Саттар Ерубаев
О БУДУЩЕЙ ВОЙНЕ
(1934)

Один из моих товарищей, бывало, удивлял и поражал нас своей необычной, довольно своеобразной точкой зрения на что-либо, своими неожиданными и, в общем-то, интересными рассуждениями. Да вы знаете его, я говорю о Рахмете.

За его увлеченность, умение затевать необыкновенные и горячие споры мы прозвали Рахмета философом. Да он в какой-то мере и был фантазером-философом. Особенно любил он доказывать, что главным законом познания нужно, якобы, считать метод сравнения. Всякую вещь, все жизненные явления он как бы подводил под категорию сравнения. Такой категории я что-то не встречал в философии и к тому же думал, что в науке и жизни далеко не все нуждается в сравнении и поддается сопоставлению. Но Рахмет все-таки отстаивал свое.

— Подумай сам, — говорил он, — как ты, к примеру, узнаешь, насколько хороша наша сегодняшняя жизнь? Разве можно обойтись без ее сравнения с нашей прошлой жизнью? Если даже, скажем, покупаешь кило хлеба, так ведь его обязательно взвешивают, сличая с килограммовой гирей. Вот перед тобой две палки. Которая из них длиннее? Попробуй не сравнить. Ну и так далее. Конечно, это элементарные, так сказать, примитивные формы сравнения. Но не с них ли пошла в науке одна из сложнейших абстракций?

Рахмет приводил много примеров. Из нашей повседневной жизни, из области политики, из различных сфер науки. «Вроде бы одноцветен солнечный луч, — говорил он. — Белый, прозрачный. Но вот оказалось — этот самый белый пучок света состоит из семи цветов: красного, оранжевого, желтого, зеленого, голубого, синего, фиолетового».

Известно, например, что красный цвет преломляется и распространяется в воде и воздухе быстрее, чем синий цвет. Чтобы доказать это, наверное же, необходимо было сравнить скорости их волн в той или иной среде, узнать длину волны светового потока, которая, кстати, не превышает одной миллионной части миллиметра (миллимикрон). Или взять химические элементы. Атомный вес азота — 14.007, неона — 20.183, радия — 225.97. Определение такого различия в весах тоже ведь потребовало какого-то сопоставления.

— В жизни нет ничего, что было бы не подвластно сравнению. Прогресс, регресс, всякое движение и развитие — все это познается через сравнение, — говаривал Рахмет.

В прошлом году Рахмет, Лиза, Иван и я побывали в Ленинграде в гостях у академика Вознесенского — отца Лизы. Он, хотя и намного старше нас, а обращался с нами всегда как-то по-свойски, словно был нашим ровесником. Кто не знал нашего академика, человека с мировым именем и мировой славой, человека величайших знаний? Он — известный металлург, но, что удивительно, преуспел и в области авиации, будучи учеником «отца русской авиации» знаменитого профессора Жуковского.

Чтобы не надоедать чересчур академику, мы с его согласия сняли себе номер в гостинице, но часто бывали у него дома. Однажды, когда мы гуляли по улицам Ленинграда, Рахмет завел разговор о «категории сравнения», высказав по этому поводу свое мнение. Аркадий Евгеньевич, сдвинув очки на лоб, и, взглянув на нас, рассмеялся.

— Ой, друзья вы мои, до чего же это интересно! Да-да… Ну, а красоту моей вот Лизы как и с чем можно сравнить? — сказал он весело, взглянув на дочь. Мы тоже рассмеялись.

Накрапывающий дождь вдруг усилился, пошел белым ливнем, наполняя бурлящим потоком асфальтовую улицу. Академик стоял, не обращая на это внимания.

— В самом деле, интересно, а? — повторял он, протирая платочком очки и, видать, о чем-то раздумывая. — Ну вот что, друзья мои, — сказал он потом. — Приходите-ка завтра ко мне. Я вам покажу кое-что. На том и договорились.

Академик ушел, обняв за плечи дочь. А мы еще долго смотрели им вслед, спрятавшись за угол дома. И академик, и его светлоликая, прекрасная дочь Лиза были для нас очень дорогими людьми.

На следующий день мы застали академика в его лаборатории. Он взглянул на нас поверх сдвинутых на кончик носа очков. Обняв нас, он с улыбкой обратился к Рахмету:

— Ну, так что, философ, ты доказывал вчера?

— На мой взгляд, в жизни нет ничего, что не поддавалось бы сравнению. Только так мы и познаем ее, — сказал Рахмет.

— Что ж, — произнес академик и попросил нас сесть в кабину небольшого самолета, стоявшего у стены. Мы и раньше видели его, и все время принимали за очень удачно скроенный макет.

Как только захлопнулась дверца кабины, сразу же стало темно. И в самолете, и в самой лаборатории. Такое чувство, будто мы взлетели, хотя и не слышно никакого гула мотора. Но самолет явно набирает высоту, рассекая крыльями летний воздух. Над нами открылось звездное небо, а внизу — убегающая земля. Вон серебристая змейка Невы и дома — все меньше и меньше, как спичечные коробки.

— Что за чудеса? — вздрогнул я. — Как взлетели, куда летим?

— Мы летим в завтрашний день, — ответила Лиза, сидевшая за штурвалом самолет а.

В какой-то момент издалека-издалека, вроде бы из недосягаемых глубин, похоже, из-за тех вон, оставшихся внизу черных гор, раздался голос академика, гулкий и странный. Этот голос увлек меня неожиданно в необыкновенные фантастические дали…

Жизнь в Токио, всего минуту назад бурлившая, как кипящая вода в горячем котле, вдруг, в один миг, оборвалась и заглохла. Люди на только что кишевших как муравейник улицах и площадях, в битком набитых парках, как по команде, остановились разом, онемели и замерли. В самый разгар дня, неизвестно отчего, все живое в Токио впало в мгновение ока в падучую дрему. Впало в глубокий сон. Группа полицейских, мчавшаяся куда-то, будто сраженная одним резким ударом, сникла тут же на мостовой. Несколько мелких торговцев, так ошалело гнавшихся за воришкой и наконец нагнав его, повалились вместе с ним и, заключив его в тесные объятия, погрузились в сладкий сон. Остановили свой бег трамваи, машины. Токио, этот громадный город, застыв в изнеможении, прекратил свое дыхание, окаменел, став похожим на безжизненно-мертвую гряду черных гор. Премьер-министр и военный министр Асахи уснул в своем кабинете за столом с надкушенным бутербродом во рту. Генерал Курава, пробравшийся украдкой в резиденцию министра финансов к его жене, так и заснул в неприглядном виде, целуя ее ножку чуть повыше колена.

Так вот и заснули враз жители Токио — два миллиона двести тысяч человек. Не уснули в городе только двое. Один из них, начальник городской полиции Цусимото, раздраженно вскочил с места, увидев, как перед самым его носом, потеряв всякое почтение к нему, растянулись на полу его подчиненные. Но, почуяв что-то неладное, в ужасе схватился за голову и, спотыкаясь о спящих, пулей вылетел из кабинета. А в коридоре… Кто- то, скрючившись, лежит на боку, кто-то уткнулся головой в пол, кто-то, с удовольствием раскинув руки и ноги, громко похрапывает. Это видение еще больше потрясло начальника полиции. Теряя сознание, вытянув руки вперед, он бешено носился по коридору, как слепой натыкаясь на стены и бревнами лежащих людей. Взглянул было из окна на улицу, но тут же отпрянул в испуге, увидев невероятно-жуткую картину. Будто беспощадно-страшный мор напал на людей, подкосив всех одним махом.

— Встать! — заорал он по своей обычной привычке. Но никто из полицейских, всегда в страхе трепетавших перед ним, не соизволил даже шевельнуться. Они продолжали лежать, так неучтиво вытянув перед ним свои ноги.

Напуганный до смерти, с вытаращенными в ужасе глазами, он нырнул в большой железный шкаф. Через три минуты жизнь в Токио возобновилась снова. И никто, кроме начальника полиции, не знал об этом негаданно-таинственном усыплении. Дочь великого императора, принцесса Цюжукай, пробудившись, некоторое время сладко зевала и нежилась в постели. Потом поднялась и, мягко ступая, направилась в свою зеркальную комнату, как это проделывала она ежедневно после сна. Без всякого стеснения, ленивым движением скинула с плеч атласно-шелковый халат, и тотчас все четыре стены из ярких зеркал отразили обнаженное, грациозно-гибкое тело юной красавицы. Потягиваясь и кокетничая, поглядывая то вправо, то влево, весьма довольная собой, она долго красовалась перед зеркалами. Все крутилась и смеялась, становилась в жеманные позы, любуясь бархатистой белизной своего тела, нежно льющимися изгибами тонкой талии и красотой стройных ног.

