Глава 18

Мы сидели на парапетах. Я устроился лицом к холодному северному ветру. Ждал головокружительного дежа-вю, но не дождался. Может, слишком много всего случилось за последнее время, а может, его, времени, прошло слишком мало.

– Ну, или какой уж там есть языческий вариант того же самого,– сказал Льюис.– Соглашаешься?

– Конечно.– Я опустил глаза на торчащее из складок старой фамильной шали розовое пятнышко. У Кеннета Макхоуна закрыты глазки, личико такое сосредоточенное, будто сон – это важнейшее и вполне осознаваемое занятие. Одна ручонка под подбородком – большой палец с мой ноготь. Пальчики неспешно шевелятся, как морской анемон в подводном течении. Я покачивался вместе со спящим ребенком и приговаривал: «Баюшки-баю…»

Я посмотрел на сидевшую подле Льюиса, обнимая его за талию, Верити. Она на секунду отвела взгляд от личика сынишки.

– Дядя Прентис, крестный.– Улыбнулась.– От такого предложения только законченный грубиян откажется.

– У каждого человека, Прентис, свой индивидуальный спектр поглощения.– В соларе замка Дайана Эрвилл достала из выставочной витрины блюдо резного стекла (фирма «Корнинг гласс уоркс», первая четверть века) и, протерев его микроволокнистой салфеткой, осторожно вручила мне. Мы оба, перед тем как прийти сюда, надели белые перчатки. Я взял блюдо, похожее на огромный кристалл льда с излишком осей симметрии, и поставил на стол, на самый верхний лист упаковочного пенополистирола. Завернул края, расправил поверх блюда, переместил в большую коробку, закрыл крышкой, поднял оставленную на столе Дайаной карточку и прилепил ее к коробкиному боку, на видное место. Отнес к двери, водрузил на пятерку ранее наполненных и составленных вертикально коробок. Всего в такой колонне их должно быть шесть – первая партия готова.

– Спектр поглощения? – скептически переспросил я, когда мы начали заново всю процедуру, на этот раз с кувшином из горного хрусталя, продукцией «Фритше Энтзоргунг».

Дайана, в бейсбольных бутсах, черных теплых трениках и хлопчатобумажной спортивной фуфайке с надписью «Ю-Си-Эл-Эй», кивнула головой с «конским хвостом», дохнула на кувшин, протерла.

– Люди много чего поглощают. Чужие интересы и все такое. Если спектр твоей жизни принимает другого человека, принимает все то, во что он верит, чем интересуется, в чем участвует, ну, и так далее, то для тебя спектр такого человека будет вроде звездного, полоска из мягко переходящих друг в друга красок, от фиолетовой до красной, с черными линиями – там, где человек поглотил нечто значительное для него…

– Что за астрономическое воображение! – ухмыльнулся я.—Дайана, тебе на Мауна-Кеа кислорода точно хватало?

– Это просто излюбленная тема, Прентис. Лучше, чем верить в кристаллы.– Она вручила мне тщательно протертый кувшин.

– Так-то оно так, но все-таки это не по-калифорнийски.– Я наполнил тонкий резной хрусталь пенополистироловыми горошинами из другого гигантского мешка. Помнится, при этом я широко улыбался.

Дайана крикнула, хрусталь запел в ответ. После мы обменялись сигналами.

– Ты мне эти листы сложить поможешь?

Утром после лохгайрских приключений я сидел за обеденным столом, а на голове у меня было нечто вроде тюрбана. Состоял он из запаянного контейнера с водой, предназначенной для заморозки, и полотенца.

Я подписал заявление.

– Спасибо, сэр.

– Дэви, какой я тебе сэр?

Констебль Дэвид Маккром – мой бывший одноклассник, и говорить ему «офицер» я так и не приучился. Он носил прозвище Рябой, но произносить оное в его присутствии было бы чересчур фамильярно.

– В привычку вошло, извини, Прент.– Он сложил бумаги в папку и встал.

Дэвид выглядел возмутительно свеженьким и чистеньким – похоже, служба в полиции творит с кожей чудеса. Взял со стола фуражку, повернулся к моей маме:

– Ну, пока все, миссис Макхоун. Я еще приеду, но если понадобится что-то срочно сообщить, обратитесь к любому офицеру. Если у нас будут новости, дадим знать. Вы как себя чувствуете, миссис Макхоун?

– Спасибо, Дэви, хорошо,– улыбнулась одетая в джинсы и толстый джемпер мама. Под глазами у нее залегли темные круги, но в целом она и правда выглядела неплохо.

– Ну, тогда до свидания. Ты, Прентис, с головой поаккуратнее.

– Буду беречь, как родную,– пообещал я, поправляя тюрбан.

Эксперты остались в кабинете: искали «пальчики». Авось им повезет. Я выглянул в окно: два полисмена обшаривали кусты у двери в кухню.

Гм, а ведь о нас неплохо заботятся. Вот уж не думал, что какая-то драчка в бедном поместьице будет расследоваться столь усердно и тщательно.

Может быть, я и в самом деле неоправданно циничен?

У меня болела голова. Ноги – тоже. И пальцы рук. Что интересно, в прямом боевом контакте с противником я практически не пострадал. Голова – это когда большущая и тяжеленная люстра сверзилась, одним бронзовым рожком угостив меня по кумполу. Осколками я порезал босые ступни, когда скакал по кабинету. Пальцы болят после удара компьютерной клавиатурой о стальную монтировку.

После бегства ночного визитера ящики стола оказались выдвинуты. Спинке кресла здорово досталось от монтировки, настольная лампа не пережила встречи с этим же инструментом и с люстрой, клавиатура «Компака» была разбита вдребезги, а кухонная дверь нуждалась в новом замке. А я бы, пожалуй, не отказался от замены головы.

Но украдено не было ничего, хотя все бумаги, с которыми я возился ночью и которые оставил рассыпанными по дивану, обнаружились сложенными в аккуратную стопку на углу стола, а венчало их пресс-папье. Конверт, что накануне утром лег в верхний выдвижной ящик, никуда не делся. Полицейские в него не заглядывали. Если не считать разгрома и противоречащего ему порядка. Оставалось только ломать голову, зачем являлся тип в черном: чтобы устроить погром или, напротив, приборку. По крайней мере, версия кражи мне самому казалась сомнительной. Тем более что злоумышленник оставил кое-что после себя, а именно: канистры с бензином и монтировку.

Я было хотел позвонить Фергюсу, спросить, как самочувствие, хорошо ли спалось. Но мама окружила меня такой заботой (доктор Файф сказал, что за мной необходимо день-другой присматривать, не давая переутомляться), что я оставил надежду остаться на несколько минут наедине с телефоном. Да и расхотелось искать новые приключения на свой зад, честно говоря.

Мама и док спрашивали, не догадываюсь ли я, кто мог вломиться ночью в дом. Я ответил, что не догадываюсь. Вообще никому ничего не сказал.

Да и что я мог сказать?

Я нисколько не сомневался, что приходил Фергюс. Во-первых, телосложение подходящее, во-вторых, я бы мог поклясться, что он запнулся, когда я произнес имя. Но убедить кого-нибудь в моей правоте не представлялось возможным.

Я покачал головой, сморщился – больно. И поделом дураку. Как же это я ухитрился не предположить, что обвиняемый попытается выкрасть или уничтожить улики? Затмение, что ли, нашло?

– Да,– признал я. Кстати, а что это за улики?

– Ты про это где-то вычитал? – прошептал я, вспомнив вопросы Фергюса.– Где, в папиных бумагах? После его смерти?

Бли-ин! Меня аж в краску бросило от своей наивности.

Мама все хлопотала надо мной, и к вечеру ощутимо полегчало.

После того как эксперты закончили в кабинете, я сделал копии со всех бумаг Рори, хотя для этого пришлось подтянуть к фотокопировальному устройству кресло и сесть в него. А затем, прежде чем уехала полиция, я кое-как уговорил маму съездить в Галланах и сдать упакованные оригиналы на хранение в банк. Она вернулась с новым замком для кухонной двери. Увы, не удалось внушить маме мысль, что сейчас было бы очень полезно отдохнуть где-нибудь несколько деньков, например в Глазго. Когда она ненадолго вышла, я позвонил Дину Уотту и спросил, не желают ли они с Томасом Танком недельку пожить в Лохгайре. Танк, приятель Уоттов,– это тихий, спокойный парнишка двухметрового роста да метр поперек. Однажды я видел, как он нес пару шпал, по штуке на плечико, и даже не взопрел.

Джеймс, утром бывший в ужасе оттого, что из-за допроса пропустил два урока в школе, к четырем вернулся, лучась гордостью. Свое участие в ночных событиях (по моей версии, оно ограничилось высовыванием головы из спальни в коридор и беспрекословным подчинением маминому приказу вернуться и закрыть дверь) он, видимо, истолковал весьма вольно, так что в классе его сочли героем. Вероятно, речь шла о том, что Джеймс в одиночку расправился с отрядом ниндзя, ухитрившись при этом не разбудить меня и маму.

Я сказал маме насчет Дина и Танка, но она идею не одобрила, позвонила Дину и отказалась от запрошенной мною охраны. Ей было достаточно обещания полицейских несколько ночей присматривать за домом —будет приезжать патрульная машина. Меня это мало успокоило, однако я решил не спорить.

