Борис Житков
МИКРОРУКИ

Мне пришла в голову мысль.

Нельзя ли движение моих рук, шевеление каждого из моих десяти пальцев передать в полной точности, но во сто раз меньшем виде? Вот я беру длинные кузнечные щипцы, я развожу их ручки на четверть аршина, а губы их расходятся на какой-нибудь дюйм, — эти губы передают движение моих рук. Но это грубо. Это только в стороны, но я хочу, чтоб и вверх, и вниз, и по кругу и не только движение всей руки, а пальцев, самое ничтожное их колебание — все чтоб передавалось во сто раз уменьшенным и в то же время в полной точности.

Я долго ломал голову и вот к чему пришел: я сделаю маленькие руки, точную копию моих — пусть они будут хоть в двадцать, тридцать раз меньше, но на них будут гибкие пальцы, как мои, они будут сжиматься в кулак, разгибаться, становиться в те же положения, что и мои живые руки. И я их сделал. Мало того, я тонкой работой часового мастера снабдил их механизмом, который двигал пальцами, этими маленькими кукольными пальчиками, в точности по моему приказу. Я все это управление привел к перчаткам, к особым перчаткам. Я надевал эти перчатки на руки, и малейшее мое движение целой сетью проводов передавалось кукольным ручкам: я сожму правый кулак — в маленький кулачок сжимается правая ручка. Я отведу назад всю левую руку — ползет назад и маленькая левая рука. Они были всего в двадцать раз меньше моих живых рук, и все мои движения они повторяли в маленьком виде. Но если бы вы знали, что мне открылось.

Я надел на оба глаза лупы, в каких работают часовщики. И вот этими рачьими глазами я глядел на иголку. Она казалась мне железным ломом. Лежавший рядом вихрастый канат оказался обыкновенной ниткой. И вот я стал ловить маленькой левой ручкой этот железный лом. Я его поймал у конца, где пробита грубая неровная дыра, и правой ручкой я ухватил канат и без труда впихнул конец его в дырку. Когда я поглядел без моих наглазников, на столе лежала иголка со вдетой в нее ниткой.

Я взялся за карманные часы. Но где взять инструмент для моих микроскопических рук? Обыкновенный часовой инструмент им был «не по руке».

И вот я подумал: а что, если я сам сделаю себе инструмент? Я буду делать себе большой инструмент, надев на руки мои перчатки, а микроруки в точности будут повторять мои движения, они только будут все делать в двадцать раз мельче, и они сделают себе инструмент по руке.

Признаюсь, я долго возился: все пришлось делать почти с начала, как первобытному человеку. Разве что материал был готовый. Я сам большими своими руками сделал грубый молоток, сделал к нему наковальню, разжег спиртовой огонь и все это расположил, как и у меня в мастерской. Я ковал на наковальне обычный инструмент, а микроруки без ошибки повторяли мои движения.

Я даже сделал такой опыт: я установил кусок воску над микроруками точно так же, как моя голова стоит над моими живыми руками. Я почесал себе затылок, и микроруки уперлись в кусок воска. Я стал скрести в воздухе около моей головы. Маленькие микроруки скребли в это время воск.

Я стал работать в воздухе вокруг всей моей головы, обводил все в подробности, как будто моя голова была окружена невидимым вязким слоем. И микроруки в это время оскребали воск до того же предела.

Когда я глянул, что они сделали, я увидал мой восковой скульптурный портрет. Так, благодаря микрорукам, я сделался скульптором.

Микроруки сделали все: и молоток, и напильник, и сверла — все, все необходимое для работы. Карманные часы казались для них грубыми башенными часами. Они едва не защемили в зубья на ходу маленький пальчик. Но работа не представляла труда. Я вывинчивал винты, но у меня в руках ничего не было, я только делал движение, будто держу отвертку и верчу: микроруки сжимали инструменты, они-то и вертели настоящий винт в моих карманных часах. Мой товарищ застал меня, когда я работал пустыми руками в воздухе с микроскопами на глазах, и хотел бежать за доктором. Выходило так, что если в десяти сантиметрах от меня находилась нога моего товарища, а в десяти миллиметрах от микрорук стояла нога мухи, то я хватал за ногу товарища, а микроруки таким же движением вцеплялись в ногу мухе. Оба бились и ругались, каждый по-своему.