В эти самые минуты в одной из комнат своего обветшало-старинного дома на окраине Токио сидел, уставившись в зеркальце, профессор империи Кувяси. Могучий телом, лег тридцати пяти человек. Маленькое круглое зеркальце умещалось в его ладони, и он, не отводя глаз, смотрел в него с особым сладострастием. Кувяси видел обнаженную принцессу Цюжукай. Вот на всю площадь зеркальца ее округло-белая, трепетно вздымающаяся грудь.

Кувяси облизнул сухие губы, сжал ладонь и, жарко дыша, снова разжал ее, повернул зеркальце и в нем Цюжукай уже в другой позе. Близко, совсем близко ее припухло-алые, вздрагивающие, так и притягивающие к себе губы. Не выдержав, вздохнул, повернул еще, и зеркальце показало изнывающему профессору всю нежную шелковистость ее нетронутой солнцем шеи. У Кувяси помутнело в глазах, голова пошла кругом, и он, валясь набок, забился в жгучей дрожи, прижимая к груди зеркальце. Ему чудилось, что он в ласкающих объятиях красавицы-принцессы. А когда поднял голову и снова жадно взглянул в зеркальце, в нем уже не было никакого изображения. Встал, недовольно вздохнул, поправил сползший в сторону галстук, подошел к телефону.

— Полиция? — спросил со всей важностью.

Начальник полиции генерал Цусимото сидел, нахохлившись, в своем кабинете и, никого не впуская к себе, все еще с каким-то страхом думал о недавнем, так потрясшем его событии. Его так и подбросило в кресле, когда раздался неожиданно-резкий телефонный звонок. Он схватился за трубку.

— Говорите… Говорите же, что надо? — произнес он с дрожью в голосе и так торопливо, будто за ним гнались враги.

— Начальник, — сказал профессор, — когда народ Токио уснул на три минуты, бодрствовали только вы. Не вздумайте сообщать. Никто не должен знать об этом, в противном случае не ждите от меня пощады.

У начальника затряслись руки и губы, не то от страха, не то от гнева. Он выронил трубку. «О, упаси всевышний!..» — забормотал он, будто охваченный приступом лихорадки. Человек, который усыпил весь город, выходит, здесь?! Начальник поднял трубку.

— Вам известно, по какой причине вы не спали, когда спал весь Токио? — спросил профессор.

— Нет, — сказал начальник, меняясь в лице.

— Взгляните на свою ладонь…

«О-о, почему я этого не заметил?» — содрогнулся начальник, увидев на ладони маслянисто-желтое шершавое пятно, наподобие пыльцы, остающейся на пальцах от крылышек мотылька или бабочки. Стараясь успокоить себя, начальник уселся поглубже в кресло и задумался. Постепенно начал настраивать себя на мысль, что теперь вся судьба Токио в его руках. Это приободрило его и несколько рассеяло его испуг. А вскоре он и вовсе заважничал:

— Кто же, если не я, ответит за это безобразие в Токио?! — вскинулся он, словно готовый к любым чрезвычайным действиям. — Нужно немедленно найти его!

Вошел, низко кланяясь, секретарь.

— Сейчас же собери у меня всех агентов и сыщиков. Есть срочное… Да-да, государственной важности дело, — сказал начальник, сурово сдвинув брови. Секретарь выскользнул за дверь.

Генерал вспомнил о ладони. И снова в него вселился угнетающий страх. Пугаясь, старается не смотреть на свою правую руку, отодвигает и прячет ее за спину. Она кажется ему чужой и даже не рукой, а какой- то чертовщиной, пиявкой, присосавшейся к его телу. «Ай-яй, так немудрено превратиться и в ребенка», — отгоняет он от себя страх. Но из этого ничего не получается. «Сегодня я пожимал руку только одному человеку. Кто же… Кто же это?» Нет, не может вспомнить. Не дает думать, не дает сосредоточить мысли ладонь. Мешает и наводит ужас.

— Надо найти, надо найти!

Голова вспухла от всего этого. Да и сердце не на месте. Начинает мучительно вспоминать, кому он пожимал сегодня руку, а то, вздрогнув, похолодев весь, косится на свою ладонь…

— Воды, воды, дайте воды! — вскричал, задыхаясь, генерал.

Момодзо, бывший секретарь короля химии Тоямы, был человеком, который нередко загорался довольно странными желаниями. Еще пять лет назад, когда он служил в банке, им овладела грандиознейшая мечта: «Эх, окажись в моих руках все богатства Японии…» — думал он. Пустые, несбыточные грезы. Однако они превратились в навязчивую мысль и преследовали его всегда и всюду, что он даже стал верить в их осуществление.

В эту самую перу, когда Момодзо витал в своих умопомрачительных мечтах, он неожиданно возвысился, став секретарем короля химии. Случилось это потому, что Тояма сблизился с его сестрой Сада-сан — актрисой императорского театра. Узнав, что тепленькое место досталось ему только из-за того, что его сестра, соблазнившись толстым кошельком Тоямы, продала себя этому плотоядному старику, он поначалу вспыхнул было, возмутившись, но неожиданная мысль о том, что богатства, высокое положение и влиятельность Тоямы как раз-таки могут оказаться полезными в осуществлении его мечты, моментально погасила в нем возмущение, стыд и гнев. Он даже обрадовался, чувствуя, как счастливо стучит его сердце.

Еще мальчишкой ему приходилось каких-то дней пятнадцать заниматься физикой. С той поры он считал себя знатоком этой науки. Как-то осмелился даже заявить королю химии: «Мы физики, а потому в химии мало что смыслим». К тому же Момодзо волей случая был хорошо знаком с профессором Кувяси. В какой-то мере знал, чем он занимается, видел некоторые опыты, которые ставил Кувяси. Все это вызывало интерес и увлекало Момодзо. Он поражался, но порой пугался невообразимо смелых и, как ему казалось, очень уж опасных опытов и коварных замыслов Кувяси. И в дом-то его Момодзо входил всегда осторожно, со страхом, озираясь по сторонам, будто здесь его подстерегает что-то страшное или же кто-то выслеживает и наблюдает за ним. Но все же не переставал приходить к профессору и как-то раз заверил его:

— Ничего, ничего… Мы в любое время раздобудем нужную сумму для опытов. Мне поможет Тояма.

Но князь Тояма не только не помог, а, вызвав однажды к себе Момодзо, объявил о его увольнении.

— Ты не годишься в секретари, — сказал он. — Мне нужен человек, который хотя бы мог отличить белое от черного, иприт от кислорода…

Момодзо ушел, как побитый. Но все-таки теплилась маленькая надежда: «Стоит ли беспокоиться, когда у меня есть такая сестра?..» И он, вернувшись через некоторое время, чуть-чуть приоткрыв дверь, заглянул в кабинет Тоямы. То, что он увидел, обожгло ему кровь. Его сестра, красавица Сада, актриса императорского театра, раскинувшись в сладкой истоме, лежала на широком диване. Бесстыдно обнаженная по пояс, она, кокетливо посмеиваясь, поигрывала со стариком, а он, опьяненный князь Тояма, прикрыв глаза, повизгивал и обнюхивал ее, лаская пышную грудь актрисы. Потом она, слегка подняв ногу, грациозно опустила ее на спинку дивана. Шелк платья скользнул с колена… С покрасневшими от соблазна глазами Тояма накинулся на свою любовницу. И в этот момент Момодзо, не стерпев позора, с силой распахнул дверь. Красавица Сада приподняла голову и возмутилась:

— Убирайся!.. Убирайся вон, негодяй!..

Растерянный Момодзо захлопнул за собой дверь. И после этого случая он никогда больше не появлялся здесь.

