Глава 9

Проснувшись, он осознал, что над ним стоит маленький мальчик. Мальчик стоял над ним уже минуту или две. Даже во сне он чувствовал, когда приходит мальчик, хотя тот никогда ничего при этом не делал и ничего не говорил. Просто стоял, а потом отец открывал глаза и вставал. Вот и сейчас отец открыл глаза.

– А ты не хочешь обратно в постельку? Может, еще поспишь?

– Нет, папа. Я хочу одеться.

– А Рози спит?

– Спит? Да это она меня и разбудила!

Мужчина нащупал на ночном столике между двумя кроватями часы, времени оказалось уже почти семь – в общем, не так уж плохо. Он вылез из-под одеяла и увидел, что все лицо мальчика как бы подмигивает, вся мрачность с него сошла и оно светится сиянием довольства.

– Ну ладно, пошли.

Мальчик на миг задержался, чтобы посмотреть на мать. Ее лицо пестрело веснушками – они всегда становились заметнее по утрам, волосы взлохмачены – рыжие на белизне лица, шеи и плеч, а губы чуть приоткрыты, слегка влажные, потому что во сне она всегда пускает слюнку.

– Не хочешь полежать в кровати с мамой?

– Нет, я хочу одеться.

– А Рози к маме в кровать не хочет?

– Она пытается одеваться. Надела вместо кофты на голову мои штаны.

Мальчик на сестренку немного злился, но в то же время ее поведение его забавляло. С утра они поругались: между ними порой возникали трения, всегда одни и те же, когда девочка, проснувшись, принималась донимать брата, стараясь, чтобы он ее заметил, впустил к себе в кровать, пошел с ней вместе по коридору в гостиную, хотя это и запрещено, – в общем, чтобы поскорее началась какая-то активная жизнь.

Мальчик понимал: о том, что он снова ударил сестренку, папа все равно узнает и, видимо, сделает ему по этому поводу внушение, – но папа смотрел на маму, смотрел на свою жену и чуть заметно улыбался.

Мужчина и мальчик стояли голые и совершенно одинаковые, разве что мужчина был велик, волосат и белокож, а мальчик мал, как малый камешек, а кожа у него была темнее и глаже, потому что новое подчас бывает темным и гладким, в особенности если это мужчина, родившийся заново в виде сына.

У обоих мужское достоинство слегка подтарчивало, и мужчина сказал:

– Когда ты утром встал, первым делом надо сходить пописать.

– А я уже.

– А сиденье ты поднимал?

– Я всегда поднимаю сиденье.

– Кто-то все время писает на сиденье.

– Это Рози, и она это не писает, а водой поливает. Набирает в стакан воды и льет в унитаз, и никогда сиденье не подымает. Говорит, это она писает, как я.

– Ладно, о’кей, пошли.

Когда вошли в детскую, девочка оказалась на полу между своей кроваткой и кроватью брата. Она сидела голая, если не считать его штанов, которые она пыталась надеть через голову. Вид у нее был такой же задумчивый, как когда она спит, но, увидев отца и брата, она засмеялась, вскочила и бросилась к ним.

– Привет, папочка!

Он поднял ее на руки и понес в ванную, где обтер полотенцем, смоченным теплой водой, но без мыла. Потом он сполоснул полотенце, опять намочил теплой водой, выжал и передал мальчику, который в пять секунд проделал с ним все необходимые манипуляции. Затем мужчина обтерся им сам и повел детей в их спальню.

– Так, хорошо. Стой спокойненько, Рози. Не двигайся.

– Хорошо, папочка.

– И ты тоже, Джонни. Вот так. Выпрямись. Вот, теперь оба хоть куда. Погодите, не двигайтесь. Я сейчас сам оденусь и сразу вернусь. Не двигайтесь, просто вот так постойте и подождите.

Он оделся не более чем секунд за сорок пять. Когда вернулся в детскую, девочка снова, усевшись на пол, пыталась разобраться со штанами, а мальчик что-то искал у себя под кроватью. Оба вскочили и встали примерно в те же позы, как они стояли, когда он выходил.

– О’кей, сперва Рози. Где твои вещи, Рози?

– Вот все, что у меня есть, – сказала девочка, протягивая штаны брата.

Ее одежда оказалась разбросана по всей комнате, некоторые вещи лежали даже в кроватке, но труднее всего оказалось отыскать один носок, который в конце концов нашелся в кармане злополучных штанов.

– Как он туда попал?

– Его туда Джонни засунул.

– Это не я. Это она сама.

– А еще он меня ударил.

– Ты ударил ее?

– Я не виноват.

К этому времени девочка была уже одета.

– Хорошо, Рози. Поди туда, постой, погляди в окошко, пока я одеваю Джонни.

– Папа, он ударил меня!

– Больно ударил?

