VII. Оптимист в перспективе, реалист в настоящем

Как и мой отец, я был военным офицером, который никогда не видел настоящих сражений. Поступая на военную службу, каждый из нас знал, что, возможно, нашей жизни будет грозить война. Мы трезво принимали эти обязательства воинского долга, но никто из нас не мечтал о боевой славе. Мой отец считал честью служить своей стране в качестве морского офицера. Годы мирной службы в ВВС я считал высоким призванием, потому что каждый день тренировок и практики готовил меня к защите моей страны, если такая необходимость возникнет.

Потратив не один год на задачи, которые никогда не приходится выполнять в реальной жизни, многим военным остается лишь гадать, как бы они проявили себя в битве. Я это осознаю, но не испытываю комплекса неполноценности по поводу того, что не служил в военное время. Истребители, на которых мне довелось летать, были созданы для уничтожения тех, кто захочет нанести нам урон. Рад, что мне ни разу не пришлось причинять прискорбный ущерб другим людям – и что его не причиняли мне.

У меня есть ощущение, что я вел бы себя так, как меня учили. Не думаю, что начал бы паниковать или допустил серьезную ошибку. Но я смирился с тем фактом, что никогда не узнаю этого наверняка.

Я полагал, что моя карьера в гражданской авиации будет следовать тем же принципам. Да, пилотов гражданской авиации готовят к чрезвычайным ситуациям – мы практикуемся на авиационных тренажерах и знаем о риске, даже самом незначительном. Хорошая новость состоит в том, что гражданская авиация развивалась семимильными шагами и настолько надежна, что в наши дни пилот может пройти свой профессиональный путь, ни разу не столкнувшись с отказом даже одного двигателя. Но одна из трудностей профессии гражданского пилота заключается в недопустимости самоуспокоенности, в постоянной готовности ко всему, что может произойти, при этом никогда не знаешь заранее, предстоит ли тебе высшее испытание, а если оно случится, то когда оно тебя настигнет.

Будни коммерческого пилота могут казаться размеренными, поэтому я на самом деле не думал, что столкнусь с такой тяжкой ситуацией, какая возникла на рейсе 1549. Однако по зрелом размышлении понимаю: пусть я ни разу не участвовал в сражении, зато многие годы посвятил суровой подготовке, тренировке пристального внимания, предъявляя себе повышенные требования и поддерживая состояние постоянной готовности. Я выживал в трудных ситуациях, выпадавших на мою долю, и тщательно изучал фатальные ошибки, совершенные другими пилотами. Эта подготовка не прошла даром. В свои пятьдесят восемь лет я сумел опереться на прежние уроки и, сделав это, ответил на вопросы, которые возникали у меня в отношении самого себя.

Я окончил академию ВВС 6 июня 1973 года и через пару недель поступил на летний семестр магистратуры в университет Пердью в Вест-Лафайетте, штат Индиана, по специальности «промышленная психология (человеческие факторы)». Эта дисциплина сосредоточена на создании механизмов, учитывающих человеческие возможности, равно как и человеческие ограничения. Каким образом люди действуют и реагируют? Что люди могут и чего не могут делать? Как следует конструировать механизмы, чтобы они давали людям максимальную отдачу?

Это была кооперативная магистерская программа, разработанная для ускоренной подготовки выпускников академии, которая позволяла им получить диплом гражданского университета в кратчайшие сроки, не откладывая поступления в летную школу, и являлась следующим шагом для многих офицеров ВВС. Я прошел программу бакалавриата еще на последнем курсе академии, поэтому после перевода моих документов в Пердью мне потребовалось всего шесть месяцев, чтобы получить диплом магистра.

В Пердью я изучал принципы конструирования механизмов и систем: как инженеры создают конфигурации кабины пилотов и схемы расположения приборных панелей, учитывая, куда пилоты могут класть руки, или на чем может фокусироваться их взгляд, или какие предметы могут рассеивать внимание. Я полагал, что изучение подобных вопросов может иметь для меня значение в дальнейшем профессиональном пути, и оказался прав.