В числе тех, кто неожиданно уснул на улице, был и он, Момодзо, бывший секретарь короля химии. Проснувшись, с недоумением заметил поднимавшихся с мостовой людей: «Что это?» — подумал он, не чувствуя и не подозревая, что и сам всего секунду назад оторвал свое тело от земли. Лишь потом обратил внимание на свою испачканную одежду. Удивился и этому. «Откуда пыль и грязь?..» Отряхнувшись, влез в трамвай и покатил к западной окраине города. Сойдя с трамвая, оказался вскоре у небольшого двухэтажного дома. Осторожно вошел, боязливо оглядываясь. Заглянув в одну из комнат, повертев головой, увидел растянувшегося на полу профессора Кувяси. Никак мертвый? Подходить не стал, испугавшись, спрятался за стену. После услышал, как профессор, встав, взялся за телефонную трубку. Момодзо оказался невольным свидетелем разговора профессора с начальником полиции. Моментально представил себе с ужасом ту картину на улице, вспомнил о своем испачканном костюме, когда до него донеслись эти жуткие слова: «Когда народ Токио уснул на три минуты, бодрствовали только вы…» У Момодзо, казалось, волосы встали дыбом, какой-то удушающий ком, подкатив к горлу, удержал его от крика.

«Никто не должен знать об этом, в противном случае не ждите от меня пощады», — долетело до ушей Момодзо. И он еще больше испугался. Его охватила страшная мысль: «Уничтожит ведь меня профессор, уничтожит… За то, что я узнал про все. Беги, Момодзо, пока цел». И он, сдерживая дыхание, неслышно выскользнул из дома профессора Кувяси.

Момодзо торопливой трусцой продвигался по улице и думал о начальнике полиции генерале Цусимото. «Бедняга, наверное, мечется сейчас в своем кабинете, не зная, куда девать себя». И от этой мысли Момодзо вдруг проникся жалостью к начальнику. Как-никак он знает этого генерала. В прошлом году Цусимото тоже некоторое время ходил по стопам его сестры, и тогда он познакомился с ним. Правда, в ту пору генерал еще не был начальником полиции Токио. А став начальником, предложил ему: «Что, если ты перейдешь к нам, Момодзо?» Теперь, когда он оказался без работы, Цусимото непременно поможет ему. Как жаль, что такой хороший человек попал в ужасный переплет. Эх, свалилось же на его голову, а! Э-эх!.. Момодзо замедлил шаги, забыл о трамвае, шел не спеша, обдумывая ситуацию и ненароком вспоминая, как рождались и жили в его душе когда-то несбыточно-сладкие мечты. Банки Японии… заводы, шахты… женитьба на принцессе… В какое-то мгновение его мысль озарилась яркой вспышкой и безудержно заколотилось сердце, глаза наполнились светом и он счастливо заулыбался.

— Эй, Момодзо, а ну соберись-ка да сфокусируй свои мысли. Что имеешь, чего нет?..

Но, начав заново «взвешивать мысли», он никак не находил достаточных причин для веселья. Они, эти маленькие свидетельства радости, словно юркие хвосты, не давались ему в руки, дразнили и исчезали, не оставляя следа. И Момодзо, не зная, за что бы ухватиться, терял нить своих рассуждений. Угасла на лице улыбка, омрачились глаза. Но через минуту-другую он был уже совсем другим. «Расскажу… расскажу! Он одарит меня за это!..» Как быстро у Момодзо меняется настроение. Снова весел, бодр, разудал, и такими милыми кажутся ему прохожие. Мимо прошла какая-то старушка с мешочком риса на плечах и он успел шепнуть ей: «Ах, какая вы хорошая, бабушка!»

Момодзо подошел к полицейскому управлению. Из его дверей стремительно вылетели озабоченные хмурые люди. Своих тайных агентов и сыщиков вмиг поставил на ноги начальник полиции генерал Цусимото. Получив от него сугубо важное и секретное задание, они теперь были готовы разбрестись-рассыпаться по всем углам и закоулочкам Токио.

В тот самый день, когда население Токио в мгновение ока погрузилось в сон, в печатном органе «Молодых офицеров», газете «Кровавый меч», была опубликована статья профессора Токийского университета господина Аве. Статья называлась «Воинствующие ученые». В ней известный профессор назвал хирургию отцом всех наук. Сравнивая хирургическую операцию с военной, он приходил к выводу, что и то и другое — необходимейшие, вполне закономерные явления в жизни. «Задыхающаяся в мучительной агонии Азия нуждается в кровавой операции. Только беспощадным, карающим мечом самураев можно изрубить, искромсать и вышвырнуть удушающий Азию большевизм. Горы Урала — спинной хребет Советов. Надо, как топором, рубануть этот позвоночный столб и одним махом рассечь Россию пополам. Надо распластать перед ней ее восточную часть, которая обязана стать победной добычей самураев. Именно это необходимо сейчас Японии, которая призвана править миром. В такой ответственный момент наука не может стоять в стороне. Каждый ее шаг должен являться свидетельством необходимости кровавого меча самураев. Пусть нож хирурга прочно внедряется во все науки. Не абстракция и легкомысленные сюсюкания, а война должна быть их девизом. Великая японская нация рождена для господства над всем человечеством. Это начертано самим богом, это доказывает и всесильное учение епископа Кедзе. Сама судьба велит японцам встать на сей доблестный путь и с честью исполнить святую волю всевышнего. Этот час наступил». Так писал Аве, сообщая еще о том, что сегодня же собирается съезд группы «Воинствующих ученых».

Профессор Аве был сыном промышленного магната из Хоккайдо. Один из бывших заправил в войне с Россией, этот человек теперь выступал ярым сторонником подготовки «глобальной войны». Поэтому он считался весьма влиятельным человеком в профашистской партии Сеюкай, открыто провозглашавшей войну и уже вставшей на эту стезю. Кроме того, отец Аве занимал главенствующее положение среди акционеров концерна Кухара, имеющего самые тесные контакты с организацией японского фашизма «Молодые офицеры». Сыном такого человека и был господин Аве. Не менее известный, чем свой отец. С титулом ученого, со званием профессора, хотя никогда в своей жизни не грыз гранит науки, не стремился к ней, а лишь сменил множество профессий. Однако с некоторых пор его имя замелькало в прессе под хвалебными рецензиями на всякого рода сомнительные выступления ученых мужей. Кто только не умудрялся в это время становиться под флаг науки… Некоторые, ловко прикрываясь им, выплескивали на журнальные страницы грязные смывы всевозможных далеко не безобидных мнений и идеек. И он, вездесущий рецензент Аве, подхватывая их, расписывал-расхваливал взахлеб.

Он не стал дельным специалистом, но положение отца, престиж отцовского капитала дали ему возможность хорошо подняться. Написав три-четыре статьи на модную тему о «Науке и войне», он сразу же вырос в глазах определенного круга людей. Они-то, осыпая его почестями, и возвели тут же в профессора и посадили на кафедру генетики Токийского университета. Они стали именовать его не иначе как родоначальником «новой науки» — науки нации. Заняв пост, он проявил странное рвение к работам основоположника генетики — австрийского естествоиспытателя Менделя и ухитрился использовать в своих целях его выводы о законах наследственности. При скрещивании живых организмов у получаемого гибрида обычно ярко выражены признаки лишь одного из видов. Это — главенствующие признаки, а приглушенные, либо вовсе незаметные — это рецесипные признаки, которые наравне с основными обозначаются четко только при вторичном скрещивании.

Ухватившись за некоторые выводы Менделя, извращая на свой лад его научные обобщения, профессор Аве однажды заявил о том, что якобы все народы Востока являются кровно-родственными. Будто бы они, эти многочисленные народы, разделенные на классы и национальности, на родовые группы и племена, в своей основе состоят из японцев и происходят-де, от японской нации.

Под длительным воздействием окружающей среды в растительном и животном мире могут происходить, да и происходят какие-то видоизменения и перерождения. Это, так сказать, закон мутации, мутагенез.

Например, растение вида «Klebs Veronika», оторванное от своей привычной среды, перенесенное в холодную, ярко освещенную местность, не дало цветов. Вместо них на цветоножках распустились листья.

Бабочка «Vanessa levana» появляется весной, a «Vanessa prossa» — летом. Первая из них имеет желтую расцветку; вторая — темно-коричневую. Наблюдая, Вейсманн выяснил, что это одна и та же бабочка, которая под влиянием температурных колебаний два раза в год, посезонно, меняет свою окраску. Так же и камбала — рыба, которая, развиваясь до определенного возраста, ведет активную жизнедеятельность. Потом опускается на дно и, теряя подвижность, ложится на левый бок. Со временем эта часть бледнеет, лишается пигментации, а левый глаз, перемещаясь, оказывается наверху у правого глаза. Кеннинген, проводя опыты, поместил несколько таких рыб в крытый, затемненный сверху и с боков, аквариум. Свет в него проникал только снизу через прозрачное стеклянное дно. Попав под освещение, левая боковина рыб постепенно темнела, восстанавливая прежнюю пигментацию.

