– Успокоился? – спрашивает Селия.

– Не благодаря тебе.

Я грублю, но слова произношу тихо и медленно. Внутри у меня ясно и прозрачно. Не знаю, что такое было в том порошке, который дала мне Ван, но уж наверняка больше чем просто снотворное. Давно уже я не испытывал такого чувства уравновешенности и полного самообладания. Но большую часть дня я все равно провел подальше от лагеря, куда вернулся только под вечер. Несбит пришел со мной, на удивление тихий и молчаливый.

– Я использовала против тебя свой дар только потому, что боялась, как бы события не вышли из-под контроля, – говорит Селия. – Новенькие не знают тебя так, как знаю я. Они могли подумать, что ты собираешься на меня напасть. Но я тебе верю, Натан.

Я помню ее лицо, когда она застыла во времени – честное, как всегда. И внутренне сосредоточенное, как будто она что-то подсчитывала про себя.

Я киваю на новеньких, которые сидят у огня напротив, и говорю:

– Похоже, они все ждут, что я скоро начну вырывать у них сердца и есть их на завтрак.

– Нет, но вопрос о том, что ты будешь делать, когда увидишь Анна-Лизу, остается.

– Я ненавижу ее и хочу ей смерти. Я хочу отомстить ей за отца, но еще я хочу увидеть ее под судом. Хочу справедливости. Пусть ее признают виновной. И накажут. Жестоко накажут. Думаю, что пули в живот и долгой мучительной агонии в полном одиночестве будет достаточно, даже для нее.

– Но ты не будешь пытаться убить ее, как только увидишь?

– Не буду. Правда, если ее не признают виновной и отпустят… тогда не знаю, – я качаю головой. – Что ей сделают, если ее вина будет доказана?

– Думаю, посадят в тюрьму. Возможно, надолго.

– Она убила Маркуса. Она должна умереть. От пули.

– Сомневаюсь, что суд вынесет такой приговор. А если ты сам попытаешься привести его в исполнение и вообще возьмешь закон в свои руки, я вынуждена буду арестовать тебя. Так должен действовать Альянс. Справедливость для всех, Натан.

– Отлично, – я улыбаюсь ей. – Только сначала тебе придется меня поймать.

– Надеюсь, до этого не дойдет.

Уже темно, когда я заканчиваю разговор с Селией, а Габриэля нигде не видно. Я спрашиваю о нем у Несбита, тот говорит:

– Попробуй поискать его в палатке. – Вот как? Я даже не знал, что у Габриэля есть своя палатка. Несбит кивает на ту, что с краю, и я вижу, что в ней горит зеленый свет.

Я подхожу ближе и, барабаня по холсту пальцами, зову:

– Габриэль?

Он не отвечает, но я уверен, что он там, и потому засовываю голову внутрь. Палатка полна зеленоватого свечения от чашки ночного дыма, которая стоит на земле у самого лица Габриэля. Он лежит на боку, на коврике, брошенном прямо на землю, и читает книгу. На меня он не смотрит.

Я говорю:

– Привет.

Он молчит и головы не поднимает.

– Надеюсь, ты только притворяешься, что читаешь, – говорю я. – Иначе и быть не может, потому что ты ведь не можешь сосредоточиться на книге, ты только и думаешь о том, как бы выбить из меня все мое живое дерьмо.

– Не знаю, какое именно дерьмо ты называешь живым, но ты недалек от истины.

Теперь Габриэль смотрит на меня, и я вижу, что его лицо серьезно. Он и впрямь не прочь вздуть меня как следует. Я вхожу в палатку, пригнув голову: она совсем невысокая, и я чувствую себя в ней неловко, а потому опускаюсь на колени.

– Ты что-то от меня хочешь? – Голос Габриэля полон яда.

– Хм. Да… Я думаю, нам надо поговорить.

– Ха! Это почти забавно, услышать от тебя такое. Только знаешь, я сейчас не в настроении смеяться.

– Ты зря не рассказал мне, что ты подумал про Анна-Лизу.

– Ты зря не рассказал мне о своем нападении на Охотников.

– Я рассказал.

– Да, кое-что, потом, когда у тебя уже не было выбора; когда ты не мог больше скрывать.

– А ты продолжал скрывать от меня то, что знал об Анна-Лизе. Охотники тебя не напугали.

– Не напугали? Группа из восьми Охотниц так близко к нашему лагерю? Совсем рядом с Греторекс и новенькими?