– Да, папа, – тихо сказала девочка.

– Да я только так, слегка, – сказал мальчик. – Только разок ее пихнул, чтобы она не совала свой носок мне в карман.

– Мне и сейчас больно, папочка.

– Хочешь, чтобы я его отшлепал?

– Да, отшлепай его, отшлепай, отшлепай!

Отец немного подождал, и через миг она, как всегда, одумалась:

– Но только ты его, папочка, так, понарошку.

Боже правый, подумал мужчина, как же они друг друга любят!

Мальчик лег животом отцу на колено, и мужчина занялся приведением воспитательной меры в исполнение, шлепая несильно, но и не настолько слабо, чтобы всем стало неинтересно, потому что всем хотелось, чтобы каждый шлепок был явственно слышен. Отец с сыном оба при этом смеялись, а про себя отец думал: «Господи, как бы так сделать, чтобы эта девочка никогда не плакала так, как плачет ее мать, чтобы так плакать ей не приходилось, Господи, молю тебя, сделай, чтоб было так».

Девочка бросилась на мужчину, перехватила руку, которой он шлепал мальчика.

– Папа, не надо его шлепать! – сказала она. Говорила она все еще сквозь смех, но настроена была уже серьезно. – Не шлепай его. Он мой брат!

Она обняла мальчика, который смотрел на нее сверху вниз с полным безразличием, при этом всем лицом будто подмигивая, а девочка продолжала:

– Мой маленький братик. Мой ребеночек. Ну не плачь.

Мальчик повернулся и бросил взгляд на отца. Его губы слегка шевелились, потому что как тут удержишься, ну посмотри, ну опять она за свое, такая маленькая и такая хитрюга, все время провоцирует его на то, чтобы он ее бил, а потом, когда ему за это достается – причем иногда даже крепко достается, не то что сейчас, – после всего произошедшего подходит к нему и говорит: «Ах, прости меня, Джонни». И обнимает его, и говорит, мол, не плачь, причем говорит точно таким же тоном, как сейчас, когда он на самом деле вовсе и не плачет.

Мужчина быстро одел мальчика и выпустил его на задний двор, чтобы он там валял дурака и возился со всяким хламом, пока не будет готов завтрак. Лютая страсть этой парочки друг к дружке проявлялась с первой минуты, когда они оставались вдвоем, – они любили друг друга и мучили, пытаясь друг над другом доминировать, непрестанно выдумывая для этого новые способы и применяя их наряду со старыми и проверенными. Но в конце концов мальчик давал девочке тумака, та – в слезы, и вот он уже стоит, страдая от вины и просто от ее жуткого крика и визга.

Мужчина достал из миски над кухонной раковиной апельсины и принялся выжимать из них сок. Потом насыпал в тарелки овсяных хлопьев, добавил сахара и молока, позвал детей, и вот они уже здесь, поднимаются по ступенькам крыльца.

Пока дети пьют апельсиновый сок и возятся с холодной овсянкой (не столько едят, сколько балуются), он заправляет кофейник-перколятор и ставит на огонь. Потом жарит жирненькую грудинку (уж от нее-то они не откажутся!) и в кастрюльке ставит вариться яйца: иногда малыши снисходят до того, чтобы и впрямь съесть целое яйцо или даже два, как если бы действительно проголодались, но обычно они едят плохо, так что отцу с матерью приходится устраивать целые представления, в ходе которых мать уговаривает: это за маму, это за папу, это за Боженьку Иисуса, а отец рассказывает про то, как в Европе сейчас детишкам есть вообще нечего, при всем желании. Но мальчик на это всегда отвечает: «Вот и отдай им мою еду, папочка».

Что ж, всерьез воевать с ними из-за того, что они опять плохо ели, он не станет. Сам-то он, как ему вспоминается всякий раз, когда сын не желает есть, в детстве вечно ходил голодным, но старался соблюдать приличия и частенько отказывался от добавки, даже когда очень хотелось, – правда, только если за столом присутствовали чужие. Когда чужих поблизости не было, он старался съесть все, до чего мог дотянуться, а вот с сыном все по-другому. И с дочерью тоже. Нынешние дети почему-то стали очень плохо есть, думал он. Это теперь у всех так. Теперь всем, чтобы дети поели, приходится всячески заставлять их и уговаривать.

Может, дети знают, что делают, думал он.

Дети в это время лениво ковырялись ложками в каше, переливали из пустого в порожнее молоко и размокшую овсянку, – ну и пусть, черт с ним, думал он, может быть, эти игры им важнее, чем всякая паршивая еда. Может быть, если бы им кто-то сготовил кастрюлю настоящей горячей овсяной каши или чего-то еще в этом роде, они бы ее и съели, но нет, чепуха, не в том дело, потому что это он пытался, но оба настойчиво просили холодных хлопьев. Почему? Да потому, что им проще и интереснее забавляться с холодной кашей, туда-сюда переливать ее, вот почему. Прямо на его глазах девочка подняла свою тарелку и вылила из нее половину на линолеум, но он предпочел не заметить. Она вообще была на такие проделки горазда.