Знаем, например, и о том, что длина и густота шерстного покрова животных во многом зависят от климатических условий. Известны и опыты Каммерера с протеями — этими малюсенькими слепыми обитателями подземных озер. Они могут жить, дышать и на суше. И при долгом пребывании на солнечном свету они вдруг прозревали.

Все это и есть законы мутации, когда живые организмы, приспосабливаясь к неумолимому воздействию окружающей среды, начинали видоизменяться.

Исходя из этого, профессор Аве пришел к весьма хитроумному заключению. Якобы все народы Востока берут свое начало от самураев. Но, оторвавшись от своей родной законной среды и расселившись в различных краях, под влиянием иного природного окружения вынужденно изменили в отдалении свой облик и язык. Было само собой понятно, к чему ведут эти далеко идущие «открытия» профессора Аве.

Коль скоро все упоминаемые народы своим происхождением обязаны японской нации, то она, естественно, и является их единственным богом-господином. Поэтому все они, расползшиеся по сторонам от своей исконно-святой земли, и должны находиться под властью и пятой Японии. И если, одичав, они теперь не пожелают опознать своего прародителя, то поучительная война самураев, их меч должен открыть им на это глаза и заставить признать своего божественного повелителя. Так доказывал и к этому призывал профессор в статье, напечатанной в газете «Кровавый меч». Таким вот человеком был господин Аве.

Момодзо вошел в полицейское управление. Пока осматривался, размышляя, куда идти дальше, с треском распахнулась дверь и влетела, едва держась на ногах, та самая старуха, которая встретилась ему на улице. Ее с силой подталкивал вперед небольшого роста, с редкими усиками сбитень-полицейский. Старушка все-таки упала, и он поволок ее по ступенькам наверх.

Момодзо замер. Ему казалось, что стоит шевельнуться, как полицейский оглянется назад, перехватит его испуганный взгляд и подлетит к нему, схватит за шиворот и погонит заодно со старухой. Почему бы не забрать и его, если хватают ни в чем не повинного, спокойно идущего по улице человека… Бедная старушка. Он-то сам лезет на рожон, кое-что зная про это дело, а она?.. Нет, кого-кого, а уж его наверняка могут запрятать куда подальше. Рассуждая так, напутанный Момодзо и сам не заметил, как исчез из полицейского управления.

Он кружил по улицам, не зная теперь, как и быть. Все еще не давали покоя те радужные мысли. Но подступиться к полицейским боялся. «Кто знает, — думал Момодзо, — что они выкинут, если раскрыть им тайну. Не получу ли вместо награды подзатыльников, а то и хуже того?.. Лучше уж не спешить да выждать. Вдруг объявят розыски преступника и назначат вознаграждение тому, кто обнаружит его. Тогда и будет видно..»

Поглядывая издали на полицейское управление, Момодзо замедлил шаги. «Если я расскажу начальнику, то завтра же профессор Кувяси так его прижмет и встряхнет, что тот сразу же признается, от кого услышал. О-ох, что тогда будет… Профессор оторвет голову и на тот свет отправит…» Момодзо ужаснулся, но тут же, спохватившись, стал успокаивать себя. «Нет-нет, это вовсе не страх, а так… от стыда перед знакомым человеком. И что толку сообщать полиции, не лучше ли приластиться к всесильному профессору, спрятаться за его спину и, может, даже разделить с ним кое-какую выгоду?..»

Так и мучился Момодзо. При мысли о полиции пугался тюрьмы, а думая о профессоре, приходил в еще более жуткое состояние. Все же он нашел выход. Надо посоветоваться с сестрой, решил он, и припустил по улице. С того дня, когда он стал свидетелем неловкого момента, он не видел ее. Не осмеливался подходить. Но теперь был повод. И это очень обрадовало его.

Так назывался публичный дом в Токио. В его огромном, сверкающем изящной отделкой, демонстрационном зале, словно райские птички в золотой клетке, отсиживались молодые женщины. Их было много, может быть, около ста. Не одинаковые по своей красоте и характеру, да и в одеждах-то самых разных, они сходились лишь в одном — в выпавшем на их судьбу занятии. Сюда являлись мужчины и, отобрав приглянувшихся, удалялись наверх, в номера. Это была торговля женщинами. Самая бойкая торговля в Токио. Конечно, не каждая из них пользовалась одинаково богатым спросом. Особо, конечно, ценились первые красавицы. Как лучший товар, они всегда оказывались нарасхват. У них не было отбоя от токийских буржуа и чиновников. Менее красивые стоили подешевле и не так уж часто, как те прелестные красотки, передавались из рук в руки. Но с тех пор, как сюда повадились ходить напористые красавчики из «Молодых офицеров», им тоже не стало покоя. Торговля в этом заведении приняла самый широкий размах. Женщины уставали и в минуты передышек, не помня себя, валились с ног. Но еще тяжелее для них оказывалось пробуждение. Чувствовали себя отвратительно. От ядовитого алкоголя, от едкого табачного дыма, от всего выпитого и выкуренного, от изнурительных танцев и объятий. Но об этом приходилось забывать. Нельзя было выдавать себя. Надо было вставать и снова приниматься за каждодневное свое занятие, за очертевшую эту работу. Так и жили они, улыбчивые, стеснительные на вид гейши — гордость империи. Нередко их выводили на сцену театра и устраивали помпезно-феерический показ, и это служило прекрасной рекламой.

Театр располагался под самым боком «Красавиц Востока» и отличался откровенно-эротическим репертуаром. Насмотревшись здесь всякого, разгоряченный зритель, бывало, заворачивал после представления к красавицам Востока и становился потом их постоянным гостем. Собственно, и театр носил это же название — «Красавицы Востока». Здесь и проходил съезд группы «Воинствующих ученых». Перед его открытием на сцену вывели самых привлекательных актрис и девиц из соседнего заведения. Участники съезда, конечно же, поняли, что означает такая демонстрация. Как бы предлагалось: «Просим заранее подавать свои заявочки». В зале, среди этих не то ученых, не то военных, возникло приятное оживление, и они потом еще долго делились впечатлениями, оценивая и распределяя между собой каждую красавицу. А один из них, делегат из Осаки, по-видимому, боясь, что его опередят, побежал в дом «Красавиц Востока», когда был объявлен перерыв.

— Ваша красавица Окей…

Хозяин дома понятливо улыбнулся и сказал вежливо:

— Сожалею, сожалею… Но это невозможно. Она собственность профессора Аве.

Делегат растерялся и все извинялся да кланялся, пятясь к двери. Группа «Воинствующие ученые» была сформирована из представителей партии «Сеюкай» и организации «Молодых офицеров». Существовала уже два года, выполняя свою программу: она стремилась как можно быстрее начать мировую войну. Не мудрено, что на открытие съезда явился сам адмирал Арахи, идейный вдохновитель и предводитель японского фашизма. Съезд открыл президент группы профессор Аве.

— Азия и война… Вот вопрос из вопросов! Он в головах наших ученых, он на острие наших мечей, он в сердцах всех истинных самураев, — господин Аве энергично размахивал руками и, как никогда, был речист. — Нам сегодня необходимо покончить с этим вопросом…

Токийские газеты развернули крикливую кампанию по освещению работы съезда. Одна из них, газета «Страна восходящего солнца», опекаемая известным лидером партии «Сеюкай» — Ломомото Тейдзиро, перефразировав название группы «Воинствующих ученых», вынесла в аншлаг первой полосы звонкий лозунг — «Да здравствует союз меча и науки!».

Огромной сенсацией явилось выступление на съезде профессора Дойхары с докладом «Мимикрия и Япония». Сразу же зашумели, загремели на все лады газеты, вознося его до небес и «украшая» свои страницы портретами этого человека. Не обошлось, конечно, и без профессора Аве. Он дал яркое интервью токийскому корреспонденту берлинской газеты «Berlinertagblat», которое напечатали все германские газеты. «Дойхара — ярчайшая звезда, засверкавшая на небосводе наук нашей великой империи. Она, как Полярная звезда, служит верным компасом для всех заблудших», — заявил господин Аве.

