Глава 13
Сорен смотрел.
Его клетка была изготовлена из металлических плиток по тридцать пять сантиметров каждая. Шесть таких квадратов в высоту, шесть в ширину и десять в длину. Пол был бетонный. На металлической двери уместилось бы ровно десять плиток.
Каждая плитка была покрыта белой эмалью и имела множество мелких отверстий. Через них в клетку проникал ровный, белый и никогда не меняющийся свет, источник которого находился где-то за ними. Изменение происходило, только когда со всех направлений одновременно в его клетку начинал поступать газ. Он неожиданно оказывался в бурлящем тумане, словно пролетал сквозь освещенное солнечными лучами облако.
Когда это случалось, у него не оставалось выбора – только ровно дышать и ждать.
Дважды в день сквозь щель в дверях ему просовывали поднос с мутным супом из протеинов и аминокислот. Поднос был прикреплен к двери, а единственным столовым прибором ему служила широкая бумажная соломинка. Отходы его жизнедеятельности принимал пластиковый унитаз в углу. За ним несомненно велось наблюдение, его жизненно важные показатели регистрировались чуткими датчиками, спрятанными за металлическими плитками.
Впервые газ подали после того, как он несколько раз подряд отказался принимать пищу. Он проснулся на своей койке (две плитки в ширину и четыре в длину) все еще голым, с саднящим чувством в горле от трубки, которую ему, вероятно, вводили для искусственного кормления. В нескольких других случаях его явно мыли. А не так давно после одного такого отключения он обнаружил у себя на запястьях и щиколотках небольшие потертости и пришел к выводу, что его фиксировали, пока он был без сознания, и, возможно, куда-то увозили, хотя уверенности у него не было.
Сорен бóльшую часть жизни искал свое ничто. Но голая и неменяющаяся клетка ничуть не походила на ничто. Она стала физическим воплощением его проклятия. Океаном времени, в котором легко утонуть. Ни книг, ни окна, ни посетителей, ни даже паука, в которого он мог бы превратиться. Его воспоминания в основном были связаны не с убежищем, где он мог бы обрести покой. В его жизни случилось несколько мгновений истинного удовлетворения или даже счастья, и он бережно хранил их, пытаясь во всех подробностях вспомнить шахматную партию с Джоном или то, как солнечный лучик высвечивал мягкую впадинку на шее Саманты. Но эти умозрительные ролики просматривались им столько раз, что уже начали тускнеть, и он опасался, как бы совсем не потерять их. Он мог делать зарядку, медитировать, мастурбировать, но подавляющую часть времени ему нечем было себя занять.
И поэтому он считал.
Сумму можно было рассчитать: отверстия в плитке располагались сдвинутыми рядами общим числом 48, а значит, число отверстий на плитку составляло 2304. На 182 плитках число отверстий равнялось 419 398. Минус 3456, перекрытых его койкой. Таким образом, в остатке он получал 415 872.
Само по себе это число не имело никакого смысла. Его назначение состояло в том, чтобы стать началом для дальнейших размышлений. Способом признать, что он ошибся, где-то пропустил отверстие или одно посчитал дважды. В таком случае можно было вернуться к началу. Сизифов труд – бессчетное число раз закатывать камень на гору в царстве Аида, бессчетное число раз видеть, как камень падает вниз, и бессчетное число раз начинать все сначала.
Камю писал, что Сизифа нужно признать счастливчиком, потому что его абсурдный труд отражал попытки человечества найти смысл существования бессмысленного мира, а потому должно быть достаточно и одного сизифова труда. Но Камю никогда не сидел в клетке. Ни в реальной клетке, ни в той, что существовала в голове Сорена, где его проклятие превращало одну секунду в двенадцать. Поскольку дни и ночи были теперь неразличимы, он не мог сказать, сколько уже находится здесь, но предполагал, что около двух недель «реального» времени.
Для него – почти шесть месяцев. Шесть месяцев, проведенных за подсчетом числа отверстий.