Наш сосед мистер Дохерти, восьмидесятилетний сморчок с седыми космами, прибыл к пяти часам с любимым дробовиком и намерением ночевать. «У меня-то самого тырить нечего, миссис Макхоун, я уж лучше присмотрю, чтобы вас и пацанов никто не обидел. Наши-то, лохгайрские, по домам не шалят, не иначе, из Глазго хулиганы заявились».

Мама его поблагодарила, но услуги ночного сторожа отвергла. Впрочем, совсем уж огорчать старика не решилась: попросила вставить новый замок.

Льюис, услышав по телефону о случившемся, хотел все бросить и приехать, но мама и его отговорила – мол, все уже в порядке.

Я от волнения не находил чем заняться. Додумался позвонить в замок и поведать миссис Макспадден о своих ночных приключениях. Имени Фергюса, естественно, не упоминал, но дважды сказал, что налетчик явился за бумагами Рори, а теперь они скопированы и хранятся в банке. «В банке? – переспросила она, едва не оглушив меня через телефон.– Это ты, Прентис, хорошо придумал».

Я справился насчет Фергюсова житья-бытья, миссис Макс ответила, что все у него хорошо, нынче с друзьями отправился на рыбалку.

Что удивительно, ночью я спал как убитый. Джеймс потом сказал, что дважды видел на подъездной дорожке огни фар. Мне надо было ехать на прием к доктору Файфу, но мама за руль сесть не позволила, сама меня повезла в Галланах. Зато доктор разрешил вечером вернуться в Глазго, с условием, что я поеду поездом и в сопровождении друзей.

Все же я еще одну ночь провел в Лохгайре и рано утром уехал на машине, прихватив скопированный архив Рори. Из Глазго рассказал об этом по телефону миссис Макспадден и узнал, что Фергюс собирается на днях ехать в Эдинбург. Тут меня укусила непонятно какая муха, и я брякнул о своем намерении через денек-другой пойти в полицию – мол, вспомнил некоторые подробности ночного нападения, но сначала должен сам кое-что проверить.

Я снова ездил в университет, сидел на лекциях, ходил, прихрамывая, из аудитории в аудиторию. И в понедельник, и во вторник болела ушибленная голова, но все равно я геройски набивал ее знаниями. Обязательно запирал на ночь дом миссис Иппот, закрывал все ставни. Каждый день трижды, а то и четырежды звонил маме. Она сказала, что Фергюс, узнав о происшествии, прислал ей громадный букет. А еще он звонил из Эдинбурга и советовал оснастить дом электронной охраной, он-де знает в Глазго фирму, где, если сослаться на него, дадут скидку. Ну, разве не милашка? Да, я совсем забыл: мама с Фергюсом все-таки приедут в пятницу в Глазго и пойдут в оперу. «А ты не надумал идти с нами, Прентис?»

Естественно, я сказал «нет».

Точно в трансе, я положил трубку. Мысли рождались во множестве и неслись вскачь, но совершенно в разные стороны, зачастую кружа и сталкиваясь лбами. Что происходит, мать вашу за ногу? И как я должен себя вести в этом кошмарном сне наяву?

Ну и, естественно, я следил за военными новостями, как и положено добропорядочному потребителю массовой информации.

А она была нашпигована цензурированными штампами. Читаешь ли ты газету, смотришь ли телевизор или слушаешь радио – обязательно наткнешься на ту или иную вариацию изречения «на войне первой гибнет правда». Как ни парадоксально, сей трюизм сделался пропагандистским орудием, подразумевая, что вояки, политики и журналисты на попрание правды в известных обстоятельствах не могут не смотреть сквозь пальцы. И, положа руку на сердце, подобные обстоятельства нередко складываются даже в самые что ни на есть мирные времена.

Я напряженно думал: как не допустить, чтобы в пятницу мама встретилась с Фергюсом? Может, сказаться больным? В принципе это несложно устроить и по-настоящему. Еще можно обнаружить в договоре об аренде пункт, по которому мне запрещено оставлять гостя на ночь. А еще может вырубиться электричество из-за сбоя в компьютере. Утечка газа. Серьезные повреждения несущих конструкций под тяжестью картин, зеркал и люстр. Да все, что угодно.

Во вторник около полудня я решил, что завязываю следить за войной, иначе история, которую я проживаю, помешает мне защитить диплом спеца по истории уже состоявшейся. Вечером во вторник позвонила Эш, я ей рассказал обо всем случившемся – и в замке, и в Лохгайре. Она не нашлась с дельным советом, сказала, что мне, наверное, следует обратиться в полицию. Приглушенным голосом добавила: у самой дела в последнее время не шибко ладятся, но подробнее она рассказывать не может.

Ее голос вызвал во мне бурю противоречивых чувств, наполнил воодушевлением и одновременно низверг в пучину отчаяния. Хотелось закричать: «Выслушай меня, женщина! Я в тебя, кажется, влюбился. Да, влюбился…» Иначе как этими выкриками выразить свои чувства я бы не смог, а потому и выражать не стал. Да и не был уверен на все сто, если честно. А и был бы уверен, вряд ли осмелился бы. Создалось впечатление, что не эти слова ей хочется услышать. У любого человека иногда возникает желание затихариться, пожить в мире простом и спокойном, остыть малость.

И вообще, разве не смешно, если какой-то чмошник вчера распускал перед тобой сопли и требовал сочувствия, а сегодня клянется в любви до гроба? Я бы на месте Эшли вряд ли поспешил связать с таким придурком свою судьбу.

Так что разговор получился не слишком связным. Под конец у меня у самого настроение упало до нуля. Расспрашивать Эшли о ее победах на любовном фронте я не стал.

Трубку я клал с тем же чувством, которое испытал год назад, когда после новогоднего кутежа ехал из Галланаха в Глазго и застрял в Лохгайре. Вспомнив, каким я был тогда позорным трусом, едва не схватил трубку, чтобы позвонить Эш. Даже протягивал руку пару раз, и корчил глупые гримасы, и вслух убеждал себя поступить, как подобает мужчине, но было страшно, да и что я услышу в ответ, еще неизвестно… Чего гадать, позвони и узнаешь, а так будешь мучиться. Звони! Сейчас же!

Я, конечно, не позвонил.

Ведь у меня были более срочные дела. Почти с оргазмическим облегчением я вернулся к учебе. От одной мысли, что прошлое можно принять или отвергнуть, мне захотелось его принять. Настоящее слишком уж нагло ломилось в двери – значит, грех не дать ему отлуп.

Таким образом, все как бы вернулось в привычную колею… Правда, было у меня подозрение, что это ненадолго.

В пятницу, 23 января 1991 года, в середине дня, Фергюс Уолтер Круден Эрвилл выехал из Гайнем-касла на своем «рейнджровере» и двинулся к северу через город Галланах и деревню Килмартин, миновал замок Карнассери и древнюю пирамиду из камней возле Кинтроу, пересек узкую пойму Барбрек-ривер перед Лох-Крейгниш, снова направился в глубь острова, выехал к морю уже за мариной Крэоб-Хейвен, затем по дуге проехал мимо деревни Ардуайн, обогнул Лох-Мелфорт, оставил позади Килмелфорд, углубился в лес, протянувшийся до Глен-Гэллайн, а затем его берегом добрался до Лох-Феохан и петляющей от него к Обану дороги. «Рейнджровер» около часа проехал через город и устремился дальше на север, к Коннелу, там перед Фолс-оф-Лора дождался разрешающего сигнала светофора, двинул по мосту, помотался по развязкам и наконец свернул с шоссе на грунтовку, которая привела к берегу, к узкой взлетно-посадочной полосе коннельского аэродрома.

Фергюс Эрвилл оставил «рейнджровер» на автостоянке возле летного поля. Поговорил с чинившим забор вокруг парковки мистером Керром, жителем деревни Бендерлох, расположенной в паре километров от аэродрома. Мистер Эрвилл изъявил желание воспользоваться телефоном в строительном вагончике, служившем здесь контрольно-диспетчерским пунктом. Мистер Эрвилл, по словам мистера Керра, пребывал в приподнятом настроении и сообщил, что собирается слетать на какой-нибудь остров в архипелаге Внешние Гебриды (Говнюшные Ебриды, его точные слова), где живет его старый школьный друг. Есть идея преподнести этому другу сюрприз в виде бутылки виски – как запоздалый новогодний подарок. Мистер Эрвилл продемонстрировал мистеру Керру бутылку «Баумора» в небольшом кожаном саквояже, где также находились кое-какая одежда и туалетные принадлежности. Ничего необычного во внешности и поведении мистера Эрвилла мистер Керр не заметил, если не считать пары болезненных гримас и странного поеживания. Керр спросил, все ли в порядке, Фергюс ответил утвердительно – разве что побаливает одно-два ребра, но это ерунда, старая травма.

Миссис Элиза Макспадден, управляющая в замке, показала, что мистер Эрвилл накануне вечером жаловался на боли в груди и принял две таблетки парацетамола. Упаковку таких же таблеток он взял с собой утром в машину. Сказал, что уезжает дня на два, и, уже садясь в машину, попросил – в приступе гуманности, очевидно,– чтобы в пятницу миссис Макспадден не готовила свой «фирменный» суп «куллен скинк». Он пообедает в Глазго с миссис Мэри Макхоун, перед оперой. Позже в Глазго, в ресторане «Колониаль», подтвердили, что на пятницу был заказан столик на двоих и заказ делался от имени Эрвилла.

