Глава 12

То, как в последнее время шли дела, заставляло его жалеть, что он профессиональный писатель, но это ведь тоже глупо: профессия, она и есть профессия, с этим ничего не поделаешь, писательство всегда было его ремеслом, вот только писать ему теперь совсем неохота, не хочется даже пытаться; он уже не стремится, как когда-то, скорей за стол, взглянуть, что у него вчера такое написалось; все, чего он теперь хочет, – это денег, да ведь и всегда ему нужны были только деньги; может быть, если бы вдруг у него их сделалось достаточно, ну, то есть чтоб раз и навсегда: отдать долги и купить жилье в каком-нибудь таком месте, где она сможет чувствовать себя более-менее дома (например, на Манхэттене, Лонг-Айленде или в Коннектикуте), – может быть, тогда она чувствовала бы себя дома комфортно и смогла бы ужиться с няней, с самой собой, с детьми и с мужем.

Может быть, тогда и он был бы способен с ней ужиться, мог бы чуть лучше помогать ей преодолевать всякие заморочки, сумел бы доискаться, зачем ей приходится грызть ногти и вообще так часто пребывать в отчаянии; может быть, если бы он смог внезапно отхватить достаточно крупный куш, это создало бы хоть какую-то возможность забыть о деньгах и на свободе думать уже только о ней, о детях и о работе, не впадая больше в тревожные состояния. Может быть, тогда и она как-то вышла бы из-под гнета непрерывной нервозности, перестала бы изматывать себя истерическим желанием лучшего дома, лучшей одежды, лучших развлечений и всяких прочих вещей, в мечтах о которых проходит, похоже, вся ее жизнь; может быть, тогда она почувствовала бы, что попусту растрачивает свою юность и красоту, успокоилась бы и поняла, что у нее есть ровно столько, сколько может иметь женщина; не исключено, что тогда она была бы благодарна за это и разумно этим своим достоянием распоряжалась, а не уходила в себя, без конца придумывая, чем бы компенсировать себе утрату юности и красоты, не писала подружкам таких писем, словно пишет их из мест лишения свободы, не заклинала бы Христом Богом, чтобы приехали, навестили ее в этой тюрьме, не слала телеграмм, не кричала бы криком по телефону, а закончив нескончаемый трындеж (на сумму в тридцать шесть долларов и семьдесят пять центов) о шляпках, туфлях и платьях, да еще о том, кто, с кем и зачем переспал, не бродила бы как пыльным мешком стукнутая, не в силах ни детей простеньким ужином покормить, ни себе хотя бы бутерброд маслом намазать, ни придумать, чем, на худой конец, заняться.

Может быть, если бы он мог одним махом хапнуть тысяч тридцать долларов, разделаться с долгами и на руках после этого осталось достаточно на новый дом для нее и на то, чтобы дать ей на карманные расходы, ну, хотя бы долларов пятьсот, все можно было бы исправить, и он смог бы опять настроиться на работу, а там, глядишь, чем черт не шутит, может, он и впрямь что-нибудь еще написал бы.

А так ему не взяться за работу, потому что на нее даже не настроиться. С тем, что работа как средство содержания семьи, то есть детей, жены и так далее, не менее важна, чем работа как средство самоутверждения в профессии, он внутренне был согласен, но тут загвоздка в том, что при нынешнем положении вещей он просто не может позволить себе не попытаться поработать на привычном своем профессиональном поприще. Будь он богат, он с радостью непрестанно помогал бы ей, не вдаваясь в сомнения по поводу того, сможет он при этом работать или нет.

Вот перед тобой пишущая машинка, подумал он. Сядь за нее и пиши!