Я поймал таракана, повалил его микроруками навзничь и заколол микроножиком, как свинью. Затем я его аккуратно потрошил и разглядывал его внутреннее устройство. Моими микропальчиками я мог отделить в стебельке цветка каждую трубочку. Но мне вдруг ударила в голову мысль: а ведь я могу сделать микроруки к моим маленьким рукам. Я могу для них сделать такие же перчатки, как я сделал для своих живых рук, такой же системой соединить их с ручками в десять раз меньше моих микрорук, и тогда… у меня будут настоящие микроруки, уже в двести раз они будут мельчить мои движения. Этими руками я ворвусь в такую мелкоту жизни, которую только видели, но где еще никто не распоряжался своими руками. И я взялся за работу.

Я думал, что успею в такое же время сделать вторые микроруки, как мне удалось сделать первые. И вот тут я нарвался на то, чего, признаюсь, не ожидал. Мне нужно было вытянуть тонкую проволоку — то есть той толщины, какая для моих живых рук была бы как волос. В работе микрорук она должна быть видна только в микроскоп. Я работал и глядел в микроскоп, как протягивали медь микроруки. Вот тоньше, тоньше — еще осталось протянуть пять раз — и тут проволока рвалась. Даже не рвалась — она рассыпалась, как сделанная из глины. Рассыпалась в мелкий песок. Это знаменитая своей тягучестью красная медь. Я злился, начинал сызнова — и опять то же.

Я начал было приходить в отчаяние. Но тут я вспомнил о золоте. Его нужно ведь одну крошку. Я отщипнул от кольца и сунул микрорукам. Теперь пошло иначе. Золото вывезло. Как известно, золото растягивается в такие пластинки, что они просвечивают, как папиросная бумага, — до того оно тягуче. Богатый американец мог бы сдуру крутить из него папиросу.

Но вот сталь! Нужна сталь, и я гляжу на кусок лучшей шведской стали.

И что же оказалось? В мой сильный микроскоп, под которым работали микроруки, я не обнаружил стали, — я увидал лишь сбор всяких кусков, склеенных металлическим цементом. Это была кучка железного хлама, за который я не знал, с какой стороны взяться. Мне приходилось выламывать оттуда блестящие кристаллы; одни были тверды, как алмаз, другие тянулись, как железо, и мелкий порошок сыпался от третьих. Это была какая-то залитая лавой руда, откуда надо было выламывать самородки. Дерево оказалось никуда: там были полупрозрачные брусья, гибкие, как китовый ус. Их с трудом брал микроинструмент, и рядом с этими брусьями были приклеены дорожки пористого, рассыпчатого вещества.

Я увидал, что в каждом материале, который идет у нас в работу, тысяча разных материалов, целый материальный склад, и я терял голову и не знал, какой взять. Приходилось изучать эти новые материалы, как будто я прилетел на другую планету, где все по-иному. Однако я как сумасшедший возился с моей идеей дни и ночи, не щадя ни времени, ни здоровья. Я жил уже в другом мире, где все было иное: невиданный материал, невообразимые звери вроде тли, которой я на днях размозжил глаз ударом молотка. Я мог косить и собирать в копны плесень.

Мне было досадно только одно: что я не слышу звуков от работы, от ударов микрорук. Я долго думал и изобрел особые микрофоны, которые усиливали звук невероятно. И я надел на уши микрофоны. Они передавали никому неслышные удары молоточка микрорук, и я мог по звону судить — лопнуло мое изделие или цело; я слышал, как визжала пилка, как звучал этот микроматериал совсем другими голосами, чем те, которые мы слышим в нашем мире.