Профессор Дойхара был генералом в отставке. Неизвестно по какой конкретной причине вдруг «запнулась» его военная карьера, но правда то, что он не выдержал напора арахистов — сторонников адмирала Арахи. Их влияние в армии усилилось, и в последнюю мартовскую реформу генерала Дойхару вынудили оставить пост. Но, уйдя в отставку, он тут же ринулся в науку. Профессором он, конечно, не мог стать, да и не помышлял об этом, хотя теперь все газеты в один голос кричали о нем как о видном ученом, имеющем профессорское звание. Случай в общем-то курьезный. Видать, после его нашумевшего доклада кто-то, азартно аплодируя ему; случайно назвал его профессором, а это тут же подхватили газетчики, ну и завертелось-закрутилось…

Однако, вернемся к докладу. Почему Дойхара заговорил о мимикрии? Какое он, сугубо военный человек, имел отношение к этой науке? Оказывается, в молодости, обучаясь в Оксфордском университете, он слушал лекции самого Паултонна, знаменитого исследователя в области мимикрии. Всего пять-шесть лекций, но они так запали ему в душу, что Дойхара питал к этой науке особые чувства даже тогда, когда, оставив университет, занялся военным делом.

Мимикрией называют способность к подражанию, существующую в мире растений и животных, их умение не только приспосабливаться, но и подделываться под окружающую среду, копировать друг друга с тем, чтобы отвратить бедствия или, наоборот, привлечь внимание. Меняя окраску, форму, запах и вызывая этим сходство с другими растениями и животными, какими-то предметами, они стремятся сохранить себя в борьбе за существование.

При Дарвине еще не велись широкие исследования в области мимикрии, но даже отдельные примеры, представленные Вецем и Уоллесом, казались ему значительными. Мимикрия как наука, можно сказать, получила признание при Менделе и даже именовалась в свое время менделизмом. Многое изучил и Паултонн. Известна, к примеру, его классификация мимикрической окраски у мелких животных и насекомых. По этому признаку, то есть по окраске, он разделял их на три вида.

Первое — когда они, скажем, могут сливаться с серым пейзажем пустыни, с зеленью трав, с яркой пестротой цветов, белизной снега и т. д. Такая окраска, которая служит для маскировки живых существ в окружающей их местности, была названа апотетической.

Второе — такая схожесть в окраске, когда одно существо как бы принимает личину другого, имитирует его. Это — псевдоапосемитическая, иначе говоря, подражательная окраска.

В первом случае, при апотетической окраске, животное получает возможность не стать добычей врага благодаря своей «одежде», окрашенной под цвет его места обитания. Во втором случае, при псевдоапосемитической окраске, можно отвести от себя гибель, «накинув одеяние» другого животного, у которого, скажем, «отвратительный вкус мяса» или «резкий, дурной запах». Третье — это когда живые существа, имея апосемитическую окраску, действительно несъедобны. Они тоже меньше подвержены опасности. Рассуждая таким вот образом о борьбе за существование в естественной природе, профессор Дойхара пришел к выводу о том, что все народы, и, конечно, в первую очередь японцы, чтобы не оказаться чьей-то добычей, сами должны всячески стремиться стать пожирателями. Говоря о предполагаемых жертвах Японии, Дойхара делит все государства мира на две части:

— Апосемитические государства.

— Псевдоапосемитические государства.

Первые: «несъедобные, с горьким и жестким мясом» — такие государства, как Германия и Италия. Их трогать не нужно.

Вторые: «пригодны для желудка и даже безусловно подлежащие поеданию». Это те страны, которые, проявляя хитрость и уловку, «накинули на себя шубы первых государств». Этим они ввели в заблуждение простачков-японцев, поверивших в то, что они и вправду несъедобны. Обманутая Япония должна ликвидировать эту глупую ошибку, повергнуть их и как следует насытить японцев.

В заключение выступил адмирал Арахи. Он поставил чрезвычайно важную задачу — немедленно начинать большую войну, назвав главным врагом Советский Союз. Для этого, сказал он, власть в Японии должна перейти в руки партии «Сеюкай» и «Молодых офицеров».

— В знойных степях Азии выгорели травы, пыль поднялась столбом, растрескались от засухи земли. Их необходимо напоить кровью, — сказал Арахи. «Воинствующие» ученые, выкрикивая, аплодировали ему стоя.

Бывший секретарь короля химии Момодзо примчался в дом сестры. Увидев брата, она вспыхнула было в гневе, но его взволнованный, интригующе-сбивчивый рассказ насторожил ее. Ничего не понимая, она с опаской поглядывала на дверь спальни, откуда выплыл вдруг сам король химии.

— Ты говоришь о Кувяси?.. Об этом физике Кувяси? — довольно потирал руки Тояма.

Момодзо лишился языка.

Наутро князь Тояма вызвал к себе профессора Аве и рассказал обо всем.

— Теперь ты можешь бросить свою никудышную науку, — захихикал он. — Наши люди уберут профессора Кувяси. Они доставят сюда его чертежи, аппарат, химические элементы для усыпления. Открытое принадлежит мне, понял? Я хозяин аппарата, а его изготовитель — ты. Понял?..

Профессор Аве склонился, пал на колени, обнял ноги Тоямы.

…В ночь следующего дня вооруженные отряды «Молодых офицеров» напали на правительственные учреждения, перебили людей, захватили власть. За стол премьер-министра посадили адмирала Арахи. Ни полиция, ни правительственное войско не оказали сопротивления. К власти пришли фашисты, тотчас заявив о том, что они сторонники мировой войны, быстрейшего завоевания Советского Союза. Выступили и с открытой декларацией.

В этот же день газеты в разделе мелкой хроники сообщили о том, что на окраине Токио, в кювете, был обнаружен труп профессора Кувяси. О его аппарате не было ни слова.

Встав во главе правительства, Арахи приложил все силы к осуществлению своей программы. Немедленно начал войну с советским государством.

Японский император только вчера подписал декрет о всеобщей мобилизации, а уже прошло пять дней, как японские самураи заняли Улан-Батор. Столько же дней уже находились на военном положении города Хабаровск, Владивосток, Иркутск.

Командующий японской армией адмирал Арахи, отвечая на вопросы военного корреспондента газеты «Polkice Веlovaxtr» твердо заявил:

— Мы не остановимся, пока не достигнем Уральских гор. Вся эта территория будет принадлежать Японской империи.

Но, нарушив границу Советского Союза, армия самураев не смогла продвинуться ни на шаг вперед. Самолеты империи, натыкаясь на артиллерийскую завесу, пугливым вороньем разворачивались назад. Не всем, правда, удавалось уйти. Некоторые так и оставались на границе, уткнувшись мертвым клювом в землю.

Несмотря на это, в Токио продолжали бить в победный набат. С того момента, как был взят Улан-Батор, японские газеты взахлеб шумели об этом, воздавая хвалу военачальникам.

Одна из приближенных к правительству газет напечатала текст «Нового молитвенника», состряпанного духовными отцами и воротилами капитала. «Всевышний желает и повелевает, — говорилось в нем, — чтобы все земли до Урала были отведены под присмотр империи». Верховная буддийская церковь закрепила своей печатью текст молитвенника и обязала каждого изучать его вместо прежнего.

В честь захвата Улан-Батора токийские толстосумы дни и ночи напролет устраивали банкеты, восхваляя силу острого меча самураев. А князь Куваяси взялся публиковать свои дневники 1930 года, выставляя себя «святым провидцем» на основании того, что уже тогда он якобы писал эти пророческие слова: «В будущей войне Японии суждено завладеть Улан-Батором, а потом взять и страну Советов».

Газета русской белогвардейщины в Токио за эти пять дней успела уже выкинуть на свои страницы целый роман, сенсационно расписывающий подробности оккупации Улан-Батора. Его автор, бывший баловень аристократических салонов Петербурга, а ныне швейцар одного из кабаков в Токио, восхваляя самураев, наделяет их не только воинской отвагой, но еще и какими-то особыми сексуальными способностями, от чего вроде бы стали просто с ума сходить монгольские женщины в Улан-Баторе.

Ох, какие интриги и козни строят, к примеру, десять юных красавиц-монголок, чтобы завладеть одним японским офицериком, к которому они воспылали прямо-таки бешеной страстью. Обо всем этом писатель-эмигрант пишет упоительно-смачно, забыв о том, что всегда выставлял себя «горячим патриотом» царской России, а не японской империи.

