3. Валентин
ЗА ЧУДЕСНЫМ ЗЕРНОМ
Повесть
За чудесным зерном
Глава I
Прежде всего речь пойдет о Халиме, потому что без него не было бы и рассказа.
Звали его по-настоящему Пров Игнатович Халимов, но так как родился он где-то в глубине Средней Азии, то сам себя называл по-восточному — Халимом.
Сорок лет колесил он по Азии, хватался за всякую работу, но как был бедняком, так и остался бедняком, а в 1918 году очутился в Москве и поступил в Красную армию.
И в полку его называли Халимом. Под тем же именем основался он и в «Ковылях».
Был Халим однорукий, смуглый и черноглазый, заросший до глаз черной бородой, — на вид «страшило», прямо детей пугать, но его никто не боялся. Даже Укуска, желтая собачонка, дрожавшая перед всеми, бросалась к нему на грудь и восторженно лаяла. Халим хорошо говорил по-туркменски, не плохо по-китайски. Но лучше всего рассказывал Халим на русском языке.
Ночью собирались ребята у костра, и Халим начинал рассказ.
Ребята расширенными глазами глядели на костер, и в красных огненных языках вырастали далекие снежные горы, рдели знойные азиатские дни, с треском угольков рушились замыслы басмачей, и красные войска неслись сквозь стелющийся кудрявый дым.
Так было и в этот вечер.
— Тогда явился к нам сам Фрунзе, — рассказывал Халим, сидя на теплой земле, поджав по-восточному ноги. Его черные глаза сверкали красными огнями костра, рукой перебирал он черную бороду.
Халим в Азии на базарах любил слушать сказочников, у них он научился сидеть, поджав ноги калачиком, перебирать важно бороду и рассказывать кудряво и пышно.
— В тот день явился к нам сам Фрунзе, — медленно повторил Халим. — На нем звенело оружие, меткое, как молния, и страшное, как ночная гроза. Под ним плясал конь, который мог в одну ночь примчаться из Ашхабада в Самарканд. За отца этого коня баи давали пять мешков золота, за мать — четыре мешка. А самому этому коню не было цены… Но товарищ Фрунзе, когда наш отряд завяз в Голодной степи и люди падали без пищи, своей рукой заколол коня, разделил между нами мясо, а сам пошел пешком… Я видел, как великий воин плакал…
— Халим!.. Халимушка! А ведь ты рассказывал, что лошадь у Фрунзе-то снарядом убило…
— То другую, Люба.
Халим смущенно хмыкнул и рассмеялся; смеялись и ребята. Они знали, что Халим не лгал, но правда в его рассказах не походила на привычную правду.
Как солнечный луч, ударившись в граненый край зеркала, ложится семицветной дорожкой, так и простые события становились цветными и необыкновенными в рассказах Халима.
— Не сердись на меня, — ласково сказала Люба, — я знаю, что Фрунзе был необыкновенный человек.
Все долго и молча; глядели в звездное небо.
Наконец шевельнулся Костя.
— Подбрось, Люба, веток. Посветлее будет.
Сухой хворост вспыхнул, осветив черную бороду Халима и два смуглых, похожих друг на друга лица — Любы и Кости — пятнадцатилетних близнецов.
Черный ночной воздух еще не остыл после пламенного дня. От накаленной степи шел душный зной. Сухие травинки стояли жесткой щеткой.
Уже месяц после бесснежной зимы не выпало ни одного дождя.
Безнадежно-ясное, блестящее небо обещало на завтра такую же тяжкую сушь.
За светлой чертой костра, в темноте переступали спутанными ногами лошади. Измученные животные страдали от жары и тщетно искали траву посвежее.
— О дожде и не думай, — с сердцем сказал Костя, отводя глаза от блистающих звезд.
— Ясно — засуха.
— Мне, Костенька, страшно…
— Ну, Люба… ты уж не очень… Дождик еще будет… И потом теперь — не как прежде… Помогут…
— А тебе, Костя, не страшно?
Мальчик помолчал и тихо ответил:
— Страшно.
Огонь потускнел, сжался маленьким пятнышком.