И потому, когда дверь начала открываться, он даже не поверил этому. Галлюцинации случались у него и раньше. Но когда он повернул голову и посмотрел в ту сторону, дверь не закрылась с беззвучным щелчком. Нет, она продолжала открываться. Прошло почти двадцать его секунд, прежде чем он увидел человека, стоявшего за дверью. Целую минуту его времени они просто смотрели друг на друга.
Потом Ник Купер сказал:
– Привет.
* * *
Купер пытался подготовиться.
Обычные люди, говоря «подготовиться», имели в виду набрать в грудь побольше воздуха и сжать кулаки. Но вся штука состояла в том, что требовалось нечто гораздо большее. Детально рассмотреть все вероятности, как плохие, так и хорошие. Визуализировать их на манер астронавтов. Готовясь к выходу в открытый космос, они проводят недели, рассматривая предполагаемые действия, на случай если вон то уплотнительное кольцо даст протечку или если откажет этот клапан. Такой метод хорошо служил ему в прошлом – давал возможность войти в комнату, заранее зная, что он там увидит и как на это реагировать.
Но в данной ситуации ни одна визуализация не смогла бы его подготовить.
Первым делом на него нахлынул страх. Грубый, первобытный, глубинный страх. На каком-то неподконтрольном уровне его подсознание и все клетки тела признали в Сорене того человека, который убил его, вонзил углеродный клинок в его сердце. И хотя он выжил, хотя нанес ответный удар и даже победил, первоначальный страх хранил свою ужасающую чистоту.
Но быстро на поверхность поднялись другие эмоции. Злость на монстра, который ударил его сына, чуть не убил этого замечательного мальчика, одно из двух его творений, способных – он в этом не сомневался – улучшить мир. Нечистое чувство собственного могущества, щекотавшее первобытную часть его мозга в желании пустить корни, получать удовольствие и главенствовать. Уверенность в том, что Сорен владеет информацией, которая может им помочь. И внутренний голос, напоминавший ему о ставках в игре.
Самое неожиданное и самое неприятное – жалость. Что-то в нем сочувствовало той оболочке, которая стояла перед ним обнаженная и дрожащая.
– Привет.
Он закрыл дверь и поставил стул. Обычный стул со спинкой из перекладин казался в этой бледной тюрьме совершенно не на месте. Отчасти поэтому Купер, конечно, и принес его сюда. Поцарапанный деревянный стул – мебель, которую обычно никто не замечает, – здесь словно обретал особый смысл. Купер провел рукой по перекладинам и сел.
– Ты наверняка не ожидал увидеть меня еще раз, – сказал он.
Сорен молча смотрел на него. Все его манеры имели какую-то рептильную простоту. Благодаря в первую очередь этому он и смог одолеть Купера. Тело любого другого человека выдавало его намерения, но восприятие времени Сореном означало, что намерений у него практически нет.
«Вспомни тот ресторан. Только что ты обедал с детьми, а через секунду – крики и брызги крови. И Сорен, с таким же бесстрастным лицом, анализирует движения второго охранника и вонзает нож так, чтобы нанести максимальный ущерб.
Он убил двух охранников, рассек тебе руку, воткнул нож в сердце, и лишь единственное его действие ты предвидел – удар, погрузивший Тодда в кому».
– Знаешь, где ты?
Ничего в ответ.
– Насколько я понимаю, ты человек не очень общительный, – сказал Купер. – Но все же мы сможем лучше взаимодействовать, если ты начнешь говорить.
Ничего в ответ.
Купер откинулся на спинку и забросил ногу на ногу, рассматривая человека перед собой. Бледная кожа и ровный пульс, хотя и учащенный, судя по показаниям монитора у двери снаружи. Руки не дрожат. Зрачки не расширены.
«Может быть, мы потеряли связь с реальностью? Эта камера вполне могла свести с ума и обычного человека, что уж говорить о Сорене».
На левой голени у него был шрам, заживающий, но все еще сыроватый. Неудивительно: во время их последней встречи Купер наступил ему на ногу с такой силой, что большая берцовая кость треснула и, проколов мышцы и кожу, вылезла наружу.
– Я смотрю, тебя подлечили. – Купер с самодовольной ухмылкой показал на шрам.
Мышцы вокруг глаз Сорена дрогнули, ноздри раздулись. Едва заметная реакция, но достаточная, чтобы Купер ее уловил и стал наращивать свое преимущество.
