9. Кестенгское направление
Было время, когда войска эсэсовцев подходили к станции на пушечный выстрел. И тогда нависала серьезная опасность для Мурманского и Кандалакшского направлений, им грозило быть отрезанными от сухопутного сообщения с центрами страны. Подоспевшая дивизия спасла положение. Боевая дивизия одной из первых получила звание гвардейской…
В конце апреля и в начале мая сорок второго года немцы снова пытались прорваться к Мурманску, и одновременно к Кировской дороге на близком, более уязвимом направлении — Кестенгском. На этом участке фронта немецкое командование выставило отборные горно-егерские войска и эсэсовскую дивизию «Норд». Зимой у немцев шла усиленная подготовка к наступлению. Сам Гиммлер приезжал сюда инспектировать и инструктировать войска. Прибывали в Финляндию свежие подкрепления из опытных фашистских головорезов, прославивших себя грабежами и насилиями на Крите и в Нарвике.
Весной генерал Демельхубер по приказу гитлеровской ставки попытался пробиться к станции Лоухи, — перерезать Карельский фронт на две части. А генерал Дитл рассчитывал занять Мурманск. Из этих авантюрных планов ничего не вышло. Красная Армия перешла в контрнаступление и отбросила врага, нанеся ему тяжелые потери. Обе стороны зарылись в землю друг против друга. Лишь иногда возникали ожесточенные бои, не дававшие решающих результатов. А потом вновь наступало затишье с перестрелкой и активными действиями разведчиков на флангах, по тылам противника.
В разгар апрельско-майских боев 1942 года я прибыл к полковнику Дуболю, командовавшему бригадой. Бригада действовала в залитых весенним половодьем болотах, на правом фланге Кестенгского направления.
Где пешком, где на волокуше, запряженной лошадью, усталый и весь мокрый добрался я от шоссе до штаба бригады, расположенного в шалашах и палатках на лесистой сопке. Полковник Дуболь занимал искусно сложенный из еловых веток шалаш с отверстиями вверху, куда струился дымок от костра, разведенного внутри. Откинув плащпалатку, закрывавшую вход, я спросил разрешения войти, по-военному представился и кратко доложил, кем и зачем я сюда направлен.
Дуболь сидел перед костром на гладко спиленном пне и держал на коленях развернутую планшетку. Он поднял на меня узкие глаза и принял протянутую мною путевку. Быстро прочел. Продолжал рассматривать смятые, написанные карандашом донесения.
— Садитесь, — предложил полковник, — вот там чурка лежит, она у меня вместо дивана.
Сквозь полумрак и дымок костра я стал рассматривать этого видавшего виды командира. На нем была поношенная каракулевая шапка-ушанка, на суконной гимнастерке по соседству с медалью «Двадцать лет РККА» сиял Орден Ленина.
Рядом со мной сидел только что прибывший в бригаду капитан, человек лет сорока. Он, как я заметил, чуть-чуть волновался и молча курил подряд вторую цыгарку.
Закончив чтение бумаг и написав на них свои заметки и указания, полковник обратился к нему:
— А теперь, капитан Чеботарев, — так кажется, — давайте поговорим с вами по душам.
Дуболь не спеша стал подробно его расспрашивать, где и когда родился, участвовал ли в гражданской войне, в качестве кого проходил военную переподготовку в мирное время, на какой должности и в каком учреждении работал, какое образование получил, где семья и как она обеспечена. Осведомился обо всем. Меня удивило, как подробно он все выспрашивал.
— Я думаю, товарищ капитан, послать вас временно командиром роты вместо одного выбывшего товарища. Рота слаженная, с большим процентом партийно-комсомольской прослойки. Обстрелянная не раз, а это очень важно, имейте в виду. Между нами говоря, я забыл спросить вас, а вы сами-то не побаиваетесь? Скажите прямо, положа руку на сердце… — и полковник испытующе взглянул на Чеботарева, затем на меня. Однако Чеботарев уклонился от ответа.
— Значит стыдитесь сказать о себе правду? А вы? — обратился он ко мне.
— Да как вам сказать, — замялся было я, не зная как ему ответить на это.
