Часть четвертая. Гигант Бамбар-биу в действие

Книга: Под солнцем тропиков. День Ромэна

Назад: Часть третья. Новая эра в общине Ковровых Змей

1. В долине Ковровых Змей

На пятые сутки Петька выбился из сил…

Бамбар-биу гнал, словно хотел поставить мировой рекорд. Ночи они шли напролет — от последнего солнечного луча, гаснувшего в янтарной или в рубиновой вспышке, до первого, дарившего ясными улыбками красную пустыню, за ночь стосковавшуюся по зною. Днем они отдыхали. Во время похода передышки допускались редко, и то самые короткие: всего несколько минут. Но не эти условия изнурили пионера. В ходьбе он не так давно слыл за неутомимого: минувшим летом (европейским летом, а не австралийским), во время стоянки пионерского лагеря в селе Басове, пионеры ежедневно совершали прогулки по 15, 20, а то и по 30 километров, к тому же, идя в поход налегке, возвращались солидно нагруженные минералами, ботаническим и другими материалами. Тренировка у всех была великолепной, и Петька, как вожатый звена «Изучай свою страну», как главный зачинщик всяких экскурсий, естественно, лицом в грязь перед товарищами не падал. Никогда не падал, всегда был в числе первых. Здесь же, в Австралии, его подвел дневной отдых.

Помилуйте, при этакой жарище, когда в песке можно печь яйца, когда над головой единственным заслоном от безжалостного солнца служит крона эвкалиптов, редкая, как самое редкое сито, когда от зноя превращаешься в мумию и высовываешь язык, точно загнанная собака, и потеешь скудным липким потом… помилуйте, до сна ли тут…

Бамбар-биу, нечувствительный «к таким нежностям» (его выраженьице!), добросовестно отмахав положенную им самим длиннейшую ленту километров, падал носом в песок или носом в небо и в ту же секунду начинал храпеть как повешенный. Петька мрачно смотрел ему в затылок или в ноздри, испытывая мучительное желание спать, но спать не мог, а если забывался в тяжелой дремоте, то пробуждался разбитым по всем направлениям. И после такого-то отдыха предстояло маршировать целую ночь…

На пятые сутки пионер выбился из сил и сказал неуязвимому гиганту, что отныне он, неуязвимый гигант, может считать себя свободным и может идти куда ему угодно и с какой угодно скоростью, Петька же, пожалуй, отставит эту ночь, чтобы выспаться, а потом, очевидно, или догонит его, или как-нибудь обойдется…

Не выражая удивления, гигант раздумчиво посмотрел на звездное небо, себе на ноги, Петьке на ноги, затем присел, подставив пионеру плечи, и кротко молвил: «Ползи». Не заставляя себя просить вторично, тот так и сделал, т. е. оседлал могучие плечи и с их высоты стал любоваться лунными окрестностями, пока не заснул.

— Пионер, спишь? — осторожно спросил Бамбар-биу, когда Петька просматривал конец седьмого сна, соответствующего исходу седьмого часа, проведенного им на спине.

— И не думаю, — отвечал Петька, мигом пробуждаясь.

— Тогда посмотри вперед и слезай, — прошептал Бамбар-биу.

Они стояли на краю глубокой долины под прикрытием «травяного дерева», странного, коренастого дерева с косматой башкой из длинных и тонких дугообразных листьев. Светила луна. В долине, ограниченной с противоположной стороны рощей эвкалиптов, клубился лунный свет в прозрачном тумане; сквозь туман проглядывало никелированной поверхностью большое озеро. К берегу озера, в тесном строю кустарников, притулились два деревянных домика из некрашеного теса и плетеный загон, в котором находилось голов десять коней. По зеленому ковру, широко раскинувшемся вокруг озера, бродили неисчислимые стада овец, казавшиеся издали волнами застывшей лавы.

— Почему надо говорить шепотом? — полным голосом спросил Петька, вдоволь наглядевшись и неохотно расставаясь с комфортабельными плечами.

Вместо Бамбар-биу ему ответило громким ворчанием четвероногое существо из долины — собака, скрывавшаяся шагах в тридцати от друзей в тени второго травяного дерева. И тотчас заговорили еще две собаки. Сумрак под деревом ожил и родил трех насторожившихся овчарок и одного голого человека с карабином в руках.

— Слепая мокрица, — выругался вполголоса Бамбар-биу, — поставь револьвер на синее и — чтоб все четверо скрючились. Не промахнись, иначе попадем в кашу.

Сторож с овчарками двигался к прикрытию друзей. Все три овчарки были на привязи. Почуяв незнакомцев, они рвались вперед, хрипя в ошейниках.

Не возражая более и проглотив «мокрицу», пионер пометался хорошенько и спустил курок. Человек и овчарки упали на землю с парализованными мышцами.

— Все равно нам бы этого не избежать, — молвил Бамбар-биу, трогаясь в прерванный путь.

— Не избежать, так нечего было лаяться, — проворчал Петька, не особенно добрый спросонок и слегка задававшийся метким выстрелом.

— Заткнись, пионерище, — посоветовал Бамбар-биу, — мы в новоприобретенных владениях мистера Брумлея, эти стада — его стада, эти кони — его кони…

— Куда ж тогда мы идем?

— Держи револьвер наготове. Для сокращения расстояния мы пройдем через брумлеевские владения.

Где по кустарникам, где по открытым местам, ползком или перебегая от дерева к дереву, они прошли мимо парализованной группы и обогнули лавовые волны справа, не встретив более ни людей, ни собак. На линии домиков, видных сквозь широкую просеку, Бамбар-биу остановился, задержал пионера и, вытянув шею, уставился на нечто черное и лакированное, наполовину невидимое из-за густой тени, падавшей на него от построек.

— Клянусь Арлаком, — авто!..

Тело гиганта сотряслось в порыве немого смеха; исказившееся лицо его стало походить на маску потешного китайского божка.

В паузах смехотворной пантомимы Бамбар-биу заметался между скоропалительными решениями:

— Стой здесь. Подожди меня. Нет, идем вместе. Впрочем, оставайся, но дай револьвер. Дай мне револьвер…

«Игрушкой, которую я тебе дал, смотри, не балуйся. И не одалживай ее никому, особливо человеку неуравновешенному». Призрак техника Лялюшкина колыхнулся в Петькином воображении и растаял, предостерегающе поматывая ржавым от постоянной возни с железом пальцем.

Петька невольно осел назад перед буйным напором неуравновешенного гиганта:

— Шалишь. Идем вместе…

— Но помни, пионер, помни: надо ползти неслышней мыши, надо, если собаки нас откроют, так, чтобы только на самом близком расстоянии…

— Человеков не смей убивать, — строго предупредил Петька.

Но ветрогон уже извивался в траве, подобно громадному желтокожему ящеру, и последних слов пионера не слышал.

— Убивать никого не смей, — настойчиво повторил Петька, догнав его в три обезьяньих прыжка.

— Даже Яшку Брумлея?..

— Все равно… в плен возьмем… устроим суд…

— Хха, ладно…

Собак они не потревожили: около домиков собак не было. Только чуткие лошади, справа, в загоне, реагировали на подозрительный шорох двухминутной стачкой, прекратив на это время хрусткую жвачку.

Держась рядом, приятели проползли между спящим домиком и притаившейся в тени его лакированной машиной. Как раз против машины находилась дверь из домика. Приложив губы к уху пионера, Бамбар-биу прошептал:

— Люди здесь, слышишь их дыхание?

Петька ничего не слыхал, но, доверившись собачьему слуху своего друга, качнул утвердительно головой.

— Надо осмотреть вторую постройку, — продолжал Бамбар-биу, — сиди здесь и сторожи… я сейчас…

Одним скачком он пересек лунную полосу, отделявшую их от второго домика, и к стене из тонких тесин приложил ухо.

— Там хозяйничают мыши, — сообщил он, вернувшись, — там склад провианта… — Он кривился в пароксизмах беззвучного смеха и каждый раз, проползая мимо машины, похлопывал ее по туго надутым шинам.

В дверь они не пошли, — к двери Бамбар-биу подкатил огромный камень, каких было много в долине, и забаррикадировал им выход из домика. Делал он все проворно, возбужденно и вместе с тем без малейшего шума.

Они подползли к окну, выходившему на озеро. Тут царствовала луна, обливая фасад домика медвяно-желтым светом и врываясь через открытое окно внутрь.

Заглянули в окно и Бамбар-биу и Петька одновременно. На полу, на соломе, рядышком покоились две голые темнокожие фигуры, за ними — у стены на койке — лежал белый человек в одном нижнем белье.

— Ну, пионер, одним выстрелом троих…

Петька поднялся во весь рост и прицелился. В этот момент от озера, от стожка свежескошенной осоки грянул выстрел. Пуля прошла в миллиметре от правого бока пионера, обожгла ему кожу, сделала дырку в тесине и застряла в теле белокожего на койке. Белокожий икнул и вытянулся. За озером раздался глухой лай собак. От неожиданности Петька выронил револьвер. Бамбар-биу подобрал его цепким кошачьим движением, затрещал барабаном, и прежде чем Петька успел помешать ему, стожок осоки вспыхнул как порох. Освещенный луной и пылающим факелом, из-за стожка, бросив карабин на берегу, с громкими криками шлепнулся в озеро темнокожий человек и отчаянными саженками поплыл на середину. Бамбар-биу собирался послать вторую молнию, когда загрохотала дверь домика.

В это время Петька, подняв камень, со злобой треснул им гиганта по вооруженной руке.

— Дурак, руку отшиб, — спокойно сказал гигант, выпуская револьвер и здоровой рукой увлекая пионера за собой — от окна в густую тень домика.

Дверь трещала, но глыба, подпиравшая ее, не поддавалась. Лай овчарок слышался ближе. Человек в озере неистово вопил.

— Эй вы там, смирно! Я — Бамбар-биу! — гаркнул гигант. За дверью воцарилась внезапная тишина.

— Слышите вы меня? — орал Бамбар-биу.

— Слышим, сэр… — поспешно отвечали робкие голоса.

— Вылезайте в окно.

— Вы нас убьете, мистер Бамбар?

— Пальцем не трону, окаянные предатели.

— Сэр… даете слово?..

— Ладно, даю, поворачивайтесь живей.

Лай все более приближался. Штук пять черных комочков показалось на противоположной стороне озера. Человек из озера выплыл на берег, продолжая вопить. На его вопли отзывались голоса людей, следовавших за собаками. Но Бамбар-биу не торопился и горячки не порол.

— Выбросить в окно оружие! — приказал он.

Два карабина, револьвер и два ножа упали на землю. Петька подхватил оружие и сложил его в автомобиль. Затем выпрыгнули через окно два туземца, выбивающие зубами дробь.

— Белый мертв?

— Д-да, сэр…

— Кто он?

— Главный набольший господина Брумлея.

— Сядьте рядом. Живее.

— Вы нас все-таки убьете, сэр?

— Я сказал: нет, значит, нет.

— Но… у мальчика страшная штука…

— Страшная штука усыпит вас на три часа… Действуй, Петух.

— Подождите, подождите, сэр… Если она только усыпляет… мы бы дали вам слово… мы заснем сейчас без штуки и проснемся ровно через три часа… Право, сэр…

Бамбар-биу рассмеялся.

— Ну, валитесь, — согласился он, — и чтоб ни одного движения за эти три часа.

Туземцы, как по команде, опрокинулись навзничь и действительно замерли, словно сразу перестали жить.

Бамбар-биу снова увлек пионера в тень:

— На собак не трать выстрела. С ними я сговорюсь.

Пять остервенело хрипящих овчарок пустились вброд по излучине озера. Не дожидаясь, когда они вылезут на этом берегу, Бамбар-биу пошел им навстречу — с пустыми руками. Его походка была спокойна и беспечна.

— Бобби, сюда! — он хлопнул себя по бедру.

Первая собака — громадная, лохматая и злая, за секунду перед тем намеревавшаяся разодрать горло первому попавшемуся, вылезла из воды, растерянно помахивая хвостом.

— Сюда, сюда, Бобочка. — В голосе Бамбара-биу и тени не было притворства или неестественности: можно было подумать, что собака была его старинным другом.

Овчарка виновато поиграла хвостом, съежилась вся, подобрав зад, и какими-то замысловатыми зигзагами, повизгивая и всхлипывая, ползком стала приближаться к странному — ласковому и властному — человеку. От этого зрелища остальные собаки остолбенели.

— Сюда, Бобби, скорей. — Теперь Бамбар-биу казался слегка рассерженным. Овчарка тотчас сократила свои зигзаги, и к ногам гиганта подползла заискивающей и покорной, как овечка. Бамбар-биу нагнулся и потрепал ее кудлатую голову, в благодарность за что получил поцелуй собачьего языка в губы. — Лежи здесь, Бобби… Ну, друзья, а вы разве не хотите, чтобы я вас приласкал? — Он двинулся прямиком на остальных собак. Те сначала подались назад к озеру и заворчали, но от необыкновенного человека исходила такая чарующая, гипнотическая сила, голос его так ласкал слух и был столь непохож на другие голоса, грубые и вечно грозящие, что они, вытряхнув из себя остатки дикой злобы, пристыженные, двинулись к нему навстречу, стараясь не отставать друг от друга, но и не забегать вперед. Так, все четыре в тесном строю, они подошли к очаровательному незнакомцу, от которого пахло солнцем, травами и могучей силой. Тот приласкал их по очереди, не беспорядочно и щедро, но сдержанно и умеренно. Потом с ласковой настойчивостью приказал им ложиться и не трогаться до тех пор, пока от него не будет разрешения.

Покончив с собаками, Бамбар-биу как раз вовремя укрылся за автомобиль. Четыре человека спешили по берегу озера. У двух были ружья, у двух — дубинки. Впереди шел одетый по-европейски, в широкополой шляпе и сверкающих крагах.

— Петушок, для этого молодца приготовь револьверчик, — ласково сказал Бамбар-биу. — Остальные, я думаю, согласятся заснуть без нашего вмешательства.