– А что насчет руки? Теперь дрочишь левой, ведь на правой я переломал тебе все пальцы?
И опять чуть раздувшиеся ноздри, потом снова отсутствие какой бы то ни было реакции.
– Я знаю, ты меня понимаешь, – сказал Купер. – Показывать не показываешь, но до тебя доходит. Так что давай-ка облегчим наше общение. Садись.
Несколько секунд Сорен стоял неподвижно, затем подошел к краю койки и сел. Игра мышц была всегда выверенной, каждое движение было изящным.
«А как иначе? У него на это в одиннадцать раз больше времени, чем у обычных людей».
– Ну, так с чего начнем? – Купер сплел пальцы на затылке. – Ты в Новой Земле Обетованной. Должен тебе сказать, что с каждым днем, после того как я надрал тебе задницу, ситуация в мире улучшалась. Сначала НЗО и Соединенные Штаты пришли к соглашению, и армия отступила, не произведя ни одного выстрела. Потом в качестве жеста доброй воли Эрик Эпштейн привел в действие все свои огромные ресурсы. В прошлый четверг был застрелен Джон Смит – он мертв.
Купер, хотя и изображал самоуверенную легкость, ни на мгновение не сводил глаз с лица Сорена. Отметил его участившийся пульс, затрудненное дыхание, слабый румянец на щеках и блеск в глазах. На миг Сорен показался Куперу почти что человеком.
«Поймал тебя».
Одно дело было знать, что Смит и Сорен учились в одной академии, слышать слова Шеннон об их дружбе. Но Купер понятия не имел, насколько важными для Сорена оставались детские впечатления. Главная цель его сегодняшнего упражнения состояла в том, чтобы выяснить это.
«Теперь ты знаешь. Оказывается, у этого психопата со стеклянными глазами и в самом деле есть люди, которые ему небезразличны. Пусть он посидит, осмыслит свою утрату».
– В общем, много чего случилось. Очень много. Но ты уже понял, в каком направлении развиваются события. Кризис преодолен, революция закончилась, все радуются. В данный момент мы производим зачистки. Я тебе рассказываю об этом, чтобы ты мог обдумать свое положение.
У Купера возникло искушение продолжать давить и дальше, но основы методики допроса предполагали, что допрашиваемый должен переварить информацию, после чего разговор с ним пойдет легче. Купер встал и потянулся.
– Мы еще это обсудим. Когда я приду снова, ты можешь либо начать сотрудничать, либо отказаться. Если откровенно, то меня твое решение не очень волнует… правда, в клетке-то сижу не я.
Он поднял стул и шагнул к двери.
– Постой, – раздался голос за его спиной, и только теперь Купер понял, что прежде в его присутствии этот человек не проронил ни звука.
Он повернулся:
– Да?
– Знаешь, что я делаю в клетке?
– Судя по тому, что я видел, практически ничего.
– Я переживаю счастливые мгновения. Снова и снова. Вроде того, когда ты умер. – Сорен говорил ровным голосом, глядя пустыми глазами. – Рядом с покалеченным сыном, которого ты не смог защитить.
На лице Купера появилась улыбка.
Он развернулся от бедра, поднял стул и ножками обрушил его на голову Сорена. Тот от удара покачнулся, его руки в тщетных поисках опоры метнулись назад. Он упал с кровати и тяжело ударился об пол, а Купер тем временем шагнул вперед, держа стул обеими руками. Он поднял его повыше, уже представляя дальнейшее: жестокий удар, потом еще один, и еще, и еще, деревянные ножки разрывают кожу на шее Сорена, ломают трахею, спазмы и паника постепенно сходят к судорогам…
«У Сорена время задержки составляет одиннадцать целых и две десятых.
Тебе потребовалось, может, полсекунды, чтобы замахнуться стулом. А для него это – шесть секунд. Целая вечность для схватки. Но Сорен и не шелохнулся.
И теперь он тоже не двигается».
…предсмертным судорогам.
– Ну уж нет.