Полезно знать научную и академическую точку зрения на основополагающие причины процедурных требований, предъявляемых к пилотированию. Когда обучаешься специальности летчика, тебя часто учат правильным процедурам, которым необходимо следовать, но не всегда объясняют, в чем состоит значение этих процедур. В последующие годы, когда я углубился в вопросы безопасности гражданской авиации, стало ясно, насколько официальное образование повлияло на мое мировоззрение и расстановку приоритетов, я понимал не только «как» и «что» нужно делать, но и «почему» это нужно делать именно так.

После полугода учебы в Индиане ВВС направили меня в Коламбус, штат Миссисипи, для прохождения годичной программы UPT – специализированной подготовки летного состава. Она состояла из лекций о пилотаже, тренировок на тренажерах и в общей сложности двухсот часов практики в воздухе. Поначалу мне довелось летать на Sessna Т-37, простом двухмоторном двухместном учебном самолете, используемом ВВС США. Его длина составляла 29 футов (8,84 м), максимальная скорость – 425 миль в час (683,97 км в час). Потом меня «повысили» до Northrop Т-38 Talon, первого в мире сверхзвукового реактивного учебного самолета. Он мог развивать максимальную скорость свыше 800 миль в час (1287,48 км в час), что соответствует числу Маха больше 1.0.

Я проделал длинный путь от тех дней, когда медленно кружил над летным полем Кука в его пропеллерном самолете, Aeronca 7DC, едва дотягивая до сотни миль в час. Теперь мне преподавали навыки, которые позволили бы летать в боевом порядке на высокой скорости, когда крылья от реактивных самолетов по обеим сторонам от меня отделяли считаные футы. И я сидел в катапультируемом кресле, готовый к прыжку в случае, если мой самолет выйдет из строя.

Тогда мне было двадцать три года, а мои инструкторы на Т-37 и Т-38, оба – первые лейтенанты, всего на пару лет старше меня. Один был родом из Массачусетса, другой – из Колорадо, и их роднила замечательная общая черта: они учили меня не просто потому, что это входило в их обязанности. «Я хочу, чтобы ты добился успеха», – говорил мне каждый из них, и они отдавали мне все знания, какими владели сами.

После Миссисипи ВВС откомандировали меня на военно-воздушную базу Холломан, расположенную неподалеку от Аламогордо, штат Нью-Мексико, базу с легендарной историей. Во время Второй мировой войны она служила тренировочным полигоном для летчиков, пилотировавших Boeing B-17 – «летающие крепости», и бомбардировщики Consolidated B-24 Liberator – самые массовые тяжелые бомбардировщики, использовавшиеся войсками союзников.

В-24 создавался как самолет дальнего действия, и более восемнадцати тысяч этих бомбардировщиков были спешно произведены во время войны. Но экипажи обнаружили, что этот самолет слишком уязвим в бою; кроме того, в силу особенностей конструкции, в которой топливные баки располагались в верхней части фюзеляжа, он легко возгорался. В-24 доставляли к месту назначения свой бомбозапас – каждый самолет мог нести бомбовую нагрузку в 8000 фунтов (3628,74 кг), но, для того чтобы проделать это, были принесены в жертву многие жизни. И многие из этих погибших прошли через Холломан до меня.

Холломан был известен и другими историческими достижениями. Шестнадцатого августа 1960 года капитан Джозеф Киттинджер-младший поднял воздушный шар с открытой гондолой на высоту 102 800 футов (31 333,44 м), чтобы проверить возможность катапультирования на большой высоте. Он покинул гондолу над Холломаном и падал в течение 4 минут и 36 секунд со скоростью 614 миль в час (988,14 км в час); это был самый долгий свободный полет в истории человечества. Его правая перчатка разгерметизировалась, и кисть руки раздулась вдвое против обычного размера, но он выжил и был награжден крестом «За летные заслуги».

Как и Холломан, каждая база, где я служил, имела свою вдохновляющую историю. Казалось, сами ветры над взлетно-посадочными полосами наполнены почти осязаемым присутствием героев.

В Холломане я проходил программу FLIT – курс начальной подготовки пилотов-истребителей. Мы отрабатывали основные маневры воздушного боя, тактику и полеты в боевом порядке на Т-38. Я понимал, что пока не стал настоящим летчиком-истребителем, но во время тренировок в Холломане уже знал, что буду им. Мне предстояло многому научиться, тем не менее я был уверен, что способен это сделать.