— Смирно! — в следующую минуту крикнул он. — Я — Бамбар-биу…

Как он и предугадывал, его слова произвели свое действие только на троих, поспешивших отстать на несколько шагов от человека в крагах. Последний, не останавливаясь, взял карабин наизготовку.

— Будь ты сам чертов-биу, — пробурчал он, — мне наплевать, я тебя угощу пулей… Где ты там прячешься?

— Петя, у тебя все готово?

— Все, конечно.

— Эй! — закричал Бамбар-биу, — чернокожие, отойдите в сторону. Живо, живо…

Европеец выстрелил и промахнулся, потом сделал попытку науськать собак, но туг парализующая волна сшибла его с ног.

— Бросить оружие, — скомандовал Бамбар-биу, — и все сюда!

Покуда чернокожие исполняли его приказание, он завел мотор и вывел автомобиль на шоссированную дорогу. Петька уселся рядом с ним.

— Все меня знают? — спросил Бамбар-биу у лихорадящих от страха туземцев.

— Все, мистер Бамбар…

— Ну, так я вам скажу. Все вы предатели и мерзавцы… Перестаньте дрожать: не трону… Паршивые рабы. Продались белым за жалкие подачки. Изменяете своему народу, чтобы каждый день набивать брюхо… Придет час, скоро придет, когда вы сами пожелаете вернуться в племя, и будет поздно: вас встретят палкой и копьем. Это говорю вам я, Бамбар-биу, ваш товарищ, который знает, что говорит… Ну-ка, кто-нибудь, принесите мне все бумаги из карманов белокожих.

Двое опрометью бросились исполнять его приказание, один остался на месте, переминаясь. Бамбар-биу погрузился в молчание. Вернулись двое с пачкой документов, он пересмотрел их, выбросил деньги и ненужные бумаги; тогда заговорил третий, тот, что переминался с ноги на ногу:

— Товарищ Бамбар-биу, я хочу сказать…

— Скажи, моя радость.

— Я хочу вернуться в племя.

— Твое племя?

— Урабунна.

— A-а, земляки… А община?

— Птицы-эму…

— Ага, там главарь племени. Ты боишься, чтобы тебя, как итурку-преступника, не поджарили на костре?

— Боюсь, Бамбар-биу.

— Не бойся. Иди смело в шалаш алагуньи и передай ему от моего имени, что отторженная область Ковровых Змей, вот эта долина, снова принадлежит племени… Не смотри на меня лягушачьими глазами. Уже завтра здесь ни овец, ни коней, ни хижин не будет. Это говорю я — Бамбар-биу…

Мотор затарахтел, чернокожие расступились.

— Возьми собак с собой! — крикнул Бамбар-биу и легким свистом разрешил собакам встать.

— Мне сейчас идти? — спросил чернокожий, вскакивая на подножку.

— Нет. Через три часа, когда очнется белый. Спроси вот тех двух, что лежат, будто мертвые, как вам вести себя до пробуждения белого.

На полном ходу туземец соскочил на землю и, выплясывая, побежал к своим друзьям.

2. Электрифицированные тартарары

С востока брызнуло жидким золотом, и в тот же миг померкла луна. Через минуту начался день, как он всегда начинается под тропиками — без предрассветных сумерек.

Автомобиль давно оставил дорогу, протоптанную стадами овец, — шоссированной она была лишь возле озера. Теперь путь его шел по пескам, по убогой жесткой траве да меж кустарников, в которых Бамбар-биу ориентировался с невероятным уменьем. Пионеру все время казалось, что они кружат вокруг да около, как вдруг перед ними вырос горный хребет.

Шофер промычал или прохрипел первые за всю дорогу слова:

— Хребет Мак-Доннеля, — и пустил машину на всю скорость по отлогому длинному подъему, который природа вымостила циклопическими плитами.

Нельзя сказать, чтобы машина избегала толчков: временами легковесного Петьку подбрасывало в воздух на полметра, но шофер не унывал и ни разу не удосужился взглянуть на шины, давно пришедшие в беспризорное состояние. Когда лопнула с оглушительным треском первая шина, до горы оставалось рукой подать. Бамбар-биу затормозил, вылез, извлек Петьку, который с высадкой мешкал, и проронил вторые за дорогу слова:

— Налево ехать — попадем на горный перевал: целые сутки пути. Направо — обрыв и пропасть, прямо — пять часов ходьбы.

Поразмявшись он снова сел в авто, не приглашая пионера, повернул колеса направо и взял среднюю скорость. Петька бежал вприпрыжку рядом, понимая очень мало. Закрепив руль ремнями, Бамбар-биу выскочил из машины, предоставив ей свободу.

— Она упадет в пропасть, — предположил Петька.

Эхо из уст гиганта подтвердило:

— Она упадет в пропасть.

— А откуда ты узнал, что собаку зовут Бобби? — спросил Петька, пренебрегая наукой о последовательном мышлении.

— Ее зовут Бобби, Джеки, Бой, Лигль-бой, Жучка, Трезорка, Полкашка, Шарик… и еще тысяча имен, — вяло отвечал гигант, вешая на себя четыре карабина, три ножа и два револьвера, но не расставаясь ни с палицей, ни с бумерангом. — Надо смотреть собаке в глаза, — продолжал он апатично, — и называть ее любым именем, воображая себе, что разговариваешь с горячо любимым единственным сыном. Собака поймет.

— Ладно, — сказал пионер, — а зачем ты наврал чернокожим, что брумлеевская долина снова принадлежит племени Урабунна?

Гигант вызывающе свистнул и ничего не отвечал.

Дальнейшие расспросы Петька прекратил из-за крутого подъема, заставившего беречь дыхание.

Ни направо, ни налево они не пошли: видимо, гигант сильно интересовался альпийским спортом. Спустя полчаса после головоломного восхождения у пионера полезли глаза на лоб, и он ожидал неминуемого солнечного удара. Во время передышки, завоеванной им после долгого словесного боя, взглянув на пройденный путь, он увидал внизу, далеко налево, медленно ползущую букашку-автомобиль. Бамбар-биу проследил его взгляд. «Сейчас грохнется», — сказал. И верно, букашка вдруг исчезла, потом до слуха туристов донесся заглушенный расстоянием протяжный гуд.

Приведя сердце в состояние 80-и ударов в минуту, Петька обрел силы для разумного протеста:

— Меня, — сказал он, — хватит удар, или сердце лопнет, если я стану брать эту чертову гору…

Перед ними вскинулась, оборвав собой каменистое плато, обширная круча из бурого песчаника. Песчаник, источенный водой и ветрами, рушился под ногами, как сахар-рафинад в стакане чая. Брать рассыпчатую кручу приступом, когда неуимчивое солнце, потерявшее совесть, беленилось, пропекая насквозь, представлялось занятием в высшей степени потогонным.

Учтя это, а также упорство своего юного друга, Бамбар-биу поступил самоотверженно. Ведь увешанный оружием, стеснявшим его движения, он взвалил пионера на плечи и, действуя одной правой рукой и ногами (левая рука придерживала ерзавшие карабины), сжав челюсти, полез на кручу.

Несколько раз он срывался и на животе сползал вниз к исходному пункту. Пристыженный Петька начинал тогда копошиться: «Пусти, я слезу, я сам…», но в ответ получал протестующий рык сквозь стиснутые зубы. Однажды песчаниковая глыба, за которую ухватился Бамбар, двинулась им навстречу. Петька увидел зеленые глаза смерти с фиолетовыми разводами и уже считал себя сопричисленным к лику добрых ирун-тариниев. Но гигант прыгнул вбок, не глядя куда, и, на лету выхватив из-за пояса два ножа, обеими руками всадил их в рыхлый песчаник. Упал он на живот и на грудь, прищемив Петькины руки. Глыба пронеслась мимо, оглушив их песчаным вихрем…

— Вытри мне лицо, — попросил Бамбар-биу, напряженный, как согнутая сталь, потому что пришпиливался к горе по крутому откосу. Вытирая ему лицо галстуком, Петька отметил, что лицо это мокро, а глазные впадины запорошены песком: единственный раз за все путешествие прошиб «ветрогона» пот.

Дальше он действовал ножами и страшными бицепсами тяжелых рук. Карабины пришлось бросить, но когда с кручей было покончено и Петька почувствовал под ногами надежную горизонтальную плоскость, Бамбар-биу спустился вниз один и притащил их. У него была разодрана в кровь кожа груди и воспалены глаза от песка. У пионера ныли ссаженные локти.

Словно в издевку над измученными туристами, горы, отдохнув на узкой терраске, снова взбросились круто и не мягким песчаником, а уплотненным известняком, насупистым и ломким.

— Я не по… — начал Петька, когда они соприкоснулись с новым препятствием.

— …лезу…. — кончил Петькину фразу неистомчивый Бамбар, прыгая с уступа на уступ вверх, как по ступенькам, и протягивая пионеру руку, удлиненную карабином. Петька повис на карабине, и гигант шутя выжал, его, как выжимают атлеты-чемпионы двухпудовую гирю. Такое упражнение он проделал трижды, а затем камень развергся темным узким лазом, из которого веяло влажью и живительной прохладой.

— Вход в Тартарары, — поведал Бамбар-биу, — ты опять скажешь не по…

— …лезем! — энергично закончил Петька, ныряя в лазейку первым.

Он смело двинулся вперед по ровному, как асфальтом залитому днищу канала, то ощущая руками тесно надвинувшиеся гладкие стенки и потолок, то улавливая зрением близкие отсветы с них. Спаленная кожа его отдыхала, соприкасаясь с мягкой прохладой встречного ветерка; иссохшие мышцы, казалось, бухли, упиваясь влагой атмосферы. Но после десятка шагов тьма ослепила его и разрушила настроение благополучия, он обернулся назад, чтобы подождать друга.

Там, где Петька прошел, слегка наклоняясь, гигант сгибался под прямым углом или полз одногорбым верблюдом, руками касаясь пола. Внезапно уткнувшись головой в Петькин живот, он пробурчал назидание.

— Путь в Тартарары легок для малышей и тяжел для нас, верстообразных. Ты чего стал?

— Желаю идти сзади тебя, — заявил пионер, — мои европейские глазенки ни гвоздя по обыкновению не видят.

— Бу-бу-бу, — отозвался гигант, проползая вперед, — ты думаешь, мои австралийские что-нибудь видят здесь?

Понемногу ход становился шире и выше; под ногами возникали шероховатости и неровности, претворявшиеся постепенно в остроконечные конусы, хрупкие и звонкие, как стекло. Стены отошли, потолок более не давил, и Бамбар-биу шел свободно, не нагибаясь. Чтобы не потеряться здесь, пионер должен был привязать себя к нему шкуркой черной ехидны.

— Излишняя предосторожность, Петух, — сказал гигант, не оказывая, впрочем, сопротивления. Через несколько минут он освободился от Петькиной привязки.

Он отошел шага на три в сторону. Над головами вдруг родился звук — будто дернули ржавую проволоку, ведущую к звонку. Звук, скрипя и стеная, уходил выше и выше, таял и таял, пропадая в глубине черной неведомости, и появился снова, преображенный в глухое дребезжащее «дзинг-дзинг-дзинг» где-то в зазвездной, казалось, выси.

— Иди сюда, пионер, — пригласил голос из близкой тьмы.

Растопырив руки, Петька побрел споткливо и вскоре наткнулся на своего друга, тоже вытянувшего руки. Последний безмолвно задрал ему голову кверху, и по этому направлению Петька стал смотреть.

Во тьме, на далеком-далеком своде, вспыхнул дневной свет; свет брезжил из круглой продолбины. Приглядевшись к нему, Петька различил, что продолбина была длинной, как колодец, трубой, вверху оканчивающейся пятнышком голубого неба.

— Теперь отойди, пионер, и закрой глаза.

Петька послушно отошел, но глаз не закрыл — из любознательности, в чем и раскаялся немедленно. Желтый солнечный луч, острый как нашатырный спирт, расклинив мрак от свода до пола, ударил ему в глаза и чуть не ослепил. Пионеру почудилось, что произошло землетрясение, что сотряслась вселенная и солнце сорвалось с неба и разбилось в куски и два искрометных осколка заскочили ему в зрачки…

Он оправился от ослепления и невыносимой рези, лишь затопив лицо свое потоками слез. Но желтые полосы, пятна и узоры, смещавшиеся перед глазами с каждым движением век и упорно возвращавшиеся на прежнее место, преследовали его еще долгое время.

— О чем, малец, плачешь? — будто с участием спросил Бамбар-биу, оясненный неведомым светом.

— Вспомнил, как ты животом царапал кручу, — отпарировал тот и повернулся к источнику света.

Из продолбины в своде на квадратное зеркало, заключенное в неуклюжей деревянной раме, падал солнечный столб. Отразившись от зеркала, установленного на полу под известным углом, он далее шел в виде светового потока в направлении, параллельном земле. Этот поток, вися на высоте двух метров, горящим лезвием пронизал тьму и зажигал алмазы в белоснежных известковых натеках, которыми щедро была украшена подземная галлерея.

Галерее конца не было видно, и бесконечным казалось чудесное лезвие, истончавшееся, чем дальше, тем больше, до острия янтарно-цветной иголки. Высокие своды терялись в темноте: туда волшебный свет не достигал; со сводов свисали хрусталевидные мерцавшие солнцем сосульки, сосули и сосулища, навстречу им поднимались колонны — узорчатые, витые и гладко-отполированные; одни из них упирались в свод, другие тупо или остро кончались на середине, третьи — совсем крошечные — расползались в подземьи уродливыми зверьками, толстобрюхими идолчиками, человеческими фигурами, могилами, памятниками, кафедрами, шкапиками, свешниками и бесконечностью других самых разнообразных предметов. Думалось: все это жило когда-то или служило разумным целям и — вдруг, под жезлом волшебника, заснуло на века и окаменело безнадежно. И думалось: напрасно старается Бамбар оживить небесным огнем умершее, рассвечивая алмазами каменную неподвижность.

— Чье это царство, Бамбар?