– Но…

– Они могли тебя убить или ранить, а когда я пошел бы тебя искать, они убили бы и меня.

– Но я был…

– Я не закончил, – перебивает меня Габриэль. – Я признаю, что скрывал от тебя свои мысли. Я скрывал от тебя свои подозрения о том, что Анна-Лиза давно в плену у Альянса, но только для того, чтобы защитить тебя. Ты же знаешь, что я терпеть ее не могу. И с удовольствием увидел бы ее мертвой. С одной стороны, я был бы рад увидеть, как ты разрываешь ее на куски, но, с другой, я понимаю, что это было бы неправильно, не по отношению к ней или ко мне, а прежде всего по отношению к тебе. Ты сейчас сам не свой, Натан. Мне не хотелось, чтобы ты убил ее тогда и жалел об этом позже. Все, что я сделал, я делал ради тебя. А ты скрывал от меня свои мысли и чувства потому, что так хотелось тебе самому. Ты думал только о себе. Как обычно.

Я решаю, что проиграл спор с Габриэлем.

– Тебе лучше уйти, – говорит он.

Я не двигаюсь. Мне совсем не хочется уходить. Мне хочется поговорить с ним. К тому же я должен извиниться. Я весь день ломал голову над тем, что я ему скажу. Так что теперь мне просто необходимо сказать ему это.

Я набираю полную грудь воздуха и тихо и искренне говорю:

– Габриэль, прости, что я на тебя плюнул.

Он округляет глаза и фыркает.

– Вау. Надо же, извинения.

Ладно, пусть так. Хотя это не то, на что я надеялся. Я продолжаю:

– Я был зол. Но я все равно не должен был так поступать. И мне жаль, что я это сделал.

– Да, ты не должен был на меня плевать. Ты. Зря. Плюнул. Мне. В лицо. Я тоже умею злиться. Так что одними извинениями ты не отделаешься, хотя услышать их от тебя уже – дорогого стоит.

– А чего еще ты хочешь?

– Ничего. Просто уходи. – Он перестает смотреть на меня и снова утыкается в свою книгу.

Мы еще немного сидим молча. Я надеюсь, что он вот-вот оттает, это должно произойти. Нельзя же так долго злиться. Но он закрывает книгу и смотрит на меня.

– Ты еще здесь? – спрашивает он. Его голос полон холодной злобы.

– Габриэль, я…

– Натан, я правда очень, очень зол на тебя. И хочу, чтобы ты ушел отсюда сейчас. – И я понимаю, что он говорит это абсолютно серьезно.

Я встаю, выбираюсь из палатки, выхожу из лагеря и продолжаю идти.

Потом перехожу на бег и все бегу, бегу. Я могу бежать часами, полностью отключившись от всего, передав контроль своему телу.

Я не прихожу в лагерь целый день, и еще один, и еще. Большую часть времени я остаюсь животным, но иногда все же превращаюсь в человека, чтобы подумать.

Мне страшно – а вдруг Габриэль уже начал меня бояться, как и говорил? И я вспоминаю все известные мне истории о Черных Колдунах, о том, как они редко ладят и как их отношения всегда кончаются насилием. Вспоминаю его взгляд, его злость на меня.

Я думаю об отце, я хочу походить на него, хочу быть сильным, как он. Во многих отношениях он был достойным и очень честным человеком. И еще я знаю, что он меня любил. Но он также мог быть страшным, беспощадным, жестоким. Я вспоминаю историю из дневника Меркури о том, как Маркус убил колдуна по имени Торо. Я так и не спросил отца о том случае. Я не хотел знать ответ, потому что, кажется, Меркури была права: он убил Торо просто потому, что Торо его раздражал, а он, Маркус, мог это сделать, а еще потому, что жизнь Торо была ему так же безразлична, как жизнь какой-нибудь мухи. А я люблю Маркуса, но не хочу становиться таким, как он. Не хочу, чтобы люди меня боялись.

Габриэль уважал моего отца, но он уважает и мою Белую сторону, ту, что досталась мне от матери. Я совсем не помню мать, зато я хорошо помню бабушку Дебору, Аррана – все они есть и были добрые, заботливые, неравнодушные люди. Я знаю, что очень далеко ушел от них, но я все же не хочу совсем потерять связь со своей Белой стороной.

Я хочу оставаться полукодом. Хочу соединять в себе Белое и Черное – лучшее из обоих миров.