Он вкрутил в машинку лист бумаги и принялся тюкать по клавишам, но через час понял, что ничего не выходит. Он просто не готов. Пока он не будет готов, он не сможет начать работу. А готов он будет только в том случае, когда жена почувствует себя в доме комфортно и хоть какое-то будет иметь понятие о детях, о нем, о любви и удовольствии от жизни, а она, наоборот, или не может, или не хочет чувствовать себя здесь дома и все никак не перестает грызть ногти, то и дело впадая в отчаяние, а в такой атмосфере любая работа, за какую ни возьмись, будет казаться безнадежной и бесполезной, тем более что – господи! – ведь и удовольствие от жизни она умеет получать только одним всем известным способом, после чего всегда опять впадает в неприкаянность.

Писательство всегда было для него борьбой, однако в течение долгого времени его не покидала уверенность, что в этой борьбе он обязательно одержит верх. А теперь в который раз уже он бросается очертя голову, пытаясь выиграть знакомое противоборство, но неизменно рано или поздно оказывается, что сил не хватило. Раньше он всегда верил, что может писать в любой обстановке, при любых обстоятельствах, но теперь выходит, что это не так.

По-прежнему получается иногда ненадолго увлечься чтением, но теперь и в чужих книгах – чьих угодно – в глаза так и лезут недостатки.

Он пытался обдумывать какую-нибудь новую большую работу, что-нибудь такое, чем можно было бы занять себя месяца на два, на три, но тут жена вошла в дверь и говорит:

– Ну, что поделываем?

– Пытаюсь придумать что-нибудь, о чем я мог бы писать месяца два или три, работая каждый день по чуть-чуть.

– Если бы ты только слышал, как он тобой восхищается!

– Кто?

– Леандр.

– Нет, мы не можем их пригласить, об этом и речи быть не может.

– Он мне сказал, что ты крупнейший писатель в Америке.

– Ну пожалуйста, ради себя самой, ну перестань врать!

– Я не вру. Он это сказал мне на одной вечеринке, когда ты был в Европе.

– Слушай, я в любом случае не хочу их здесь видеть, и все. Если они будут у нас в городе, можешь взять такси и провести с ними день или вечер.

– Можно? Ты сказал, можно! Не передумаешь?

– Не передумаю.

– А можно я куплю новое платье, чтобы не выглядеть рядом с ними замарашкой? Что-нибудь недорогое, просто чтобы было новое, – так, в пределах пятидесяти долларов.

– О’кей.

– А еще… можно ты спустишься вниз и побудешь с детьми, пока я схожу в парикмахерскую?

– О’кей.

– Только это надо сейчас. А то у меня назначено на одиннадцать, а уже одиннадцатый час.

– А когда ты успела договориться?

– Полчаса назад.

– Но как же так? Тебе же надо покормить детей, разложить их по кроватям на тихий час…

– Ой, ну, может быть, ты это сам сделаешь? Ну разочек?

– Но почему не перенести на завтра, на то время, когда они будут спать, – ты же всегда так делаешь, ведь ты каждую неделю ходишь в парикмахерскую?

– Понимаешь, после парикмахерской я собиралась сходить купить платье. Наличные мне не понадобятся: они пришлют счет.

– О’кей, допустим. Но, по-моему, ты чего-то недоговариваешь. В чем дело?

– Завтра утром они приедут. Но я позвонила, сказала, чтобы остановились в отеле «Фермонт», потому что…

– Потому что дети болеют?

– Ну я просто не могла сказать им, что ты занят. Они бы этого не поняли. А у Рози и правда насморк.

– О’кей.

Он встал из-за машинки, они спустились вниз.

– Ты можешь дать мне денег на такси и парикмахерскую?

– О’кей.

Он дал ей две десятки и пятерку, но она хотела еще, и он дал еще десятку. Зазвонил дверной звонок, он открыл, за дверью оказался водитель такси. Поцеловав мужа, женщина сказала:

– Ну, буду в пять, наверное. Может, чуть позже.

– О’кей.