— Мое. Царство сталактитов и сталагмитов. Пойдем. Некогда. Расскажу на ходу.

Но рассказал Бамбар-биу не на ходу, а на бегу:

— Через три часа мы должны быть в Ист-Элисе, — объяснил он, — надо рысцой…

И вот, по галлереям, залам, колоннадам, по узким коридорам, по обширным гротам, среди каменных чудовищ и сооружений, среди огнецветных брильянтов друзья пустились рысцой в неизменном сопутствии повисшего над их головами солнечного потока.

— В известковых горах всегда встречаются пещеры, — начал Бамбар-биу. — Дело в том, что известняк легко растворяется водой. Дождевая вода и вода от таяния снегов и ледников, просачиваясь через толщу его, всегда находит в нем трещины или небольшие пустоты, которые ею заполняются, размываются, увеличиваются; размытое уносится дальше, глубже, новые потоки воды, продолжая разрушение, из трещин постепенно образуют полости, из полостей пещеры, из пещер громаднейшие подземелья. Есть подземелья, которые тянутся на сотни верст.

Когда подземелье готово, та же вода принимается за украшение его. Просачиваясь сквозь своды, она оставляет на внутренней поверхности их часть тех солей, что принесла с собой из длинного пути. Эти соли (тот же известняк) образуют на сводах блестящий натек, свисающий вниз. Новые воды приносят новые соли, откладываются новые осадки, натеки увеличиваются и увеличиваются, достигая порой гигантских размеров. Это так называемые сталактиты.

Стекая со сталактитов, вода падает вниз и здесь, испаряясь, оставляет после себя последнюю часть своих солей в виде налетов, которые так же постепенно растут, но растут уже вверх, как причудливые сооружения, так называемые сталагмиты. Иные сталагмиты, как ты видел, сливаются в одно целое с ниспускающимися со сводов сталактитами, и тогда возникают колонны…

Как для образования пещер, так и для украшения их, понятно, требуются века кропотливой работы… — закончил Бамбар-биу и перевел свой аллюр на добрую рысь.

— Экий торопыга, — подумал Петька и, чтобы не отстать, пустился в галоп.

Под упругим размеренным шагом гиганта чуть хрустели сосульки, устилавшие пол галлереи; под взбросом беспорядочных ног пионера они стенали журливо и брызгались в стороны звенящими клиньями.

Отрысив километров пять, Бамбар-биу задержался у поворота подземной анфилады. Здесь солнечный ток буравил стену рядом с дощатым квадратом, укрепленным на чугунном стативе. Такой же квадрат пониже, правее и отступя от первого смотрел на друзей своей лицевой стороной — зеркальной. За поворотом начинался мрак. Бамбар-биу повозился с первым квадратом и установил его лицевой стороной, тоже зеркальной, под легким наклоном книзу, навстречу лучу. Зеркало поймало луч и отбросило его туда, где находился второй квадрат. Когда и этот второй был установлен по законам оптики, мрак, заполнявший продолжение анфилады, прорезался искристым лучом.

Еще пять раз, пятью остановками, прерывался поспешный бег друзей, и каждый раз Бамбар-биу вспоминал физику, чтобы подчинить расположение зеркал законам отражения света.

— Мое изобретение, — горделиво высказался он, не дождавшись от Петьки наводящего вопроса. — Обошлась мне в триста долларов, — триста долларов, пожертвованных одним буржуа, который разнежился… под дулом револьвера.

— Ведь земля движется, а твои зеркала неподвижны, — сказал тогда Петька, пытавшийся самостоятельно разрешить загадку. — Кто-нибудь вертит тот колодец, через который проходит первый луч?

— Старый Алкалинта, что значит Разрушенные Глаза, мой старинный друг, живет в шалаше у колодца на высоте 600 метров, — отвечал Бамбар-биу. — Это он освещает нам путь, следя за зеркалами над колодцем, но он ничего не вертит, как ты выразился, а только контролирует изредка часовой механизм, вращающий зеркала…

Они достигли конца подземелья, пробыв в пути ровно три часа. Здесь у стены стояла последняя система зеркал, но Бамбар-биу не тронул ее, так как поворот отсюда мог быть только в обратную дорогу. Он приблизился к стальному рычагу возле стены, имевшему, как у железнодорожной стрелки, тяжелый диск на свободном конце, положил на него руку и ожидающе поднял лицо. В следующее мгновение дрогнул световой поток и пропал.

— Понимаешь теперь, почему я так спешил? — во тьме обратился Бамбар-биу к пионеру. — Старый Алкалинта — с небольшим норовцем человек и с ленцой. Он ассигнует на прохождение подгорного пути всего три часа и ни секунды больше. Просидев три часа у контрольного механизма, он закрывает его и важно удаляется в шалаш ловить горных блох…

С последними словами всею тяжестью своего тела он обрушился на рычаг. После небольшого сопротивления рычаг поддался с собачьим визгом, и в стене открылась сумеречная щель. Бамбар-биу отскочил в сторону, взял пионера за плечи. Отверстие в стене ширилось, струя слабый свет. Когда оно достигло размеров, способных пропустить существо небольшого роста, гигант толкнул в него Петьку. Тот проскочил, опираясь на убегающую выпуклость камня. И только-только успел вслед за ним пролезть Бамбар-биу, — в стене гзякнуло что-то, и камень, чавкнув, плотно стал на старое место.

Друзья очутились во второй пещере, громадной пещере, но затоптанной, проплеванной, ошарпанной. Сталактиты глядели со сводов отшибленными носами, сталагмиты — расковыренные, исцарапанные и обитые — носили на себе имена и фамилии славных экскурсантов. Как в покинутой квартире, пол пещеры был засорен бумажками, окурками и соломой. Свет в нее проникал через расщелину в передней стене, служившую входом.

Запечатлев в памяти своей обстановку и приметы тайника, пионер нагнал гиганта у самого выхода и вместе с ним покинул прохладу и сумерки подземные ради зноя и блистания солнца.

3. Из-под тропика Козерога — в Крапивецк за пять минут

— Скажите, гражданин, папа мой все еще здесь живет? — под окном, к которому я сидел спиной, прозвенел тонкий, с катушечную ниточку, голосок.

Годам моим приличествует степенность, но я перевернулся на стуле с ловкостью и быстротой ярмарочного петрушки.

— Вера? Если не ошибаюсь, Вера? — спросил я, моргая от волнения левым глазом: правым я так и не научился моргать.

— Да, я Вера, дочь техника Лялюшкина, который жил в бане…

Я не знал, что делать, я потерялся, как гривенник из худого кармана.

— Бабушка на дворе, вешает белье… — пробормотал я и стал глядеть исподлобья.

Девочка вытаращила глазенки и немножечко or меня отшатнулась:

— Но… папа? Я про папу… Бабушке я скажу «здравствуйте», если она на дворе…

— Ты скажешь «здравствуйте», а вот что она тебе ответит — неизвестно.

— Почему неизвестно?

— Потому что она тебя спросит: где Петька?

Будучи от природы остро-наблюдательным, я тотчас заметил, что от последних слов моих дочь техника, Вера, собиралась плакать; она еще не сморщилась и ни разу не всхлипнула, но из глазенок ее выкатились два прозрачных ядрышка и звучно шлепнулись на тротуар. В то же время мой тонкий слух уловил грохотанье ведрами в сенцах. Возвращалась бабушка: за последнюю неделю она постоянно грохотала — ведрами, корытом, ухватами, самоваром, посудой, ботами и всякими другими предметами, которые ей попадались на глаза, под руки или под ноги. Характер у бабушки изменился неузнаваемо. Лялюшкина она терроризовала кочергой, так что он, не вылезая, сидел в своей бане; меня муштровала каждый день, как в проклятое старое время не муштровали и новобранцев.

Схватив фуражку, я выбросился в окно.

— Бежим скорей, — шепнул я одеревеневшей Вере, подхватил ее и увлек вниз по Роговой улице.

На ходу я объяснился:

— Петька полетел отыскивать тебя. И вот ты вернулась, а его до сих пор нет. Теперь бабушка съест живьем техника, его баню, тебя, твои косички, а заодно и меня вместе с очками…

— Вместе с очками… — выдохнула Вера, бледнея.

Возможность съесть мои очки, такие огромные, со стальным ободком и толстыми стеклами, поразила ее больше всего.

— Клянусь солнцем! — подтвердил я ей, ничуть не сомневаясь, что сказал святую истину. Если бы бабушка узнала, как я удрал через окно, чтобы объяснить все Вере, жизнь моя и моих очков с того мига повисла бы на паутинке.

Я повел Веру в обход квартала, на улицу, параллельную нашей, куда, упираясь в высокий забор, выходил пустырь.

Я забросал ее вопросами: как далеко она улетели, почему вернулась без ялика, где ялик и знает ли она что-нибудь о Петьке?

О Петьке она ничего не знала, кроме одного, что он когда-то обещался ей показать, как царапается кролик, если его взять не за уши, а под пузочко. О своем же путешествии она рассказывала так:

— Когда лодочка стрельнулась от папы вверх, я висела вверх тормашками. Наверно, я обморочилась…

— Обморочилась — это значит?.. — робко спросил я.

— Это значит, обморочилась, — пропела она и продолжала дальше: — Кто меня перевернул потом, не знаю. Может, воздух, который дул, как сумасшедший, и гудел во рту.

Во-от… Подо мной текла большая река с пароходами, про которые рассказывал Петя. Пароходы — так себе, мне не понравились: писклявые какие-то и игрушельные…

— Ты летела высоко? — спросил я.

— Люди были головастыми кнопочками, — отвечала она, — с крокодильими ножками, дома — как шалашики, с одними крышами. Во-от. Когда я пролетела море (потом мне сказали: Каспийское), я догадалась, что можно умереть с голоду, если не покушать в свое время. Но была пустыня, и я летела-летела, летела-летела, пока не показался город. Город Огламыш — магометин, — потом мне сказали. Я опустилась на его главной улице. Ко мне подошли седые люди с полотенцами на головах и в халатах, — похожи на татар. Они отвели меня в свою церковь-мечеть с месяцем на крыше. Здесь я покушала лепешками и сыром овечьим. Вот…

— А ялик? Как же ялик? — спросил я.

— Ялик улетел, как сумасшедший, когда я с него слазила, — спокойно отвечала девочка.

— Ты забыла прикрутить рычажки!..

— Ничего я не забывала, вот еще!.. Но мне некогда было, потому что люди хотели убежать, а я хотела есть…

— Потом?

— Потом я пожила немножко в этом магометином городе у председателя исполкома ихнего, Ширмамедом его зовут, чудной такой, говорит: «Малынька товались, ходы на мина пылавь кушат», это по-туркменски, а по-русски значит: «иди обедать», хи…

— Гм, — сказал я.

— Ничего не «гм». Я знаю: вы там не жили, а я жила. Вот… Потом Ширмамед купил мне билет. Я ехала через Каспийское море, а потом от Астрахани сюда — по железке. Я хочу скорей папу видеть.

Тем временем мы подошли к забору по Остроженской улице, и я, выбрав щелку, стал разглядывать пустырь и баню.

— Аркадий Иваныч, Аркадий Иваныч, — закричал я, увидев техника — небритого, похудевшего и осунувшегося техника, который тоскливо волочил ноги от бани к сарайчику, беспокойно озираясь на бабушкин домик.

— Я есть Аркадий Иваныч, — устало и нехотя отвечал он, подходя к забору, — кто это здесь разорался?

— Па-а-па! — взвизгнула Верка, забив ногами землю, поросшую одуванчиками: эта улица у нас не главная, поэтому она не мощеная и без тротуаров.

Далее, подсадив Веру на забор и дождавшись ее благополучного снижения в объятия сразу помолодевшего на десять лет отца, я побрел по улице, сгорбившись и безнадежно взывая:

— Ах, Петька, Петька, собачий хвост, где ты есть и вернешься ли ты?

Из благоразумия я провел эту ночь не дома, а в Кремлевском саду на лавочке.

4. Перевалив хребет Мак-Доннеля и тропик Козерога…

Перед самым выходом из пещеры, на расстоянии каких-нибудь десяти метров от нее, на каменистом куполовидном холме приткнулся аккуратненький домик в четыре окошка, крытый толем, со стенами, выложенными изразцом. Мимо него проходила широкая дорога, выбитая в камне; одним концом, ближним, она упиралась в пещеру, другим — вела в город. Город расположился внизу по обеим сторонам реки в глубокой зеленой ложбине.

Оглядевшись, Бамбар-биу пригласил Петьку следовать за собой без мешкотни. Он быстро прошел к домику. В дверях их встретил высокий, чугуннолицый, чернобородый.

— Добро пожаловать, — сказал он по-английски, — давненько тебя не видывал.

— Говори по-русски, — отвечал Бамбар-биу, — этот малец тот самый русский…

— Ааа… — Лицо в колючем ореоле непокорных, черных с проседью волос посмотрело на Петьку с большим вниманием.

Бамбар-биу представил широким жестом:

— Айра Доггед, ученый, антрополог, химик. Пионер Петька, аэро-путешественник.

— Очень прриятно, — сказал Доггед, раскатившись на букве «р» и близкого знакомства с русским языком не обнаруживая: — Я вами наслышан.

Айра Доггед представлял собой человека не менее интересного, чем гигант Бамбар-биу. Они были одинакового роста, этим походя друг на друга, но тут сходство и кончалось. Доггед имел резкое скульптурное лицо: квадратный, как обрубленный со всех сторон, лоб; нос — словно обтесанный по линейке; губы — два тонких прямоугольника.

Цвет кожи его был цветом полированного чугуна. Глаза — не глаза, а глазища, притаившиеся под лобным квадратом, — горели черными брильянтами в оправе иссиня-белой роговицы.

Они вошли в комнату, которая имела вид антикварного или этнографического магазина, пришедшего в упадок. Беспорядочные груды книг со старинными кожаными переплетами и застежками из зеленой меди перемешивались с первобытным оружием, утварью и идолами с Полинезийских островов, с грубыми пестрыми нарядами дикарей; скелеты и отдельные кости ископаемых зверей — с человеческими черепами — желтыми, беззубыми, дыроглазыми, бесчелюстными.