Одна старая дева из Осаки, за свои сорок девять лет не узнавшая мужской ласки, вспорола себе руку и, наполнив кровью сосуд, отправила его адмиралу Арахи. «Окропи ею свой самурайский меч, — просила она, — и тогда ничто не согнет и не остановит его победного взмаха. Это — кровь святой девы, к которой никогда не прикасался ни один мужчина».

Но ни «святая кровь», ни фанатичные заклинания старой девы не возымели силы, и все, кто рвался, ощерясь, к Владивостоку, Хабаровску и Маньчжурии, отлетали назад, навсегда охлаждая свой злобный пыл в студеных водах Амура и Уссури.

Адмирал Арахи не сомневался, что и на этот раз, как и в русско-японской войне 1904 года, все российские корабли будут потоплены. Распираемый гордостью, он ходил как пузырь, уверенный в тем, что сможет развернуть грандиознейшее морское сражение, которое по крайней мере не уступит Цусиме.

И вскоре же, седьмого августа, вблизи порта «Советский», что в двухстах милях от Владивостока, словно черные морские чудовища, замаячили японские военные корабли. Три тяжелых крейсера многотоннажного водоизмещения и еще устрашающего вида авианосец. В какой-то едва уловимый миг с его площадки взмыли вверх 12 самолетов и понеслись к порту. Секунды, минуты и… бомбежка. Переполох в городе, паника среди мирных жителей. Кто же мог ожидать такого вероломства?..

Произошла заминка, но уже через минуту, оторвавшись от берега, устремились навстречу врагу в открытое море три легких крейсера и два эсминца. Шли они быстро и маневренно сквозь шквал японских снарядов. Не попадая в цель, снаряды взрывались рядом и, жутко ухая, вздыбливали в небо горы воды, тяжелой лавиной бросая ее на палубы кораблей. И все же какой-то снаряд угодил в крайний крейсер и он, пылая огнем, развернулся к берегу.

Выбив из строя советское судно, японцы усилили обстрел гаваней, в темпе надвигаясь на порт. Но неожиданно из глубин портового города взметнулись ввысь 20 стальных птиц и, не обращая внимания на атаку японских самолетов, минуя их, ринулись на бойко идущую морскую эскадру. Сбросили бомбы, и разверзлась морская гладь… Закипело, забурлило, как в адском котле. Один из самурайских крейсеров завертелся как ужаленный и, запрокинув кверху нос, пошел камнем на дно.

Ограждая эскадру от русских бомб, летчики-самураи повели свои крылатые машины вниз, строча оттуда из пулеметов по советским самолетам. Завязался открытый, накаленный до предела воздушный бой. Надсадный рев моторов, пальба, грохот взрывов, яркие вспышки пламени и длинные шлейфы черного дыма… Вот юркий ястребок сбил сразу двух японских бомбовозов, а вон в страшном лобовом таране столкнулись два противника и, вспыхнув, как пороховые бочки, тут же исчезли в морской пучине. С японского авианосца взлетели еще пять-шесть самолетов и, не ввязываясь в бой, напали на порт, бомбя радиостанцию, дома, склады и береговые укрепления. Нужно было срочно спасать город, и нашим самолетам пришлось немедленно разделиться на две группы.

Не менее жаркие события разворачивались на воде. Советскую эскадру подкрепили еще два портовых крейсера. Японцы начали было терять в силах, да вдруг возликовали: в открытом море, откуда ни возьмись, «выросли» новые корабли. Пришла вторая эскадра. Она открыла сильный артиллерийский огонь. Более того, с новых авианосцев поднялись еще 20 самолетов и железными птицами закружились в воздухе. Советской эскадре пришлось туго. Она начала в спешном порядке отходить вниз, в сторону Владивостока. Не оставалось никакого сомнения в том, что враги вот-вот возьмут порт «Советский».

Однако случилось непредвиденное. Японская армада вдруг остановила свое «триумфальное шествие», когда с двух ее сторон громадными чудовищами всплыли из морских глубин две советские подводные лодки. Они торпедировали эскадру, и это, конечно, резко изменило ситуацию, особенно, когда на виду у самих японцев начал позорно и беспомощно западать на бок крейсер «Асахия-крен» — краса и гордость японского флота.

И еще одно, совсем уже неожиданное обстоятельство, которое и вовсе свело на нет весь воинственный пыл врага. Со стороны Уссурийских гор, закрывая голубое небо, яростной тучей неслись около 200 боевых гидропланов… Японские самолеты, как растревоженная птичья стая, разлетелись в разные стороны. Уходили в панике и боевые корабли, нагоняемые сверху быстрокрылыми советскими истребителями.

Японский флот двинулся на Владивосток. Пошли двумя мощными лавинами: одна — из Хоккайдо через пролив Сангара, другая — прямиком через Корейский пролив.

Операцией командовал адмирал Уланага. В пути, у пролива Лаперуза, он подобрал уцелевшие судна двух эскадр, улепетывавших без оглядки от порта «Советский» и, незаметно для эскадр советского Тихоокеанского флота, под укрытием крупных волн, вышел на большой морской путь. Теперь до самого Владивостока ему — никаких помех Зато прошедшие мимо эскадры Тихоокеанского флота столкнутся там, позади, с громадной силой, идущей из Хоккайдо. Столкнувшись, вынуждены будут пятиться в узкий Татарский против, где невозможно двинуться и развернуться. Тут им и крышка, здесь будет могила русского флота.

Такие прогнозы строил адмирал Уланага. А сейчас, получив радиограмму о том, что поблизости нет противника, полным ходом шел на Владивосток.

Но информация оказалась ошибочной. Под водой незримо дежурили наши подводные лодки. Получив нужные сведения, они уже два дня вели наблюдения, поджидая выхода японских кораблей из Корейского пролива. Наконец они появились. Дав им возможность вытянуться па открытом просторе, две подводные лодки пустили по одной торпеде. В стройном ряду линкоров начался разброд. Два судна, «Како» и «Пуко», с перебитыми от торпедного удара «ребрами», стали сразу же «захлебываться».

К месту происшествия примчались эсминцы. Рыская, как ищейки, кидаясь по сторонам, они разбрасывали донные мины. Но это уже было бесполезно, потому что давно уже простыл след наших подводных лодок, которые, выполнив поручение, исчезли в нужном направлении.

Через полчаса адмиралу Уланаге доложили, что уж теперь-то наверняка нет никакой опасности. Тогда он отдал команду повернуть флот к ближайшей гавани Лизан. Адмирал решил перестроить и переориентировать некоторые дивизии и флотилии, создать усиленную патрульную группу.

Японские эскадры, взявшие курс из Хоккайдо, уже давно миновали пролив Сангара и шли безостановочно, не сбавляя хода. 9 августа они заняли удобную позицию в 350 милях от Владивостока, в верхней его части. Обосновавшись, выбросили вперед разведывательную авиацию. Но она сразу же натолкнулась на советские самолеты. Скрыться и избежать сражения не удалось. Часам к пяти незначительная вроде бы стычка превратилась уже в настоящую воздушную баталию, в которой участвовало, пожалуй, более 200 самолетов. Загорались, взрывались, дымились, разлетались в щепки, тонули.

При такой горячей ситуации утке не было никакого смысла стоять и кораблям, затаившимся за высоким мысом. Грозно задвигались и пошли в ход крейсеры, эсминцы, линкоры. Заработали большие и малые пушки. Океанский участок в какой-то миг превратился в кромешный ад. На первых порах советская сторона понесла некоторые потери. Но расположение ее кораблей, оперативность, маневренность, продуманность и стройность рядов сделали свое. К тому же подошла подмога со стороны Татарского пролива, и вскоре вся японская армада, кинувшаяся единой огромной махиной, оказалась в окружении, упустив возможность для развернутых действий.

Адмирал Уланага, услышав канонаду отдаленного боя, отдал срочную команду выходить из гавани Лизан и идти на подмогу. Но не тут-то было. Флот Уланага уже давно находился под прицелом нашей дальнобойной береговой артиллерии. Сделать сейчас шаг в ту сторону, где разыгралось сражение, означало бы неминуемую гибель под тяжелым градом снарядов.