Здесь невозможно было отрешиться от ощущения, что ты попал в элиту. На моем курсе пилотажной подготовки в Миссисипи было тридцать пять человек. Многие из них хотели летать на истребителях. Но нас, избранных, оказалось только двое. Так что я серьезно отнесся к тому, что старшие по званию поверили в меня, и в Холломане прикладывал все усилия, чтобы оправдать их ожидания.

Следующим моим «пунктом назначения» была служба на базе ВВС Люк неподалеку от Глендейла, штат Аризона, где я пилотировал F-4 Phantom II. Этот сверхзвуковой реактивный самолет, способный поражать цель самонаводящимися ракетами на расстояния за пределами прямой видимости, развивает скорость свыше 1400 миль в час (2253,08 км в час), что соответствует числу Маха 2.0. В отличие от многих истребителей F-4 был двухместным самолетом. На переднем кресле сидел пилот, а на заднем – прошедший специальную подготовку штурман, который назывался оператором бортовых систем вооружения (WSO).

Мы разбирали F-4 систему за системой: электрическую, гидравлическую, топливную, двигательную, органы управления, боевые орудия – все до последней. Мы рассматривали каждую систему отдельно, а потом их совместную работу как единого механизма.

Мои коллеги-летчики и WSO учились не только летать на F-4 – это как раз было легко, – но и использовать его как оружие. Мы сбрасывали практические (учебные) бомбы. Участвовали в тренировочных воздушных боях. Отрабатывали полеты в тактическом строю. Мы также учились работать в тесной связке с нашими WSO, создавая эффективную команду.

День за днем мы изучали тонкости механизмов, узнавали о своей способности или неспособности овладеть ими. И, что не менее важно, многое узнавали друг о друге.

Такого рода полеты предъявляли к нам жесткие требования и одновременно воодушевляли нас. Очень многое из того, что мы должны были делать в кабине, считалось «ручной работой». У нас не было существующей сегодня автоматики для вычислений. В отличие от тех, кто пилотирует современные истребители со сложными компьютерными системами, мы должны были почти все рассчитывать визуально.

Сегодня компьютеризация позволяет экипажам сбрасывать бомбы, которые поражают цели с булавочной точностью. На истребителях старшего поколения, на которых я летал, приходилось смотреть сквозь остекление фонаря и в уме производить приблизительную оценку. Перед полетом мы разбирали таблицы числовых данных, определяя, в какой момент нужно сбросить бомбу с учетом определенного угла пикирования, скорости и высоты над целью. Если сделать это при чуть пологом или слишком крутом пикировании, получится недолет или перелет бомбы. Аналогичным образом скорость и высота бомбометания также влияли на то, пойдет ли бомба с перелетом или недолетом. Приходилось также делать поправку на боковой ветер при заходе на цель. Современные самолеты обеспечивают пилотов намного бо́льшим количеством информации, помогающей сделать все это точно.

В 1976-м и начале 1977 года, летая на F-4, я провел еще четырнадцать месяцев на базе Королевских ВВС Лейкенхит, в 70 милях (112,65 км) к северо-востоку от Лондона. Это было мое первое назначение как действующего (боевого) летчика-истребителя.

Джим Лесли, ныне капитан Southwest Airlines, служил в ВВС одновременно со мной. В 1976 году мы прибыли на Лейкенхит с разницей в несколько дней и были очень похожи внешне. Мы оба были сухощавыми, светловолосыми, ростом 189 см, оба носили усы. Когда мы где-нибудь появлялись вместе, люди нас путали. Некоторые даже не осознавали, что мы – два разных человека, пока не случалось увидеть нас обоих рядом.

Многие старшие пилоты знали, что одного из нас зовут Салли, но поначалу терялись, не зная, кого именно. «Привет, Салли!» – окликали они, и через некоторое время Джим настолько привык, что к нему так обращаются, что тоже стал оборачивался. Думаю, что, когда я посадил рейс 1549 на Гудзон, кое-кто из тех наших сослуживцев времен Лейкенхита воображал Джима в роли «Салли».

По его собственному признанию, Джим был этаким небесным трюкачом. Моим позывным (предсказуемо) был «Салли». Его же позывным был «Голливуд», и он щеголял дорогими солнечными очками и неуставными ботинками, изготовленными частично из текстиля, частично из кожи. Джим был чуть излишне франтоват, но при этом умен и наблюдателен. Он умел правильно расставлять приоритеты. Как он сам часто выражался, «невозможно знать все до единой технические подробности пилотирования самолетов-истребителей, но мы должны знать как можно больше, потому что нам необходимо быть самыми компетентными парнями».