Посмотрев с сомнением вокруг себя и вымолвив с твердым порицанием «ну, беспорядок», Доггед провел гостей в соседнюю комнату. Если в первой все говорило о первобытном хаосе, во второй — белый кафельный пол, эмалированные стены, блестящее химическое оборудование напоминали пришельцам не о заре человечества, а о XX веке, веке сложной техники и точных наук. Отодвинув от стойки два табурета на длинных ножках, Доггед предложил гостям садиться. Бамбар-биу отказался, Петька же, усталый после гонки, с удовольствием оседлал длинноногий табурет, вымерив предварительно все движения, чтобы не растянуться на кафлях. И все же табурет провез его немного, посвистав ножками о пол.

— Что могу служить? — спросил Айра Доггед, разглядывая без церемонии голое тело гиганта.

— Две просьбы, — отвечал тот. — Прежде всего не мешало бы мне одеться, а затем — приюти пионера на час-другой до моего возвращения.

— Перрвое буду исполнять с удовольствием, вторрое без никакого. Прройди ты в ту комнату и выберри себе по вкусу любой костюм.

Не интересуясь, почему ученый отнесся к Петьке «без никакого» удовольствия, Бамбар-биу скрылся в указанной комнате.

Хозяин пыхнул ему вслед черным огнем из зрачков и перенес свое внимание на пионера. Его взгляд угнетал, как взгляд королевского тигра.

— Маленький мистер давно из России?

— Это я, что ль? Еще месяца нет, — быстро отвечал пионер, желая скорейшего возвращения гиганта.

— О! Не читал ли мистерр Петька последний статья ррусской химик Шлиппенбах?

Петька тоскливо оглянулся на дверь. Внутренне вскипятившись, подумал «издевается черная мохнатина», но отвечал с холодной вежливостью, которую перенял от Бамбар-биу:

— Мы, сэр, еще не проходили в школе химических науков.

— Как жаль. Наши мальчики химия учат.

Он бросил беглый, острый взгляд на Петькин револьвер, прикрыл заслонками век недоброе пламя глаз и повернулся вместе с табуреткой к микроскопу на стойке. К радости пионера, микроскоп оказался для него более интересным, чем бесплодный разговор.

Вернулся Бамбар — изящный джентльмен, неузнаваемый, перерожденный. В цилиндре, с крахмальной грудью, белыми перчатками, он мог бы теперь сойти за социал-демократического представителя в парламенте.

— Ты знаешь, Айра, цель нашего прибытия? — спросил он и, предупреждая ответ, поторопился досказать. — Мы рассчитываем освободить из тюрьмы маленького белого человечка.

— Почему ты не говорришь пррямо: белая девочка?

— Если это девочка, тем лучше, — Бамбар-биу опустил глаза на узкие носки своих ботинок. — Тем лучше, — повторил он, — пионер как раз ищет девочку… — И посмотрел задумчиво-нежно в сверкнувшие мрачной иронией глаза черной мохнатины. — Кроме того, — добавил он, — я думаю нанести визит одному высокопоставленному лицу, вот почему я нарядился в твой выходной костюм.

— Очень хоррошо. Ты сейчас уходишь? А если ты не веррнешься?

— Я вернусь, — изящным движением пальцев, одетых в перчатку, Бамбар-биу оттенил сквозь ткань сюртука выпуклости двух маузеров.

— Ну, смотрри. Должен тебя прредупрредить. Утрром, слушая ррадио последние новости, я узнал, что в эту ночь известный анархист совершил налет на пастбище мистерра Бррумлея…

Беспечно направлявшийся к дверям гигант гневно обернулся.

— Почему ты не сказал об этом раньше? Петух, нужно было догадаться, что у них есть радио-передатчик. Теперь обстановка меняется резко. Но я пойду, все равно. Подари мне, Айра, одну из твоих хлопушек.

Петька увидел, что на его друга опять свалился приступ дерзкой отваги. Она была уместна в пустыне, но здесь, в городе… С высоты своего табурета Петька испустил негодующее «эх!»

— Не пыхти, пионер. С твоей «игрушкой» ты везде в безопасности. Сколько у тебя осталось зарядов?

— Хватит, — отвечал Петька, перед этим только что заполнивший свежими патронами пустые гнезда револьвера.

Айра Доггед обыденным движением извлек из кармана брюк кругленький белый предмет — алюминиевое яблочко с медным черешком-капсюлей.

— Посмотрите на него! — воскликнул Бамбар-биу с усмешкой, — у него бомбы хранятся в карманах. Видал ты такого оригинала?..

— Не уррони, — сказал Доггед, передавая «яблочко», — урронишь, я никогда не увижу мой паррадный костюм, ай-ай-ай…

Бамбар-биу ушел, и снова Петька почувствовал себя объектом пристального, неприятного внимания.

Доггед с минуту разглядывал его в упор, сверлил черными глазищами, потом подошел тигриной походкой и протянул руку:

— Мистерр Петух дает мне один патрон, кррасная головка, на память…

Может быть, пионер и не отказал бы ему в этой просьбе, если б — другой подход; но противная вкрадчивая тигристость заставила его отшатнуться, свалиться с табурета и больно ушибить ягодицы.

— Проваливай, — сказал он басом, скользнув по кафлям на животе и благодаря этому избегнув цепких рук мохнатины.

Топот ног в передней комнате отвлек Доггеда от пионера. Он поспешно занял место у химических приборов на столике, едва успев крикнуть:

— Спррячь рревольверр, но дерржи наготове.

Дверь распахнулась. Дула ружей. Бородатые лица. Красные мундиры. Трое жандармов ввалились в комнату. Дальнейший разговор шел на английском.

— Попрошу господ не трогаться с места! — выразительно произнес старший жандарм.

Наперекор его просьбе Айра Доггед встал с табурета — громадный, сухой, оскорбленный, держа в руках колбочку с густым ярко-малиновым сиропом.

— Попрошу объяснить, на каком основании врываетесь вы в частную квартиру? — Он вопрошал с внушительностью премьер-министра и еще более внушительно вертел в нервных руках колбочку, к которой невольно приковались взоры всех.

Жандарм, попросивший «не трогаться», слегка вытянулся, сохраняя, впрочем, достоинство, и объяснил:

— Мы видели, сэр, к вам вошел известный преступник, носящий кличку «Бамбар-биу» и еще «1111».

— Не отрицаю, — веско отвечал Доггед, поднимая острый палец, — человек, которого вы называете так странно, был у меня, прося хлеба, и я, как истинный христианин, не мог отказать ему. Но теперь этого человека здесь нет. Он ушел пять минут тому назад, переодевшись у меня в женский наряд. Позвольте, я не кончил. Предвидя ваш вопрос, доложу: он принес с собой узел с платьем, и я не видел необходимости помешать ему переодеваться.

— Очень хорошо, сэр. Мы не можем не верить вам, но вы, без сомнения, разрешите нам бегло осмотреть вашу квартиру. Бегло, очень бегло.

— Вы уже видели эти две комнаты, остается третья. Я дам вам свое разрешение, но… позвольте, — его голос дрогнул трагически, и руки с колбочкой заплясали. — Как честного ученого и гражданина без малейшего пятнышка на своей репутации, подобный обыск меня глубоко возмущает…

— У нас есть предписание, сэр…

— Тем хуже. Вы видите, как дрожат мои руки. Я не поручусь, что во время обыска они не выронят этой колбочки. А если она упадет, ото всех нас останется жалкий прах.

Старший жандарм протянул руку:

— Разрешите, сэр, я ее положу на столик.

— Я не могу доверить ее вашим неловким рукам, — отвечал Доггед, отстраняясь и едва не роняя малинового своего сиропа.

— Хорошо, сэр, — жандарм попятился, рысьим глазом заглядывая в открытую дверь третьей комнаты и пронзив пионера насквозь, — мы уйдем сейчас, но разрешите нам прийти, когда у вас будет более спокойное настроение?

Жандармы ретировались, стараясь ступать мягко и деликатно. Доггед запер за ними дверь, а вернувшись, расхохотался во всю глотку:

— Вы поняли что-нибудь, мистерр Петька?

— Нетрудно было понять, — отвечал пионер, — вы угрожали им этой жидкостью?

— Да, я угррожал. Эта стррашная жидкость — слабительное, которрое я делал для одной лошади.

Затем, спохватившись, он подошел к окну, выходившему на город, и опустил красную штору.

— Теперрь, сэрр, разррешите мне осмотрреть ваш рревольвер, — это он заявил голосом, не допускающим никакого протеста, наступая на пионера тенью от грозовой тучи.

— Отойди, лохматина! — завопил Петька. — Пристрелю, увидишь, пристрелю.

— Зачем «лохматина»? Зачем «прристррелю»? Человека убивать тяжело, мальчика.

Доггед загнал пионера в угол. Не видя иного исхода, тот положил палец на собачку и крикнул в последний раз: «Не дури, образина!» Следивший за его пальцами остро, Доггед всем корпусом вильнул в сторону к стене и, будто поскользнувшись, уцепился за крючок для полотенца. Под пионером расступился пол широкой воронкой. Пионер опустил курок, пролетел вниз жуткое количество метров и упал в воду. Над ним, как сказочный леший, греготал мохнатый чернец…

Имея при себе свою «игрушку», Петька не испытывал особенного страха, какие бы переделки ни сыпались на него. Сунув револьвер в кобуру, он выплыл на поверхность прогнившей зеленой воды и спокойно убедился в том, что свободно достает ногами дно. Он снова вынул револьвер и отошел из-под зиявшего люка в сторону. Намерения у него были честные: проучить мохнатого человеко-тигра.

Через люк брызнул свет сильного электрического фонаря. Петька отошел еще дальше. Сноп лучей тыкался бестолково, просвечивая зеленую воду до дна и выдавая растерянность той руки, которая двигала им. В люк свесилась голова в ореоле жестких волос, края воронки сильно сужали ей поле зрения. Голова исчезла и вместо нее распустилась вниз веревочная лестница; она оканчивалась, далеко не достигая воды. По лестнице с фонарем на груди стал спускаться Доггед. Петька не любил волокиты, поэтому, не затягивая дела, выстрелил. Доггед сначала повис на одной руке, капельку помотался на ней и, сорвавшись, принял ароматную ванну в полном объеме.

Петька не желал бесславной кончины ближнему своему, хотя ближний этот вел себя свиньей порядочной. Нащупав парализованное тело ногами, он вытащил голову его на поверхность воды. Но свинья осталась свиньей до конца: как ни скакал пионер, лестница для него была недосягаема. Пробовал он использовать тело мохнатины в качестве опоры, но оно бессильно складывалось пополам, вроде испорченного перочинного ножичка…

Тогда с фонарем Петька отыскал мысок, выдававшийся из стены, и на этот мысок отволок своего поднадзорного.

Затем, уподобившись Перуну-громовержцу, открыл огонь «красными головками» по всем четырем стенам водяного склепа. Молнии яро грызли камень. Стены трескались, осыпались, рушили в воду целые плиты и глыбы, повышая ее уровень, но упорно не желали дырявиться и пропустить дневной свет. Только Петька был упорнее камня.

После ряда бесплодных залпов он прекратил стрельбу и исследовал стены на звук. В том месте, где звук был всех гулче, сосредоточилась теперь его электрическая долбь. На третьей атаке стена сдала. По спавшей воде Петька достиг места пролома и очутился в известняковом овражке.

5. Петька на собрании ист-элисских пионеров

О существовании развеселого мистера Доггеда Петька забыл, едва почуял свободу. Предстояло высохнуть и развеять ароматы, оставшиеся на память от склепа. Не спеша, купаясь в волнах жаркого воздуха, он пополз вверх по оврагу, одновременно имея в виду произвести рекогносцировку.

Первым, что бросилось ему в глаза, были красные мундиры в пещере за домиком. Бамбар-биу мог влипнуть в историю. Петька решил предупредить его. По оврагу, имевшему направление на город, он рысью пустился в путь.

Когда овраг неожиданно свернул вправо, Петька бросил его и вышел на шоссейную дорогу. Его одежда высохла, потеряла все свои запахи, но вида праздничного отнюдь не имела. Не остановленный никем, — а встречных было много: фермеры на повозках, городские извозчики, велосипедисты, — он смело вошел в город. Пионерский его костюм ни в ком не вызывал удивления.

Город калился в послеполуденном зное. Чистенькие линованные улицы, вымощенные гладкими брусками из эвкалиптового дерева, были почти безлюдны. В домиках — одно-и двухэтажных, из серого камня — на окнах висели плотные шторы. С видом скучающим и разочарованным на перекрестках улиц кое-где торчали темнокожие полисмены.

В каждом редком прохожем, одетом по-европейски, Петька видел своего друга Бамбара-биу. В это заблуждение его вводил рост ист-элисцев: рослые люди населяли Ист-Элис — рослые, худые, энергичные.

Проходя мимо сквера с памятником какому-то высохшему детине, Петька увидел пионера — самого настоящего австралийского пионера с примесью темной крови. Он шел быстро, деловой походкой, пересекая сквер. Петька задохнулся и пустился ему наперерез.

Они столкнулись на середине сквера и одновременно подняли руки для приветствия. Из английского лексикона Петька свободно располагал тремя фразами: литль бой — маленький мальчик, малыш; гуд дэй — добрый день и хау ду-ю-ду — как поживаете или что поделываете. Фразы эти, повторяемые часто Бамбар-биу, застряли у него крепко. Ничтоже сумняшеся, как говорили в старину, Петька выложил их, для выразительности оттеняя фразу от фразы долгими запятыми:

— Гуд дэй, — литль бой, — хау ду-ю-ду!

Приветствуемый им «малыш» был на голову выше его, нужды нет: на приветствие он улыбнулся ласково и наговорил Петьке короб загадочных по смыслу и приятных по интонациям слов. Тогда Петька решил сказать, что он есть русский.

