29. Последние встречи с Ефимычем
Мой бывший связной Ефимыч несказанно обрадовался, когда их часть перебросили в наступление на другой участок фронта. Ефимыч с боями прошел по следам отступавших финнов по улицам сожженного Медвежьегорска, через Кондопогу на Петрозаводск.
В финском концлагере № 5 я случайно встретился с ним и здесь же познакомился и разговорился с бывшим заключенным Иваном Лебедевым. Исхудалый, измученный, выглядевший старше своего возраста лет на двадцать, Лебедев рассказал об их страшной лагерной жизни:
— Всякое было, — говорил он со слезами на глазах, — издевались над нашим братом; хуже скотины считали они русского человека. Живьем иных в землю закапывали. К примеру скажу: повели нас на лесные работы в Кутижму. То один, то другой упадет. Итти не можем, от истощения ноги опухли. Упавших поднимаем, подпираем, не даем падать. А финский палач лейтенант Мяймпяй говорит: «Живой тот, кто работает, а кто с палкой стоять не может — значит мертвый. Таких в землю». Ромашева у нас живьем похоронили. Попробуй, скажи слово супротив — пуля в лоб…
— А вы не слыхали в лагерях Парасковьи Родиновой Мне жена будет, не попала к вам случайно? — спрашивал Ефимыч.
— Нет не слыхал. Всех разве упомнишь. Вот когда я был в лагере № 33, нас привезли в лес на работы пятьсот семьдесят человек, а с работы вернулось в лагерь только сто семьдесят. Остальные вымерли от истощения, а то и живьем есть закопаны… Тут разве всех упомнишь… Худо жили, ой, как худо. Доводили финские бесы до того, что мы и собак ели, крыс ели, старую кожу парили, варили, получалось что-то липкое, и тоже ели. Если бы не надежда на освобождение, то лучше скорая смерть, чем такая жизнь… Били нас каждый день, ой, как били. Ни женщин, ни детей не щадили. В третьем лагере был финский палач Ламбер Вейка. Он бывало сядет заключенному на голову, а на голое тело кладет мокрую, насквозь просоленную тряпку, и через эту тряпку бьет во всю силу плеткой. Тут даже самый терпеливый взвоет. А палач Вейка после порки хвастает: «Это мой способ специально для русских». Женщину тут одну — Надежду Андрееву на глазах ее детей расстреляли финны, а и вины ее только было, что она хотела детям на кормежку отбросов пособирать…
— А вы Петрозаводск видели, товарищ капитан, после финского хозяйничания? — спросил меня Ефимыч.
— Нет еще…
— При случае посмотрите, что они там понаделали…
Оказывается, Ефимыч, пока их часть стояла в районе Петрозаводска, с разрешения командира роты на день отлучился в город: он в добрые времена много раз бывал в столице Карелии. И ему сразу бросились в глаза разрушения, произведенные финнами. Еще наступая на Петрозаводск, он видел пламя пожаров, охвативших кварталы города, а теперь воочию убедился, чего недостает, что уничтожено в городе, основанном Петром Первым: сгорел лесозавод, сгорели склады, поселки рабочих, биржа сплава, причалы и пристань. На месте гостиного двора и гостиницы — обломки кирпича. Пригодный кирпич финны вывезли в Финляндию. Театр и дом культуры сожжены; почта, телеграф, типография взорваны, две электростанции уничтожены. Памятник Ленину из карельского гранита — уничтожен. Бронзовый памятник Кирову увезен в Финляндию. Домик поэта Державина — сожжен. Одна из лучших улиц — улица Пушкина изуродована до неузнаваемости и переименована. Мосты в городе взорваны, университет разрушен; исчезли целые кварталы домов, уничтожены мастерские авторемонтного завода и множество других построек, знакомых Ефимычу.
При виде всего этого у него сжималось сердце, росла ненависть к врагу.
Не имея вестей от единственного сына, ничего не зная судьбе своей жены и видя перед собой то в Кондопоге, то в Петрозаводске страшные разрушения, произведенные финнами.
Ефимыч чувствовал в душе прилив неудержимой ярости; во всех наступательных боях, не щадя себя, он вырывался вперед и строчил короткими очередями из автомата по отступающему врагу.
— В ту германскую немцев бил, в гражданскую белогвардейцев бил, а так отчаянно, как теперь, еще никогда не воевал. Вот что значит жажда мести! — говорил мне Ефимыч при этой встрече.
Надо сказать, что Ефимыч очень поправился Сергею Петровичу, который, будучи, очевидно, и о себе неплохого мнения, сказал мне однажды:
— Ну, товарищ капитан, вы умеете выбирать себе связных…
Вскоре где-то далеко за Видлицей, километров добрых двести за Петрозаводск, на подступах к финской границе Ефимыча осколком мины вывело из строя. Его и других раненых бойцов санитары уносили на носилках в укромные места для оказания первой помощи. Слышались душу надрывающие стоны, умоляющие просьбы.
И вдруг на стыке двух лесных тропинок под густыми ветвями берез навстречу раненым показались идущие цепочкой один за другим наши бойцы. Согнувшись под тяжестью боевого снаряжения, потные и усталые, они пробирались вперед на смену павшим, на смену тем же раненым, которых десятками несли санитары. И вероятно (чего греха таить) в эти минуты кое у кого могла явиться мысль о том, что они через некоторое время так же могут быть ранены, а то и убиты.
Майор Чеботарев оглянулся на шедших за ним бойцов и, вероятно, угадал их мысли.
— Посторонись! Два шага вправо! — скомандовал он, пропуская санитаров и раненых, — затем повышенным голосом произнес:
— Честь и слава дорогим товарищам, пролившим кровь за свободу и независимость нашей Родины!.. Батальон, смирррно!..
И это слово, вовремя сказанное, и команда, поданная своим бойцам, воодушевили людей. Раненые, перестав стонать. приподнимали головы. Один из раненых громко сказал:
— Ничего, ребята, малость мы пострадали, но и финнам не много дышать осталось… А мы еще поправимся и протопаем по улицам Берлина!..
— Счастливо вам добивать лахтарей, — говорили они встречным бойцам. А те, став по команде смирно, приветствовали раненых товарищей.
Позади всех, на самых последних носилках лежал окровавленный Ефимыч. Конечно, мы сразу узнали друг друга.
Я быстро шагнул в его сторону. Носилки качались в руках двух дюжих санитаров. Бледный от потери крови, не имея сил сказать громче, Ефимыч прошептал:
— А вы тут, товарищ капитан?..
— С вами, Ефимыч, с вами.
Чуть заметная улыбка появилась на его лице. Несколько шагов прошел я рядом с носилками, осведомляясь на ходу, тяжело ли он ранен и куда он будет эвакуирован на лечение.
— Рана тяжелая, — за Ефимыча ответил рослый санитар, — перебило два или три ребра. Вероятно, подлечат здесь и направят в тыл, в стационарный госпиталь…
— Ну, прощай, друг, счастливо выздоравливать. После войны напиши в мой домашний архангельский адрес, как-никак порядочное время прожили вместе, не плохо бы когда-нибудь встретиться, — проговорил я, слегка пожимая ослабевшую руку Ефимыча.
— Едва ли, капитан, — неуверенно прошептал он, — если не смерть, то время, пожалуй, навсегда разлучит нас… Желаю вам счастья, товарищ капитан…
Так мы встретились и расстались в лесу на случайном перепутье.
— Вольно! Шагом марш!.. — скомандовал Чеботарев, и батальон тронулся в путь…