Сцепив пальцы и до боли сжав зубы, Купер заставил себя перевести дыхание и сделал шаг назад. Медленно, не поворачиваясь, двинулся к двери, бросив на ходу:
– Так легко ты не уйдешь.
Сорен приподнялся с пола на локте. Сплюнул кровью.
И, глядя прямо в глаза Куперу, рассмеялся.
* * *
Когда замок двери защелкнулся за ним, пневматические задвижки вошли на место, Купер вдруг оказался лицом к лицу с Сореном.
Чудовище исчезло.
Купер принял боевую стойку, приготовил стул к удару…
Это была голограмма. Трехмерная проекция в высоком разрешении, снятая сотней крохотных маленьких камер, установленных за стенами клетки. На голограмме Сорен беззвучно смеялся, отирая кровь с носа.
Видеотехническая аппаратная была обустроена на манер, типичный для нового мышления, свойственного НЗО. Ни решеток, ни окон и никакой нужды в охране. Ряд мониторов отображал важные жизненные показатели не только Сорена, но и еще шестерых мужчин и женщин, содержавшихся там. Каждая грань восьмиугольного помещения имела дверь в другую камеру, а перед дверью – детализированная голографи-ческая проекция находящегося внутри человека. Они ходили туда-сюда, отжимались от пола, смотрели в никуда. Одна стена в помещении была стеклянной, а за ней находился медицинский отсек, оснащенный роботизированным устройством протезирования. С десяток сжатых механических рук свисали с потолка, словно паук из паутины. Вся система имела дистанционное управление: наполнение и доставка подносов с едой, контроль атмосферы, подача газа, проведение хирургических операций – все путем ввода команды в компьютер.
На глазах Купера Сорен вернулся на свою койку и лег с непроницаемым лицом. За его проекцией мелькнула алая вспышка.
– Ну, давай шарахни теперь по голограмме, – сказала Милли, расчесывая яркую челку так, чтобы она закрывала один глаз. – Если хочешь.
Купер набрал в грудь воздуха, шумно выдохнул:
– Ничего, обойдусь и так.
– Можешь пойти в мою игровую комнату. Ее Эрик проектировал. Там такое же разрешение, но персонажи контролируются предсказуемой сетью. Ты двигаешься, и система заставляет голограммы реагировать. Он будет падать, истекать кровью, кричать. Вот только ты не почувствуешь удара стулом по телу.
– Что, еще не научились это делать?
– Научились, – ответила она. – Но для этого нужно имплантировать чип в мозг. Подводишь к нему кабель и воспринимаешь все как взаправду. Просто классно, но мне не нравится мысль о чипе у меня в мозгу.
– Мне тоже.
«И я не должен был допустить в мой мозг Сорена».
Купер поставил стул, уселся на него и потер глаза.
– Я сожалею, что сорвался.
– Ничего, – сказала Милли. – Мне понравилось.
Он удивленно посмотрел на нее. Внешне она ничем не отличалась от обычной одиннадцатилетней девочки. Рост метр сорок, детские щечки, округлые плечи, жеребячьи ноги, коленки держит вместе. Вот фиолетовые пряди выглядели необычно, но явно чтобы отвлечь: смотрите на мои волосы, а не на меня, а челка для того, чтобы прятаться за ней.
Вот только глаза не отвечали ее возрасту. Они были старше. Проявлялось это в ее взгляде на вещи. А смотрела она на мир без малейшей застенчивости, свойственной маленьким девочкам.
«В этом-то и состоит ее трагедия, – подумал Купер. – Что бы она ни видела, как бы ее прозрения ни помогали богатейшему человеку мира формировать будущее, она остается ребенком, которому положено играть в куклы, а не диагностировать монстров».
Он увидел улыбку, заигравшую на ее губах, и почувствовал, что она читает его мысли.
– Значит, тебе понравилось? – сказал он, чтобы переменить тему.
– Да.
– Не понимаю, почему тебе…
– Потому что ты целомудренный.
Он рассмеялся от всей души, долго не мог остановиться.
– Извини, Милли, но целомудренность – это совсем не про меня.
Она села на стул напротив, подтянула к себе колени и обхватила их. Совсем девчоночьи повадки, но, как и глаза, ее улыбка принадлежала умудренной женщине. Ее выражение говорило: «Ах, какой ты милашка. Я тебя немножко отдубашу».