Когда мистер Эрвилл покинул пункт управления полетами, времени было около половины второго. Майкл Керр помог ему проверить исправность «Сессны». Самолетик вырулил на полосу, разбежался и взмыл при скорости юго-западного ветра пять узлов, при хорошей видимости, при высоте облаков пять тысяч футов. Прогноз погоды обещал усиление ветра к вечеру, но в ближайшие дни сохранится хорошая видимость, а ветер будет южный, устойчивый и не сильнее трех-четырех узлов.

«Сессна» была замечена радаром с острова Сент-Килда, с английской военной базы. Самолетик вторгся в запретное воздушное пространство – нечего гражданским соваться туда, где ведутся испытания ракет. Он летел на высоте 2000 футов, с пеленгом 320е , то есть держал курс на Исландию. На радиозапрос с земли ответа не поступило, и «Нимрод» из состава английских ВВС, патрулировавший над Северной Атлантикой, получил приказ идти на перехват.

«Нимрод» вошел в зону визуального контакта в 15:16 по Гринвичу. Сбросил скорость, полетел конкурсное и почти впритирку, чуть выше и с минимальным опережением. Так продолжалось 25 минут, при этом военные не оставляли попыток добиться визуального или радиоконтакта с пилотом. Экипаж «Нимрода» докладывал, что единственный человек на борту гражданского воздушного судна находится на пассажирском сиденье, но, судя по его позе, пребывает в бесчувственном состоянии.

В 15:41 по Гринвичу зачихал мотор «Сессны» – скорее всего, закончилось топливо – и самолетик начал терять высоту. Не прошло и минуты, как мотор заглох. Самолет клюнул носом, отчего пилот навалился грудью на приборную панель, и сорвался в крутое пике, перешедшее в штопор. В 15:43 произошло падение в воду.

«Нимрод» сделал круг, сбросил спасательный плотик и сообщил на ближайший корабль координаты места катастрофы. Через двадцать минут учебный летательный аппарат затонул, на поверхности почти не осталось обломков. Утром подошел восточногерманский траулер, подобрал пустой спасательный плот.

По докладу экипажа «Нимрода», человек, находившийся на борту «Сессны», ни разу не проявил признаков жизни.

– Алло?

– Прентис?

– Слушаю. Это…

– Это Эшли. Только что про Фергюса услышала.

– Эшли! А… да. Я еще днем узнал. Собирался тебе позвонить, а рабочего номера-то и нет.

– Ну, и?

– Что – «ну, и»?

– Что-нибудь имеешь сообщить, помимо прозвучавшего в новостях?

– Ну… мама поехала в замок к миссис Макспадден, спросила, не надо ли помочь. Говорит, та будто контуженная. Все про суп говорит.

– Про суп?

– Про суп. Конкретно, про «куллен скинк».

– О господи!..

– Похоже, Фергюс уезжал в прекрасном настроении, только накануне ночью у него грудь побаливала. Утром двинул в Коннел, типа, собирался лететь на Гебриды, там его старый чувак живет. А последняя новость – он ныряет в Атлантику и забывает всплыть. Без сознания был, точно.

– Гм… Ну, и что ты обо всем этом думаешь?

– Да ничего не думаю. Мама у миссис Макспадден спрашивала, к кому именно направлялся Фергюс, а та —без понятия. Ее наверняка уже и полицейские на этот счет спрашивали – они ведь обещали провести расследование.

– Слышала, слышала… Думаешь, сердечный приступ?

– Да кто ж его знает. Гм…

– Чего?

– Миссис Макспадден говорила, вечером накануне Фергюсу кто-то звонил. Она первой взяла трубку и позвала его.

– Да? И что?

– Это был явно шотландец, но звонил по международному, через спутник. Миссис Макс голос показался знакомым, но она не ручается.

– Знакомый голос? Гм…

– Да. Как ты думаешь, она знает Лахи?

– Да. Точно, знает. Оба в «Яке» за стойкой впахивали, лет этак… двадцать назад.

– Ага!

– Так-таки и ага?

Я набрал полную грудь воздуха.

– Вот что, Эш. Я тебе хочу сказать… Послышался неприятный фоновый звук.

– Блин! Это дверь. Что? Из меня вышел весь воздух.

– Да так, ничего. Береги себя, Эш.

– Ты тоже себя береги. Пока.

Я положил трубку, поднял взгляд на алебастровые сталактиты, из которых состоял узорный потолок в кабинете, и завыл по-собачьи.

23 сентября в 13.25 блюстители закона в Глазго получили ценную информацию. Кто-то позвонил в управление стратклайдской полиции и стуканул, что в Лох-Койлл-Бхаре, находящемся чуть южнее аргайлширской деревни Кринан, банда наркоторговцев прячет кокаин. Неизвестный доброжелатель оказался щедр на подробности: речь шла о водонепроницаемых пластмассовых капсулах со строго отмеренными дозами «снежка», партии доставляются с континента под водой, буксируемые яхтами, и переправляются в озеро, где ждут прибытия наркодельцов из Глазго.

В тот же день лох был оцеплен. Полицейские аквалангисты ныряли в его южной половине до утра, а их товарищи в лодчонках орудовали баграми.

Никаких капсул с кокаином они не обнаружили, но зато на второй день лодочный якорь зацепился за что-то тяжелое. Ко дну отправился ныряльщик, чтобы освободить плененную какой-нибудь корягой снасть. Вскоре он вернулся и доложил, что якорь зацепился не за корягу, а за колесо мотоцикла, к которому привязаны человеческие останки.

В тот же вечер мотоцикл вместе с трупом оказался на суше. Труп частью разложился, частью был съеден рыбами – кости не рассыпались только потому, что находились в одежде. Каковая также сильно пострадала, но все же позволяла определить мужской покрой. Все же полицейские не спешили с выводами насчет половой принадлежности скелета. Эту задачу пришлось на следующий день решать судмедэкспертам в Глазго.

Вскоре выяснилось, что мотоцикл «сузуки-185GT», растаможенный в Великобритании в 1977 году, числится в угоне по заявлению его владельца с 1981 года. Мотоцикл был одолжен этим жителем Глазго другу, который уехал на нем и не вернулся. Уже одно это пикантное обстоятельство могло бы натолкнуть полицейских на мысль о визите к нам. Впрочем, в Лохгайре нашелся памятливый констебль, он, узнав насчет марки мотоцикла, живо сложил два и два.

На утопленнике не обнаружили никаких документов, но установить его личность помогла стоматологическая экспертиза – в одной клинике сохранились сведения о его зубах. Это был дядя Рори.

На скелете был мотоциклетный шлем, надетый, как показало следствие, уже после гибели. Смерть наступила от серии ударов по затылку, нанесенных твердым гладким предметом полусферической или сферической формы, диаметром приблизительно девять сантиметров. Вероятно, дядя потерял сознание после первого же удара.

В конце февраля коронер разрешил родственникам покойного забрать останки, и кости дяди Рори вернулись наконец в Лохгайр и были захоронены в саду под лиственницей, среди рододендронов и шиповника, рядом с могилой брата. На черном мраморном обелиске добавилась табличка с именем и годами рождения и смерти Рори, и были справлены поминки, на которых присутствовали ближайшие родственники и Дженис Рэй. Я почему-то счел уместным в своей прощальной речи произнести слова из безымянной пьесы, которыми Рори собирался, по всей видимости, завершить «Воронью дорогу»: «Все твои правды и все твои неправды…»

Дженис всплакнула.

Я заметил Льюису, что похороны в нашей семье с каждым разом обходятся все дешевле – этак, глядишь, на самих когда-нибудь здорово сэкономят.

Кажется, я его задел за живое. А может, он просто позавидовал, что не сам додумался до этой хохмочки.

Фактически уголовное дело не закрывалось, полиция якобы разыскивала убийцу Рори. На деле же она только быстренько опросила маму, Дженис и Энди Никола, бывшего дядиного соседа по квартире. Так и не довелось мне узнать, насколько круты в своем ремесле наши Шерлоки.

В последнюю неделю января фирма, где подвизалась Эшли Уотт, получила статус банкрота. Эш очутилась на улице, но из города не уехала: решила найти другую работу.

Война закончилась славной победой. Мальчишек уйма погибла только с той стороны, да поговаривали, будто Дядя Сэм таки мал-мала наварил на этой затее.

У Верити родился ребенок – точно в назначенный день второго марта. Случилось это в Лондоне, в теплом родильном отделении крупной больницы. Мальчика зарегистрировали под именем Кеннет Уокер Макхоун. Он весил три с половиной кило и был похож на отца.

Через две недели Льюис, Верити и юный Кеннет переехали в Лохгайр.

Адвокат Блок 8 марта в Гайнем-Касле огласил завещание Фергюса Эрвилла. Меня попросили присутствовать, и я поехал поездом – «гольф» находился в ремонте. В пути я испытывал горечь и страх.