— Да так, скажите откровенно, — настаивал Дуболь.
— От природы я не из трусливых, и в гражданскую на Северном фронте был, и в эту войну немножко в районе Свири и Ошты пороха понюхал. Не трушу, но что-то такое предчувствую. Когда, идя сюда, я увидел первых убитых, мне подумалось, что кто его знает, не сегодня-завтра, я сам буду так же лежать… И холодок по спине пробежал.
— Вот это плохо! — неодобрительно заметил полковник. — Мрачные настроения надо по боку! А вы никогда и мысли не допускайте, что вас могут убить. Не всех убивают. Смерть не страшна. Ведь, что значит предчувствие? Это не роковой подсказ о смерти, отнюдь нет. Поверьте мне, я на себе испытал. Предчувствие рождается в результате близкого соседства с опасностью. А на войне без опасности невозможно, никак невозможно. Привыкнете. На войне привычка — великое дело. Ну, и придется возможно хлебнуть горячего до слез — даром ничего не дается. Важно иметь непоколебимый боевой дух, сохранять его в самой, казалось бы безвыходной, тяжелой обстановке.
Дуболь помолчал, подумал. Потом он вновь обратился к нам.
— Ну, как, отогрелись малость? Сейчас я позвоню командиру третьего батальона. Боец проводит, покажет.
Дуболь покрутил ручку полевого телефона.
— Алло! «Енисей!» Дайте «Сухону», алло, говорит «Байкал». Сейчас я направляю к вам двух товарищей, вновь прибывших. Да, да. Как там у вас? Постреливает… Будьте здоровы…
Он положил на ящик трубку и сказал:
— Сейчас вы пройдете налево в четвертый шалаш к комиссару бригады, познакомьтесь, встаньте на партийный учет.
— Товарищ полковник, вы обо всем расспросили, а партийные ли мы, не поинтересовались.
— Идите, — повторил полковник, — встаньте на партийный учет, а затем вас боец отведет в третий батальон. Разве я не вижу, что вы коммунисты? Желаю успеха!.. В чем понадобится моя помощь — обращайтесь. Чем могу — помогу. Будут сучки и задоринки — не утаивайте, так-то оно лучше.
Через несколько дней комиссар бригады, разговаривая со мной, между прочим поинтересовался:
— Каков наш Дуболь?
— Замечательный коммунист! — сказал я.
— Да, он опытный, чуткий, боевой командир и неплохой беспартийный большевик.
— Разве беспартийный?
— Да. Нынче ему исполнится пятьдесят лет, — на вид ему не дашь этого, — а в партию до сих пор не вступив. Я его знаю с первого дня войны: за Кандалакшей он получил paнение. Дважды с ним были в окружении. И каждый раз в трудной обстановке он пишет заявление: «Если погибну от вражьей пули, прошу считать меня верным сыном коммунистической партии». Человек замечательный, — заключил комиссар, — и надо сказать, с ним очень легко работать.
— Почему же он в партию-то не вступает?
— Вступит. В день своего пятидесятилетия, говорит, подам заявление. Он собирается еще полсотни прожить…
В роте было всего семьдесят восемь автоматчиков. Молодые, задорные ребята, лыжники-северяне, сибиряки, некоторые из них до войны служили в Черноморском флоте. Они уже не раз ходили в распахнутых бушлатах в атаки и, показывая врагу полосатые тельняшки, вместо «ура» кричали «полундра»!
О том, что у нас на здешнем участке фронта есть моряки — отважные головы, — гитлеровцам скоро стало известно; недаром генерал Демельхубер поспешил обеспечить этот фланг более крупными и надежными силами. И тем не менее, бригада полковника Дуболя, через леса и болота, по тающему снегу, прорывалась в глубокие тылы врага на коммуникацию между Кестенгой и Окуневой губой, наносила противнику чувствительные потери. И тогда немцы стали стягивать сюда на фланг пехоту и артиллерию.
А пока шла автоматная и пулеметная перестрелка.