— Решен? — переспросил пионер и, ухватив его за руку, потащил за собой с энергией урожденного австралийца.

Приятно безмолвствуя или говоря каждый о своем, они подошли к одноэтажному дому с цветистой вывеской над крыльцом. Пионер-австралиец в вывеску гордо ткнул пальцем. Там над кучей непонятных слов парил понятный и родной ему символ: серп и молот по ржаному полю, осеняемые красноармейской звездой. Далеко докатилась красная звездочка… Петька решил, что в доме находится пионерская унгунья, а когда высказал свое соображение вслух, сделал немного позднее открытие: иностранный товарищ его великолепно объяснялся на языке Урабунна.

Теперь, имея между собой более крепкую связь, они — радостные, излучающие радость — вошли рука об руку в дверь, которую им открыл белолицый и конопатый, как Петька, пионерчик, хмурившийся порицательно.

В комнате, где висел портрет Ленина (Ленин во весь рост на солнечном Кремлевском дворе), где были портреты других вождей революции — иностранных и советских, и алые ленты скрепляли их в одну нераздельную семью; где карта земных полушарий полыхала на севере великого азиатско-европейского материка красным огнем, — шло пионерское собрание. Человек 15 парнишек и 5–6 девочек, красногалстучных, загорелых и крепких, что-то обсуждали серьезно. Опоздавшему стали делать выговор (веснущатый особенно их всех бубнил), но несколько слов, сказанных им в ответ, заткнули рот и веснущатому Джону Плёки и остальным двадцати насупленным. От порицательного настроения осталась пыль в воздухе и то только потому, что председатель собрания в раже стукнул рукой по столу.

Среди пионеров нашелся один, который знал русский язык. Это был Яков Бэр, застенчивый парнишка, родители его выехали из России после революции 1905 года. Остальные все или разговаривали на языке Урабунна или свободно понимали его. Пользуясь и тем и другим языком, причем с русского переводил Бэр, Петька сделал собранию экстренный доклад.

Он не скрыл, что в Австралию попал случайно, рассказал о начатой своей работе среди темнокожих ребят и дал ответ на отдельные вопросы интересовавшихся жизнью пионеров в Советском Союзе.

Форма ведения заседания в виде задавания вопросов и немедленных ответов широко применялась у австралийских пионеров. Гарро Грити, председатель собрания, шоколаднокожий мальчуган с типичным австралийским носом, дал ответ Петьке на вопрос о коммунистическом движении в Австралии.

Он сказал, что АКП — австралийская коммунистическая партия — немногочисленна: в ней около 10.000 членов при 6.000.000 населения, но руководящее положение в профдвижении принадлежит ей. В последнее время она жестоко преследуется правительством, в котором сидят и представители рабочих — социал-демократы. Он сказал, что социал-демократы, главным образом вожди их, мягко говоря, являются лакеями и прихвостнями буржуазии, а говоря тверже — навозом, по которому соскучилась рабочая лопата.

Гарро Грити сказал еще, что в коммунистическую партию не втянуты из-за своей отсталости и из-за неприступности Центральной Австралии дикарские массы, за редким исключением, каким, между прочим, является его отец, но метисы, которых в Австралии около 300.000, как видит русский пионер по настоящей коммунистической детской группе, не являются в партии редкостью.

На собрании из 20-и человек половина была смешанной крови.

Гарро Грити на следующий вопрос Петьки отвечал, что Австралия представляет собой доминион, т. е. как бы отделение Великой Британии, но отделение с мало зависимым или почти независимым от английского правительством; в нем две палаты, сказал он, куда давно уже входят представители рабочих, и ответственное министерство. В вопросах военных и некоторых других вопросах оно зависимо от великобританского правительства, но, сказал Гарро Грити, совсем не далек тот момент, когда Австралийская федерация отколется от великой своей мамаши и поведет жизнь самостоятельную, как это было в свое время с Америкой, как это будет со всеми ее колониями и доминионами.

Далее заседание с вопросов официальной информации сбилось на вопросы почти семейного характера. Виноват был Петька. Он спросил, слыхали ли австралийские товарищи о некоем Бамбаре-биу и если слыхали, то — что?

— Ого, куда загнул! — воскликнул Гарри Файл ер, пионер, рыжий как морковка.

— Разрешите, я скажу! — выскочил родственник Петькин, веснущатый Джон Плёки.

— Нет, я! Я лучше знаю, — сказала Лиука Ункара, пионерка с бронзовым цветом кожи.

— Говори, Лиука, — разрешил председатель.

— Бамбар-биу — это странный человек и страшный человек, — заговорила Лиука под тихий аккомпанемент переводчика Якова Бэра. — С коммунистами он не ладит, и коммунисты не могут с ним ладить, потому что он анархист. Бамбар-биу громит банки, и богатые квартиры, когда ему нужны деньги — правда, не для личных целей. Взрывает дома и убивает людей, не считаясь с тем, что вместе с людьми, на которых он обрушивает свой гнев, зачастую погибают невинные люди, как погибла моя мама, служившая поварихой в одной богатой семье, как погибли многие другие, такие же невинные… И всегда при этом он выдает себя за коммуниста, покрывая незавидной славой коммунистическую партию…

Выступил Марра Виллёс, очень смуглый пионер и очень серьезный:

— Бамбар-биу — человек, не стесняющийся в средствах. Воображая, что он ведет к освобождению свой народ, он ему копает могилу, так как навлекает на него мстительное устремление капиталистической своры. И ничем иным, как фатальным родством Бамбар-биу с племенем Урабунна, можно объяснить последний, произведенный Брумлеем захват земель у племени Урабунна. Правительство взглянуло на эту проделку сквозь пальцы, обильно смазанные…

— Воображать, — с места добавил Гарри Файл ер, — что силами одного человека, как бы ни был этот человек силен и умен, можно сделать революцию или, по крайней мере, заставить капиталистов не быть капиталистами, воображать это — более чем смешно, хым. А Бамбар-биу не только воображает, но и действует весьма энергично в этом смешном направлении.

Пионер, приведший Петьку, Мартин Уиллер тоже счел необходимым добавить кое-что:

— Бамбар-биу не признает выступления массами. По его убеждению, революции творятся единичными лицами, и длительной, кропотливой подготовки к революции он не признает. Немедленный кровавый террор и притом единоличный — вот его программа. Я спрашиваю, не враг ли он нам?

Последним высказался председатель Гарро Грити:

— Бамбар-биу бывал в больших переделках и выходил из них целым, но когда-нибудь он вляпается по-серьезному, и его дело умрет вместе с ним, как дело беспочвенное, не имеющее корней в массах. Враг ли он нам, спрашивает Мартин. Я отвечу твердо: да, враг, потому что он смешивает с грязью имя коммуниста.

Петька растерянно чесал затылок перед такой категоричностью своих австралийских товарищей.

— Ну, а кто такой Айра Доггед? — спросил он.

Собрание отвечало согласованным хором:

— Бандит.

А Плёки Джон басом дал прилагательное к бандиту:

— Ученый.

Петька посмотрел на часы: он провел в отсутствии достославного своего друга целый час. Вообще — следовало прекратить с ним знакомство, но затеянное дело нужно было довести до конца. Петька заторопился и самым бузотерским образом прервал Якова Бэра, который, взяв слово впервые, застенчиво давал более полную характеристику ученому бандиту, Айре Доггеду.

— Товарищи, мне нужно уходить, — сказал Петька, — и я прошу, чтобы вы дали мне помощника или руководителя, как хотите, для дальнейшего обучения ребят «Ковровых Змей».

Яков Бэр оборвал свою речь и, грустный, занялся переводом.

Все члены собрания немедленно выразили свое желание быть сотоварищами русского пионера в начатом им деле. Вспыхнула буйноголосица, которую председатель Грити с трудом ввел в русло.

— Какими путями русский товарищ думает доставить в общину Ковровых Змей этого помощника? — спросил он.

— И будет ли ему всегда обеспечена возможность обратного возвращения? — добавил Боб Бекер, толстый и круглый, как забытая на гряде редиска, пионер, жевавший булку.

— Как я его туда доставлю, пока не знаю, но ручаюсь, что доставлю, — отвечал Петька. — Насчет возвращения: в любую минуту он может вернуться в город, для этого я располагаю известным вам воздушным яликом.

Все двадцать человек еще буйней взголосили, выражая свою охоту, но Петьке требовался всего один, и этого одного он давно облюбовал из 20-и, а именно, Джона Плёки — парнишку худощавого и невеликого, но задиристого в меру, который не только по незначительному своему весу, но и по желтоватому лицу, покрытому коричневыми пятнышками, и по занозистости более всех мил был и родственен его душе.

Не ссылаясь на лицо и тем более на характер, зато уперев основательно в вес, необходимый для ялика, Петька отстоял свой выбор перед лицом горячих и многочисленных кандидатов.

Условившись встретиться с Джоном Плёки ночью в овраге близ дома Доггеда, он тепло распрощался со всеми, выразив надежду, что они часто будут видеться с ним и не забывать его и Джона в далекой пустыне. Его поспешили заверить в ответе, что если он будет часто прилетать в Ист-Элис, то, разумеется, они так же часто будут видеться, в противном же случае можно рассчитывать лишь на случайности.

В обратную дорогу Петька несся на трижды распущенных крыльях: на крыльях радости от встречи с австралийскими пионерами и от того, что у него теперь будет товарищ, на крыльях скорости, потому что боялся опоздать, и на крыльях возмущения, ибо возмущался анархистской и провокационной по отношению к коммунистам деятельностью Бамбар-биу.

Опасение встретиться с красными мундирами заставило его своевременно свернуть с шоссе в овраг, и по оврагу он достиг пролома.

В склепе было сухо: кто-то расширил отверстие пролома, и вода вся ушла. В склепе не оказалось Доггеда: или его унесло, водой, или… Через люк смотрела физиономия Бамбара.

— Скорей! — крикнул он резко и неприятно. Висела лестница, доходившая до пола. Петька поднялся вверх.

В химической лаборатории на окнах были спущены глухие шторы, в кафлях и эмали стен сияло отблесками отраженное электричество. На полу, покрытый зелеными пятнами водяной ржавчины, лежал Доггед, — ему оставалось лежать так еще часа полтора. Побеспокоясь вытащить его из склепа, Бамбар-биу не побеспокоился переодеть его и уложить в постель.

— Твоя работка? — отрывисто бросил он, кивнув на Доггеда.

— Моя… он сам лез… Ты как избежал жандармов?

— Глупости. Доггед известил меня красной занавеской на окне. Вот переодевайся, да идем скорей.

Серая мягкая широкополая шляпа с зеленым ремешком через подбородок, блузка цвета хаки и такого же цвета короткие штаны, чулочки с резиновыми застежками ниже колен, зеленый шнур-аксельбант через плечо и походная кожаная сумка у пояса с компасом, часами, записной книжкой, карандашами и примерной картой под слюдяной покрышкой — все это не без удовольствия напялил на себя вихрастый Петька и, спрятав красный галстук в карман, превратился в благочинного и добронравного бой-скаута.

Оставив гореть электричество, они покинули комнату, спустившись по лестнице в подземелье, и, выйдя через пролом, по овражку, по шоссе, без приключений, достигли города.

Смеркалось, когда они остановились подле трехэтажного дома с парадным подъездом из темно-голубого порфира. Бамбар-биу вынул из кармана черную бородку и усы и преобразился в степенного иностранца, только что прибывшего на аэроплане из столицы Австралии — Мельбурна. Об этом он прежде всего известил Петьку, затем дородного бакенбардного швейцара, открывшего им дверь:

— Доложите господину, — сказал он ему по- английски, — что из Индии через Мельбурн прибыли раджа Гиркавата-Сирдар-Синг и его сын. Впрочем, вот карточка.

6. Бамбар-биу расправляется с ист-элисским чудовищем

В строгой шестигранной гостиной из порфира и диорита, с паркетом, ясным как поверхность заснувшего озера, с пятью венецианскими окнами, полузавешенными мягкой серебристо-атласной тканью, стоял полумрак, когда юркий метис-камердинер ввел сюда высокородных индийских гостей. Впрочем, он сейчас же щелкнул штепселем, и матовый сильный свет электрического плафона залил комнату.

— Прошу вас, сэр, подождать, — почтительно произнес он и, попирая собственное отражение в паркете, выпорхнул из гостиной.

Раджа Гиркавата-Сирдар-Синг подскочил к венецианскому окну с ухваткой гориллы и быстро окинул взглядом потемневшую улицу, затем одним поворотом позолоченной рукоятки в нише стены закрыл все окна тяжелыми шторами и величавой походкой вернулся к своему креслу.

— Господин просит господ посетителей пройти в его кабинет, — доложил вернувшийся камердинер.

Раджа поправил манжеты и крахмальную грудь, бойскаут, его сын, подтянул штанишки, после чего оба они проследовали в кабинет, дверь в который им указал камердинер.

За письменным столом опарой в квашне бухла в кресле фигура; перед ней высокий поджарый раджа выглядел тощей селедкой, бойкий же сынишка его казался просто воробушком.

На оплывшем в три подбородка лице фигуры выбрит был последний волосок, скудная белесая растительность украшала брови, отсутствие всякой растительности уподобляло голову ее парикмахерской болванке, нос висел ноздреватой губкой, через круглые дырочки в жиру глядели красные моргалки. Когда фигура встала для приветствия, показывая свой серый шелковый халат с отворотами из лазурного шелка и с золотыми пряжками на лазурном поясе, ростом она не превысила знатного гостя, но необъятная ширина ее плеч, груди и тряского живота делала этот рост чудовищным.

Поднявшись, она раскатилась в громах:

— Чем… могу… служить… господам?.. — и, отвернувшись, ощупала рукой кресло, чтобы сесть.

Перед ответом раджа сдернул с себя бороду и усы и вынул два револьвера:

— Мистер Брумлей, имею честь…

Это был он, Брумлей, австралийское чудовище, душитель чернокожих дикарей, отпрыск знаменитого «Чарли кому-то крышка».

