Без происшествий пролетев под покровом ночной темноты через Германию, эскадра утром следующего дня благополучно спустилась на польском аэродроме, в пяти километрах от Варшавы. Аэродром был маленький, плохо оборудованный, не приспособленный к приему больших цеппелинов. Два корабля пришвартовали к причальным мачтам, а «Эгалите» пришлось завести в деревянный, наскоро сколоченный сарай, очевидно, из польской гордости носивший название эллинга.

Вечером этого же дня команде было выдано польское обмундирование, и дивизион тяжелых кораблей окончательно переменил свое подданство.

Однако в город команды не отпускались. Приходилось ютиться в маленьких тесных каютах, не приспособленных под жилье; для прогулок предоставлялась только площадка аэродрома, обнесенная густой колючей изгородью. Но и это было уже много и позволяло уединяться для разговоров, не требующих лишних ушей.

Здесь, у железной изгороди, в дальнем, мало посещаемом углу аэродрома, поэтому и состоялось первое по спуске на землю общее собрание заговорщиков, руководимое су-лейтенантом Рабине.

Для отвода глаз перед приятелями на газете были разложены колбаса, сыр, хлеб, кружка вина и прочая снедь, дававшая вид завтрака на свежем воздухе.

Рядом валялись квадратные фуражки, и блестящие орлы над большим козырьком топорщили на них крылья, широко разинув острые клювы.

Рабине говорил, размахивая кулаком в такт словам:

— Нам надо привлечь механика второй гондолы Лаваля. Хоть у него нет крепких убеждений, но он сильно боится войны и пойдет на всякое дело, дающее больше шансов на спасение, чем воздушная драка. Наша ближайшая задача — обработать его. Тогда можно считать, что четверть корабля в нашем распоряжении.

— Ну, а что мы будем делать с этой четвертью? — спросил Фуке. — Объявим на ней республику?

— Нет, мы постараемся набрать три четверти и тогда предъявим ультиматум. Под угрозой восстания нас должны будут отправить на родину.

— И заставят драться с американцами? — усмехнулся Фуке.

— Боже мой, да я ведь только и хочу не быть наемным ландскнехтом! — воскликнул Жервье.

Рабине, оборвав речь, чуть насмешливо посмотрел на него.

— Ну, кто чего хочет — это дело личное. У всякого из нас своя цель, объединившая нас вместе. Вам, например, чего хочется, Фуке?

— Я хочу поскорее вернуться к себе на ферму и без продырявленной шкуры, — грубовато ответил Фуке. — А вы из-за чего волнуетесь, господин су-лейтенант?

Рабине пытливо посмотрел на собеседников, усмехнулся и молча вытащил из кармана маленький красный билет с перекрещенным серпом и молотом.

— Так вы… ты коммунист? — сразу слились два голоса.

Рабине быстро спрятал билет обратно.

— Да, ребята, наша цель — помешать всякой национальной резне.

— Но как вам удалось попасть на «Эгалите»? — в волнении переходя на «вы», изумился Жервье.

Рабине ответил вопросом:

— А если в генштабе есть люди, сочувствующие нам? Могут они послать, рискуя даже собой, несколько человек на корабли, летящие в Польшу?

— Так значит… — воскликнул Жервье, вдруг осененный страшной мыслью, — мы участвуем в коммунистическом заговоре?

Рабине скупо усмехнулся.

— Если тебя так интересует политическая этикетка, скажи вернее: мы участвуем в коалиционном заговоре для достижения общей цели, — отправки на родину с наименьшими репрессиями.

— Нет, все-таки так нельзя, — заволновался Жервье. — Я не могу верить красным, я не бездомный и не бродяга, чтобы идти за коммунистами.

— Что же? Тогда иди за начальством, — заметно сдерживая волнение, предложил Рабине.

— Брось, старик, — вмешался Фуке. — Не все ли равно? Я не хочу носить этот мундир, и я хочу на родину, а кто нас туда поведет — социалисты, коммунисты или сам черт, не все ли равно?

Жервье встал, отыскивая фуражку.

— Нет, я не могу. Вы не бойтесь, Рабине, что я вас выдам, но я не могу.

Рабине тоже встал.

— Я не боюсь, Жервье. Ты вернешься сам. Иного выхода нет, мы должны быть вместе.

Больше он не сказал ни слова. Через аэродром все трое шли молча. Только у самого ангара удивленное восклицание вырвалось из груди Фуке. Нос «Эгалите» торчал из сарая, но привычной золотой надписи уже не было. На место ободранных букв группа рабочих прилаживала широкую доску с красной надписью: «Данциг». Другая группа, на командорской рубке, укрепляла тощего, точно некормленного, общипанного, но весьма заносчивого орла, такого же, как был у них на пуговицах мундира.

Все трое изумленно остановились, наблюдая работу.

Су-лейтенант Рабине повернулся к Жервье.

— Вы патриот, Жервье. Отдайте же честь новым эмблемам, которым должны служить.

Жервье не ответил. Подручный моторист выскочил из кабины, с веселым криком бросаясь навстречу.

— Ура! С радостью! Можете получить у казначея по триста марок, и выметаться на три дня в город.