Однажды днем, когда рота была в перестрелке с наседавшим противником, неожиданно появился Дуболь. Опираясь на суковатую палку, прихрамывая, он шел и на ходу ко всему придирался, покрикивал. Он уже не казался таким добряком, каким я видел его несколько дней тому назад. Чеботарев даже на минуту смутился, соображая, как доложить полковнику обстановку и состояние своего подразделения. А Дуболь, не взирая на свист пуль, ковылял прямо к нам.
— Ага! Здесь новичок со своей ротой. Как дела? — заговорил Дуболь, еще не дойдя нескольких метров до места, где с биноклем в руке стоял Чеботарев, разговаривая с командиром первого взвода.
Чеботарев быстро шагнул в сторону полковника, отрапортовал:
— Разрешите доложить, товарищ полковник, дела не совсем блестящи…
— Что-о! Как вы сказали?..
— Убыль есть, а прибыли нет, товарищ полковник.
— Что за двойная у вас бухгалтерия, товарищ Чеботарев? — гневно спросил Дуболь. — О потерях в бригаде мне известно. Держаться до последнего! А там придет и подкрепление.
— Есть держаться до последнего! — твердым голосом ответил Чеботарев и уставился глазами на полковника.
— Вот так! Что это у вас там слева частят из автоматов. Надо короткими очередями, не более пяти пуль выпускать сразу. Иначе бесцельная трата патронов. Учтите это… Где ваше место? А рота? Правильно!.. Взвод в резерв, здесь. Хорошо. Направьте туда (полковник показал рукой) комвзвода передать мое приказание стрелять только по цели и только короткими очередями. Бережно расходовать патроны.
— Есть!
— А что касается того, блестящи или не блестящи у нас дела, оценку нам дадут другие. Сегодня вот мы с товарищем допрашивали «языка». И что же? Против нас немчура вторую тысячу штурмовиков разменяла. Вот вам и сальдо-баланс!..
Дуболь удовлетворенно улыбнулся. Мы перешли в укрытие, представлявшее собою узкий, неглубокий ров, перекрытый жердями и еловыми прутьями. С прутьев немилосердно капало за ворот, на шею, но никто из присутствующих как будто этого не замечал. Дуболь обо всем расспросил Чеботарева. Мы совещались около часу.
Уходя, полковник приказал Чеботареву держаться со своей ротой на занятом рубеже. Без приказа ни шагу назад…
В наскоро вырытых, продолговатых, сырых ямах-ячейках между кочек и пней врассыпную лежали автоматчики. Ни обстрелы, ни бомбежки, ни холодная сырость снизу, ни дождь, ни мокрый снег сверху, ничто не смущало их. Они крепко держались за родную землю.
Положение в эти дни сложилось у нас тяжелое. То стрекот автоматов, то частые разрывы ручных гранат отчетливо доносились до командного пункта бригады.
Немцы все теснее сжимали нас.
Они действовали с трех сторон, окружая наши части. У нас выбыло из строя уже много бойцов.
К вечеру старательный письмоносец доставил почту. Его стиснули со всех сторон. Кто-то нетерпеливый достал из-за голенища финку и перерезал шпагат. Сургучная печать на. фанерной бирке отлетела под ноги.
— Товарищи, не спешите, не хозяйничайте, — оборонялся, локтями письмоносец, — всяк свое получит…
Долговязый старшина выкрикивал:
— Храпову!
— Подавай сюда.
— Веселову!
— Я Веселов, да посмотри нет ли еще.
— Глотову Николаю!.. Из Архангельска, от жены…
— Убит. Отсылай обратно.
— Как, инструктор-химик убит?
— Сегодня утром умер от тяжелой раны, — пояснил кто-то.
Горькое чувство охватило меня. Я слышал, что Глотов находится где-то, а увидеть его так и не смог… Он был мой земляк и хороший знакомый. А вот уже и нет его…
Старшина продолжал выкрикивать:
— Святову!.. Открытка от тещи!
— Давай, не треплись!
— Иванову!
— Давай, потом передам.
— Не могу, тут написано в «собственные руки», где он…
— В госпитале.
Я получил первые письма: два от жены и одно от сына. Кто был на фронте, знает, как радостно получать письма от близких, как много значат эти весточки.
