, трудившихся беззаветно-усердно. С ученым медиком сотрудничало пятеро — они сами выделились; это были раненые: Гух, Вырк и Оджа, и еще двое — добровольцы Ничь и Гоо. Скальпель заведовал пещерой и всем тем, что близко примыкало к ней. Пещеру он разделал «под орех», по собственному признанию. Были сравнены и отшлифованы стены, потолок и пол, прорублены три окна — два на восток, одно на юг — и вставлены стекла из расплавленного песка; поставлена мощная печь, устроен дымоход; на 50 человек, по числу всей орды, построены койки, поделаны стулья и столы. Не хватало одного: хорошего освещения. Скальпель вздыхал по керосину, Николка обещал ему электричество… Питание пещерных коммунаров разнообразилось теперь молоком, сыром, маслом и яйцами. Гончарный круг снова завертелся, выпуская аляповатые тарелки, миски, чашки, котлы и кадки, — дикари принимали пищу вполне по-культурному…
Но не забывал Скальпель и о «духовных гостинцах». Он заставил-таки дикарей слушать себя без смеха, поющего и играющего на гитаре. Пускай развивают музыкальные способности. Учил игре на гитаре наиболее музыкального из всех — Урга, и всех дикарей обучал говорить по-русски. Здесь он поступал довольно остроумно. У плиоценщиков были свои слова — полный набор слов — для охоты, для оружия, для природных явлений и для некоторых действий, связанных с общественными работами. Эти слова он не трогал. Он лишь вносил в их речь новые, зачастую заменяя ими соответствующие жесты и мимику.
Плиоценщики будто проснулись от долгой и глубокой спячки и теперь широко раскрытыми глазами смотрели на мир. Этот мир был стар, знаком им до последней детали, в тысячи раз более знаком, нежели коричневокожим человечкам, которые являлись в нем недавними пришельцами. Стар, но в нем открылись такие грандиознейшие возможности, что сознание дикарей — наивных детей природы — революционизировалось катастрофически в каких-нибудь две-три недели.
По этому поводу между друзьями не один вечер велся ожесточеннейший спор, и всегда разбитым выходил Скальпель. Знаток в естественных науках, он не был особенно сведущ в социологии, Николка же воспитывался на ней; дискуссия на словах, а если нужно, то и на винтовках, была его революционной специальностью. Медик всегда горячился и всегда безнадежно путался в своих возражениях; Николка, оставаясь спокойным, насколько этого требовала ясность мышления, беспощадно бил врага своею наблюдательностью, своей памятью, хладнокровием и отчетливым представлением о предмете спора. Образцом такого рода дискуссии может послужить та, которую они вели по завершении всех работ на дворе и в пещере, вечером одного трудового дня.
Скальпель говорил, беспрестанно испуская горестные вздохи, и качал сокрушенно головой:
— Мы сделаем из них идиотов. Смотрите: они уже растерялись, они ничего не понимают, они лишились всякой активности, они делают только то, что им укажешь, что объяснишь. Пройдет немного времени — год, два — и перед нами будут полноценные дегенераты… Человеческое общество должно развиваться органически медленно, постепенно, как дерево в лесу — день за днем, год за годом, равномерно, без скачков. А что сделали мы? Мы дали им такую крутую кашу из впечатлений, что они ее ни за что не переварят, они получат расстройство мозгового пищеварения…
Николка возражал по пунктам — уверенный в своих знаниях и в своей правоте — эпически-спокойно:
— Первое. Вы проявляете недостаточное знакомство с жизнью и поведением наших плиоценщиков; если бы я не был уверен в том, что вы здесь просто передергиваете карты, я бы сказал, что вы оторвались от масс. Так вот: они ничуть не растеряны, они все понимают, они не лишились своей активности, — все это вздор. Факты?.. — Позвольте, я доскажу, а потом — факты… Они впитывают в себя все, как лучший сорт промокательной бумаги, и впитывают не механически-бессмысленно, а докапываясь до самой сути естества, вполне сознательно, относясь критически и делая соответствующие выводы. И это не готовит из них идиотов, а, наоборот, повышает их сообразительность, толкает на путь изобретательности. Теперь факты. С недавних пор вы потеряли свою наблюдательность или просто спрятали ее в карман, ибо она не говорит в вашу пользу… Ваш ближайший помощник — Гух. Помните? Вы мягким известняком пытались отшлифовать стекло; было бы очень поразительно, если бы вы достигли здесь каких-нибудь результатов, вы их не достигли и поэтому выходили из себя. Гух подал вам кремень, известняк назвал «какой», и стекло быстро было отшлифовано. Вы это помните?..