После Лейкенхита я три года отслужил на авиабазе Неллис в Неваде, где получил звание капитана. Джим тоже служил там.

Мы с ним сдружились, хотя у нас были разные подходы к пилотажу. Он гордился тем, что был немного непредсказуемым. Я считал себя более дисциплинированным. Во время учебных воздушных боев действовали определенные правила относительно того, на каком расстоянии нужно находиться от другого самолета, разминаясь с ним встречным курсом. Если инструкция предписывала не приближаться друг к другу ближе чем на 1000 футов (304,8 м), Джим пробовал расстояние в пятьсот. «Я знаю, что могу это сделать, – говорил он, и был прав. – Салли, ты ведь тоже можешь это сделать». Я знал, что могу, но знал и другое: если я это сделаю, то буду ходить по краю ограничений, необходимых, чтобы избежать неожиданностей, в то время как даже небольшая ошибка в оценке или суждении может свести два самолета на опасную близость.

Я уважал Джима. Он понимал, что на самом деле не подвергает никого опасности, потому что знал цену собственным навыкам. Но это была подготовка, а не бой. Я благоразумнее пользовался собственной агрессивностью. В моей карьере, в том числе в качестве пилота гражданской авиации, случались моменты, когда было приемлемо и полезно использовать некоторую долю агрессии.

Узы между пилотами имели первостепенную важность. На каждой базе, где я служил, нам снова и снова напоминали о том, как жизненно важно помнить об опасности самоуспокоения, обладать как можно большим запасом знаний о том самолете, который пилотируешь, осознавать каждый аспект своих действий. Работа летчика-истребителя сопряжена с риском – все мы это знали, – и некоторые несчастные случаи происходили в силу обстоятельств, неподвластных пилотам. Но при условии усердия, подготовки, способности к суждению и навыков можно было свести свои риски к минимуму. И мы были нужны друг другу, чтобы сделать это.

Летчики-истребители – сплоченное сообщество отчасти потому, что сплоченность необходима для выживания каждого. Нам пришлось учиться самим принимать критику и критиковать в случае необходимости других. Если кто-то однажды совершает ошибку, ее нельзя проигнорировать и забыть. Ты же не хочешь, чтобы он в следующий раз совершил ту же ошибку, когда полетит с тобой. Нужно сказать ему об этом. От этого зависит твоя жизнь и жизни других людей.

По моим приблизительным оценкам, за годы военной службы я познакомился примерно с пятью сотнями пилотов и WSO. Мы потеряли двенадцать из них в результате несчастных случаев во время тренировочных полетов. Я скорбел по погибшим товарищам, но старался выяснить все возможные подробности каждой катастрофы. Я понимал, что безопасность всех нас, оставшихся летать, будет зависеть от осознания нами обстоятельств тех случаев, когда кто-то не справился, и от усвоения тех жизненно важных уроков, которые каждый из них оставил нам, живым, как своеобразное наследство.

Как-то раз в Неллисе я совершал скоростной бреющий полет на F-4. Главная цель – лететь на предельно низкой высоте, именно так нужно действовать, если когда-либо придется прятаться от радаров противника. Я летел на высоте всего 100 футов (30,48 м) над землей со скоростью 480 узлов (около 889 км в час) в гористой местности. Пилотажные техники, которые я отрабатывал, требовали такого маневрирования самолетом, чтобы он едва-едва разминулся с горой, не поднимаясь над ней высоко. Слишком большая высота полета сделала бы меня видимым для радара противника.

Для того чтобы правильно выполнить маневр, требуется большая практика. Всякий раз мне приходилось поднимать нос (кабрировать), чтобы перелететь гору, а потом снова опускать его (пикировать) после того, как мы переваливали через вершину. Это немного напоминало катание на американских горках. Если попадался более отвесный хребет, я приближался к нему, резко набирал высоту, чтобы преодолеть его, и, перевалив через вершину, переворачивал самолет «на спину», спускался вдоль противоположного склона горы в перевернутом полете и, наконец, снова возвращал самолет в обычное положение.