Мальчик еще тише заговорил:
— Я целый год под подушку хлеб прятал… Наберу мешочек сухарей — стыдно станет — высыплю. А на другой день опять суну корку…
— Знаешь, Костя, а я иногда проснусь ночью, и все мне мерещится, что за окном кричат, хлебушка просят… И я тоже — не хочу, а начинаю просить. Сначала тихонько — про себя, а потом громче да громче, пока в голос не зареву! Помнишь, Халим, как ты со мной по ночам возился?
При тусклом свете костра Халим заметил слезы в глазах девочки.
Он вскочил и подошел к Любе.
— Ай, дочка, ай, трясогузка! Днем послушал тебя, как ты с Павлом Ивановичем разговаривала, — думал, ты умная, а ты к вечеру, как Укуска, на звезды воешь!
— И то — не скули. Что было, не повторится, — вмешался Костя.
— Костя верно говорит — и дождь пойдет, и время теперь не такое. Брось, дурочка!
Голос Халима звучал уверенно. Всем стало веселей, легче и как будто прохладнее. Сухие ветки снова затрещали в огне, черная ночь отступила дальше за освещенный круг.
Костя лежал на спине и глядел на высокие звезды. Внезапно, он насторожился. Далеко в темной степи раздался какой-то звук. Вскоре он перешел в гул, стал нарастать и приближаться. Бежал поезд.
Костя и Люба прислушались к смутному шуму. Им хотелось уловить громкое дыхание паровоза, дребезжание вагонов, визг рельс.
Точно так несколько лет назад, 11 марта 1922 г., близнецы прислушивались к бегущему поезду. В ту ночь, на 11 марта, так же, как сейчас, подходил поезд к маленькой затерянной станции. Состав был старый, расхлябанный. Паровоз останавливался, тяжко вздыхая на каждом полустанке.
В этом поезде ехал красноармеец Пров Халимов. Халимов только что выписался из госпиталя, где ему отрезали руку, изувеченную на туркестанском фронте. Теперь вместо нее болтался пустой рукав.
И вот на затерянной, случайной остановке, название которой не приметил Халим, увидел он двух умирающих от голода детей.
Дети не плакали, не просили хлеба. Они сидели у пустого холодного кипятильника и тупо глядели перед собой. Равнодушно проходили люди мимо. День за днем, неделя за неделей тысячи голодающих шли через этот край, — к ним пригляделись… Ни жалости, ни хлеба не оставалось.
Страшный голод начался в 1921 году и еще не кончился. Засуха съела урожай всего края и выгнала целые деревни побираться на большую дорогу. Родители близнецов умерли, и дети-сироты каким-то образом прожили этот год.
Быть может оттого, что близнецы были похожи друг на друга и были одинаково жалки, им перепадала иногда лишняя корка, и они добрались до маленькой затерянной станции. Ее названия ни Люба, ни Костя не запомнили. Было это где-то очень далеко от Волги.
Там их подобрал Халим…
— Ну, вот еще! О чем разговор? — ворчал он потом. — Это не ребятам, а мне прибыток: вместо отрезанной старой руки, у меня четыре молодых появились.
Но первое время работала одна рука Халима. Он кормил ребят, мыл их и одной рукой ухитрялся зашивать все дырки до того самого дня, когда Люба неумело, но старательно зачинила его рваную рубашку.
Халим с удивлением повертел рубашку.
— А кашу сваришь? — спросил он девочку.
— Сварю.
— А Костю умоешь?
— Я и сам умоюсь, — обиделся Костя.
Халим поглядел на ребят.
— Ишь, вы какие… Выросли. А я и не приметил.
На другой день Халим раздобыл азбуку.
Обучал он ребят всему тому, что сам знал: грамоте и тем азиатским наречиям, что остались в его памяти.
Близнецы прилепились к Халиму крепко. И не хотелось уже Халиму колесить по азиатским дорогам: не жалел Халим о том, что он стареет вдали от родины. Да и не было у Халима на родине ни кола, ни двора.
В совхоз Ковыли Халим поступил сторожем и пастухом.
Бескрайная раскинулась степь, и шарахался по ней ветер. Но ближе к совхозу уже лежали опытные поля. Ими заведывал агроном Павел Иванович Орешников. На одних полях лохматились зеленые косички кукурузы, на других выращивался лен, на третьих — кормовые растения… Но больше всего было пшеницы.
