XXXIV
Потом… Я больше не знаю… Я больше ничего не знаю… Это утро… дождливое… Через окно с решеткой в комнату-тюрьму проникает какой-то клейкий свет… Я лежу на постели. И, очнувшись, я напрасно пытаюсь приподняться на на локте, чтобы осмотреться кругом. Я не могу. Я слишком слаб…
Но тотчас же я вижу… я вижу, в другом месте…
Бегущая волна… Зеленые травы… мхи… Обрыв скалы, вертикальный, высокий… Белые камни, омытые быстрой водой… и, на их острых вершинах, труп. Мой труп: я.
Вода треплет мою одежду, покрывает мне грудь и плечи, омывает лицо, наполняет широко раскрытые глаза…
Но я больше не чувствую прикосновения холодной жидкости… Я не чувствую также северного ветра с дождем, который хлещет мои ноги и бедра, выступающие из воды, на узком берегу потока… Я не чувствую больше ничего. Я умер. Я хочу сказать: Человек — Человек, который был мною, — умер. Я вижу кровавую дыру в его затылке, большую дыру, в которую проникла острая игла утеса и из которой вылетела жизнь.
Мой затылок, — у меня, лежащего здесь, на этой постели, в этой комнате, — мой затылок болит, очень болит…
Я лежу без движения. Несколько раз я пытался повернуться… Но я не могу. Не могу ничего.
В приоткрытое окно вливается свежий запах смолистых деревьев, омытых дождем. Я один. Сначала они были здесь — граф Франсуа и виконт Антуан. Они смотрели на меня, щупали мой пульс, мои члены, мой затылок. Но вскоре они ушли. Я остался один.
Все, что рассказано выше, все это теперь прошлое, — прошлое сказочно-далекое. Я смотрю на труп, наполовину затонувший. Я стараюсь вспомнить… Я упал, да… Я нагнулся, чтобы взглянуть в глубину… я наклонился… И внезапно на меня обрушился страшный удар, подобный тем, которыми осыпал мой затылок и плечи ужасный раздавливающий взгляд…
Я смотрю на труп — мой труп. Это труп уже старый. Мухи жужжат над ним… вокруг шумит бегущая вода… Вода точит его, портит, разлагает… В самом деле, очень старый труп… Гробовщику нужно поспешить…
Я тоже, я тоже стар…
Разве был я настолько стар еще сейчас? Или солнце остановилось на небе?.. Давно… Много лет… Я не знаю…
Без сознания… Я был без сознания… это я вспоминаю…. Когда я упал с утеса… Моя голова и руки ударились о паркет… Без сомнения, это Люди Живые перенесли меня сюда в комнату… на эту постель… Быть может, это бегущая вода, и дождь, и северный ветер зимы состарили меня так?
Состарили?.. И с каждой минутой все больше и больше…
Я касаюсь моего подбородка. Борода начинает вырастать оттуда… Она растет быстро, быстро… И когда я кладу руку на виски, я чувствую морщины…
Три раза уже дверь приотворялась, и я видел внимательные лица Людей Живых. Каждый раз я закрывал глаза, но не плотно, и следил сквозь полусомкнутые веки… И я видел, что Люди были изумлены, — изумлены, очевидно, моей старостью, моей внезапной старостью…
Который теперь час? Какой день? Какой год? Моя борода стала седой. Я ее вижу. Она уже длинная и широкая. Так вырастают волосы у мертвеца. Мои руки исхудали. Сквозь пергамент моей кожи я нащупываю узловатые кости…
Мне кажется, что солнце садится. В комнате-тюрьме темнеет. Решетчатое окно пропускает только неверный и слабый свет. И бегущая вода, там, зеленая вода становится темной вокруг трупа, уже неясно видного… разложившегося, мне кажется… расползающегося по кускам…
Да, наступает ночь. Люди Живые вошли опять — отец и сын; дед исчез, его не видно. Они приблизились к постели.