Хелен и Дайана в траурных нарядах выглядели потрясающе. К тому же обе приехали загоревшие: Хелен из Швейцарии, Дайана с Гавайев. Они сидели рядышком под высоким потолком солара и слушали приятные новости: что унаследовали поместье, за исключением отдельных стеклянных предметов искусства, ныне содержащихся в замке, каковые предметы (об этом близняшки уже знали) передаются в дар музею при фабрике «Галланахское стекло».

Миссис Макспадден сидела сгорбившись, закрыв лицо ладонями и плача – ну тихоня тихоней, бывает же такое! Ей доставалась сумма в 25 000 фунтов, а также на выбор: дальнейшее проживание в замке или получение отступных (еще 25 штук), если она согласится освободить помещение для близнецов или их родственников.

Фергюс наказал, чтобы его похоронили в саду при старом замке, чем поставил душеприказчика в тупик – тела-то не нашли! Потому было принято соломоново решение: поставить в саду обелиск, а церемонию прощания с покойным устроить позже в Галланахе.

«Рейнджровер» доставался дочерям Фергюса, а вот «бентли-8» отписывался моему отцу. После его смерти Фергюс изменил завещание по подсказке мудрого адвоката Блока, и вот я сделался владельцем этой тачки, со всеми причиндалами. Ай да сюрприз!

В завещании оговаривались еще пожертвования благотворительным организациям и всякое такое, но это уже мелочи.

Потом, когда мы в неловком молчании стояли и сосали принесенное тихо плачущей миссис Макс шерри, подошел адвокат Блок и вручил мне ключи от «бентли». У меня все плыло перед глазами. «На фига? – думал я.– С какой стати? Почему он завещал машину именно мне?»

Я решил поговорить с близняшками. Хелен сразу захотела уехать, а Дайана надумала пожить немного в замке. Я согласился в ближайшие дни наведаться и помочь с упаковкой стекла – до переезда в музей оно будет храниться в подвале. Близняшки сказали, что не знают, как распорядиться замком – я так понял, все зависит от выбора миссис Макспадден.

Я собирался свалить, как только это позволят приличия. Решил на мамином «метро» прямиком ехать в Лохгайр, предупредил Хелен и Дайану. что после обеда вернусь вместе с мамой и заберу «бентли». Однако непонятно почему, выйдя за парадную дверь, я не захрустел гравием по пути к малышу-хэтчбеку, а потащился обратно в солар и спросил, нельзя ли уехать в Лохгайр на «бентли», а «метро» забрать потом.

Гараж открыт, сказала Дайана,– и я обогнул замок и вошел в распахнутые ворота. Там, как замерзшее вино, бордово поблескивал шикарный кузов. Я открыл дверцу, недоумевая, почему в завещании говорилось не только о «бентли», но и о его содержимом.

Я устроился на высоком пассажирском сиденье, с улыбкой озирая орех и хром и вдыхая роскошный запах обивки «Конелл хайд». Машина выглядела стерильной, как палата в инфекционной больнице. Необжитой. В карманах дверей – ничего, на заднем сиденье и на задней полке – пусто. Даже карт нет.

Я не сразу открыл перчаточный ящик – с Фергюса станется заложить взрывное устройство в бардачок или под капот. Впрочем, не его стиль. Это не монтировкой или тяжелым гладким сферическим предметом по кумполу…

В бардачке лежали руководство по эксплуатации «бентли» (впервые вижу такую штуковину в кожаном переплете), документы на машину и подарочная картонная коробка, явно из сувенирного магазинчика при фабрике. Я ее вынул, открыл. Внутри оказалось пресс-папье – тоже сувенирное, но слишком крупное для коробки, едва втиснулось. Я перевернул штуковину и узнал из этикетки, что держу в руках старое изделие «Пертширской фабрики канцелярских принадлежностей», «Галланахское стекло» тут ни при чем.

Я оставил пресс-папье на пассажирском сиденье и вышел из машины. Обыскал багажник – с предельной осторожностью, памятуя о концовке «Чарли Варрика»,– но и там обнаружил идеальный порядок, не более того.

Вернулся за баранку, посидел, подумал, держа в руках пресс-папье, вглядываясь в его непостижимый аморфный узор и недоумевая, на кой черт Фергюс завешал мне эту стекляху. даже не на его фабрике отлитую.

Потом прикинул на ладони вес – и сжал пресс-папье уже как оружие, и посмотрел на него уже совсем другими глазами. Потому как понял. Оно сферической, или почти сферической формы, и в диаметре сантиметров девять.

Тут я его чуть не выронил.

Я с дрожью вернул пресс-папье вместе с коробкой в перчаточный ящик, повернул ключ в замке зажигания и не взорвался, и неторопливо покатил в Лохгайр на помпезной тачке.

Панихида по Фергюсу состоялась через неделю. Она проходила в Галланахе, в пресвитерианской церкви на Шор-стрит. Для нас, Макхоунов, это не самое благоприятное в плане травматизма место, и я бы охотно сачканул (ибо грешно предаваться лицемерной скорби пополам с откровенным злорадством), но мама захотела присутствовать, как откажешь ей в сопровождении?

Мы положили цветы на могилу Макдобби, где погиб папа, и прошли в церковь, где расцеловали траурно-очаровательных близняшек.

Я стоял и ловил ушами прит(в)орные выражения соболезнования, дурноголосые псалмы и синтаксически перекрученные реминисценции адвоката Блока. Он, судя по всему, успешно строил карьеру самого популярного в Галланахе похоронного трепача. В моей душе поднималась буйная ярость. Но что я мог? Только стоять и шевелить губами, будто подпеваю, и глядеть под ноги, когда доходило до молитв, и не орать, какие вы тут все ханжи и лицемеры, и не резать (боже упаси!) правду-матку. Если честно, я однажды чуть было не полез выступать, уже воздуха в легкие набрал, очень уж раскипелся мой разум возмущенный, пар едва из ноздрей не валил. Я уже и живот напряг, вот сейчас заору: «Душегуб он, Фергюс ваш! Убивец гребаный!»

И тут я «поплыл». Очень ярко представил себе, как я ору, а никто даже ухом не ведет. Эхо отлетает от церковных сводов – а всем по барабану. Поют, молятся, и все-то им фиолетово. И тогда я обмяк, и обвел взглядом церковное убранство, и траурные наряды, и физиономии лучших людей Галланаха и окрестностей, и ничего при этом не испытал, разве что немного скорби за всех за нас.

Я поднял взгляд вертикально и подумал: «Все боги ложные». И улыбнулся нерадостно.

После службы я подошел к зареванной миссис Макспадден, прогулялся вместе с нею через кладбище до шоссе и моря под несущимися облаками. Пахло солью.

– Вот так-то, Прентис,– произнесла миссис Макс оглушительным шепотом,– живет-живет человек, а потом раз – и прибрал его Господь. У всех у нас хвори и болячки, но когда я о нем подумаю… Хоть бы сказал, что грудь сильно болит, надо бы доктора позвать…

– Нету среди нас абсолютно здоровых, миссис Макспадден,– ответил на это я.– А у него ребра были в аварии сломаны. На его месте любой списал бы на старую травму.

– Да, может, ты и прав. Помолчав немного, я спросил:

– Мама говорит, вечером накануне отъезда ему звонили из-за границы?

– А? Да, припоминаю что-то… Кажется… Да, точно звонили.

– А кто звонил, не знаете?

– Нет,—ровно произнесла миссис Макс, но я заметил, как она нахмурилась.

– Мой университетский приятель сейчас за границей, он собирался звонить Фергюсу насчет экскурсии по фабрике. Диссертацию пишет по истории стекла. Вот я и подумал: может, это он.

Разумеется, это была ложь, от первого до последнего слова. Но я пытался звонить в Сидней Лахи Уотту и обнаружил, что телефон отключен. Мама Эшли не ведала, где он сейчас, и мне хотелось узнать, что же привело Фергюса к такому концу.

– Не знаю я, Прентис,– покачала миссис Макспадден большущей румяноликой головой. На конце шляпной булавки блестела крупная бусина из черного стекла. Порывистый ветер играл выбившейся прядью соломенных волос.

– А вы не слышали, что он сказал? – допытывался я.

– Слышала кое-что, когда к двери шла. Что не надо кого-то поднимать.

– Кого-то поднимать?

– Да. Сказал, не надо никого поднимать, только это я и слышала. Подумала, речь идет о ком-то из гостивших в замке людей.

– Угу,– задумчиво кивнул я,– похоже на то.– И пожал плечами: – Похоже, это не тот звонил, о ком я думаю, но все равно спасибо.

А может, звонил именно тот, о ком я думаю. Может, если бы миссис Макс чуть задержалась, она бы услышала еще два словечка: «со дна».

– Представляешь,– сказала миссис Макспадден,– я как раз о тебе говорила, когда телефон зазвонил.

– В самом деле?

– Да.

– Сказала мистеру Эрвиллу, что ты вспомнил кое-какие подробности ограбления вашего дома.

– Правда? – Я кивнул, пряча руки в перчатках за спину и вяло улыбаясь неспокойному серому морю, плескавшемуся за низкой церковной оградой.

– Канада? – потрясенно переспросил я.

– У меня там дядя. А у него знакомые в фирме по установке системы, которую я знаю мало-мальски. Прислали мне приглашение.