В какой-то момент, приблизившись к одному горному гребню, я решил, что он достаточно высок для того, чтобы перелететь через вершину, перевернуться и спуститься вдоль обратного склона. В верхней точке над гребнем я осознал, что у меня недостаточно высоты для завершения маневра. Это была потенциально фатальная ошибка с моей стороны. Мне пришлось снова торопливо взмыть в небо, а затем перевернуться.

У меня были считаные секунды, чтобы исправить положение, и я сумел это сделать. Но честно вам скажу: я не оставил этот инцидент без внимания. Были пилоты, которые погибли, совершив похожие ошибки в суждении.

Когда мы вернулись после полета на командный пункт эскадрильи, я взял на себя ответственность за случившееся. Я повернулся к WSO, который летал со мной, и сказал: «Извини, Гордон, я сегодня едва нас с тобой не угробил, больше этого не повторится». А потом в деталях объяснил ему, что произошло и почему.

После нескольких лет, проведенных в Неллисе, меня прикомандировали к комиссии по расследованию авиационных происшествий. Мы расследовали один инцидент в Неллисе, в ходе которого пилот F-15 пытался совершить резкий разворот слишком близко к земле. Ему не хватило места для завершения маневра. В обширных безлюдных горных хребтах к северу и западу от Лас-Вегаса, которые мы использовали для практики, склоны начинались на высоте примерно в 3000 футов (914,4 м) над уровнем моря и поднимались на гораздо бо́льшую высоту.

При взгляде на барометрический высотомер видно, что отсчет высоты в нем выполняется по давлению, приведенному к уровню моря. Он не указывает высоту над поверхностью земли. Пилот, очевидно, неверно оценил высоту, на которой находился, и имевшееся в его распоряжении пространство. Вероятнее всего, он осознал это тогда, когда исправить положение было уже невозможно. Как говорят летчики, «он потерял картинку». Ошибки вкрались в его ситуационную модель, прошли незамеченными и оставались неисправленными до тех пор, пока не стало слишком поздно.

В мои обязанности входил сбор показаний его сослуживцев по эскадрилье. Я должен был разобрать фотографии этой катастрофы, снимки разбитого самолета на плоском пустынном дне. Трагедия была зафиксирована в деталях, включая и фотографии поддающихся идентификации фрагментов скальпа пилота.

Как и в случае каждого происшествия в ВВС, расследователи должны были буквально вывернуть все обстоятельства наизнанку, чтобы точно разобраться в произошедшем. Словно погибший пилот по-прежнему был обязан помочь в обеспечении безопасности остальных своих коллег-авиаторов.

Пилотов учат, что жизненно важно всегда сохранять «ситуационную осознанность», или СО. Этот термин означает умение создавать и поддерживать очень точную мысленную модель своей реальности в реальном времени. Изучение явно ошибочной СО этого пилота напомнило мне о том, что́ стоит на кону для летчиков-истребителей. Нужна была абсолютная решимость сделать все превосходно, поскольку от нас требовалось совершать немыслимые маневры низко над землей и на большой скорости, часто – быстро меняя направление, при этом постоянно убеждаясь в том, что траектория, по которой мы летим, безопасна для движения.

В очень многих областях жизни необходимо быть оптимистом в перспективе, но реалистом в настоящем. Это особенно верно в военной авиации, учитывая присущие ей опасности. Нельзя быть фантазером. Нужно знать, что делаешь и чего не делаешь, что можешь сделать и чего не можешь. Нужно знать, на что способен и не способен твой самолет в любой возможной ситуации. Нужно знать свой радиус разворота при любой воздушной скорости. Нужно знать, сколько топлива понадобится для возвращения на базу и какая высота будет необходима, если чрезвычайные обстоятельства потребуют возвращения на ВПП.

Нужно также понимать воздействие обстоятельств на твое суждение. Годы назад проводилось исследование катапультирования экипажей, в ходе которого пытались установить, почему пилоты медлят, прежде чем катапультироваться из готовых разбиться самолетов. Эти пилоты теряли лишние секунды, а когда, наконец, дергали рычаг, чтобы катапультироваться, было слишком поздно. Они либо катапультировались на слишком малой высоте и падали на землю до того, как успевали раскрыться парашюты, либо падали вместе со своими самолетами.