Год за годом Павел Иванович добивался крепкого, неприхотливого зерна. Он проверял новые сорта пшеницы, увеличивал засухоустойчивость старых сортов. С утра и до позднего вечера видели агронома на работе.
В совхозе этой работой больше всего интересовалась Люба, а меньше всех — собственный сын Орешникова, сверстник близнецов — Виктор.
Витя был нетерпелив, пылок и мечтателен. Он дружил с Костей и Любой, с ними вместе загорал на солнце, бегал за три километра в школу и учился немудрым наукам у Халима.
Время шло. Дети стали подростками.
Люба увлекалась агрономией и усердно работала под руководством Павла Ивановича. Костя учился с трудом, но добивался своего медленно и упорно.
А Витя доставал из города книги Джека Лондона… По ночам ему снились путешествия и приключения, и он первый прибегал к Халиму, чтобы послушать его рассказы.
Но сегодня Витя запоздал.
Стук поезда постепенно замирал в темноте. Еще раз вдалеке свистнул паровоз, и все стихло..
— Десятый час, — потянулся Костя, — время спать и охота Витю дождаться. Давно ему пора приехать…
— Я и приехал! — раздался из темноты невнятный голос, и рыжий мальчуган появился в светлом кругу. Он что-то жевал.
— Отчего так долго?
— Уйму посылок получил для отца из Москвы… Провозился. Потом в исполкоме был. Потом на обратном пути решил дорогу сократить.
Мальчик растянулся у костра. Связка сушеной воблы вывалилась у него из подмышки.
— Ну?
— Ну и сократил. Два часа лишних проваландался!
Ребята покатились со смеху.
— Воблу где раздобыл? — спросила Люба.
— В Гулевой наловил, — подмигнув Косте, ответил Витя. — Проклятая речонка вся в грязь ушла…. Ну, а рыбка-то на солнце воблой высохла.
— Аккуратно высохла, — с серьезным видом заметила девочка и впилась зубами в сухую рыбу. — Ну, а для Павла Ивановича материал получил?
— Ну, это в первую голову. Можешь радоваться: возни тебе с зернами на месяц хватит… Удивляюсь я тебе, Люба, — зевнул Витя. — Как у тебя терпенья хватает?
— Глупости, Витька! — вспыхнула Люба. — По-твоему, мы одно и то же зерно тысячу лет будем сеять, как дедушки наши? А потом поклоны земные бить, чтобы хлеб от жары не посох?
— Ну-ну, не злись…
— Не злись! Отколотить тебя мало. И как это у Павла Ивановича, первого на весь край агронома, этакий сын?
— Любка!..
— Нет, да ты, Халим, послушай его только! Павел Иванович который год выносливое зерно ищет, чтобы оно засухи не боялось, а сынок зубы скалит!
— Любка, бери взятку — все воблы отдам, только не ругайся! Я ведь понимаю, что отец дело делает и что ты помогаешь… Только, честное слово, вы оба немножко сумасшедшие.
— Ну, да, — вмешался Костя, — по-витиному надо все сразу схватить иль на дорожке найти без всякого труда.
— Нет, зачем же… И трудом можно; только я не такую работу люблю.
— Терпенья у тебя, Витя, маловато.
Рыжеволосый мальчик задумчиво глядел в тлеющий костер.
— Не так надо дело делать, — тихо сказал он, — не сидя дома. Трудиться и я — с удовольствием. На лыжах… или через горы, пустыни дикие…
— Ну, да! На лыжах через знойную пустыню, — вмешалась Люба.
— Не смейся. Я хотел бы, как Максим Горький или Джек Лондон!
— Ты по книжкам, Витя, — сказал Костя, — а нам пришлось на самом деле. Поскитались по земле. Вовсе не весело. Ни капельки. Право!
— До сих пор было так, — упрямо продолжала доказывать Люба: — нет дождя — посев гибнет в земле… Значит, надо улучшить природу зерна.
— Знаю. Отец все время долбит «воспитание» зерна. Только я не гожусь в воспитатели!
— Да бросьте спорить! — раздался голос Халима.
— Ладно, — согласился Витя, — только на прощанье расскажи что-нибудь. А потом — спать.