Теперь я целыми днями ничего не видел, кроме того, что сияло под микроскопом. Я обил свою комнату пробкой, чтобы городской шум не мешал мне слушать тонкие звуки микроскопической жизни в мои микрофоны. Они так усиливали звук, что шаги мухи по стеклу я слышал, как топот слона по стальному листу, и они меня пугали. Чем я жил, чем добывал себе насущный хлеб? Откуда брал средства на устройство приборов? Эти средства я добывал своими руками. Своими микроруками. Меня приглашали делать самые тонкие операции, где ни один хирург не знал бы, как повернуться. Я мог своими микроруками быстро и без промаху работать под сильнейшим микроскопом. Мельчайшие ростки злокачественной опухоли я удалял из живого организма, я рылся в больном глазу, как в огромном заводе, и у меня не было отбоя от работы. Но меня это не останавливало на моем пути. Я хотел сделать истинные микроруки, такие, которыми я мог бы хватать частицы вещества, из которых создана материя, те невообразимо мелкие частицы, которые видны только в ультрамикроскоп. Я хотел пробраться в ту область, где ум человеческий теряет всякое представление о размерах — кажется, что уж нет никаких размеров, до того все невообразимо мелко.

И я стал добывать материал для новых маленьких перчаток, чтоб сделать эти ультрамикроруки. Я работал в капле воды. Мне надо было поймать инфузорию-коловратку, чтоб из ее шкуры сделать перчатки. Я глядел в два микроскопа, я видел, как вертелись и носились инфузории. Я даже слышал легкое шлепанье их тел, когда они сталкивались. Мне казалось, что я сам сижу в этом подводном мире.

И эти черненькие перчатки микрорук я считал своими руками — до того они были точно послушны. Я сжал руку в кулак и хотел высунуть его из капли воды на воздух. Я говорю «из капли», но мне она казалась огромным озером, на дно которого я погружен. Я поднял кулак вверх и уперся в тугой прозрачный потолок. Это был тот поверхностный слой воды, который держит на себе иголку, если ее осторожно положить на воду. Этот слой подымался немного, выпучивался под напором моего микрокулака, но не поддавался, как будто прозрачная резина обтянула воду со всех сторон. Я не мог продавить этого слоя, сколько ни тужился. Дело в том, что сила моя уменьшалась, переходя из моих рук в микроруки, она делалась микросилой, пройдя все мои передачи. Но было и обратное: когда микроруки встречали отпор, ничтожный отпор лапки насекомого, он передавался моим живым рукам, в мои перчатки, будто это была гигантская сила носорога, и я едва мог ей противостоять. Жилы напруживались на лбу, и я тужился в борьбе с клопом, будто стараюсь повалить быка за рога.

Но надо было приниматься за охоту. Я взял микроруками приготовленную мной острогу в три крючковатых зуба и собрался, чтоб вовремя успеть вонзить мое оружие в эту резвящуюся тварь, что носилась мимо, как птица в воздухе. Как голуби-турманы, коловратки кувыркались на лету, казалось резвились и дразнили меня. Я ударял. То есть я сжатыми моими руками, здесь у стола, взмахивал вверх, как бы нанося удар, в моих пустых руках ничего не было, но там под микроскопом в капле воды микроруки сжимали острогу и повторяли мое движение.

Я промахивался, горячился, я задыхался, вспотел в этой борьбе и наконец ударил одну. Но какая она оказалась твердая. Ее оболочка показалась мне шкурой бегемота. Острога скользила, отскакивала, и наконец я набрался сил и уж в полной ярости саданул острогой, и на этот раз так ловко и сильно, что вертлявая тварь застряла на зубьях, вертелась, каналья, но уж поздно.

Я весь горел от радости. Я решил передохнуть. Но вот какая-то длинная змеевидная инфузория, как огромный змей, неторопливо подплыла к моим черным кулачкам, которые все еще сжимали острогу. Эта змея-инфузория обвилась вокруг микрорук без всякого ума и злости, каким-то дурацким капризом живой материи. Я почувствовал себя связанным в моих перчатках.

Я не в силах был побороть этой водяной змеи-инфузории; еще момент — и она вывихнет, поломает мои пальцы. Я почувствовал неистовую боль во всех суставах и едва успел выдернуть из перчаток мои искалеченные пальцы.

Я долго носил руки в гипсе на перевязке. Микроруки оказались поломанными вконец. Я увидел, что у меня не хватит больше энергии и терпения восстановить их вновь. Теперь я только вспоминаю о чудесных годах моей микрожизни.