Что заставляло этих людей мешкать? Согласно данным, если самолет попадал в беду из-за ошибки пилота в суждении, он часто откладывал решение о катапультировании. Он тратил драгоценное время на попытки решить нерешаемую проблему или исправить ситуацию, не поддающуюся исправлению, потому что страшился наказания, если потеряет сто́ящий много миллионов долларов самолет. Если проблема была в более четко определяемой механической сфере и выходила за рамки того, над чем властен пилот, он с большей вероятностью покидал самолет и выживал, катапультировавшись на большей и более безопасной высоте.

В 1984 году мой друг Джим Лемли выполнял тренировочный полет, имитируя воздушный бой с другими самолетами. Из-за механической неисправности его самолет вошел в штопор, и не было никакого способа заставить его снова лететь.

– Летчики – всего лишь люди, – потом говорил мне Джим. – В стрессовой ситуации твой мозг говорит тебе то, что ты хочешь слышать и видеть, а именно: «Не может быть, чтобы это происходило со мной!» И ты мысленно отрицаешь тот факт, что твой самолет разобьется. Ты думаешь, что у тебя есть время решить проблему или спастись, когда на самом деле никакого времени нет. И катапультируешься слишком поздно.

Джим дернул рычаг катапультирования, который выбросил из F-4 вначале его WSO, а потом, долю секунды спустя, и его самого.

– Я думал, что катапультировал нас с хорошим запасом времени, – рассказывал он, – но потом понял, что сделал это всего за три секунды до того, как самолет врезался в землю.

Если бы он замешкался всего на одну секунду, они не смогли бы безопасно выбраться из самолета.

– Никто не хочет разбить самолет, – говорил Джим. – Это скверная отметка в послужном списке. Потеря F-4 обошлась ВВС в тот день в четыре миллиона долларов. Но я выжил. А некоторые погибают, потому что не хотят быть ответственными за разбитый самолет.

Впоследствии Джиму представился шанс пилотировать F-16. Два его соседа по общежитию погибли в ходе тренировок на F-16, и Джиму выпала доля собрать их личные вещи и передать родителям. Впоследствии Джиму пришлось еще раз катапультироваться из непригодного к полету самолета, на сей раз F-16. И он снова выжил. «Каждый день, просыпаясь утром, я воспринимаю как подарок», – признавался он мне.

Пожалуй, самым напряженным за всю мою военную карьеру был вылет на F-4 из Неллиса. Моим WSO был Лорен Ливермор, бывший банковский служащий из Колорадо, который решил бросить свою кабинетную работу и стать штурманом ВВС. Мы с ним были на воздушно-стрелковом полигоне над пустыней Невада. Я возглавлял боевой порядок из четырех истребителей, облетавших коробочкой тренировочную цель на поверхности пустыни в рамках учебного бомбометания.

Мы шли на очень малой высоте, и я вдруг почувствовал, что самолет совершил движение сам по себе. Представьте, что сидите за рулем машины, едете по шоссе, и вдруг ни с того ни с сего, без всякого поворота, вас начинает вести влево. Это бы вас несколько шокировало.

Для нас, экипажа F-4, тревожный момент настал, когда мы почувствовали, что самолет совершил внезапное, не санкционированное системой управления движение. Лорен включил кассетный магнитофон, чтобы иметь запись наших разговоров друг с другом и радиообмена. Моя реакция на это несанкционированное движение очень четко запечатлена на этой пленке.

– Что это было? – спросил Лорен.

– Не знаю, – ответил я ему.

Лететь всего в сотне футов (около 30 м) от земли со скоростью 450 узлов (около 830 км в час) в самолете, который себе на уме, – не та ситуация, в которой хочется оказаться. Я сразу же направил F-4 в небо. Мне нужно было быстро набрать высоту, чтобы убраться от безжалостной земли. Я должен был выгадать время и пространство для маневра. На большей высоте мы с Лореном, возможно, смогли бы определить неисправность и найти нужное решение. Что еще важнее, если бы ситуация усугубилась, у нас были бы время и высота, чтобы суметь ее выправить – или успешно катапультироваться и выжить.

Я передал по радио:

Это был мой приказ другим трем самолетам прервать выполнение тренировочной задачи.