— Хорошо, — сказал Халим. Подумал минутку и добавил: — Вы вот, ребятки, все спорите насчет пшеницы. Слыхал и я о ней кое-что. Расскажу я вам нынче про чудесное зерно.
Он подбросил охапку сушняка в костер и помолчал. Ребята притихли в ожидании. Костер вспыхнул новым веселым пламенем.
Невидимые лошади где-то близко в темноте тревожно переступали копытами.
— Однажды, лет тридцать назад, — певуче и важно начал Халим, — бедняк-пастух заблудился в степи. Была светлая ночь. Как спелая дыня, висела луна над сухою травой. Было тихо, тихо…
И вот среди белой горячей степи услышал пастух топот и увидел приближающихся верблюдов. Путешественники подъехали ближе, и старший из них, седобородый старик, заговорил. И пастух понял его, потому что он говорил языком, похожим на тот язык, каким говорили племена в степи.
— Скажи, человек, кто ты такой и что делаешь? — спросил старик.
— Я пастух, — ответил бедняк дрожащим голосом. Он был глуп и верил в привидения, а всадники не походили на простых людей. — Я потерял вечером прекрасного черного барана, самого жирного и большого в стаде. Потом я искал барана и потерял дорогу, а теперь, кажется, я теряю рассудок…
Приехавшие рассмеялись, и старший заговорил опять:
— Разве тебе так дорог этот черный баран?
— Пусть он провалится, — ответил пастух, — но хозяин исколотит меня и за весь месяц не уплатит ни одной медной монеты, если я не сдам его стада в целости.
— Так, — сказал седобородый. — Я вижу, что там, где ты живешь, бедные работают на богатых. Значит, нам нечего ехать дальше, — обратился он к своим товарищам.
И они повернули своих верблюдов обратно — в ту сторону, где в семи днях пути лежала пустыня.
На прощанье каждый из всадников подарил пастуху по золотому украшению, чтобы он уплатил злому хозяину за потерянного барана.
Долго глядел бедный пастух им вслед, пока не скрылись верблюды за степными колючими травами.
На рассвете пастух рассмотрел подарки.
На всех трех украшениях сияло солнце, и кудрявились сплетенные в венок пшеничные колосья.
Одним подарком пастух расплатился с хозяином, другой продал, чтобы купить жену, а третий оставил себе.
И я сам, ребята, видел эту золотую штучку, видел золотое солнце и золотые сплетенные колосья. Штучка занятная, вроде медали или застежки.
— Халим, — прервал нетерпеливо Костя, — да что же особенного было в солнце и пшенице?
— А дело-то в том, что у нас старики от своих дедов слышали про чудесное зерно. Оно растет посреди горячей пустыни. Ни речки, ни озера там нет, ни дождя, ни росы не бывает. И растет среди песков горючих золотая пшеница, солнечного зноя не боится, засухи не страшится. Сеет, жнет и хранит это зерно маленькое безвестное племя, которое от всего мира в горячей пустыне прячется. И будто знак у этого племени — как у нас пятиконечная звезда — солнце и колосья пшеницы.
— А разве у азиатских племен бывают такие знаки? — перебил Витя.
— А как же! Там у каждого рода свой знак — цветок какой-нибудь или животное — верблюд, скажем… Они рисуют их на кочевых юртах, ткут на коврах.
— Не знаю, что они там рисуют, ну, а вот слухи насчет пшеницы — сказки, — решительно заявила Люба, встала и потянулась. — Я спать иду.
— Конечно, может и сказка, трясогузочка, а только я своими глазами видел золотую застежку.
— Что ж, Любаша, — задорно вмешался Витя, — вот папа ищет, ищет зерно устойчивое, и ты с ним за компанию десять лет промучаешься. А там — за горючими-то песками, может быть, тысячу лет назад это самое нужное зерно нашли! — И Витя ехидно прибавил: — Вы здесь семена на сто манеров по сто раз сеете, а там намолоти с поля готовую пшеничку — и сей в свое удовольствие на самом солнцепеке…
Витя с громким смехом юркнул в темноту. Какая-то испуганная пичуга с писком взвилась в темноте у него из-под ног.
Дальше: Глава II
