13. Смекалкой страх преодолевается
В свободные часы у меня в землянке нередко собирались товарищи и вели непринужденные разговоры на самые различные темы.
Однажды, наговорившись обо всем понемногу, незаметно и неожиданно для себя завели мы разговор о том, кто что пережил самое страшное.
Один из командиров сказал:
— Самое страшное я пережил в Кишиневе во время землетрясения. Представляете: земля под ногами ходит, в стенах трещины образуются. Звенят стекла, штукатурка сыплется, куры кудахчут, собаки воют… Чего доброго земля раздвинется и раздавит всех, как козявок.
— Самое страшное я пережил на море, — сказал другой командир. — В начале войны мы эвакуировались из Эстонии на судне торгового флота. Рядом с нами шел такой же беззащитный корабль, как и наш, переполненный женщинами, стариками, детьми. И вот налетают фашистские бомбардировщики. Тяжелые взрывы, столбы огня, воды и дыма. Судно наше содрогается. Одна вражеская бомба попала в самую средину корабля, шедшего в ста метрах от нас. Вот когда было действительно страшно. Корабль переломился и исчез под водой в течение одной — двух минут. Очередь за нами. Но фашисты израсходовали уже все бомбы и ограничились пулеметным обстрелом. Мы подобрали людей из воды и пошли дальше.
— Расскажи-ка ты, Ефимыч, о самом страшном в твоей жизни, чего тебе такое переживать приходилось? — обратился я к своему связному.
— Да как вам сказать, товарищ капитан, третью войну воюю; ту германскую, гражданскую и вот эту. Жизнь свою всяко испробовать пришлось. Сколько деревьев сгнило, сколько железа перержавело, а я советский человек — Ферапонт Ефимыч Родинов жив, здоров, цел и невредим. И где меня кривая не вывозила! В чудеса я, по совести говоря, не верю. А бывали случайности не хуже чудес. В германскую в ту войну было: пошел воевать, а мать мне иконку медную сунула в грудной карман, а иконка-то с блюдечко почти и толщиной в три медных пятака. В Галиции дело было: пуля угадала прямо в иконку — я жив остался, а у Николы-чудотворца всю бороду пулей помяло. А в эту войну второпях пришлось сначала в партизанский отряд вступить. Матери в живых нет, благословение некому давать, да и икон в доме ни одной не осталось. Жонка снарядила меня и говорит: «Ha-ко, Ферапонт Ефимыч, возьми с собой резинову подушечку, надуешь ее, спать будет можно. И много ли резиновой подушечке места надо, свернул в карман, положил и готово. А спать захотел, два-три раза дунул во все легкие, крышечку завинтил у отверстия, и спи себе на здоровье». И вот финны приперли нас к одной реке; переправы никакой. Вот тут мы струхнули и страх перед собой увидели. Кто на чем, кто на дощечке, кто на бревнышке, кто просто так вплавь через реку кинулись. На мой пай соломинки не присчиталось. Ужели погибать? А финны в версте от нас и со сторон обочили и отрезали. Вспомнил я тут о подушечке, надул втугую да под рубаху ремнем пристегнул и поплыл как святой. Выбрался на другой берег; сердце от страха трепещется и думаю, как же это так у меня умно мысль взыграла о подушечке… Страх, оно конечно, не легкая вещь, — заключил Ефимыч, — а ежели ум у человека не потерян, то смекалкой и страх побороть можно…
— Верно, смекалкой страх преодолевается, — отозвался Чеботарев.