Медик пробормотал:
— Вполне естественно… Гух более знаком с шлифовкой… Это не изобретательность, а так что-то…
— Ладно. Пойте!.. — усмехнулся Николка. — Пойдем дальше. Кто вам заменил струны на вашей любезной гитаре? Не Ург ли? Не он ли вполне самостоятельно, без всяких указаний приготовил струны из жилы быка взамен ваших — козьих… О! У меня много собрано фактов. Я не такой рассеянный, как вы… правда, и не такой ученый. Вот еще фактик. Мы таскали бревна с горы вниз, к пещере. Бревна тяжеленные и длинные; очень трудно было проносить их по лесу, лавируя между деревьями, еще трудней — нести по извилистому спуску. Мастодонта тут нельзя было использовать. Мучились плиоценщики, мучился я. И что вы думаете? Мъмэм предложил такой гениальный и такой простой, вместе с тем, способ переправки их, что я треснул себя за недогадливость по башке и всенародно назвался идиотом.
Медику захотелось быть гениальным.
— Наверное, — сказал он, — Мъмэм предложил не переносить их, а волочить на веревках, пользуясь катками.
— Хо-хо-хо!.. В лесу?! На катках?! — Николка поздравлял медика с очередной «посадкой в лужу».
— Нет, — продолжал он дальше, — Мъмэм предложил подносить бревна к обрыву и сбрасывать их вниз на песок… Просто?
— Д-да… это действительно… — признался медик, а потом: — Черт вас знает, где вы рубили. Значит, близко от обрыва…
— Вы это прекрасно знаете, — возразил Николка, — не притворяйтесь. Просто ни вы, ни я, ни кто другой не додумались до такого простого решения трудной задачи, а Мъмэм додумался. Это бывает… Хотите еще фактов?..
— Мелочи все!.. — прогудел медик.
— Мелочи?! На мелочах, батенька мой, жизнь строится. А вот вам, если хотите, не мелочь, а «крупность». Знаете ли вы, чем сейчас занят великан Ркша? Нет, конечно, вы этого не знаете. Вы ничего не знаете. Удивляюсь, на чем тогда базируетесь вы, строя свои обвинения против первобытников… Великан Ркша занят усовершенствованием своего оружия — лука. Я его не толкал на это и никто не толкал; опыт и наблюдение дали ему толчок. Опыт и наблюдение навели его на мысль, что если сделать древко лука крепче и длиннее, то и стрелы можно делать длиннее, и соответственно увеличится от этого длина полета стрелы. Вы знаете: когда я мастерил луки, я применялся к своей мышечной силе; я не рассчитывал увидеть в первобытном человечестве таких богатырей; и луки вышли слишком слабыми для них — вроде детских игрушек. Теперь Ркша — подчеркиваю: самостоятельно, без каких-либо указаний — делает себе лук, отвечающий его силе… Может быть, вы скажете, что это не есть прыжок, громадный прыжок в будущее? Может быть, вы станете по-прежнему уверять, что «они растеряны, они ничего не понимают, они лишились всякой активности» и пр. и пр…
— Нет, — честно отвечал медик, мигом переменив фронт, — я теперь отказываюсь от этого утверждения. Я действительно был недостаточно знаком с мелочами жизни краснокожих… Однако я вижу во всех этих фактах и фактиках совсем другое. Я вижу в них кратковременную реакцию, после которой пойдет резко прогрессирующая полоса растерянности, отупения и окончательного вырождения. Развитие человеческого общества не может идти скачками, это вам не заяц. Развитие…
— Позвольте, — прервал его Николка, — вы повторяетесь. Я уже слыхал: «человеческое общество должно развиваться органически-медленно, постепенно, — как дерево в лесу» и т. д. Против этого я тоже сумею возразить. Человеческое общество — не дерево, прежде всего. У дерева техники нет, а техника в человеческом обществе — все. Дерево борется с природными стихиями своими крепкими корнями, толстой корой, борется, не употребляя никаких искусственных орудий… Дерево непосредственно соприкасается с природой; человек же между собой и природой ставит свою технику: он борется с голодом, стужей, ливнями не голыми руками, а вооруженными — против зверей он употребляет дубинку и камни, от стужи укрывается одеждой, от дождей прячется в пещерах. Между человеком и природой стоит третья сила, которую коротко можно назвать «техникой». Этой третьей силы у деревьев нет, нет ее — за исключением логовищ — и у зверей. Следовательно, законы развития, обязательные для деревьев и зверей, совсем не обязательны для человека, не говоря уже о том, что эти самые законы в том виде, как вы их излагаете, можно очень и очень сильно оспаривать…
— Великий ученый Дарвин… — начал торжественно Скальпель. Николка без стеснения оборвал его:
— Знаю, знаю. Я Дарвина тоже читал. Много сильного есть у Дарвина, но много и слабого. Дарвин говорит, вы хотите сказать, что все живущее — растения, животные и человек — развивается всегда только путем эволюции, то есть медленно, постепенно, без скачков. Слыхали. Я, конечно, не ученый, но если я что читаю, то читаю внимательно и крепко помню. Я великолепно помню также, что сам Дарвин признавал или, по крайней мере, отмечал и другой вид развития, именно — не эволюционный, а революционный: внезапными бурными скачками… Что?! Вы мне не верите?! Вы поражены?! Плохой же вы последователь Дарвина, если не знаете хорошо его трудов. Вы, конечно, читали его книгу «Прирученные животные и культурные растения». Так вот там, именно, и встречаются места — довольно длинные места, — где он говорит о скачкообразном внезапном развитии. Например?.. Извольте. Он говорит, насколько я помню, о внезапном появлении разновидности плакучей ивы и пирамидального дуба, об одной уродливой форме рогатого скота (ниат, или натас, она называется), тоже появившейся внезапно; о ягнятах, похожих на таксу, родившихся от нормальных родителей и давших стойкую форму (это в Соединенных Штатах где-то; в Массачузете, кажется), еще говорит о черноплечих павлинах, тоже появившихся внезапно, и еще о ком-то…
— Это он отмечал как курьезы… — довольно неуверенно возразил медик.