– Почему ты его ударил?
– Потерял контроль над собой.
– Нет. В таком случае ты бы его убил.
– Так я чуть его и не убил. Остановился только потому, что понял: он меня на это и провоцирует.
– Конечно, он тебя провоцировал, – согласилась Милли, – а ты все еще хочешь его убить. Но не из одной только ярости. Я же видела. Ты хочешь его убить, потому что он чуть не убил твоего сына. Потому что он причинил страдания многим людям. Но еще и потому, что ты ему сочувствуешь.
– Ты сидела здесь, чтобы читать его, а не меня, – сухо сказал Купер.
– Я не могу. Он воспринимает мир так, что я не могу его читать… Это все равно что смотреть в калейдоскоп. Я не вижу там реальности. Все искажено, затуманено, не так, как должно быть. Вот поэтому вместо него я читала тебя.
Эта мысль обдала его как ведро холодной воды. Если чтец со способностями Милли наблюдал за ним во время такой эмоционально заряженной сцены… то она теперь должна знать все его тайны: те позывы, за которые он сам должен себя ненавидеть, желания, обитавшие в темных уголках его мозга, даже ту его часть, что упивалась ролью, которую он взял на себя.
Эти мысли, голос подсознания потрясли его.
«Неужели так оно и есть? Неужели тебе нравится быть мучителем?
Ты не должен заблуждаться на сей счет. Именно так и будет дальше. Сорену известно то, что поможет тебе найти Джона Смита. И ты уверен в этом, как и в том, что просто так он тебе свою тайну не отдаст».
– Ничего страшного, – сказала она.
– Правда? – покачал головой Купер. – Мне не нравилось быть таким, каким я был там. По крайней мере, большей моей части не нравилось. Я знаю, почему это важно, и я пойду на худшее, если будет надо. Но я не думаю, что тут нет ничего страшного.
– Почему?
Вопрос показался ему не до конца искренним, в нем слышалась покровительственность, словно Милли собиралась поучать его. Покровительственность от одиннадцатилетней девочки – такое могло вызвать раздражение, но Милли не была обычной девочкой, и он решил ответить откровенно.
– Потому что не его вина, что он родился фриком. Он не имел ни малейшего шанса. Он такой, какой есть, из-за своего дара, который навсегда поставил его вне круга обычных людей.
И тут он понял, что его слова относятся и к ней.
А потом почувствовал, как она прочла и эту его мысль.
– Извини.
– Ничего страшного, – снова сказала она.
– Ты не права. Мне не нравится, что тебе досталась такая судьба. Ты заслуживаешь нормальной жизни.
Они долго молчали, пока Милли не провела рукой по челке, отделив себя от него фиолетовым занавесом, из-за которого она и произнесла:
– Я прихожу сюда иногда. Наблюдаю за ним.
– За Сореном? Зачем?
– Затем, что у меня не получается читать его. Иногда голоса всех других, даже людей, которым я небезразлична… – Она вздохнула. – Здесь тихо. Тихо, но я не одна.
Ее слова прозвучали под гул компьютерных вентиляторов и движение голограмм. Наконец Купер посмотрел на часы:
– Извини, Милли. Я должен идти.
– Да? Хочешь повидать Шеннон?
Он кивнул.
– Ты ей скажешь, что у тебя был секс с Натали?
Купер открыл рот, но отверг с десяток ответов и спросил:
– По-твоему, это ошибка?
– Откуда мне знать? Мне всего одиннадцать.
Он рассмеялся и встал. Неуверенным движением протянул руку, словно чтобы прикоснуться к Милли. Она не шелохнулась, и он слегка сжал ее плечо.
– Не сиди здесь слишком долго, ладно?
– Конечно.
– Кстати, ты была права. Я и в самом деле сочувствую Сорену.
– Несмотря на то, что он чуть не убил твоего сына.
– Да, – пожал плечами Купер. – Но это меня не остановит. Я все равно буду делать то, что должен.
– Ну, видишь? – сказала она. – Я же говорю: целомудренный.