Они долго смотрят на меня с озабоченным видом. Потом они уходят, не говоря ни слова. В треугольном канделябре горят теперь три свечи, образуя на трех копьях три огненные острия. «Там» сумерки сгущаются, и темная вода становится черной…
Что такое?.. Факелы в комнате… Крики… А! Нет… это «там». Это там, над пропастью, факелы склоняются, взоры ищут в пустоте… Я вижу красную с синим форму, я вижу носилки… Так, я понял: это для меня.
Крики. Ругательства. Потом голос, приказывающий другим молчать. Я слышу, слышу ясно…
— Говорю вам, я вижу его! Он в яме. Надо спускаться.
— Легко сказать! Такая глубина…
— Не бойся! Дело привычное. О-ла-ла! Это не трудно. Сто тысяч чертей!
— Не горланьте же так, бездельники!
— Да тут ничего не разберешь, сержант. Он совсем сгнил!
— Что, что такое? Совсем сгнил? Какая чепуха! Что вы толкуете? Он умер всего двадцать четыре часа назад…
— Ладно, про это я ничего не могу сказать… Но что говядина протухла, это верно. Должно быть, потому, что в воде… Давайте-ка холст и веревки! Привязывайте за четыре конца! Это не человек, это каша… Его нужно вычерпывать ложками…
— Но тогда, кто знает, может быть, это кто-нибудь другой? Не ошибиться бы, черт возьми! Пошарьте-ка в карманах, тогда видно будет.
— Да тут все склеилось… Это он! Я нашел его удостоверение и визитные карточки… Наверно, это он. Вы там, у веревок — готовы?
— Готовы!
— Ну, тогда — раз, два, три! Тащите говядину… Так, так!
— Чего еще: «так, так»!
— Что за черт! Он почти ничего не весит?
— Рассказывайте! Но если он так развалился, посмотрите, не забыли ли вы часом на земле ноги или руки?
— Нет, сержант. Ни даже головы!
— Поднимай, поднимай!
— Вот он и в отставку вышел…
— Стой!.. Стройся… Марш!
— Старайтесь, по крайней мере, не трясти носилки.
— Да, ему теперь не по вкусу придется, если трясти его экипаж…
Саван плотно сжимает мою голову, стягивает все мои члены. Носилки, покачиваясь, трогаются в путь. Я вижу все время, вижу ясно…
Пламя факелов и огонь трех свечей в канделябре сливают вместе свой блеск…
Черная ночь.
Сквозь решетчатое окно не проникает более даже вечерний свет. И даже вечерний свет не падает более с погасшего неба на тропинку. Саван закрывает мои глаза, саван там, и сон здесь. Сон, подобие смерти…
Снова рассвет…
Я не вижу его, но я угадываю. Прямоугольник решетчатого окна темен по-прежнему. Но, тем не менее, ночь прошла. Я чувствую через толстые стекла, чувствую холод, который предшествует утру…
Три свечи догорели почти до железа трех копий. Их фитили, склонившиеся в лужицах воска, бросают только неверный танцующий свет, который по временам угасает.
Сон возвратил мне немного сил, — очень немного. Быть может, я смог бы подняться с этой постели?
Я пытаюсь высчитать, сколько времени прошло с начала События… Сегодня… сегодня, вот уже рассвет. Вчера… вчера я был здесь… Да, я сделался старым вчера — вчера между рассветом и сумерками. И позавчера вечером я вступил в Дом Людей Живых… Значит, всего две ночи и один день.
Один день… Но как они глубоки, эти морщины на моем старом, старом лице! И эта поросль цвета инея, которая свешивается с моих щек, с моего подбородка… Один день, да!
Но горший для меня, чем век… Кто мне поверит когда-либо? Никто, никто, никто…
Быть может, я смог бы подняться с этой постели… Но сначала нужно, чтобы мне помогли, чтобы развернули этот стягивающий холст… Какой холст? Нет никакого холста, кроме этих простынь, которые мне совсем не мешают… Что же тогда?! А!.. Да… Это другой холст, вокруг Человека… Я вижу все время… Я вижу… И я путаю, не правда ли?
Рассвет… Вот он, наконец: прямоугольник решетчатого окна светлеет…