— Курьезы тоже требуют объяснения, а не с потолка валятся, — отрезал Николка и продолжал: — Дело, в конце концов, не в этих курьезах, как вы их называете. Дело в том, что Дарвиновская теория эволюции сильно нуждается в исправлении и дополнении, нечего «оокать»: не так страшно!.. И хотя я не ученый, я знаю, что это уже сделано: Гуго де Фриз, Коржинский и др. дополнили ее своими мутациями — учением о скачкообразном развитии, которым обязательно прерывается всякая эволюция. И еще в одном исправлении нуждается учение Дарвина… Нечего там головой качать. Дарвин для вас божок, которого и пальцем нельзя колупнуть. Ну, мы, марксисты, на этот счет имеем свое мнение: колупнуть дозволено всех… У Дарвина ошибка в том, что он, говоря о развитии человека, забыл о той третьей силе, которая стала между человеком и природой. Забыл о технике. Дарвин, несмотря на то, что он «великий», так и не дал правильного объяснения происхождению человека. Это сделал Маркс.
— Вот это «Америка»! — воскликнул Скальпель и чуть не свалился со стула.
— Можете себя поздравить, — невозмутимо предложил Николка, — для вас это, как я вижу, действительно «Америка». Приложите ее к сокровищнице своих знаний. Да! Происхождение человека и человеческого общества объяснил Маркс. Это он указал на коренное отличие человека от животного, с той ступени развития, когда человек начинает производить, создавать себе технику. Правильно: человек вышел из животного мира; правильно: у животного имеются такие же физические потребности, как и у человека. Но животные не производят, они просто захватывают предметы, производство которых предоставляется, так сказать, природе. При этом захвате они пользуются только своими органами: языком, когтями, в то время как человек пользуется органами плюс орудия. Животные, приспособляясь к среде, изменяются всей своей организацией; человек — очень мало организацией, зато резко изменяет свои искусственные органы; совершенствует орудия, технику. И эта техника, это производство — пускай самое первобытное — и выделило человека из животной среды. Благодаря развиваемой технике, двигался человек вперед, уходя от звериного своего прошлого. И недаром Маркс говорит, что революции, совершаемые в орудиях производства (т. е. в технике), обязательно влекут за собой резкие изменения в человеческой психике. Это мы с вами видим у наших плиоценщиков: мы произвели революцию в их орудиях производства, в их первобытной технике, и смотрите, как они теперь прыгнули вперед. Как резко изменилась их психика в сторону большего очеловечивания. Разве те факты, которые я вам приводил, не доказательны?!.
— Совсем не доказательны, — упрямился Скальпель. — Вот дайте, пройдет некоторое время, и вы увидите, что их прогресс — только кажущийся прогресс, всего-навсего — временная реакция, после которой неумолимо явится резкая дегенерация, вырождение… И так они уже вырождаются. Мы не принесем им пользы, только — вред. Без нас эта орда существовала бы еще 200–300 лет, а с нами она и сотни не просуществует: выродится, не сумев переварить нашей культуры…
— Чушь!.. Какую чушь вы городите! — возмутился Николка. — Просто злитесь, как старая бабка, которой клопы не дали спать…
— Позвольте, милостивый государь! — заорал медик. — Вы не имеете права называть мои суждения чушью! Вы докажите, а не головотяпничайте!.. И я вам не старая бабка, это… тоже требуется доказать!..
— Хорошо, — сказал Николка. — Я вам докажу все… Где ваша хваленая логика и где ваша память?.. Вы уже забыли наше первое пари. Не вы ли тогда утверждали, что «как только мы внесем в быт дикарей наши знания и нашу культуру, тотчас из них выделятся способнейшие, и возникнет класс буржуазии», теперь же вы стараетесь уверить меня совсем в другом, что «дикари отупеют и выродятся». Как-то не вяжется ваше первое утверждение со вторым. Вы бы как-нибудь связали их, а?..
Медик оторопел.
— А ну вас к черту!.. — сказал он, наконец. — Голова у меня болит от ваших споров… Вечно вы спорите…
Так обыкновенно заканчивались все дискуссии ученого медика Скальпеля с фабзавуком Николкой.