Каждый из пилотов сообщил о том, что понял мой приказ:

– Мэйдей! Мэйдей! Мэйдей! (международный сигнал бедствия в радиотелефонной (голосовой) связи, аналогичный сигналу SOS в радиотелеграфной связи) – продолжал я. – Тейсти один-один. Неисправность системы управления полетом.

Как ведущий нашего боевого порядка, я по-прежнему должен был отдавать указания другим трем самолетам.

– Два и четыре домой, – сказал я. – Три со мной.

Я хотел, чтобы два самолета, «двойка» и «четверка», вернулись на базу Неллис. Их присутствие все равно не могло бы мне ничем помочь, а так мне не нужно было нести бремя ответственности еще и за них. Как командир я отвечал за нашу группу из четырех самолетов, равно как за самого себя и моего WSO. Прервать тренировку, когда она вышла за грань разумной безопасности, и сфокусировать внимание на более высоком приоритете – просто еще некоторое время оставаться в живых – было честным решением.

Я выбрал в сопровождающие «трешку», поскольку он также был ведущим группы и имел больше опыта, чем номер два или номер четыре. Я хотел, чтобы «трешка» попробовал помочь мне разобраться в неисправности, случившейся с моим F-4. Прежде чем «двойка» и «четверка» покинули полигон и ушли с частоты, я передал:

Каждый из пилотов отозвался:

Это гарантировало, что все переключатели систем вооружения возвращены в безопасное положение, прежде чем самолеты покинут полигон.

Пилотом «трешки» был Джордж Челла. В то время шла популярная телереклама вина «Челла ламбруско». Симпатичный персонаж этой рекламы по имени Альдо Челла был невысоким пухленьким итальянцем с темными усами. Он был одет в белый костюм и шляпу, и женщины так и вешались ему на шею, привлеченные этим вином. Поэтому тактическим позывным Джорджа был «Альдо».

Альдо сказал:

Поднявшись на большую высоту – около 15 000 футов (4572 м) – я сбросил скорость самолета, чтобы убедиться, что он сохранит управляемость на меньшей скорости, когда настанет время попытаться его посадить. Лорен, мой WSO, отыскал подходящую страницу карты обнаружения и устранения неисправностей, Е-11, в нашем чеклисте для чрезвычайных ситуаций, и мы убедились, что можем управлять самолетом.

Альдо держался очень близко ко мне. Он и его WSO изучали внешний вид моего самолета, выискивая очевидные повреждения, утечки жидкостей или другие аномалии.

– Ты выглядишь нормально, – сказал Альдо, следуя за мной в своем F-4.

Я связался с диспетчерским пунктом подхода Лас-Вегаса и сообщил гражданскому диспетчеру о своем аварийном состоянии и необходимости вернуться для посадки в Неллис. Диспетчер дал некоторые ограничения на то, как я могу выполнить возврат, и время, за которое мне нужно выйти в створ ВПП. Он хотел от меня узкого разворота для выхода на посадочную прямую.

– Невозможно, – ответил я ему. Это стандартный ответ в случае, когда пилот не может выполнить требование диспетчера.

Я сказал ему, что мне нужен пятимильный заход на посадку, чтобы убедиться, что смогу стабилизировать самолет для приземления. Я был рад, что настоял на этом, потому что при снижении порыв ветра заставил меня накрениться на крыло. Альдо и его штурман сделали вывод, что я теряю управление F-4. Они рассчитывали увидеть, как мы с Лореном вылетаем, точно пушечные ядра, из нашего самолета на катапультных креслах. Но я передвинул ручку управления вправо до упора и сумел поднять левое крыло, которое опустилось. Мы все еще держались.

После этого порыва ветра я всецело сосредоточился на удержании крыльев строго в одной плоскости и тщательном сохранении как вертикального, так и горизонтального пути к ВПП. Я старался держаться строго центральной линии ВПП.

Альдо шел следом, готовый предупредить меня в то же мгновение, когда я отклонюсь от правильного курса или займу высоту, с которой уже не смогу подняться. Я чувствовал, что самолет все еще повинуется мне, но был крайне осторожен, готовый к возможности, что он может предать меня и нам придется его покинуть.

Мы сумели пройти зону безопасности, ведущую к порогу ВПП, и через несколько секунд уже были на самой ВПП с развернутым тормозным парашютом.

Мы благополучно добрались до земли.