Войдя в кухню, он заглянул в холодильник – что бы такое предложить им на полдник? – потом сунулся в буфет, в овощной ящик, всюду, где держат пищу. Так, хорошо. Особого изобилия не наблюдается, но кое-что есть. Придется, видимо, еще раз дать им то, что они ели на завтрак, или открыть какой-нибудь консервный суп и сделать картофельное пюре. Кухонная дверь во двор стояла открытая, но звуков драки слышно не было; что ж, вышел на крыльцо и увидел, что дети лежат рядышком под солдатским одеялом, тихо разговаривают и смотрят вверх – то ли в небо, то ли на крышу дома, то ли на окружающие дома, а может, и просто в никуда. Сосед слева, Туранди Туранда, тихо копается у себя в огороде. А дети либо уже устали его донимать, либо еще не заметили, что он вышел из дома, потому что, вообще-то, они всегда пристают к нему с разговорами, при этом мальчик виснет на заборе, подтягиваясь и пытаясь смотреть поверх, а девочка становится на ящик из-под яблок, чтобы тоже видеть, что делается за забором, и принимать участие в беседе.

Он снова вернулся на кухню, стал чистить картошку. Когда она вовсю уже варилась, со двора послышались голоса. Сосед-пенсионер, бывший штукатур или что-то наподобие, много времени проводил в огороде, и общаться с детишками ему либо нравилось, либо волей-неволей приходилось, потому что они все время торчали во дворе и, стало быть, деваться от них все равно некуда. Иногда он брал девочку на руки, переносил за забор и они вместе бродили по его огороду, и тогда мальчик сам перелезал через ограду, при спуске на ту сторону наполовину падая и всякий раз слегка обдирая ладони. Похоже было, что дети с соседом подружились, да и жена соседа, когда появляется во дворе, тоже с ними разговаривает, девочкой любуется, а мальчика поддразнивает, угрожая посадить в земляную яму. Мальчик ей подыгрывает и вопит (будто бы в ужасе), прекрасно зная, что ни в какую яму она его не посадит. Но вот детские голоса становятся громче, и отец высовывается в дверь, взглянуть, что происходит. Ага, вот они. Туранди Туранда стоит у забора, смотрит сверху и что-то говорит. У мальчика в руках теннисный мячик, девочка отнимает, мальчик не дает.

– Ну будь хорошим мальчиком, Джонни, – говорит Туранда. – Дай ей мячик. У тебя есть другие игрушки.

Мальчик протягивает мячик девочке.

– Засранка, – говорит он.

Туранда обводит глазами окрестности – кто-нибудь слышал? – а потом говорит:

– Вот, Рози, видишь? Джонни хороший мальчик. Скажи ему спасибо.

– Засранец, – говорит девочка. Она произносит это слово тихо и ласково, словно это самое прекрасное в мире слово. – Спасибо, Джонни, мой милый братик.

Сосед возвращается к своим грядкам, а отец думает: надо постараться, чтобы они пореже слышали словечки вроде этого.

Однако словечки вроде этого выскакивают помимо воли, сыплются через одно, и попробуй от них удержись!

Ну вот, полдник готов, он усадил детей за стол, пояснив, что мама ушла за продуктами к ужину, после чего раздел их, уложил в кроватки и, усевшись в гостиной, опять погрузился в раздумья о деньгах. Включил радиоприемник, настроил на станцию, которая передает новости о скачках, перемежая их музыкой. Послушал музыку, а потом передали результаты с двух ипподромов на восточном побережье. Вновь взявшись за утреннюю газету, он открыл спортивную страницу и изучил данные по всем ипподромам; получалось так, что если поставить пару сотен долларов «на все случаи» и выиграть, то сегодня же под вечер можно будет смотаться в город и положить в карман что-нибудь от тысячи до двух или трех, а с этими деньгами можно было бы вздохнуть спокойнее и начать уже что-то делать.

Он выбрал по лошади в следующем забеге на обоих ипподромах, и, когда объявили результаты, оказалось, что одна из лошадей забег выиграла, так что за нее он получил бы сорок к шестнадцати, двадцать к восьми и сорок к пяти, а другая пришла третьей, и за нее дали бы сорок к четырем.