– О господи! И когда отправляешься?

– В понедельник.

– В понедельник?!

– Завтра – в Галланах, попрощаюсь с мамой.

– Самолетом?

– Машиной. Оставлю там тачку, Дину пригодится.

– Боже! И надолго ты в Канаду?

– Не знаю. Там будет видно. Может, понравится.

– То есть ты и остаться можешь?

– Не знаю, Прентис. Никаких планов строить не собираюсь, пока не приеду и не осмотрюсь. Если с работой сложится и люди будут ничего – почему бы и не остаться.

– Ой, бли-ин! В смысле: когда надо с тобой прощаться?

– Как насчет в Галланах на выходные приехать?

– Гм… Ты не поверишь: я собрался как раз в эти выходные махнуть на «бентли» в Уллапул, оттуда на пароме – на остров Льюис, там – до самой северо-западной точки – зашвырнуть в море пресс-папье. Но если…

– Ладно, не буду срывать столь благородный план. Мне в Галланахе скучать не придется: уйма родни, уйма новостей.

– Но…

– Но в понедельник утром я вылетаю из Глазго. Так и быть, можешь приютить меня в своем дворце.

– В воскресенье? Годится. Дай-ка подумать: в воскресенье парома не будет, но я могу выехать в пятницу, а в субботу закончить дела и вечером вернуться. Годится. Значит, в воскресенье. К которому часу сможешь подъехать?

– К шести – нормально?

– Идеально. Между прочим, я тебе задолжал карри.

– Ничего ты мне не задолжал, но приглашение принимается. В этот раз не оболью тебя бренди, обещаю.

– Вот и прекрасно. А я обещаю не вести себя как последняя жопа.

– Будешь как предпоследняя?

– Э, да ты, я вижу, знаешь, как сделать парню плохо.

– Годы тренировок. До воскресенья, Прентис.

– Ладно, пока. Поосторожнее будь за рулем.

– Тебе того же. Пока.

Я положил трубку и воззрился в потолок, не зная, плясать ли от радости или выть от горя. Скоро я с ней увижусь! Но она тут же улетит в Канаду! Угодив меж двух крайностей, я обрел спокойствие будды, а потому только слабый стон исторгся из моей груди.

Привыкнуть к мысли, что мне принадлежит «бентли», оказалось совсем не просто. Если честно, то я так и не привык. Когда катил на нем по улицам, прохожие бросали на меня странные взгляды. Когда возвращался из Лохгайра в Глазго, меня на Грейт-Вестерн-роуд несколько раз останавливала дорожная полиция: «Это ваша машина, сэр?»

Задним числом мне кажется, что реплика «Надо же, а я-то думал, вы так обращаетесь только с чернокожими» была не совсем тактична. С другой стороны, меня продержали всего-навсего час, пока проверяли номера и досматривали машину. Это время я провел на заднем сиденье полицейской тачки, придумывая разные способы просаживания вырученных за «бентли» денег (оставлять себе кровавые Фергюсовы бабки я не собирался ни в коем случае). А можно благотворительностью побаловаться – если нужно ускорить вращение Фергюса в его подводной могиле, то Африканский национальный конгресс и Лига против жестоких видов спорта охотно мне в этом помогут.

Но слава богу, прежний хозяин машины не успел стереть протекторы и сжечь лампы в фарах, да и все остальное содержалось в порядке, а потому ребяткам в синих мундирчиках пришлось меня отпустить.

Все же я рассудил, что на Гебриды лучше ехать в этом чуде цвета бургундского вина, нежели в «гольфе».

Стартовал я в пятницу утром, по А-82 добрался до Инвернесса, переехал на западный берег и миновал Уллапул. Дорога скоро подтвердила, что от «бентли» надо избавляться. Правда, в управлении он оказался послушней, чем я ожидал, но румянец стыда ни на миг не сходил с моих щек. Завещание никоим образом не заказывало мне распоряжаться машиной по своему усмотрению – значит, сбуду с рук, и черт с ней. Я успел на дневной паром до Сторноуэя. Заночевал в «Ройал-Хоутел», перед сном читал исторические книжки – про войны древности, про давно исчезнувшие империи. Время от времени приобщался к современности через телик. Пресс-папье водрузил на прикроватный столик – типа, будет меня ночью охранять.

В десять утра я стоял под сильным ветром и слабым дождем у маяка на Бат-оф-Льюис, кутаясь в старое отцовское пальто и жалея, что не прихватил зонтик. Никак не мог решить, правда ли это самая западная точка острова,– на такую же роль вполне могло претендовать местечко под названием Галлан-Хед. В конце концов плюнул: невелика разница. Да к тому же с этого мыска проще сделать дело.

Там были утесы, не слишком высокие. Пресс-папье лежало в кармане. Я его вынул. Кругом – никого, но я все равно испытал стыд и неловкость. Глупая затея, что тут говорить. Ветер рванул ворот пальто, бросил мне в глаза мелкие легкие брызги. Море, покрытое серебряной чернью, уходило в серую бескрайность мороси, туч и ветра.

Я подкинул стеклянный шар на ладони, потом со всей силы запустил в море. Пожалуй, мне было без разницы, плюхнется он в воду или разобьется о скалу. Он не разбился – летел к набегающим без устали волнам. Я даже как будто заметил всплеск. А может, показалось.

Я собирался сказать: «Ты кое-что забыл», бросая пресс-папье в воду. Эту фразу я придумал в машине, когда ехал в дыму торфяников, но теперь она мне показалась слишком банальной, и потому я постоял молча. Просто мерз, и мок, и глядел на волны, и думал о лежащих на дне Атлантики, в нескольких сотнях километров к северо-западу, обломках и останках.

Где сейчас скитается душа Фергюса Эрвилла? И осталась ли она, душа, осталось ли что-нибудь кроме тела, погребенного под толщей темно-серых вод?

Может быть, личность его и сохранилась, перейдя в иную форму бытия, но я в этом сомневался. Равно как и насчет личности папы, или дяди Рори, или тети Фионы, или Даррена Уотта. Мир прост и в простоте своей жесток. Продолжения не следует. И если поверить в это, жить будет легче, как это ни парадоксально. Продолжаемся мы в своих детях, в своих трудах и в памяти оставшихся на земле. Мы продолжаемся в прахе своем, в тлене своем. Хотеть большего – это даже не наивность, это трусость. И это – тупик. Смерть – перемена. Она дает новые шансы, новые вакансии, новые ниши и условия. Ошибка считать, что она отбирает все.

Вера, будто мы каким-то образом перейдем в иной план бытия, либо сохранив при этом свою личность, либо превратившись в нечто совершенно иное,– это, скорее всего, дань нашей эволюционной целеустремленности и животному инстинкту выживания, а ни в коем случае не плод нашей мудрости. Если же рассматривать интеллект, памятливость и сообразительность как некую сверхценность, достояние не индивидуума, а общества, то перспектива неизбежной смерти уже не покажется индивидууму страшной и он сможет хладнокровно подготовиться к своему концу и встретить его достойно. А притязать на суетную и бессмысленную послежизнь в суетном и бессмысленном раю – что это, если не верх эгоизма?

Волны набегали на утесы, разбивались и отступали. При ударах на миг рождались фигуры – живые, неистовые,– но тут же стирались, растекались, растворялись.

И мне казалось тогда, что все очень просто: жизнь отдельного человека – это всего лишь жизнь отдельного человека. Правильно считал отец: нет в мире справедливости и несправедливости. Дела земные останутся на земле, ибо это лишь творения разума и рук человеческих. И у Даррена, и у моего отца, и, может быть, у Рори хватало великих замыслов – сколько путей еще не пройдено, сколько еще не взято и не отдано,– и это, конечно, увеличивало нашу скорбь, скорбь живых, но никоим образом не могло служить аргументом в пользу загробного существования. Эти люди были с нами, а теперь их с нами нет. Вот и все.

Да, мой отец был прав насчет моих переживаний из-за смерти Даррена Уотта. То была просто обида капризного ребенка на мир. То была злость пополам со скорбью – слишком уж рано ушел из жизни Даррен и к тому же сделал это так неуклюже, так неэстетично: разбиться о мусорный бак, ну что за нелепость? Да как посмел мир так поступить со столь неординарным человеком? Да как он посмел вот так вот запросто взять и стереть с лица земли моего друга? Несправедливо!

Конечно несправедливо. Но к делу это никоим образом не относится.

Итак, мой старик был прав, а я ошибался. А теперь я взялся за ум. Может быть, он это предвидел? Было бы неплохо.

Но что, если он сходил в свою могилу (через могилу Макдобби), успев поставить на среднем сыне крест как на суеверном недоумке? Это было бы плохо. Хуже некуда. Но все равно уже ничего не исправишь. Все кончено.

Я повернулся и ушел. В тот же день отправился обратно в Уллапул через Сторноуэй. На борту парома стоял у борта и смотрел на бегущие навстречу волны, пил кофе из пластиковых стаканчиков и ел жирные пироги. Вспомнил, как мы однажды, много лет назад, проплывали здесь с мамой, Льюисом и Джеймсом и за кораблем погнались дельфины.

Шесть часов спустя я был уже в Глазго.

Спалось мне в ту ночь прекрасно.