При виде двух черных кружочков, двух дырявых глаз смерти, он мало изменился в лице, совсем не изменился в лице, если не считать тонкой саркастической усмешки, чуть тронувшей негрские его губы.

— Дальше? — предложил он. — Милейший Бамбар, продолжайте дальше. Кажется, я попал впросак: несомненно, вы перерезали звонковые провода?

— Перерезал, — сухо отвечал Бамбар, — не трудитесь давить кнопку звонка, примите руку из-под стола и положите ее на стол. Так.

— Ваше славное потомство? — кивнул Брумлей на Петьку, с готовностью выполняя требование Бамбар-биу.

— Мое потомство, — отвечал Бамбар-биу и затем по-русски: — Петух, извлеки свою игрушку и направь ее на мистера Брумлея. Я не убью этой жирной гадины, не бойся.

— Пишите, мистер Брумлей, и скорей: мне еще одно дело предстоит, пишите дарственную запись для Урабунна на ту землю, что вы забрали у него;

— С охотой. Диктуйте. Ведь вы юрист, кажется?.. Странный револьверчик у вашего потомства: пугач, что ли?

Брумлей пододвинул локтем блокнот и вооружился пером. Он вздрогнул, когда треснул пересохший паркет сзади него, но тотчас улыбнулся, качнув головой, и глаза его, перегруженные апоплексической кровью, заструили привычную иронию.

Сухим, как треск паркета, и бесстрастным голосом крючкотвора Бамбар-биу продиктовал текст дарственной записи и, не ограничившись этим, аналогичное распоряжение заставил написать к мельбурнскому нотариусу Брумлея.

— Теперь позвоните, сэр, — сказал он, когда Брумлей усердно оттискивал личную печать на обоих документах.

— У вас милые шутки, — весело отозвался Брумлей, не прерывая увлекательного своего занятия.

Бамбар-биу стал вдруг ласковым и заискивающим:

— Могут ли быть шутки между нами, дорогой сэр? Я перерезал звонок, который ведет к швейцару и который означает «беги за полицией», а не к камердинеру… Чтобы вы не подумали, что я вас мистифицирую, скажу: пуговка этого звоночка пристроена к задку вашего кресла…

На лицо Брумлея медленно наползли сумерки, он задышал часто и возразил срывающимся голосом:

— Но я уже звонил к камердинеру.

— Ничего. Позвоните еще раз.

С растерянным и недоверчивым видом Брумлей опустил руку под стол. Через полминуты вошел в кабинет метис-камердинер.

— Бобби, — сказал Бамбар-биу, не оборачиваясь к нему, — возьмите со стола письмо и передайте его швейцару. Пусть сейчас же сходит на почтамт и отправит его по адресу.

— Хорошо, Бамбар, — отвечал камердинер, взяв письмо и собираясь уходить без признака удивления от трех револьверов, устремленных на его господина.

— Подождите, Бобби. Отпустите швейцара до завтра. Посплетничайте ему на нас, что мы занялись с хозяином пьянкой и пропьянствуем всю ночь. Сами же вы останьтесь в швейцарской за швейцара. Никого не принимать.

Бобби ушел, провожаемый остекленевшим взором Брумлея.

— Это еще не все, — любезно предупредил хозяина. Бамбар-биу. — Я обещал некоторым темнокожим дурачкам, которых вы любите… эксплуатировать, что завтра область Ковровых Змей будет очищена от ваших овечек. Надо известить об этом вашего приказчика… ну, скажем, по радио…

— Скажите мне одно, — вдруг прохрипел Брумлей, — вы убьете меня сегодня?

— Никак нет, — Бамбар-биу сверкнул голубыми глазами и сделал обаятельную улыбку, — я буду глупцом, если убью вас. Поднимется возня, и, пожалуй, еще вздумают аннулировать наши сегодняшние совместные распоряжения. Даю вам честное слово коммуниста, вы останетесь жить.

— Я вам верю, — прохрипел Брумлей.

Услышав в монологе анархиста слово «коммунист», которое на всех языках одинаково, Петька вспомнил разоблачения австралийских пионеров.

— Бамбар, — насупившись, сказал он, — пожалуйста, не выдавай себя за коммуниста. Это неправда.

— Ха-ха-ха. С каких это пор, Петух, ты стал понимать английский язык? Но я и не говорил ничего подобного.

Петька пробурчал про себя что-то, но бывшему другу своему на этот раз не поверил.

Снова голос анархиста стал сухим и жестким:

— Мистер Брумлей, как зовут вашего приказчика?

— Мартин Оверлонг, — не смигнув под колким взглядом Бамбар-биу, отвечал тот.

— Великолепно. Вы сейчас вызовете его и передадите ему свое распоряжение.

— Можно? — Брумлей показал, что он хочет извлечь свое грузное тело из кресла.

— Пожалуйста, — Бамбар-биу поднялся одновременно с ним.

— Петя, иди с нами и следи зорко. Мы сейчас будем разговаривать с приказчиком мистера Брумлея, тем, что остался в долине Ковровых Змей.

Радио-передаточный и радио-приемный аппарат находились тут же, в углу обширного кабинета. Под контролем оружия Брумлей привел и тот и другой в рабочее состояние, потом, обернувшись, грубовато спросил:

— Что передавать?

Бамбар-биу обратился к пионеру:

— Ты как-то хвастал, что знаешь радио-дело. Я в нем — ни бельмеса. Скажи: он все правильно сделал?

— Нет, Бамбар, — отвечал Петька, следивший ревнивым оком за манипуляциями овцевода-капиталиста с двумя роскошными шестиламповыми аппаратами. — Можно сказать, он ничего не сделал.

— Так сделай ты.

Брумлей позеленел, когда увидел, что его уловка не удалась. Петька верной привычной рукой (не он ли организовал радио-кружок у себя в отряде?) отключил антенны от земли — они стояли на грозовом переключателе, проверил заземление и пустил ток в лампочки.

— Все готово, — сказал он, — только я не знаю, на какой волне он обычно разговаривает.

— Ну, уж этого и я не знаю. Ты спец, ты и мерекай.

— Я думаю, что та волна, на которую сейчас настроена антенна, и есть эта волна, — догадался Петька. Бамбар-биу удовлетворился этим.

— Мистер Брумлей, — сурово сказал он, — передайте своему приказчику, чтоб завтра утром он перегнал стада с земли Ковровых Змей на какую вам будет угодно землю. Позвольте… Передавать вы будете не Мартину Оверлонгу, а Тому Следжу, потому что Мартин Оверлонг — это мэр Ист-Элиса (вы немного ошиблись), а Том Следж — ваш приказчик, его документы у меня в кармане. Ясно?

— Да уж еще бы…

Брумлей стал перед микрофоном и подряд несколько раз прокричал…

— Алло, алло, алло… Том Следж. Том Следж. Том Следж… Говорит Якоб Брумлей. Слушайте, слушайте, слушайте.

Вскоре в рупоре телефона послышались Петьке знакомые звуки, будто рвал кто бумажную ткань. Затем искаженный усилителями голос прокартавил оттуда:

— Следж у аппарата. Следж слушает. Что угодно мистеру Якобу?

Тогда, косясь на дырочки маузеров, Брумлей отдал в микрофон приказ перегнать стада завтра на рассвете через перевал в город. Когда голос в рупоре выразил на этот счет сомнение, Брумлей буркнул ему «коммерческая операция».

— Больше половины овец падет за дорогу, уважаемый громила, — сумрачно доложил он, дождавшись из рупора подтверждения о хорошей слышимости приказа.

— От этого вы не разоритесь, уважаемый мешок с деньгами.

Они вернулись к столу, и Бамбар-биу, язвязь улыбками, попросил упавшего духом хозяина позвонить в швейцарскую.

— В швейцарскую? — недоверчиво переспросил тот.

— Да. В швейцарскую. Мистер Брумлей солгал мне о фамилии приказчика, я ему солгал о звонке: звонок прекрасно действует.

— Ну-ну, — только и выговорил хозяин, нажимая кнопку звонка.

— Бобби, — сказал Бамбар-биу явившемуся камердинеру, — вы сейчас получите свое жалованье и наградные к нему в размере 500 долларов — кажется, вы нуждались именно в этой сумме? Получив, ждите нас в швейцарской… Сэр, будьте добры раскошелиться…

— Но это же грабеж! Форменный грабеж! — вскричал Брумлей, окрашиваясь апоплексической кровью до макушки, — не дам ни копейки.

— Тогда я возьму назад свое слово и вместо пятисот долларов заберу все.

Трясущимися руками Брумлей открыл письменный стол, достал бумажник и отсчитал 50 долларов жалованья и 500 «наградных».

— Видит бог, — простонал он, — вы меня разоряете, — и неловким движением постарался скрыть внутренность туго набитого бумажника.

Петька, все время сидевший молча, вдруг крякнул и заговорил, — заговорил на языке Урабунна:

— Брумлей понимат Урабунна?

— Так-так, — насторожился тот, — понимаю.

— Так-так, — насторожился и Бамбар, — что-то ляпнет мой способный сынишка…

Способный сынишка ляпнул:

— Бамбар-биу не есть коммунист. Коммунисты не занимаются озорством. Бамбар-биу анархист… с разбойной повадкой.

— Заткнись, Пе-тух! — словно поп с амвона, возгласил анархист.

— Заткнись сам! — ощетинился Петька, покраснел и, растеряв в гневе все урабуннские слова, выпалил по-русски:

— Головотяп.

Брумлей с интересом следил за их препирательством, но Бамбар-биу, сжав челюсти, оборвал круто:

— О головотяпстве поговорим после. Сейчас ты подстрелишь Брумлея, чтобы обезвредить его на три часа.

— Как бы не так. Стану я руки марать.

— Пионер. Не заставляй меня дырявить эту тушу револьверными пулями. Живо…

Петька засопел и выстрелил. Брумлей, чаявший крупной ссоры между анархистом и «сыном» анархиста, сразу оплыл в кресле, свесив голову набок и опустив синюшные веки на синюшные щеки.

Бамбар-биу вскочил, спрятал маузеры, помахал онемевшими руками: «Уйму времени ухлопали», — пожаловался кому-то и, перегнувшись через стол, вытащил бумажник из скрюченных пальцев Брумлея.

— Грабишь? — прогудел надутый Петька.

— Не граблю, а конфискую, — спокойно поправил анархист, пряча бумажник в карман. — И коммунисты признают конфискацию.

— Только тогда твои суждения будут иметь вес, — возразил Петька, — когда ты будешь учитывать время и обстоятельства, сопутствующие ему. Коммунисты применяли конфискацию в период военного коммунизма, когда молодая республика была зажата в тиски блокады и средств для борьбы с белогвардейцами неоткуда было взять, кроме как от собственной буржуазии. Диалектика, милейший Бамбар. Всегда помни о ней, калабарский боб…

— Здорово! — искренне восхитился «калабарский боб». — Молодец Петух: покрыл, что называется. Но я, как видишь, не смущен: моя практика подчинена другой диалектике. Идем.

Он запер двери кабинета, коридора и гостиной и ключи взял с собой. В швейцарской достал несколько крупных кредиток и всунул их в руку задремавшего камердинера: «Наградные от меня, — присовокупил он, — удирай, Бобби, из Австралии как можешь скоро».

Город сверкал электричеством и стал оживленней.

На улице их ожидал клокочущий от нетерпения трехсотсильный гоночный автомобиль — любимец мистера Брумлея. Мощная машина была приспособлена для песчаных пустынь посредством глухой брони, одевающей ее вплоть до рессор, клыков и лапок. Так же наглухо задраены были тормоза и рулевое управление. Кузов ее имел вид моторной лодки, открытой сверху, лишь с одним стеклом, защищающим шофера и пассажиров от встречного ветра.

Бобби запер дверь парадного, ключ отдал анархисту и быстрыми шагами удалился через улицу в переулок.

Приятели сели в авто. Шофер, так же задраенный, как и его машина, запустил двигатель. Темнокожий полисмен на углу улицы козырнул шикарной машине, осчастливленный такой возможностью, и почтительно посторонился.

7. Карлик маки-домовой с Малайских островов

На краю города, вблизи трехэтажного здания, выкрашенного в розовую краску и подслеповато мигавшего тусклыми огоньками через решетчатые веки окон, авто остановился. От ущербленной, но все же достаточно яркой луны его укрывала тень одинокого тополя.

В дороге Бамбар-биу скинул с себя сюртук, крахмальную грудь, манжеты и ботинки. Петька тоже снял обувь.

Здание, к которому они, уподобившись ящерам, ползли по пыли, по песку, по траве, от возвышения к возвышению, от куста к кусту, стояло одиноким, в содружестве с тополем, оживляя унылость далекой окраины. Оно было обнесено высокой каменной оградой, вдоль которой с внешней стороны, из конца в конец, шагало двое часовых, встречаясь и вновь расходясь.

— Сними, Петька, обоих, — шепнул Бамбар-биу.

Петька не возражал. Часовые сошлись, и он угостил их призрачным лучом.

Далее Петька «работал» самостоятельно. На вытянутых руках Бамбар-биу вздел его на грань стены. Едва Петькина голова обрисовалась над стеной, раздался испуганный окрик часового, бродившего по тюремному двору. Прежде чем часовой вскинул винтовку, Петька уложил его спать, и прежде чем на окрик прибежал второй часовой, Петька перевалился через стену и тяжело ухнул на мощеный двор тюрьмы. Потирать ушибленные части (левую руку, левую ногу и весь бок) некогда было, — гулко топоча по асфальтированной дорожке, бежал второй часовой. Он орал заблаговременно. Петька смазал и его. Но этим дело не ограничилось. От ворот мчался на крик сторож, дребезжа ключом по бляхе. За ним явились еще двое и еще двое: вся тюрьма поднялась на ноги. Петька мазал поодиночке, по двое, по трое и по группам и… домазался. Последним — в одышке и в испарине, каплями сверкавшей на лбу — примчался тучный жандармский офицер. Был ли то сержант, капрал, генерал или сам черт в погонах, Петька не успел разглядеть и никогда не узнал впоследствии: щелкнул курок, и синим зигзагом вылетела молния из страшной игрушки — от жандармского офицера остался белесый пепел: синие головки в барабане кончились.