Уланага вне себя от гнева приказал разворачиваться и уходить вглубь с тем, чтобы прибыть к месту военных событий в окружную. Но и из этого ничего не вышло. Дорогу преградили появившиеся откуда-то эскадры советского Тихоокеанского флота. Уланага тоже оказался в капкане. За спиной — в упор глядящие дула пушек береговой артиллерии, перед носом — превосходящий в силах боевой флот.

Только теперь адмирал Уланага сообразил, что ошибся в своих расчетах, тактических планах и прогнозах. Если кто-то осмелился бы сказать ему раньше, что Советский Союз имеет прекрасный флот, столько различных кораблей, которые просто-напросто могут наводнить море-океан, он, конечно, ни за что не поверил бы и даже рассердился подобным россказням. Но он увидел своими глазами. Он убедился. Он недооценил силы и ум противника, а это самое страшное в любом сражении, особенно в морской битве.

Адмиралы Арахи, Уланага, да и все арахисты, считавшие, что для них это будет, так сказать, «легкой морской прогулкой», поскольку-де, «это ведь известная Россия со своими надменными тупоголовыми адмиралами», на сей раз глубоко просчитались и жестоко поплатились за это. Второй Цусимы не удалось увидеть. Да ее и не могло быть, потому что арахисты-самураи не учли одного — обновляющего хода времени, не поняли того, что нет более «той», а есть другая — Советская Россия.

Все это для Уланаги в данной ситуации не имело существенного значения, хотя его мысль и работала лихорадочно. Ему надо было спасаться, каким-то образом выбиваться из окружения и уцелеть. Он чувствовал, что это потребует неимоверных усилий и больших жертв. Так оно, конечно, и случилось.

Громадные корабли, осыпаемые со всех сторон снарядами, как ошалелое стадо диких слонов, «давя» друг друга, рвались из огненного кольца, из этой смертельной ловушки. Сражение действительно получалось грандиозное. В театр военных действий превратилась огромнейшая территория — вся линия от Владивостока до Сангарова пролива.

Вскипало и горело море, взрывалось и полыхало небо. Многие самолеты и морские суда канули в бездну. Потерь было немало с обеих сторон. Из последних сил выбивался Уланага. Ему все-таки удалось вырваться из тисков, удалось соединить жалкие остатки разбитых эскадр и уйти к спасительным берегам Кореи. Но это было поражение. Явное поражение всего огромного японского флота.

14 августа командующий Тихоокеанским флотом рапортовал Маршалу Советского Союза об уничтожении основных сил противника, нарушившего морские границы нашего государства, и о полном изгнании его уцелевших частей с советской территории.

Это страшное событие произошло сразу же после поражения японского флота. Красная Армия показала свою силу интервентам. На суше, на воде и в воздухе. Японцы бежали. После этого на фронтах, где происходили ожесточенные бои, дня два-три стояла удивительная тишина, и не было никаких происшествий. А наутро четвертого дня… вся Краснознаменная наша армия, сосредоточенная у границ Дальнего Востока, в течение одной секунды погрузилась в глубокий сон. Что-то странное происходило с воинами. Голова в каком-то дурмане, ноги будто налились свинцом, вмиг отяжелело все тело, и… моментальный гипнотический сон. По всей линии фронта не осталось ни одного человека, которого не охватило бы это страшное состояние. «Нетронутым», правда, оказался небольшой штаб в одной деревушке. Она, видать, не попала под влияние этой таинственной усыпляющей волны, посланной вдоль линии фронта.

Прошло всего три дня, как инженер Толепов прибыл на Дальний Восток, чтобы испытать в военных условиях свое изобретение — аппарат, предназначенный для управления на расстоянии движением любых видов машин — самолетов, автомобилей, танков, поездов, кораблей и т. д. Аппарат мог «распоряжаться» ими как угодно — двигать вперед, назад, в стороны, если нужно, то и останавливать, заглушая их моторы. Вместе с Толеповым приехал и академик Вознесенский — как член комиссии по испытанию аппарата.

Ультра-луч, пущенный японским профессором из Токио, за секунду достиг границ Советского Союза и усыпил на своем пути всех, не коснувшись лишь академика Вознесенского и инженера Толепова. Именно в эту секунду, когда действовал луч, они, промчавшись на ракетоплане над Японией, приземлились в деревушке у границы.

Академик почувствовал себя плохо. Легкое головокружение, вялость, озноб. Толепов отвел его в спальню и уложил под одеяло. Вернулся в лабораторию. Принялся было за работу, как распахнулась дверь и влетели четыре японских офицера. Злые глаза, невозмутимо-черствые лица, в руках оружие. Инженер Толепов понял, что в живых ему не остаться и начал быстро-быстро говорить в стоящий на столе микрофон:

«Какой-то японский ученый усыпил всю Дальневосточную армию. Завтра собираются направить луч на Москву, Донбасс и на другие крупные города Советского Союза. Они хотят захватить, задушить нашу Родину. Я инженер Толепов, сын страны Советов и до последней капли крови…»

Японцы с изумлением смотрели на Толепова, не понимая, что он говорит и кому говорит, но на всякий случай стукнули его по голове прикладом винтовки. Потом связали руки-ноги, полоснули ножом по сонной артерии, подсоединив к ней небольшой диковинный насос.

Инженер Толепов умер. Но слова, которые он успел сказать, уже звучали в эфире, извещая весь мир о надвигающейся опасности.

Академик проснулся. Уже не было того гнетущего состояния. Чувствовал себя легко и бодро. Но, оглядевшись, встревожился. «Что за тишина, где Толепов?..» Соскочив с постели, кинулся в лабораторию.

Связанный, недвижно лежащий инженер. Насос, огромная склянка с кровью… Академик покачнулся, схватился за сердце, припал к инженеру.

— Рахмет! Что с тобой, Рахмет?!. О-о, что я скажу Лизе, Рахмет?! — академик заплакал. Ему казалось, что он теряет рассудок. «Аппарат… Где же аппарат?» — бормотал он, обнимая и ощупывая Рахмета.

После успешных испытаний экспериментального аппарата, Толепов по приказу командарма спрятал его, и никто, кроме самого Рахмета, не знал, где находится сейчас эта радиоуправляемая машина инженера Толепова.

Приподнявшись, академик подтянул к себе со стола изящную коробочку. В ней находился «Автожектор» — миниатюрный аппарат, стимулирующий работу сердца, даже заменяющий его. Машина-сердце.

Внешне спокойный, он действовал неторопливо и четко. И все же, это скорее всего были неосознанные, интуитивно-машинальные движения под влиянием лишь одной, неотступно-навязчивой мысли: Рахмет должен встать и как можно скорее найти свой аппарат, чтобы спасти мир от самурайской напасти. Он привел в движение «Автожектор», подвел отходящую от него прозрачно-тонкую трубочку к поврежденной артерии Рахмета и аккуратно соединил их. Потом прилег рядом и без промедления сделал скальпелем надрез на своей сонной артерии, моментально «подключив» ее к «Автожектору» и автонасосу. Было что-то жутковатое и неестественное во всем этом, но «операция оживления» началась. Пульсирующая кровь академика вливалась в еще неомертвевшие, эластичные сосуды инженера Толепова. Минут через пять шевельнулись его посиневшие губы, дернулись веки. Спустя какое-то время заработало сердце, наладился пульс, легкие наполнились воздухом, и Рахмет устало вздохнул, провел ладонью по лицу, словно снимая остатки болезненного напряжения и поднял голову. Увидев обескровленного, безжизненного академика, вмиг понял все…

Академик Вознесенский погиб. Не размышляя о смерти, не думая: «Надо умереть или не надо?..» Его не охватывало чувство обреченности, не испытывал он никакой, даже мимолетной слабости. Только отчаянный крик и беспокойство: неужели самураи, неужели враг?.. Это и заставило его лихорадочно думать об аппарате Рахмета, так необходимом именно в этот час. Конечно, у него и самого было немало умных и интереснейших машин — различных самолетов, а еще и ракетоплан, который за мгновение мог долететь до Луны и вернуться обратно. Над этими машинами еще нужно было работать, совершенствовать, идти дальше, но… Но сейчас для него была важнее и дороже не его работа, не его жизнь, а дела и жизнь его страны, всего народа, оказавшегося в чудовищной беде. Потому академик Вознесенский не раздумывал, да и не мог раздумывать: идти на смерть пли нет. Он исполнил свой долг.