А еще я очень хочу увидеть Габриэля, чтобы сказать ему, что я не совсем пропащий, я знаю, кто я такой. И я отправляюсь в лагерь. Не помню, сколько меня там не было, дня четыре или пять. До лагеря далеко, и пока я бегу, погода портится, начинает идти снег, дует ледяной ветер. Так что я добираюсь до места только через два дня. Когда я подхожу к лагерю, уже темно, сыплет снег, но ветра нет.

Я измучен, весь покрыт грязью и страшно хочу есть, но сначала мне надо увидеть Габриэля. На этот раз я знаю пароль, называю его, как следует, и спокойно вхожу в лагерь.

Первым делом я направляюсь к палатке Габриэля, с каждым шагом чувствуя, как меня все сильнее тошнит от страха. А вдруг он опять откажется говорить со мной? Что, если он меня возненавидел?

Я вижу его палатку, но даже издалека могу сказать, что света в ней нет. Мой желудок буквально завязывается в узел, так что даже больно делается. Я заглядываю внутрь палатки. Там пусто: ни книги, ни спального мешка. А что, если он совсем ушел из Альянса, пока меня не было? Надо найти Несбита. Тот наверняка знает. Но уже поздно, валит снег, кругом ни души. И вот тут меня начинает тошнить по-настоящему. Неужели на этот раз я действительно все профукал? Я иду на середину лагеря, к костру, в надежде, что, может быть, там Несбит… И вижу человека, он спит на земле, один, его спальник припорошен снегом. Габриэль? Кажется, это он, и я спешу к нему, проверить, не ошибся ли я.

Это он. Спит.

Я опускаюсь на землю у его ног. Мне так радостно, хотя желудок еще сводит от напряжения. Снег теперь падает небольшими, мягкими хлопьями. Я подбрасываю в костер пару поленьев, но огонь уже почти прогорел. Меня все еще тошнит.

Габриэль просыпается и садится. А может, он и не спал. Он натягивает спальник себе на плечи, но ближе ко мне не подвигается. Между нами расстояние около метра.

Я смотрю в огонь и думаю, с чего начать: то ли снова извиниться, то ли сказать ему, как я рад, что он здесь.

Он говорит:

– Тебя долго не было. Где ты пропадал?

И мне хочется плакать, потому что его голос звучит все так же холодно.

Я отвечаю:

– Я пропал, но не навсегда… а может, и навсегда. Не знаю. – Я поворачиваюсь к нему: – Но я не хочу, чтобы и с тобой случилось то же. Не хочу, чтобы ты страдал, особенно из-за меня.

– Тогда не лги мне. Не скрывай от меня, что делаешь.

– Не буду.

– И никогда больше не плюй на меня.

– Не буду. – И я знаю, что говорю правду. Я бы не смог на него плюнуть. Ни сейчас, и никогда больше. Я не могу изменить прошлое, но могу измениться сам, стать лучше, и очень этого хочу.

Он говорит:

– Ты знаешь, что я люблю тебя. Сейчас. И всегда буду любить.

– Значит… я прощен?

– Я этого не говорил!

Мы сидим и смотрим в огонь, который разгорается все ярче. Габриэль продолжает:

– Ты причинил мне и другую боль, Натан.

Я вспоминаю, как тыкал в него ножом, как то и дело матерился и вообще вел себя гадко.

Он говорит:

– Когда мы только встретились, ты говорил со мной о себе. Сейчас ты почти ничего мне не рассказываешь. Я, конечно, не жду, что ты вдруг сделаешься болтуном, но ты считаешь меня своим другом. А с друзьями разговаривают.

И он прав, конечно: когда мы с ним только познакомились, я действительно все рассказал ему о себе, о своей жизни.

Я придвигаюсь к нему поближе и говорю:

– Ладно. Что тебе рассказать?

– Важное, то, что тебе по-настоящему важно.

– Например? – Я не знаю, о чем он: о моем отце или о видениях.

– Расскажи мне про Уэльс. Я бы хотел побывать там когда-нибудь с тобой.

И тогда я улыбаюсь, хотя сам чуть не плачу. И начинаю рассказывать ему об одном очень особенном месте в горах, где бывал как-то летом: там маленькое озеро, а рядом с ним утес, с которого так удобно прыгать в воду. И обещаю, что обязательно возьму его с собой туда, как только война кончится. И я еще некоторое время смотрю в костер, а потом только на Габриэля, и чувствую, что больше никогда, ни за что на свете не причиню ему боль.