— Ну, чего ты? Чего ты? — несколько минут бесплодно вопрошал Бамбар, отчаявшийся ждать пионера и перескочивший стену. — Экую кучу наворочал, но ведь никто ж не убит. Чего ты остекленел?

— Да… да… да… Не убит?! — отозвался наконец Петька, стирая холодный пот со лба. — А кто топчет ногами офицера?

Не подозревая, что под босыми его ногами покоятся бренные останки человека, Бамбар-биу глянул равнодушно на тепловатый прах и подумал: «У мальчишки, кажется, не все дома».

Оставив его у ворот, сам он скрылся в дверях тюрьмы.

Прошло огромное количество мучительных минут. В пролете между тюрьмой и оградой над головой Петьки мигали словно усталые звезды. Где-то на краю города выла голодная собака. С утра не видавший маковой росинки, корчился в бунтарских судорогах Петькин желудок.

Из тени крыльца вынырнул Бамбар-биу, его сопровождала уродливо ковылявшая фигурка карлика в арестантской одежде. Когда свет луны озарил лицо карлика, Петька широко открыл глаза, и скверные подозрения зароились в его мозгу. У карлика было неприятно-белое, белей снега лицо, носик — с наперсток, губы — змейками, уши нетопыря, глаза ночной птицы, и лохмы волос на голове, заплетенные сзади в две косички. Черные — дугой — брови, еще более увеличивающие глазную орбиту, делали карлика до жути похожим на полуобезьянку с Малайских островов, на маки-домового, изображение которого Петька видал у Брэма. Но дело не в сходстве с маки-домовым, дело — в белом лице, косичках и малом росте появившегося человечка…

Своим сообщением Бамбар-биу добил Петьку:

— Искал, искал, мальчик, твою девочку — нет ее в тюрьме и, говорят, никогда не была. Вот и этот маки с Малайских островов, мой приятель, подтвердит тебе то же…

Карлик раскрыл змейки-губы и для начала пискнул или скрипнул что-то, желая подтвердить.

Петька никаких подтверждений слышать не желал, повернулся спиной и зашагал к воротам. — Надул его шельма Бамбар, определенно.

Воздух всколыхнулся резким тревожным гудком сирены.

— «Навинчивай», Петух, не огорчайся! — крикнул Бамбар-биу, отщелкнув калитку в воротах. И, взяв на руки ослабленного тюрьмой карлика, показал Петьке, как надо «навинчивать», когда конные жандармы клубят пыль по дороге из города.

Шофер не мог ждать и двинул машину к тюрьме. В трех шагах он повернул круто, и беглецы с полного хода прыгнули на сиденья. Тотчас и карлик Маки и Бамбар-биу вооружились карабинами.

Машина взяла высшую скорость — Петькина бойскаутская шляпа улетела за борт вместе с предохранительным ремешком. При такой скорости следить за всеми изгибами дороги не представлялось возможным, и шофер крыл напрямик, — хорошо еще, что не было канав. Однако бросало отчаянно. Петька испугался за разум шофера и своих приятелей по неволе: машина резала пространство в лоб жандармской кавалькады…

Тиууу… тиууу… — первые пульки-пташки запели над пассажирами.

Оглянувшись на соседей, вобравших головы в плечи и хищно припавших к ружьям, Петька перед грудью своей поместил раздутую шкурками и блокнотами походную сумку, — так, казалось ему, должно быть безопасней.

Кавалькада распалась на две группы, каждая ударилась в сторону от дороги, потом повернулась, остановилась, и машина прошла между ними, осыпаемая стальным градом. Над шофером откололся кусок стекла. Бамбар-биу бросил карабин, вытер лицо, залитое кровью, и на секунду показал лоб: вдоль лба с края на край тянулась кровавая полоса. С обезьяньими ухватками карлик наложил на рану повязку. Пули сыпались с тыла. Петька переместил сумку за спину.

Перед авто лежал свободный путь — главная улица города, прямая, как полет пули. Машина взяла ее в две минуты. Пролетка запоздавшего извозчика превратилась в кашу, не успев свернуть. Шофер зажег прожектора и перекинулся туловищем назад:

— Не жалеть машины? — проорал он.

Бамбар-биу ухмыльнулся.

Начался подъем через горы, шоссе из булыжников было превосходным. Наперерез автомобилю с края шоссе кинулась хрупкая фигурка, — бешеная скорость машины должна была превратить ее в мокрое пятно. Но Петька, ужаленный воспоминанием, сунул револьвер в ухо шофера, и шофер понял, что надо затормозить. Фигурка прыгнула в Петькины объятия, и вместе с Джоном Плёки в автомобиле стало три человека. Бамбар-биу качал головой и выражением лица говорил: «ерундишь, по обыкновению, Петька». Петька показал ему кулак, а Джон Плёки крикнул в Петькино ухо: «Почему такая спешка? Почему не около дома Доггеда? Почему так поздно?» и длинный ряд других «почему». Петька ответил немногосложно: «потому» и ни слова больше, ибо с языком Урабунна от автомобильной тряски у него вышли нелады.

Когда машина взлетела на первый шоссейный взброс, пассажиры невольно оглянулись на город и под самой горой открыли двух черных мушек, движущихся за ними вслед.

Бамбар-биу крикнул:

— Полицейские машины. Хорошие машины! — И приказал шофферу увеличить скорость.

Но уж куда там было увеличивать, если скалы, мимо которых они гудели, сливались в один серый сплошной тон — без перерывов, без индивидуальных отличий. Однако шоффер умудрился наддать.

Машина взяла еще несколько подъемов, скользя по ним, как щепка по волнам, с тою лишь разницей, что здесь волны были неподвижны, а щепка неслась, — и вдруг плавно-плавно стала.

Вскинув очки на лоб и покрывшись бледностью под карлика маки, шоффер уронил «заело» и с горячечной скоростью полез смотреть цилиндры.

— Вода из радиаторов утекает… — проговорил он еще, поднимая вспотевшее лицо. Сзади гудели машины.

— Дырка! Дырка! — вскричал он с энтузиазмом человека, открывшего, по меньшей мере, Америку.

— Заткни ее, — посоветовал Бамбар-биу.

И скрипнул карлик:

— Пальцем.

Джон Плёки перевел Петьке весь разговор и выскочил из автомобиля: — Пойду за водой, — сказал он деловито, забирая у шофера ведро.

— Больше мы твоего товарища не увидим, — высказался Бамбар-биу, когда фигура пионера исчезла за поворотом дороги.

Петька промолчал. Моторный гуд слышался невдалеке. Шофер лихорадочно копался в радиаторе, орудуя паяльной машинкой. Бамбар-биу и карлик засели с карабинами в канаве шоссе. Петька подошел к ним:

— Что будем делать?

— Поиграем, — отвечал Бамбар-биу, тряхнув карабином.

— Не буду, — тоскливо и упрямо молвил пионер и пошел в сторону, где скрылся Джон.

— Пионер, не дури…

— Я и не дурю: у меня вышли все синие головки.

— Твоя-то собственная на плечах… — проревел Бамбар-биу, поднимая ружье.

— Бамбар, не дури, — обернулся Петька, отстегивая кобуры.

— Тфу! — плюнул гигант. — Упрям, как черт!..

Петька ушел. За поворотом он встретил Джона, перегнувшегося под тяжестью полного ведра. На горе показалась первая полицейская машина. Карлик и Бамбар-биу открыли по ней свирепый огонь и остановили ее. Завизжали пули в ответ. Вынырнула вторая машина и стала рядом. Вынырнула третья и задним ходом — обратно: там сверкали золотом погоны.

— Помоги мне, — сказал Джон прокисшему Петьке.

Под пулями пионеры побежали к машине. Шофер ждал их, кряхтя от нетерпения и волнения, но не тронулся с места. Ведро он вырвал из рук. Забулькала вода, наполняя радиатор. Бамбар-биу и карлик очутились подле машины, они палили, не переставая. Шофер пустил двигатель. Бамбар-биу бросил в авто карлика, ружье и двух пионеров. Затем вытащил из кармана алюминиевое яблочко и метнул его на холм.

Взрыв швырнул порванные автомобильные части вниз.

Друзья были на пятой волне дороги, когда за ними двинулась одна из полицейских машин. Вторая лежала развороченной, третья все время держала приличную дистанцию.

Шоссе горело под колесами. Спустя десять минут перевал кончился. Перед машиной легли два рукава.

— Гони на черный утес! — скомандовал Бамбар-биу.

— Там что-то… — возразил шоффер.

— К черту! — отвечал Бамбар-биу и, наклонившись к Петьке, вдруг сообщил ему доверчиво: — Знаешь, пионер, откуда вся эта погоня? Доггед действует: ты его оскорбил, я увез его фрак. Да. Да… — и, желая еще что-то сказать, он пододвинулся к пионеру ближе.

На шоссе, ведущем к Черному Утесу, преграждая дорогу, высилась баррикада из камней, песка и бревен. Шофер растерялся.

— Гони! Гони! — поощрял Бамбар-биу, гогоча.

Тиуу… тиууу… Бах… бах…

— Странно! Стреляют? — изумился Бамбар-биу и тут же обрадовался воспоминанию: — Ха-ха! Да тут должен быть полицейский пост; известили по телефону. Знаком, знаком с ним.

В полсотне шагов от баррикады он вырвал у Петьки револьвер, выстрелил из него два раза и вернул почтительно. Первый выстрел взорвал, запалил сооружение, второй разметал прах. Человек в полицейском мундире, падая и поднимаясь, удирал в сторону от шоссе.

— Ушел-таки! Ох, уж эти полицейские: живучи! — Бамбар-биу ласково глянул в хмурое лицо пионера, расхохотался и вдруг посерел. Его приятель, маки-домовой, сидел на подушках боком и вилял головой. Толчок дороги повернул его лицо к луне: на белоснежном лбу горел рубин. Померкли глаза ночной птицы.

— Причастился освобожденный! — с горьким сарказмом проговорил гигант и, подняв на руки мертвое тельце, выбросил его из автомобиля.

Привычные к жертвам пески равнодушно приняли новую жертву.

Бессильно опустив могучие руки меж колен, гигант погрузился в молчание. Петька и Джон, прижавшись друг к другу, заснули.

Облегченная машина радостно гудела.

8. Последний подвиг героя без почвы Бамбар-биу

Проснулись пионеры от толчков. Их бросало друг на друга, сшибая лбами; колотило о стенки, натыкало на гиганта, который в свою очередь отшвыривал их, смеясь и радуясь этой забаве, как младенец погремушке.

Ночь и луна еще висели над землей, но чувствовалось по прохладе, что недалек тот миг, когда из-за горизонта выплеснется горячее солнце.

Машина шла по открытой пустыне. Скорость ее значительно поубавилась, пообтерся лоск. Хрипел, захлебывался, дрожал мотор.

Под ногами пассажиров, а у пионеров и на зубах, скрипел песок. Шоферу, более всех неподвижному, грозила опасность быть погребенным в нем; складки его одежды, кроме рукавов, содержали песчаные залежи.

Ныряя в дюнах, сзади них следовала лишь одна машина. В догонялки и перегонки никто более не играл, и расстояние между ними оставалось неизменяемым — около километра.

Со скучающим видом, словно исполняя нудную обязанность, Бамбар-биу оборачивался изредка и, не целясь, отсылал преследователям кусочек стали. Оттуда когда отвечали, когда нет: острота преследования сгладилась о пески.

Пустыня начинала приобретать предгорный характер: то и дело скрюченными пальцами шоффер вертел рулевое колесо, чтобы объехать полузанесенные песком каменные выступы.

— Эх, Петух. Дал бы ты мне на время свою игрушку, давно бы нас никто не преследовал… В самом деле, Петушок, дай… Вы бы поехали себе, а я где-нибудь спрятался бы в углублении, потом… потом догнал бы вас.

— Нет, — резал Петька, ловя поддержку во взгляде насупившегося Джона Плёки.

Местность загромождалась камнями и скалами. Бамбар-биу приставал к Петьке тем сильнее, чем чаще автомобилю приходилось лавировать и чем более полицейские выигрывали расстояние. Петька вконец заскорлупился. И вот заговорил Джон:

— Вы, несомненно, и есть знаменитый Бамбар-биу, кроющий свои делишки под маркой коммуниста?

— Разрешите представиться, — галантно изогнул корпус названный. — Имею удовольствие разговаривать с братишкой петушиным, то есть тоже с Петушком?

— Замечательно остроумно, ах! — отвечал Джон, сплевывая для выразительности через борт. — Позвольте вам заметить, сударь, что дело ваше безнадежно.

— Ох, сударыня. К чему такой пессимизм? Почему безнадежно, когда у меня в кармане — дарственная Брумлея на земли Ковровых Змей?

— Подумаешь: зарезал? Ваше дело безнадежно, потому что беспочвенно, потому что не имеет корней в массах, потому что дарственная — ерунда, она ни на шаг не приближает нас к революции… Не говоря о том, что всякие единоличные выступления, не повторяемые сотнями и сотнями, всякие выступления в условиях, не созревших для этих выступлений, обречены на неудачу. В вашем же случае они лишь навлекают преследования на массы.

— Дискуссия в самое время! — насмешливо отвечал Бамбар-биу, посылая очередную пулю в полицейский авто, подобравшийся на полкилометра. — Когда мы будем лишены этого приятного соседства, я вам отвечу, а пока… ну-ка, друг, прибавь ходу.

Шофер переключил скорости, и разбитая машина, задрожав до последнего винтика, рванулась, очертя голову, по камням.