Да, Рахмет понял все и, не теряя ни секунды, перевязал рану на шее, с болью взглянул на академика, обнял его и помчался в штаб. Там он узнал с радостью, что живущие в приграничной зоне колхозники, заменив усыпленных красноармейцев на их боевых постах, стояли твердо, не уступая позиций. И уже минут через десять, получив особо важное задание, Рахмет сел в ракетоплан и, повернув его в сторону Тихого океана, растворился в затянутом тучами пасмурном небе.

«В ход пущено неведомое и грозное оружие. Оно — в руках кучки агрессоров… Красная Армия на Дальнем Востоке уже усыплена…»

Это страшное сообщение в одно мгновение облетело всю территорию Советского Союза. Всколыхнуло, взбудоражило народ, смерчем пронеслось с востока на запад и с севера на юг, содрогнуло древние Уральские горы, взволновало Каспийское море, гулким эхом отозвалось в седых горах Кавказа. Через бурлящие воды и камни-валуны, сквозь лесные чащобы и бесконечные льды, через горные вершины, снега и пески пролетала она — эта тревожная весть.

Из областей в районы, из городов в деревни, с заводов на шахты, через сердца тысяч и тысяч людей прошла эта тревожная весть.

Страшным по своей абсурдности смыслом была наполнена эта злая весть, которая оглушающим громом прогремела над 170-миллионным советским народом, встревожив каждого.

Вскипая гневом и яростью к врагу, выражая свою готовность дать немедленный отпор любому интервенту, люди выбегали из домов на улицы и площади. Всю ночь полыхали факелы, шли и шли люди. Вся земля на одной шестой части Планеты, казалось, стала похожа на растревоженный улей. За день в Советском Союзе горячей волной прокатилось двести тысяч митингов, как двести тысяч взрывов, слившихся в единую канонаду народного гнева, в единый патриотический порыв, в один грозный возглас: «Пусть только попробуют ступить на порог социалистического Отечества!..»

Со всех уголков Союза в Москву посылались телеграммы. Люди просили разрешения сию же минуту идти на врага. 170 миллионов голосов, выражая чаяния народа, воскликнули разом: «Да здравствует партия!»

В тот день сейсмические станции мира зарегистрировали во всех районах Советского Союза странные колебания, похожие на землетрясение. Кто мог знать, что возникли они от бушующего народного волнения, от возмущенного его голоса: «Мы не отдадим Родину врагу! Встанем на ее защиту! Все до одного!»

На острове Диксон в Арктике уже пятый день куролесит пурга. Пятый день не может из-за нее поднять в воздух свой самолет Герой Советского Союза Молоков. Услышав по радио страшную весть, он и вовсе потерял покой. Тут же направил в Москву телеграмму. Запросил разрешения на вылет. Всю ночь провел в напряженном ожидании. Ему разрешили. Рано утром он сидел уже за штурвалом. Пурга усилилась. Из кабины не разглядишь и носа самолета. Сплошная белая пелена. Лететь пришлось вслепую, споря с гудящей вьюгой. Самолет трясло и лихорадило, швыряло из стороны в сторону, как птицу, взлетевшую против сильного ветра. Самолет мог разбиться. Но Молоков не думал о смерти.

В Москву прилетело двести тысяч приверженцев науки. С одним только желанием, с одной лишь просьбой: быть там, быть у места событий — на Дальнем Востоке.

Весть об усыплении армии на Дальнем Востоке, весть об аппарате профессора Аве обошла весь мир. Буржуазные газеты трезвонили о том, что Советской власти пришел конец. Германский генерал направил хвалебную телеграмму адмиралу Арахи.

Но и рабочие, трудящиеся всего мира не сидели сложа руки. Защищая интересы Советского Союза, они собирались на митинги, отправляли телеграммы. Было много посланий и от японских рабочих, выражавших свою солидарность с Советским Союзом и уверенность в том, что они непременно разделаются с господством капиталистов. В нашей стране каждый человек имел в личном пользовании небольшой одноместный самолет. Он не имел крыльев, похож был на снаряд, развивал огромную скорость, мог взлетать вертикально и садиться в любой местности, даже на воду.

Самолет-амфибия. Набиравшая силу авиационная промышленность после того, как был брошен всенародный клич «Советские люди, садитесь на самолеты!», наладила массовый выпуск таких летательных аппаратов для населения. Стоили они недорого, и управление ими было несложное. И каждый, стар и млад, в короткий срок овладев летным искусством, как бы приобрел крылья и смог подниматься в воздух.

17 августа в 8 утра Маршал Советского Союза отдал приказ с Красной площади. И уже через десять минут с территории нашей страны взлетели в небо миллионы самолетов.

Женщины, мужчины, рабочие, колхозники академики, писатели — весь советский народ, как один, поднялся на врага. И никакого хаоса-разброда. Полный порядок. Каждый знал свой ряд, свою эскадрилью.

В восемь часов пятнадцать минут самолеты по команде Маршала взяли курс на Тихий океан. Впереди — эскадрильи Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Самолеты, самолеты… Потемнело все небо над Восточной Европой. День превратился в ночь. Если всю эту гигантскую воздушную армаду замыкают самолеты, поднявшиеся в Ленинграде, Мурманске, Москве, Киеве и в Одессе, то в начале ее самолеты, взлетевшие во Владивостоке, Хабаровске, Николаевске, Охотске.

Эскадрилья за эскадрильей, как нескончаемые весенние стаи журавлей. Внизу под ними мелькают то волнующиеся водные просторы Черного моря и Каспия, то снежные пики Кавказа и Памира, то красные и черные пески Средней Азии…

Самолеты, самолеты. Их скользящие тени касаются границ Китая и Индии. Часам к десяти их первые ряды достигли японских островов и вскоре реяли над Тихим океаном над самой Японией. Средь бела дня сумрак, тьма, ночь поглотила всю землю Империи. Самолеты закрыли солнце. Ни один его луч не мог пробиться сквозь плотную завесу электрической пыли, рассеиваемой авиацией. Эта пыль густым туманом заполнила все просветы между летящими самолетами. Сплошная мгла повисла над всей Японией.

Имперский профессор метался в растерянности, видя, что ультралуч его аппарата не может пронзить эту мглу. Он, как и все население Токио, запрокинув голову, со страхом смотрел в черное небо, на фоне которого вдруг вспыхнул и пополз живой электрический текст:

«Мы не хотим из-за кучки империалистов проливать кровь японского народа. Над вами в самолетах — миллионы советских людей. Это на их жизнь посягают капиталисты. Им вздумалось пролить нашу и вашу кровь. Этому не бывать. Японский народ! Вставайте под знамя Коммунистической партии против эксплуататоров! Японские солдаты! Народ Советского Союза протягивает вам руку дружбы. Поворачивайте свои штыки и выходите на борьбу с буржуями!»

Однако это ничуть не смутило арахистов. Готовые на любую авантюру, они кинулись к профессору Аве, требуя навсегда усыпить всех советских людей и отправить их вместе с самолетами на дно Тихого океана. Профессор пыхтел над аппаратом, но так и не смог привести его в действие. Он не знал, что аппарат берет силу от солнечных лучей, а солнца не было. Миллионы самолетов прикрыли его собой.

К вечеру токийский пролетариат совершил переворот и объявил о том, что власть в Японии переходит в руки народа.

Наутро советские люди приступили как обычно к своим повседневным мирным делам. Кончилась война на Дальнем Востоке.

Прервалась волна фантастических видений. В лаборатории вспыхнул свет. Взволнованный академик доставал из кармана платочек.

— А ну-ка, друзья, с чем мы сможем сравнить все это? — сказал он весело и взглянул на Рахмет а.

Мой друг растерялся и произнес смущенно:

— Не знаю… Такое, пожалуй, ни с чем не сравнишь! Потрясенный Рахмет стоял в глубокой задумчивости и, казалось, никого не замечал вокруг. Да и все мы еще долго не могли прийти в себя от неожиданных впечатлений.

— Неужели, неужели? — бормочет взволнованный академик. — Поднялись все, как один! И какая сила, а! Какая сила! Смогут ли и вправду стать такими наш народ и наша армия? Вы верите в это, друзья?

— Еще бы! — сказали все в один голос.

Когда мы прощались и выходили из лаборатории, меня остановила Лиза и шепнула:

— Передай Рахмету, что он позабыл поцеловать меня. Пусть вечером вернется. — Лиза весело рассмеялась.