XXIX

— Сударь, — сказал мне маркиз Гаспар, — я очень рад, что имел возможность предоставить в ваше распоряжение этот час, которого вы желали, и надеюсь, что он не обманул ваших ожиданий.

Он стоял посреди залы, куда я вернулся. Мне показалось, что он вырос, что стан его сделался более прямым, и глаза более повелительными.

На стенах все свечи были потушены. Горели только две стоячие лампы по сторонам камина. И граф Франсуа был занят тем, что уменьшал в них огонь.

— Не угодно ли вам, сударь, — сказал маркиз, — занять теперь место для того, что нам осталось сделать.

Он указал мне на глубокое кресло, в котором только что сидел сам.

Я не хотел выказывать никаких колебаний. Твердым шагом я прошел через залу и сел.

— Антуан! — позвал граф.

Я сидел в одном из двух дормезов, в том, который находился ближе к огромной чечевице Против меня, на расстоянии десяти или двенадцати шагов, я видел другой дормез. Он был пустым. Мое тело, опустившееся в изгибы спинки, сиденья, подлокотников и подпорки для головы, отдыхало, не испытывая никакого усилия или неловкости. Тем не менее, я поднялся, обеспокоенный движением виконта Антуана, который по знаку своего отца приближался ко мне, держа в руке потайной фонарь, значительно больших размеров, чем тот, которым он пользовался недавно, освещая нам дорогу в горах.

— Берегитесь ослепнуть, сударь, — сказал он, заметив, что я повернул к нему голову. Он направил на меня сноп лучей. Я был затоплен с ног до головы сиянием, тем более резким, что комната была теперь почти темной. В первый момент я зажмурил глаза. Потом, открыв их, я снова уклонился от снопа лучей, направленного на меня, и стал смотреть поверх него в сумрак зала, по направлению к просвечивающейся чечевице и другому дормезу, стоявшему напротив.

Внезапно я задрожал: в другом дормезе, пустом минуту назад, был кто-то или, скорее, «что-то»: светящаяся тень сидящего человека, — тень меня самого.

Я тотчас убедился в этом, подняв руку жестом, который тень повторила в точности. И я понял: моя недавняя гипотеза была верной, один из двух дормезов помещался там, где образовалось оптическое изображение другого, преломленное чечевицей. Как только меня ярко осветили в темноте зала, это изображение сделалось видимым. И мне стало досадно за мое глупое волнение. Секунду спустя, виконт закрыл свой фонарь, и светящаяся тень исчезла. Только тогда меня поразило одно обстоятельство, необъяснимое и в первый момент незамеченное мною: отраженное обыкновенной чечевицей, мое изображение должно было бы явиться перевернутым вверх ногами, — тогда как я видел его прямым. В этом явлении я не мог отдать себе отчета ни в тот момент, ни впоследствии.

Между тем, тонкий голос маркиза спросил:

— Отчетливо ли изображение?

И низкий голос виконта ему ответил:

— Очень отчетливо, сударь.

Моя голова лежала в подпорке, которая наполовину обхватила ее, поддерживая в таком положении, что я мог потерять сознание, не согнув шеи. Поле моего зрения уменьшилось. Я видел только графа Франсуа, все еще занятого своими лампами, пламя которых он спустил до того, что они казались двумя ночниками.

Маркиз задал еще вопрос, обращенный на этот раз ко мне:

— Сударь, удобно ли вы сидите, без стеснения и достаточно мягко? Предупреждаю вас: это важно.

Я попробовал эластичность пружин и коротко сказал:

— Мне хорошо.

Отвечая, я коснулся обивки дормеза. То не был ни шелк, ни бархат, но род шелковой парчи, очень плотной, которая должна была представлять собой изолятор. Я заметил далее, что нижняя часть ножек была из толстого стекла.

Когда я снова поднял глаза, я увидел маркиза Гаспара, стоявшего передо мной.

— Сударь, — сказал он мне с какой-то странной мягкостью в голосе, — день наступит через несколько минут. И мы не можем медлить более. Не имеете вы никаких возражений против того, чтобы операция началась?

Последнее волнение сжало мне горло. Резким движением головы я дал, однако, понять, что не возражаю.

— Очень хорошо, — сказал маркиз, — я не могу выразить, сударь, насколько я вам обязан.

Он смотрел на меня с каким-то странным волнением.

— Сударь, — сказал он после паузы, — я не хотел бы, чтобы когда-либо в вас могла зародиться мысль, что сегодня вы имели дело с существами бесчеловечными.

Я широко открыл глаза. Он продолжал:

— Операция, которую я произведу — в первый раз — над вами, опасна: откровенно предупреждаю вас об этом. Не от меня зависит избежать этого. Тем не менее, вы, сударь, не будете испытывать ни малейшего страдания. Чтобы увеличить число благоприятных шансов, я вас не усыплю предварительно, хотя мне это и будет стоить лишней усталости и даже физической боли. Но если ваша мускульная и нервная сила останется в состоянии бодрствования, вы лучше перенесете ту потерю субстанции, которую вам предстоит перенести.

Он склонил голову набок и, облокотившись щекой на три своих длинных пальца, сказал тихим голосом:

— Я думаю о том…

Казалось, он соображал про себя.

— Я думаю вот о чем, сударь; вы, очевидно, имеете при себе какие-нибудь бумаги на ваше имя? Я хочу сказать: на ваше прежнее имя… Или, быть может, даже бумажник? Не откажите в любезности вручить мне все, что могло бы служить препятствием.

Молча я отстегнул две пуговицы своего вестона и стал шарить во внутреннем кармане. Я вынул оттуда маленький сафьяновый бумажник, заключавший в себе мое удостоверение личности, несколько карточек, два-три конверта, потом смятую в кармане бумагу — отношение полков-ника-директора артиллерии. Все это я отдал ему.

— Благодарю вас, сударь, — сказал маркиз Гаспар.

Его голос зазвучал торжественно.

— Теперь, сударь, все в порядке, и так как я вас не усыпляю, мне остается только попросить вас: соблаговолите, если можно так выразиться, изобразить смерть, ослабив совершенно все пружины вашего тела и ваших членов, также как вашей воли и даже рассудка. Держите себя так, как если бы вы спали. Вы увидите, что я вас прошу об этом в наших общих интересах.

Я сомкнул веки.

Он серьезно поклонился мне.

— Теперь все, — провозгласил он. — Прощайте, сударь.