Наконец выплыло из-за песков солнце. Свет облегчил шоферу управление и открыл цели врагам. Перестрелка вспыхнула с новой силой, но Бамбар-биу стрелял в одиночку, полицейские ж — залпами: его забивали. Пионеры, слегка вспотевшие — не от солнечного жара, нет! — опустились к подножию сиденья и там пытались развлекать друг друга веселыми анекдотами. Могучий удар, поддавший их к голубому небу, прервал анекдоты и кое-что другое. Терроризированный смертоносными кусочками стали, шофер потерял верность руки, и вот машина наскочила на каменистый трамплин и ухнула с него вниз. Волоча за собой скренившиеся и параллизованные задние колеса, она проползла некоторое расстояние в виде раздавленной лягушки и стала.

— Приехали, — объяснил шофер, делая кривую улыбку кривыми губами. — Но я довез вас до цели. — Он первым вылез из машины, обеими руками придерживая затекшую спину.

Впереди, над зеленью древовидных папоротников, и дальше — над хвоей высился Черный Утес. У Петьки приятно екнуло в груди — это был его утес, его место высадки: а где высадка, там и посадка.

— Вылезай, ребята. Петух, узнаешь местность? Между прочим: за день до тебя здесь с аэроплана высадился Маки. Но его поймали проклятые метисы. Ну, карьером…

Бросив окоченевшую машину (шофер еще — очки, авто-пальто и рукавицы), пассажиры ударились в бегство к недалекому лесу. Над их головами поговаривали пули, визжа, урча, воркуя и посвистывая. Но целиться с шаткой машины, среди зигзагов и прыжков, не так-то было легко. Беглецы невредимые достигли леса. В папоротниковых зарослях Бамбар-биу сделал передышку.

— Пионеры, на утес! — распорядился он. — Шофер, получай деньги и сыпь куда знаешь. Я задержу полицейских. Между прочим, куда ты денешься?

Повеселевший от пачки кредиток шофер объяснил:

— Некоторое время пробуду в Диэри, у меня там приятели, а потом — за границу, когда все уляжется. — Он раздвинул заросли и исчез.

— Ну чего ж, ребята? — Бамбар-биу рассвирепел не на шутку. — В воздух, что ль, мои слова? Живо в свои кораблики и — деру. За меня не извольте беспокоиться, не маленький — как любит выражаться русский Петух. Ну. Ну…

— Не нукай, не лошади, — огрызнулся Петька больше по привычке, чем по необходимости, и, недовольный, потащил Джона к утесу.

Бамбар-биу остался один и началась потеха. Полицейские в сотне шагов залегли за машиной и по кустам, откуда анархист, постоянно меняя место, сыпал пулю за пулей, и открыли ожесточенный огонь.

На вершине утеса, где ялики по-прежнему липли к железистому камню, Петька был удивлен присутствием нового предмета. Между яликами — такого же цвета и металла, как они — лежал четырехугольный вытянутый ящик с кольцом на крыше и с рычажком подъема возле кольца. Такую штуку сюда мог прислать один только техник. Петька ремнем привязал ящик к ялику Веры, а этот последний — к своему:

— Садись, Джон.

Но с отлетом он медлил.

С юга летел самолет. В кустах за анархистом шевелились черные косматые головы, до темени выбритые; среди них Петька узнал стариков из общины Ковровых Змей.

Бамбар-биу давно открыл в ясном небе алюминиевую птицу, но стариков заметил лишь тогда, когда выпустил последний патрон и хотел улепетывать. Старики преградили ему дорогу копьями. Перестрелка прекратилась. Самолет сел на песок недалеко от автомобиля. Полицейские делали перебежку.

Жизнь написала и стала читать вслух последнюю страницу из анархистских подвигов Белого Удава, ветрогона и самозваного чародея. Пионеры пожелали выслушать эту последнюю страницу, улегшись между яликами на животах.

В тишине солнечного утра прозвучали слова древнего старца, в котором по разрисовке тела легко было узнать главного из главных — главаря всего племени Урабунна:

— Стой, Бамбар-биу. Ты не уйдешь. В кустах рассыпано двести отважных охотников.

Бамбар-биу смотрел волком, недоумевал и молчал.

— Мы давно подозревали, — продолжал старец, — что все напасти, сыпавшиеся на нас в последнее время, связаны с твоим именем. Теперь мы это узнали наверное после того, как ты отнял у Брумлея землю Ковровых Змей. Я достаточно стар и достаточно мудр, чтобы не принять этого подарка. Твоя деятельность вредна, хоть и болеешь ты сердцем за нас. И если ты будешь продолжать ее, белые сотрут нас с лица земли. Пускай берет Брумлей землю обратно, пускай подавится ею, но мы останемся живы…

— Вы глупые черепахи! — взорвался Бамбар-биу. — Я желал вам лучшей жизни, вы не хотите — не надо, ползайте в грязи, когда вон белые режут воздух…

— Мы согласны немного поползать, — возразил мудрый старец. — Белый мальчик с красным на шее, внук окни-рабата Ленина, тот, который научил ребят Змей строить большие унгуньи, который научил их делать «туда-сюда», чтобы они были сильными, как ребята белых, который научил их не отказываться ни от какого труда и другим хорошим поступкам и который, улетев в небо, через малыша Дой-ну распространил новые обычаи среди ребят всего племени — этот белый мальчик рассказывал ребятам (я ему верю), что бороться надо не единолично, а скопом, не одним черным, но вместе с белыми, с той их половиной, что угнетена, и тогда (я верю ему и своим годам) будет хорошо, и мы скоро перестанем ползать. Мы будем летать. Мы, старики, отправили ходоков к тем белым, что называются коммунистами, и мы будем отныне бороться вместе с ними, рука об руку. Вот это я тебе сказал, а теперь мы отдадим тебя одетым в красно-синее, чтобы нас не преследовали за твои самочинные поступки. Мы тебя очень жалеем…

По знаку старца колыхнулись папоротники, и десяток рослых крепких парней окружил анархиста. Он стоял шатаясь…

Размахивая пальмовыми ветвями, из кустов на открытое место вышли два старика. Полицейские, знакомые с обычаями диких, с любопытством пошли им навстречу. Их было четверо вместе с шофером; пятый, летчик, в нерешительности стоял между автомобилем и самолетом. Но когда десять чернокожих охотников вслед за стариками вывели страшного преступника, легендарного Бамбар-биу, и летчик присоединился к группе полицейских.

Снова заговорил главарь Урабунна:

— Белые люди. Мы не хотим враждовать с вами. Вот вам Бамбар-биу, которого мы не хотим укрывать у себя, мы его любим, но мы выдаем его вам, чтобы спасти народ от наказаний.

Один из полицейских вынул блестящие стальные наручники, видимо, приготовленные специально для гиганта, — так они были массивны. Вытянув руки вперед, словно в столбняке, с неподвижными глазами, Бамбар-биу покорно пошел навстречу неволе.

Но едва холодная сталь коснулась его руки, вздрогнув, он проснулся. Это горячее солнце, эту яркую зелень, эти дикие скалы — жизнь! жизнь! — променять на вонючий каземат, на холод могилы, на посмертное ничто, — нет! нет!.. Он смахнул с земли трех полицейских, пинком бросил в кусты четвертого, смял авиатора ураганным толчком, разбросал кольцо чернокожих и, вырвавшись на простор, пулей свистнул к аэроплану…

Поднявшись и отряхнувшись, полицейские схватились за оружие, но тут Петька, у которого сердце ходило свинцовым подвеском, молниями взрыл перед ними камень и песок в смерч раскаленной пыли. Слепящий и сжигающий занавес взвился между беглецом и преследователями. Десять «красных головок» израсходовал Петька на то, чтобы гигант завел мотор, разогнался — долго и тяжело разгонялся по песку — и с торжествующим гудом оторвался от земли…

— Крути рычажок, — сказал Петька Джону, стараясь быть спокойным и ликование глаз гася суровостью, — у ящика я открутил: сам оторвется.

Три бескрылые птицы гуськом снялись с утеса и вспарили над толпой — растерянной, ошеломленной, одураченной.

Высоко в поднебесьи, куда пуле дорога заказана, пионеры прекратили подъем и дождались четвертой птицы — крылатой.

Бамбар-биу, поднявшись над ними, выключил мотор и, планируя рядом, прокричал:

— Спасибо, Петух!.. Ты спас жизнь новообращенному… Встретимся на арене мировой…

Мотор загудел, и самолет резко взял на север, в дебри тропических джунглей.

Петька подтянул к себе безмоторный ялик Джона. За Джоном потянулся ящик. С минуту пионеры хлопали безмолвно веками, уставившись друг на друга.

— Ну? — спросил Джон.

— Вот-те и ну! — отвечал Петька.

— Образумился чудак?

— Похоже на то.

Еще промолчали минуту, что-то трогательное желая высказать. Потом Петька со вздохом:

— Я, пожалуй, вскрою ящик.

— Вскрывай, — отвечал Джон, тоже вздохнув.

Петька отвернул шурупы, снял крышку. В ящике, упакованные в газеты двухнедельной свежести, находились аккумуляторы и новый мотор с пропеллером. Дальше — в ситцевом платочке (по черному полю — незабудочки) пирамидкой сложены были сдобные лепешки на сале и под ними, просаленные, лежали два письма.

Первое письмо.

«Должен тебя информировать, мальчик, что бабка твоя без тебя окончательно взбесилась (извините, конечно, за выражение). Как меня завидит, хапает здоровенную кочергу и через весь пустырь — словно жеребенок-стригунок. Кочерга безусловно про меня. Очень непристойно выходит, потому как в последний раз били меня 20 годов назад, когда я попу в церкви чорта бумажного прицепил на рясу.

А бабке твоей ничего не цеплял, и ты, пожалуйста, прилетай немедля, как у меня есть для тебя занятное дельце, а аккумуляторы и мотор используй, если старые попортились. Новый мотор на ять, до 400 верст в час нашпаривать может, обрати на это внимание. Верка, моя дочь, которая тебе кланяется, безусловно вернулась.

Техник-механик-гальванский скок

Лялюшкин».

Второе письмо.

«Петух. Жив ли ты, умер ли ты, живому или мертвому даю тебе строжайший приказ от имени вожатого пионеротряда Николки, обещавшегося выключить тебя из списков, если ты не вернешься через три недели: возвращайся немедленно, какие бы дела первосортной важности ни удерживали тебя.

Это первое. Второе: бабушка наша чахнет не по дням, а по часам: ежедневно ворочать техника кочергой — занятие для ее лег не пустяковое. Меня пока не бьет, но муштрует, муштрует: не стучи сапожищами; не чавкай, когда ешь; не храпи, когда спишь; не дуди носом, когда сморкаешься; не скрипи пером, когда пишешь; не хлопай дверьми, мой уши, стриги ногти, брейся на дню два раза, не жги керосина позднее десяти, вставай в восемь и т. д. и т. д… Петух, я этого не вынесу. Без шуток говорю, Петух: если ты не вернешься через три недели, отверну голову твоему кролику, скормлю лягушек кошкам и сбегу от бабки. Куда? Не все ли равно. Куда глаза глядят, хоть — к африканским туарегам… и буду с ними на песке пасти верблюдов.

Твой угнетенный дядя.

Приписочка. Лепешки тебе посылает бабушка. Еще забыл написать: как тебе известно, она бросила церковь восемь лет тому назад.

Снова стала ходить. Пионер?! Твоя репутация?!

Т.У.Д.»

Церковь пришибла Петьку сильнее приказа вожатого.

— Джон, — сказал он, — я должен лететь домой…

— Питер, — возмутился Джон, — не свинство ли это?

— Свинство, Джон, но моя бабушка очумела: в церковь без меня стала ходить…

— О…

— Уверяю. Еще грозят выставить меня из отряда.

— Тогда лети. Но ты вернешься?

— Я постараюсь вернуться.

— Сначала представь меня ребятам-Змеям.

— Будь покоен.

Посказие

Лето уперлось в октябрь. Лужа на пустыре, в которую Петька успел напустить тритонов, по утрам покрывается корочкой льда. Дикая яблонька шурстко шипит побуревшими листьями, когда ветер-баловень заигрывает с ней. Лопухи прокисли, надломились жилистыми черенками и выставили вверх наянистые репья, придирающиеся к каждому удобному случаю, чтобы впиться в штаны или, еще лучше, в волосы, ежели ты отпустил их с лошадиный хвост. Уныл пустырь по утрам, но после полудня — ого! — после полудня это оживленнейшее место на земном шаре.

Техник Лялюшкин — центр внимания. Махина белометалльная, на сигару похожая, — только курить ее некому, потому что, во-первых, пионер не курит и т. д., во-вторых, подходящего ротика для нее не скоро сыщешь. Итак, кончим фразу. Махина белометалльная рассчитывается на 20 и одного человека ребят, из которых тот, что с усами и в очках, есмь я. Двадцать ребят из звена «Изучай свою страну» после полудня носятся вокруг техника, как 20 бесенят, подразумевается, воображаемых, вокруг добродетельного христианина.

Предположено: к декабрьским каникулам махину закончить и всем звеном лететь на каникулы в Австралию, вместе с вожатым Петькой, дядей его — мной и техником Лялюшкиным. Бабушка просилась здорово, но ей отказали, потому что сама говорила «вогобий етреч в тире воткет икард», а целую неделю шаталась в церковь. Бабка обещала исправиться, это другое дело, и ее обещали взять с собой, по исправлении, на летние каникулы, когда в Австралии пекло. Пускай пожарится. Что я лечу, — факт. Описывать свои собственные похождения, думается мне, будет значительно интересней, чем похождения, в которых, что ни шаг, играй воображением.

Джона Плёки по воздушной почте, налаженной техником, известили, чтоб не скучал: прилетим обязательно и устроим ему смену. Он в неделю два раза посещает Черный Утес, куда мы отправляем ему письма и посылки.

До свиданья, ребятешь. Когда напишу новую «почти-сказку» с описанием похождений звена «Изучай свою страну», приходите, буду читать. Напишу месяцев через пять. Мой адрес узнаете в издательстве.

12 ноября 1925 г.

Назад: Часть третья. Новая эра в общине Ковровых Змей

Дальше: ДЕНЬ РОМЭНА