Воскресным вечером мы с Эшли Уотт двинули в знакомый ресторан «Анаркали», там заказали практически то же, что и в тот летний вечер, когда погиб мой отец. Но на сей раз нам было не так весело, и Эшли не облила меня бренди, а я не вел себя как последняя дырка в заднице. Я просто сидел и говорил о прошлом и о будущем и при этом не знал, плакать мне хочется или смеяться, ведь я так рад встрече с ней, но завтра она отправится в далекий путь, полетит через широкий океан, на который я смотрел вчера. Эшли сойдет с самолета в Канаде и, может быть, останется там насовсем, а я даже не смею спросить, есть ли в ее жизни мужчины – впрочем, от Дина знаю, что парень, с которым она улизнула в новогоднюю ночь, уже утром получил отставку.

И я по-прежнему не знал, можно ли рассказать ей о своих чувствах. Ведь она собирается улетать, и как я смогу признаться ей сейчас в любви, если еще ни разу в жизни никому не признавался? Почему до сих пор молчал, спрашивается, и только теперь, накануне ее отлета, говорю? Чтобы в койку затащить? Остался только один драгоценный вечер, а я его рискую испортить. Рискую ее смутить, оскорбить, обидеть до глубины души – а мне ведь ни то, ни другое, ни третье совершенно ни к чему. И при всем при том я отдавал себе отчет, что в прошлом, несколько месяцев назад, было подходящее время и подходящее место. Если бы я тогда признался Эшли в любви, это выглядело бы абсолютно естественно. Но в той горячке, в той сложной круговерти событий – да плюс моя нерешительность, медлительность и невнимательность – я упустил момент, и с тех пор он ни разу не повторился.

И вот я сижу в ресторане напротив нее, гляжу в отблескивающее при свете свечи лицо с нежной кожей, длинным тонким носом, улыбающимся красным ртом (нос и рот – ну в точности восклицательный знак) и сгораю заживо в серых искрах ее глаз.

Мы вышли в холодную мартовскую ночь. Было сыро, отсвечивал мокрый асфальт. Эшли на ступеньках подождала, пока я надену папино наследство: твидовое пальто. На ней были черная юбка и старая куртка флотского покроя с завернутыми обшлагами – я ее помнил еще с похорон бабушки Марго. Опираясь на перила, Эшли смотрела, как я застегиваю поднятый ворот. Левая ее нога щелкала то носком, то каблуком, будто аккомпанировала песне, которой я не слышал.

Я, поправляя воротник, посмотрел на постукивающую туфлю.

– Морзянка?

Эшли отрицательно покачала головой, длинные светло-каштановые волосы рассыпались по темным плечам.

Мы в обнимку спустились с крыльца.

– Как тот фильм называется, где чечеточник выстукивает кому-то оскорбление? – спросил я.

– Не знаю.– Эш и на ходу постукивала туфельками.

– Может, «Мертвецы не носят шотландку»? – почесал я в затылке.

Я не надел перчаток, а потому чувствовал ладонью тепло через куртку Эшли. От нее пахло духами «Самсара». Это что-то новенькое, подумал я.

– Возможно.– И она рассмеялась.

– Ты чего?

– Да вспомнила.– Она сжала мою талию.– Класс миссис Фимистер. Помнишь? Мы с тобой в одном классе были.

– Ага, помню.

Мы свернули на Вудландс-роуд.

– Ты ее ненавидел – она у тебя радиоприемничек отобрала, или что-то вроде, и ты материл ее морзянкой.– Эш рассмеялась еще громче.

– Было дело,—подтвердил я.

– «Пошла ты в жопу, корова старая»,– прыснула Эш,– Это было самое смешное.

– Боже! – Я чуть отстранился, чтобы заглянуть ей в глаза.– Так ты что же, расшифровала?

– Ага,—дружелюбно ухмыльнулась Эш.

– Ах ты негодница! – рассмеялся я.—А я-то думал, это моя тайна. Уже потом кое-кому рассказал, только после школы, и никто не поверил.

– А я сразу поняла,– снова ухмыльнулась Эш.– Пару раз замечание схлопотала, потому что хихикала. Едва не описалась, пытаясь не смеяться.– Эшли расхохоталась, запрокинув голову.

– Я и не подозревал, что ты знаешь азбуку Морзе. Сам-то я скаутом был, нас научили.

– А меня дедушка учил. Мы с ним за ужином часто ложками по тарелкам стучали – обменивались сообщениями. Мама с папой и остальные изумлялись, чего мы так веселимся, когда предлагают добавку пастушьей запеканки.

– И ты молчала? – укоризненно покачал я головой.– Ну даешь!

Она замялась, выбивая чечетку и глядя на носки своих черных, на среднем каблуке туфель.

– Я тебе не нравилась. Может, поэтому?

– Мне тогда ни одна девчонка не нравилась. Да если честно, и ребята тоже. А если уж совсем честно, то я даже своих друзей презирал, почти всех.

– М-да…– Эш подалась ко мне, ее ухмыляющееся лицо оказалось почти на моей груди.– Но ты все-таки не ломал им носы камнями, замаскированными в снежках.

Я замер как вкопанный.

Эш взвизгнула от неожиданности, теряя равновесие. Выпрямилась в метре от меня, повернулась, недоуменно поглядела в лицо.

А я стоял как дурак, с открытым ртом.

– Так ты знала, что это мой снежок?

– Ну конечно знала.– Она нахмурилась, одновременно улыбаясь.

– Еще одной тайне капец! – всплеснул я руками.– А я-то столько лет совестью мучился!

Эш наклонила голову набок.

– Правда, с перерывами,– уточнил я.– То мучился, то не мучился.

Она приподняла бровь.

– Ну, ладно,– обмяк я,– в основном не мучился. Но все-таки переживал.

Эшли легонько покачала головой, шагнула вперед, взяла меня за руку и повела дальше по улице.

– Не переживай, я никому не сказала. И к тому же я тебя простила.

– Ты это всерьез? – Я снова обнял ее.– И когда?

– Со временем. Ну, точнее, когда болеть перестало.

Мы свернули к Вудландс-гейт. Я покачал головой:

– Почему же ни разу не сказала, что догадалась?

– Не было повода,– пожала плечами она. Я тоже пожал плечами:

– Подумать только – молчала все эти годы! – И повторил: – Подумать только…

В доме на Парк-террис Эшли появилась в начале седьмого зверски голодная, так что, как только она бросила багаж, мы двинули в ресторан. После ужина, когда вернулись, я ей показал дом. В кухне была припасена бутылочка «Грейвса», мы ее откупорили, и я начал экскурсию. Водил Эшли из комнаты в комнату, рассказывал, показывал наиболее интересные или ценные предметы искусства, и мы потягивали вино, и статуи отсвечивали, и в канделябрах мерцали свечи, и перед нами разбегались разрисованные кругами ковры.

Эшли много качала головой. А когда дошло до главной спальни, не удержалась от смеха.

Мы вернулись в кухню. Мое предложение наполнить ее стакан Эшли отклонила.

– Пойду-ка я спать.—Она провела ладонью по волосам, поставила стакан на дубовую буфетную стойку.– Только возьму с собой кувшин воды. Ты не против?

Я пожал плечами.

– Конечно не против. Кувшин найдешь в ванной.– Меня объяла великая печаль, даже пришлось судорожно сглотнуть пару раз.

Я, чтобы скрыть тоску, выпил, а потом изобразил деловитый тон:

– Во сколько тебя будить?

– К семи, пожалуй.

– Хорошо.– Я заглянул в стакан.– В семь, так в семь. Принесу тебе чаю с тостиком.

– Отлично.

– Ну, ладно, пока.

Я поднял глаза. Она улыбалась. Эшли глянула на часы.

– Ладно,– шевельнула она бровями,– пока-пока.

Она шагнула вперед, положила руку мне на плечо, чмокнула в щеку.

Я опустил руку ей на бедро, наклонил голову к ее голове. Рука Эшли обвила мою талию. Я повернулся к ней, обнял, потянулся губами к шее, нежно поцеловал. Она прижалась щекой к моей макушке, а в следующий момент мы одновременно повернулись лицом друг к другу, после чего поцелуй в губы получился вполне закономерным.

Это продолжалось довольно долго. Эшли как будто и расслаблялась, и напрягалась одновременно. Рот ее раскрывался так, будто она хотела меня проглотить, пальцы зарывались в мои волосы, ногти вонзались в мою кожу. Я в долгу не оставался: тянул ее за волосы, заставлял запрокидывать голову, целовал в шею. Потом – снова в губы; потом полез под юбку, и она стала легонько извиваться, чтобы облегчить мне задачу, и я нащупал кожу, чулки, трусики, запустил пальцы в них, ухватился за теплые, гладкие ягодицы. Она приподнялась на носках, прижалась ко мне животом. Затем отстранилась и, переведя дух, но не переставая гладить мой затылок, поглядела в глаза и спросила:

– Не лучше ли нам перейти в твою дурацкую спальню? Кажется, для таких дел она лучше приспособлена.

– Классная идея,– кивнул я.

– Вина захватишь?

– А как же.

И это было нечто! В монументально-кичливой койке покойной миссис Иппот мы с Эшли занимались любовью так, будто много лет ничем другим не занимались, а потом на много лет расстались, а потом снова повстречались и в разлуке ухитрились ничего не забыть.