– О’кей, – сказал он. – Дальше у нас бекон. Это тебе, Рози. Это тебе, Джонни. И больше не получите.

– А у тебя там есть еще, – сказал Джонни.

– Это мне.

Бекон с хрустящей корочкой они умяли мгновенно, а потом мальчик говорит:

– Хочу еще!

– Это папе, – сказала девочка.

– Папа может поджарить еще. Мы же не в Европе!

Отец дал мальчику еще.

– А ты, Рози, хочешь еще?

– Нет, папочка. Это тебе. А Джонни – плохой мальчик.

– О’кей. Бери теперь яйцо.

Он облупил с одного конца яйцо и выскреб его ложкой на блюдце с кусочком масла, поставил блюдце перед девочкой, а ее тарелку с остатками овсянки убрал, доев эти остатки, как и остатки овсянки из тарелки мальчика.

– Ты прямо какой-то мусорный бак, – сказал мальчик.

Это он подцепил от матери и повторял каждый раз, когда отец подъедал их объедки. Отец не обижался, и мальчик это знал.

– Нормальная, хорошая еда. Зачем выкидывать?

Мальчику он тоже дал яйцо, и дело на удивление пошло лучше, чем в последние несколько дней. Дети съели и бекон, и яйца, но все равно, к чему притворяться, едоки они аховые, три раза в день в еде лишь ковыряются. К столу со всех ног не бегут. На еду смотрят искоса и думать о ней не желают.

День, однако, начинался погожий. Утро стояло, конечно, туманное, как почти всегда в Сан-Франциско, особенно в их районе, у самого океана, но сквозь дымку уже вовсю светило и грело солнце, так что пусть себе возятся, играют во дворе.

Детей с рук сбыв, пошел, принес утреннюю газету из ящика, поставленного у железных ворот, отделяющих тротуар от дорожки, ведущей к наружной лестничной клетке, потом налил себе чашку кофе и стал просматривать новости.

Первым в дом забежал Джонни.

– Номер два! – провозгласил он.

Мужчина ничего не ответил, и мальчик помчался дальше, распевая «Любовное гнездышко в каше», что было его версией песни «Любовное гнездышко наше».

Не успел он допеть припев, появилась девочка.

– Это ты, Рози? – донесся голос мальчика из ванной.

– Да, Джонни, – раздалось в ответ.

– Чего ты хочешь?

– Номер один или номер два? – спросил у девочки мужчина.

– Три!

– О’кей. Подожди, сейчас Джонни выйдет.

Но девочка, конечно же, не хотела ждать, потому что все, чего она хотела, – это быть тоже там, с ним рядом, вломиться и злить его, достав стакан и налив в него воды.

И вот они уже снова во дворе после десятиминутного тихого противоборства в ванной, и снова слышится голос дочки:

– А мама когда встанет?

– Теперь уже скоро. Спускайтесь во двор и там поиграйте.

– Хорошо, папа, – ответила она, но никуда не ушла, а села на свой маленький стульчик за маленький столик и, подняв с пола оброненную отцом часть утренней газеты, положила перед собой на столик и в нее уставилась.

Около десяти жена, голая, пробежала в ванную. По пути обратно, увидев, что он стоит в гостиной у пианино и смотрит в раскрытую книгу, она задержалась, выждала, пока он оторвет взгляд от книги. И тогда подняла руки, то ли потягиваясь, то ли дразнясь.

– Давай-ка одевайся, а? А я иду наверх, пора за работу.

– О’кей. Сейчас-сейчас. А нынче ночью ты был хорош. Я имею в виду второй раз, когда ты утешал меня. Ты меня любишь?

– Если бы не любил, нам следовало бы выяснить, чем же таким тяжелым я по башке ударен. Не могу больше писать! Мне даже думать об этом противно. И читать не могу. Вся литература кажется дерьмом собачьим.

Женщина подошла к мужчине и обхватила его руками, но мужчина по-прежнему продолжал читать.

– А знаешь, – прошептала она ему на ухо, – все-таки первый раз был лучше. Он был лучшим за всю мою жизнь.

– Конечно, разумеется. Ну, ты пойдешь одеваться? Мне уже пора наверх.

На прощание женщина цапнула его за ширинку, чтобы убедиться в том, в чем убеждаться не было необходимости, засмеялась и убежала одеваться. А мужчина пошел из нижней квартиры, где они жили, в верхнюю, где он работал и где они с этой женщиной пребывали оба, когда у них была няня для детей.