Еще немного поразмыслив, выбрал коня по кличке Сахар, шедшего четыре к одному по пятой дорожке в Арлингтоне. Позвонил знакомому букмекеру, у которого всегда мог рассчитывать на кредит, и поставил на этого коня двести «на все случаи». Сел и с замиранием сердца, прикуривая одну сигарету от другой, стал ждать, когда по радио объявят результаты: в банке-то ведь на остатке счета всего сто сорок!

Конь денег не привез, и он поставил на того, что на седьмой дорожке; этот прибежал третьим, и теперь, значит, он должен букмекеру восемьсот двадцать вместо тысячи двухсот – той суммы, которую был бы должен, если бы денег не привез и этот. Но это все же не выигрыш, этим даже с букмекером не рассчитаешься, не говоря уже о всех других людях, которым он тоже должен, поэтому он поставил на какого-то коня, заявленного в последний забег на одном из ипподромов восточного побережья, однако этот конь опять в зачет не попал, так что теперь он стал должен букмекеру тысячу четыреста двадцать.

Тогда он поставил триста «на все случаи» на лошадь по кличке Я-Первая, заявленную в первый забег на Бэй-Мэдоуз – стартовая позиция номер один, жокей Лонгден; там дебютантки-трехлетки бегут на шесть фурлонгов. Теперь, если Я-Первая окажется не в деньгах, он будет должен букмекеру две тысячи триста двадцать, а значит, придется у кого-то занимать две с половиной тысячи, только вот занимать больше не у кого.

Но эта лошадь пришла первой и навар дала весьма приличный. Еще не подсчитав точную сумму выигрыша, мужчина встал и прошелся по комнате. А когда подсчитал, даже удивился тому, насколько этот навар велик: тысяча восемьсот восемьдесят долларов чистыми! Что ж, с долгами, конечно, и теперь не расплатишься, но это все-таки что-то, это все-таки лучше, чем необходимость идти и пытаться у кого-то занять две с половиной тысячи. Он принял душ, переоделся в чистое и почувствовал себя чуть получше.

В очередной раз вляпался и снова вышел сухим из воды. Теперь вместо ста сорока долларов у него больше двух тысяч. Можно поставить еще на какую-нибудь лошадь – вдруг снова повезет? Да нет, ну к черту. Хотел ведь получить хоть что-то и получил, причем взял больше, чем ожидал, так что хватит. Эх, если бы такое везенье да каждый день хотя бы по чуть-чуть, глядишь, собрал бы денег и на то, чтобы отдать долги, да и себе хоть что-нибудь оставить…

Он одел детей, усадил девочку в машину на детское сиденье и поехал в город. Машину поставил в гараж в полутора кварталах от конторы букмекера и велел смотрителю заправить бензобак и проверить воду и масло. Детям приказал сидеть смирно, папа на минутку за сигаретами и тотчас вернется. Зайдя в контору, несколько минут поболтал с клерками, а потом Лео заглянул в свою амбарную книгу, сказал: «Тысяча восемьсот восемьдесят, правильно?» – отсчитал деньги, да еще и спасибо ему сказал.

Он взял деньги, положил в карман и опять немножко поболтал с ребятами, а потом встал и пошел обратно к машине.

Дети сидели на местах, дружно над чем-то смеясь.

Он расплатился со смотрителем и покатил по бульвару Гири к океану, еще мили четыре или пять проехал вдоль пляжа, а затем, поставив машину около строящихся домов, отправился вместе с мальчиком собирать хворост и плавник для печки в доме, укладывая его в багажник машины: у мальчугана это было самое любимое занятие из всех, с которыми он уже умел справляться. Вернувшись домой, бросил машину перед домом и пешком пошел с детьми в соседнюю аптеку, где взял и им, и себе по мороженому с лимонадом.

Вот бы каждый раз так: понадобились деньги – раз-два, и в дамках.