Пару раз, пока мы отдувались, потели, и лизались, и подумывали, не начать ли все сначала, я слышал ее смех.

– Комната? – спросил я в первый раз.

– Нет,– покачала она шикарной головкой, вся румяная и растрепанная.– Просто – мы с тобой. Я уж думала, этого никогда не случится.

А позже, когда она закричала, я услышал, как с прикроватного столика ей вторит ваза тонкого чистого хрусталя.

Потом, когда мы, изнуренные и выжатые, погасили свет, и договорились просто поваляться в обнимку, и тут же совокупились еще раз, и я лежал на ней, и был в ней, и она тяжело дышала, и я тяжело дышал, и наши сердца потихоньку успокаивались, я сделал то, что уже нередко делал в таких ситуациях: напряг все мышечные волокна, какие только имеются в мужских гениталиях и в органах поддержки, и ненадолго наполнил кровью притомившийся пенис, и это позволило сделать еще один хороший толчок в тело Эшли. Она откликнулась полувздохом-полусмехом и тоже напрягла мускулы внизу живота, сжала, как ладонью, влагалищем мой член. И тут же отпустила.

Последовала пауза. Я уж собрался потихонечку сползти с Эшли, но тут она сжала снова. Сжала, подержала чуть подольше, чем в прошлый раз. Потом – коротко. Потом снова – чуть подольше. Снова – пауза, и я принялся было отвечать, но она вдавила пальцы мне в копчик, и я замер.

Она сжала четыре раза кряду и во второй удерживала подольше, чем в три предыдущих. И опять пауза. И я наконец дошурупил – это же телеграфная азбука мистера Сэмюэла Морзе! И снова пожатие – длинное.

Я… Л… Т…

Приподняв голову, я сосредоточился на ощущениях – разгадывал морзянку. Потом снова опустил щеку на плечо Эшли. Тихонечко рассмеялся, и через секунду она подхватила. И я отправил назад ее сигнал, прибавив одну букву: «ЯЛТТ».

Когда я проснулся, она одевалась, стоя возле кровати. Прелестная улыбка на умытом сияющем лице, обрамленном расчесанными волосами. Я, преодолевая слабость, приподнялся на локте.

– Эш.

Она положила ладонь мне на затылок, нагнулась, поцеловала в губы.

– Мне пора.

– Что? Как? В Канаду?..

– Прентис, я должна. Обещала.

Я почувствовал, как отпала челюсть. Упал на спину, полежал секунду и подскочил как ужаленный.

– Но как же! – раскинул я руки.– Ночью же… Эшли улыбнулась еще шире и нависла надо мной, утопив колено в смятой простыне.

– Было чудесно,– поцеловала она меня.– Но мне нужно лететь.

– Этого не может быть! – хлопнул я себя ладонью по лбу.– Мне это снится! Нет! Оставайся! – Я потянулся к ней, прижал ладони к ее щекам.– Эшли! Останься, умоляю!

– Прентис, нельзя. Я им сказала, что прилечу. Пообещала.

– Я серьезно! – упорствовал я.– Без тебя я не… Она закрыла мне рот мягкой ладонью, а когда поняла, что я буду молчать, приникла в долгом нежном поцелуе.

– Я ухожу, Прентис. Но это не навсегда.

– А на сколько? – канючил я.

Она пожала плечами, погладила обеими руками мои плечи.

– Получи диплом, ладно? И если тогда я еще буду нужна…

– Обещаешь? – попытался я произнести в крайне саркастической манере, а вышло – в крайне плаксивой.

– Обещаю,—улыбнулась она.

– О господи! – глянул я на лежавшие подле хрустальной вазы часы.—Я в это не верю! —Может, если удастся ее задержать…

– Такси ждет,– сказала она.– Все будет хорошо.

Она отвела упавшие мне на глаза волосы. Пальцы были нежны, как шелк.

– Но мы же договаривались, что я отвезу…

– Отдыхай,– сказала она.—Да и вина много выпил ночью. Честно, такси на улице.– Эшли сунула руку под одеяло, на миг приютила пенис в ладошке-лодочке, поцеловала меня и ускользнула от моих пылких объятий.

– Эшли! – вскричал я в отчаянии.

– Что? – остановилась она в дверях.

– Мне вчерашний сигнал… не приснился? Она рассмеялась:

– Не-а. Каждая буква, каждое слово – правда. Люблю всем сердцем.– Взметнулась бровь: – Ну, и другими органами.– Она покачала головой, подняла и вторую бровь.

– То же самое.– Я сглотнул.

Она потупилась, затем, по-прежнему улыбаясь, снова посмотрела на меня.

– Вот и отлично. В следующий раз начнем с этого места.

– Я буду каждый день тебе писать! – пообещал я.

– Не говори ерунды,—отмахнулась Эш.– Ты, главное, экзамены сдай.

– Так это только в середине июня,– сказал я, главным образом для того, чтобы удержать Эшли в зоне видимости и слышимости еще на несколько секунд.

Она вынула из карманов куртки перчатки, надела и послала мне воздушный поцелуй.

– Пока, Прентис.

– Пока,– простонал я.

Она затворила дверь. Я упал на спину. Лежал как в параличе, глядел на мерцающую красную люстру.

Когда хлопнула входная дверь, я соскочил с кровати, в чем мать родила слетел по лестнице в гостиную и замахал Эшли из окна, начинавшегося на уровне человеческого колена и заканчивавшегося на уровне жирафьей головы. Она меня заметила и рассмеялась. Опустила стекло дверцы. Показала на мои чресла и состроила гримаску – дескать, ну что ты себе позволяешь. Такси тронулось. Водила тоже меня засек, восхищенно замотал головой. Машина уже огибала террасу с каменным бортиком. Я распахнул окно, вылез из него почти целиком и замахал, а Эш, опустив до конца стекло и высунув голову, посылала воздушные поцелуи сквозь разлетевшиеся на ветру волосы, пока тачка не скрылась за углом.

Я уселся на паркет и уставился на широченные колышущиеся тюлевые занавески. Ныли все мускулы, стреляло в мозгу, зудел пенис, а по коже, начиная с остуженной паркетом задницы, разбегались мурашки. Я покачал головой. И развалился, стукнувшись ею, уже истязаемой изнутри, о пол. Впрочем, удар пришелся на толстый персидский ковер, поэтому было почти не больно.

Я посмотрел на деревянный потолок с причудливой резьбой, не зная, что и думать. Потом засмеялся, лежа без сил нагишом в огромной комнате и чувствуя себя идиот идиотом.

– Ну и ладно,– обратился я к потолку.– Значит, еще не все потеряно.

– Вижу, ты берешься за ум.– Мама осторожно шла навстречу мне, большая голубая простыня складывалась между нами. Двумя руками мама забрала у меня уголки простыни.

– Берусь? – возмущенно переспросил я. Мама улыбнулась, сложила простыню еще вдвое и кинула на барабанную сушилку.

Я вынул другую простыню из барабана. Мы взялись за разные углы, разошлись, натянули простыню.

– Ну да,– еще раз натянула она простыню.– По-моему, продажа «бентли» – очень разумный шаг.

Мы повторили процедуру. Мама выглядела задумчивой.

– Может, и нашу рухлядь сбыть?

– «Лагонду»? – спросил я, и мы опять сложили-растянули простыню.

– Да.– Мама опять двинулась ко мне,– Проку никакого, только гараж занимает.

– Как это понимать? Почти победила клавесин, а заняться реставрацией классики автомобилестроения не хочешь?

Мама улыбнулась и забрала у меня простыню.

– Вообще-то была такая мысль, но если честно…– Она наморщила нос– Если честно, то сомневаюсь.

– Ну, тачка сейчас в таком состоянии, что много за нее не выручить.

Я вынул очередную простыню.

– Да я не из-за денег…– проговорила мама. Она отступила, бросила на меня лукавый взгляд:

– И между прочим, по чьей вине машина в таком состоянии?

– Чего? – спросил я. Мама улыбнулась:

– Разве это не ты когда-то опрокинул на нее большущий шкаф?

Она дернула простыню, та вырвалась из моих пальцев и затрепетала, снижаясь. Я ринулся вдогонку, поймал. Взялся за уголки, расправил. Поднял глаза и увидел веселое лицо мамы. Она снова потянула простыню, на этот раз я удержал.

Со стыдом признаюсь, что у меня была мысль все отрицать. Но я быстро опомнился. Глупо ухмыльнулся и сложил простыню.

– Да, признаю себя виновным, но это была случайность,– покачал я головой.– А как выяснилось?

Она подошла ко мне, забрала простыню.

– Стирала твои трусы, нашла в них осколок стекла.– И тихо рассмеялась, поворачиваясь и кладя простыню на сушилку.

Я возвел глаза к потолку:

– Ой-йо!..

Мама повернулась кругом. В джинсах и блузке она выглядела молодо, на лице – улыбка, похоже самодовольная. Забрала с полки последнюю простыню, протянула мне ее край.

– Ладно, сохраним этот маленький инцидент под грифом «секретно». Договорились?

Я кивнул, жуя губами.

– Было бы неплохо.– Я кашлянул, вместе с мамой натягивая простыню, и неуклюже попытался перевести разговор на другую тему: – Между прочим, а как там дела с реставрацией клавесина?

– Да как сказать…

На том не кончилось. И почему никто не предупредил меня, что женская половина человечества открыла сезон охоты на заблуждения Прентиса Макхоуна?

– Наверное, мой спектр поглощения должен быть расплывчатым.

– Вряд ли,– возразила мне Дайана.– Скорее всего, он такой же, как у всех остальных.– Она взяла из витрины кубок (богемское стекло!) и посмотрела на меня, как мне показалось – с горечью. Но тут же улыбнулась и пожала плечами: – Ну, может, чуть побольше черных линий. Тебя, помнится, всегда все интересовало. Или я не права?

Я тоже плечами пожал:

– Это у нас генетическое.

– Между прочим,– Дайана дохнула на узловатое зеленое стекло,– это благодаря тебе я большую часть жизни провела на Гавайях на высоте четырнадцать тысяч футов, охотясь за инфракрасным излучением сброшенных звездных оболочек.

– Да ты что? – сказал я.

– Серьезно,– подтвердила Дайана, с улыбкой протирая стекло.– Помнишь, как ночью мы с тобой, Хелен, Льюисом, Верити и… Дарреном? Помнишь, как в обсерватории сидели?

– Помню,– ответил я.

– Ты накурился и понес, какая у нас фантастическая Вселенная. Помнишь?

Я отрицательно покачал головой:

– Не помню.

– Ты здорово тогда поплыл.—Дайана вручила мне кубок.– Но говорил связно, да еще с каким энтузиазмом! Даже самого Льюиса заткнул. Все распинался, какая это классная штука – астрономия. Ты, правда, имел в виду космологию, но это не суть. Все болтал и болтал, и никак тебя было не остановить.– Она достала из витрины вторую богемскую посудину.

– Надо же…—Я наполнил кубок пенополистироловыми шариками, нашел коробку побольше, чтобы поместились обе посудины, и опустил вторую на белую пружинящую подкладку.– Ладно, поверю тебе на слово.

– Так вот, ты был в таком восторге! Особенно от звездной эволюции. Просто с ума по ней сходил. Кричал: «Мы творим частицы звезд!» – Дайана рассмеялась.– Рассказывал нам, как Солнце и Солнечная система произошли из больших звезд и старейших систем, когда те взорвались. Как освободились составлявшие их элементы и из них возник наш мир, сложились наши организмы. Возьми любой свой атом – когда-то он входил в другое тело, космическое. Честное слово, нам тогда казалось, ты вот-вот взорвешься.– Она мне дала второй кубок.

– Гм… Кажется, что-то такое припоминаю. На самом деле я ничего такого не припоминал.

До того как Верити погадала мне по ладони, все неплохо откладывалось в памяти, а после – сплошной туман.

– Ты все вопил: «Мы – частицы звезд! Мы – частицы звезд!» И говорил, что сверхновые разбрасывают тяжелые атомы; выброшенный материал несется в космосе, и на него обрушиваются ударные волны от других новых и сверхновых, сжимая этот материал, образуя звезды и планеты. Появляются геология, химия, жизнь.– Дайана покачала головой и вынула хрупкую и тонкую, старинную на вид флейту из витрины.– И, знаешь, ты заставил меня устыдиться. Папа для нас построил обсерваторию, это, можно сказать, был подарок. А мы там почти и не бывали. Так, забирались иногда травку покурить. И тут являешься ты, и во всем этом рубишь, и травишь так, что не заслушаться невозможно. Особенно долго распинался насчет того, что мы застряли на крошечной планетке вдали от космической цивилизации, а потому прозябаем в невежестве, остаемся дикарями, когда в центре галактики вершатся таки-ие дела! А дела там творятся вот уже пятнадцать миллиардов лет, об этом можно судить по доходящему до нас свету, по космической радиации, и что наблюдение за Вселенной в течение нескольких первых секунд после Большого взрыва, будь оно возможно, позволило бы предсказать, что случится через пять миллиардов лет, предсказать и понять…—Дайана подержала фужер напротив света, затем протерла тряпочкой.—А потом прошелся по религии: мол, жалкая безвкусица по сравнению с астрономией.—Дайана пожала плечами.– Меня этим не убедил, но все равно стало мне неловко. Потому что мы телескопом не пользуемся. И стала я подниматься в обсерваторию почаще, а потом и книжек по астрономии накупила, и оказалось, там полно математики, а уж с ней-то я всегда дружила, просто не понимала раньше, что у звезд и телескопов может быть общего с цифрами и уравнениями. Короче, меня зацепило. А потом уже втянулась, по-настоящему на звездочках задвинулась. Ты во всем виноват, Прентис! – Она бросила на меня взгляд, полный притворного возмущения, и подала стекло.

Я провел свободной рукой по волосам.

– Черт, вот уж не думал, не гадал.– И принял вид полусерьезный-полунасмешливый: – Что ж, Дайана, свою долю вины я признаю. Надеюсь лишь, что ты никогда не раскаивалась в сделанном выборе.

– Никогда, Прентис– Она закрыла опустевшую витрину и сняла белые перчатки.– Может, я бы и сама выбрала астрономию, без твоего страстного монолога. Мне нравится. По ночам холодно, от пляжа далеко, воздух разреженный… но небо такое, что аж дух захватывает.– Она кивнула.– Побывай там как-нибудь, рекомендую.

– Да я бы и не прочь. А что, это позволяется? Чтобы кто ни попадя приезжал и путался под ногами?

Дайана сложила на груди руки и прислонилась спиной и затылком к стеклу витрины.

– Устроить можно.

– А если я привезти кого-нибудь захочу?

Дайана усмехнулась:

– Ого! Кого-нибудь вообще или кого-нибудь конкретно?

– Ну… своего друга. Он сейчас в Канаде.

– Эшли?

Я почувствовал, что краснею, и пробормотал:

– Ну да.

Дайана, улыбаясь, кивнула.

– Буду рада вас обоих там увидеть.

Я пожал плечами, краснея еще пуще.

– Надеюсь.

Дайана рассмеялась, и слышать это мне было приятно. После смерти Фергюса она при мне ни разу не смеялась.

– Надейся, надейся.

В тот же день Верити с Льюисом привезли в замок маленького Кеннета, и теперь миссис Макспадден было с кем нянчиться и сюсюкать. Дайану малыш тоже очаровал, хотя он почти не просыпался.

Дайана откупорила бутылку «Макаллена» – двадцатипятилетней выдержки, то есть старше любого из нас (кроме миссис Макс, но она к тому времени ушла в кухню) и во много раз старше Кеннета.

– Давайте ему лобик смочим,– предложила Дайана.

– А можно нам на крышу? – пришла мне в голову как будто бы неплохая идея.

Мы поднялись на крышу. Был ясный мартовский день, с чистым синим небом, с ветром, пахнущим горелым лесом. Мы сидели на черепицах, пили виски и по очереди держали ребенка, а тот знай себе кемарил.

– Вы его крестили? – тихо спросила Дайана у Верити, вглядываясь в сморщенное личико младенца и качая его.

– Мама с папой были бы не против, но я еще не решила, по какому обряду крестить. И Льюис ничего толком не посоветует. Милый, скажи свое веское слово.

– Держа его над моим кровавым трупом! – оскалил зубы Льюис.

– Вот видишь? – сказала Верити Диане, а та широко улыбнулась и прижала к груди ребенка.

Верити посмотрела на Льюиса, затем сказала:

– Прентис.

– Чего?

– Мы тебя просим быть крестным. Не откажешься? – И правда спрашивала так, словно я мог отказаться.

А Льюис смотрел на меня и лыбился. Я откашлялся.

– Что ж… В свете последних событий я подверг скрупулезному пересмотру все свои высказывания насчет существования или несуществования некоего высшего разума в данный исторический момент и сделал соответствующие выводы…– При этом моя физиономия изображала надлежащую муку.

Дайана подала мне ребенка. Льюис расхохотался.

В конце концов мы решили, что пацаненок заслуживает хотя бы символического крещения, и тогда Льюис макнул палец в виски, вытянул руку и капнул сыну на головку.

– И хватит с него.

– Кеннет Уокер Макхоун,– провозгласил я, одной рукой прижимая к груди мальчика, а другой поднимая стакан.

Мы выпили за здоровье Кеннета. Затем Дайана запустила стаканом через крепостные зубцы в лес. Мы с Льюисом и Верити переглянулись, и последовали заразительному примеру, и услышали, как кокнулась парочка швыряльников. Малец распахнул глазки и жалобно запищал. Я со смехом поцеловал носик-кнопочку и вернул человечка матери – пора его кормить.

Я встал, подошел к зубцам и приложил ладони к древнему неровному камню. Посмотрел на леса, на равнину с полями. На Галланах с его причалами, шпилями и сомкнутыми рядами улочек. На скопище холмов за городом, на рощи на востоке и мерцающее море на западе. По ту сторону океана – Эшли. Как ей там живется? И чем, интересно, она занимается сию минуту? Я надеялся, что все у нее хорошо, и она счастлива, и, может, думает обо мне. Я постоял с дурацкой улыбкой на лице, а потом набрал полную грудь холодного воздуха с запахом гари и воздел руки к небесам.

И рек:

– Ха!