Я затормозил до полной остановки, затем медленно вырулил к месту стоянки других истребителей. Мы с Лореном спустились по стремянке и немного постояли у борта. Мы оба держали шлемы и кислородные маски в левых руках, но правые у нас были свободны. Лорен потянулся ко мне с рукопожатием и сердечно сказал с широкой улыбкой:

– Я благодарю тебя, моя мать благодарит тебя, мой брат благодарит тебя, моя сестра благодарит тебя…

Мы с Лореном отработали вместе как одна команда при помощи Альдо и его WSO. Мы сохранили управление самолетом и решили все проблемы, сумев благополучно приземлиться.

Если бы я погиб в тот день, другие пилоты скорбели бы по мне. Моим коллегам дали бы задание расследовать эту аварию. Они узнали бы причину моего крушения. Я рад, что избавил их от необходимости разглядывать фотографию моего скальпа.

У каждого из тех, кого мы потеряли, есть собственная прискорбная история, и многие конкретные детали этих историй остаются в моей памяти.

В Неллисе был Брэд Логан, мой «ведомый» (это означало, что он летал рядом со мной, следуя моим командам). Мы летали в боевом порядке из четырех самолетов, и Брэд пилотировал второй номер. Мы совершили вместе более сорока вылетов. Он был очень хорошим пилотом.

Я был капитаном, а он, моложе меня на пару лет, – первым лейтенантом. Скромный, непритязательный, жизнерадостный парень, который всегда улыбался. Крупный, плотный, дружелюбный, он был похож на Дэна Блокера, актера, который играл Хосса Картрайта в «Бонанце». Естественно, тактическим позывным Брэда был «Хосс».

После Неллиса он совершал вылеты с базы в Испании. Однажды во время тренировочной задачи его самолет летел в боевом порядке с другими, снижаясь сквозь облачность. Как мне потом говорили, там имел место неверный расчет или недопонимание между диспетчером и командиром его звена. Выдерживая предписанную ему позицию в строю, без всякой ошибки со стороны пилота, самолет Брэда врезался в склон горы, скрытой облаками. Другие самолеты шли достаточно высоко, чтобы перелететь гору, но Брэд и его WSO погибли.

У него остались жена и маленький ребенок, и, насколько я помню, они получили всего десять или двадцать тысяч долларов компенсации по его государственной страховке. Так обстояло дело с семьями военных пилотов после их гибели в авариях: поддержка, которую они получали, была весьма скромной. Но мы шли служить, зная это. Мы сознавали, что кому-то из нас не повезет, потому что не все тренировочные упражнения могли пройти безупречно. Всегда был шанс, что такие сюрпризы, как низкая облачность или неожиданная гора, могут покончить с нами.

Те, кто выживал в авариях, часто находили способы дать остальным знать, что они обманули недобрую судьбу. Вокруг них возникала некая особая аура.

Был такой потрясающий пилот по имени Марк Постай, который служил вместе со мной в Англии в 1976 году. Это был очень умный худощавый парень лет двадцати пяти, темноволосый, с оливковой кожей. Он окончил Канзасский университет по специальности «авиационное машиностроение».

14 августа 1976 года Марк взлетел с ВПП 6 на авиабазе Лейкенхит, направляясь на северо-восток. В конце полосы начинался густой лес. В системе управления оказалась неисправность, которая сделала самолет непригодным к полету, но Марк и его WSO сумели успешно катапультироваться, прежде чем самолет вломился в лес, взорвался и окутался огненным шаром. Они выжили и не получили повреждений.

Когда Марк вернулся на базу, кто-то сказал ему:

– Знаешь, а ведь этот лес – собственность английской королевы.

Он ответил с улыбкой:

– Пожалуйста, скажи королеве, что я извиняюсь за то, что сжег половину ее леса.

Марк жил в офицерском общежитии для холостяков, и примерно неделю спустя после этой аварии он пригласил нас в свою комнату на вечеринку.

– Я хочу кое-что показать вам, парни, – сказал он нам.

Оказалось, военнослужащие ВВС обыскали лес и нашли катапультируемое кресло, которое спасло ему жизнь. В благодарность Марк торжественно выставил его на почетное место в углу своей комнаты.

– Давайте посидите на нем, – пригласил он своих гостей. У всех нас в руках были напитки (как мне вспоминается, вместе с нами в комнате была и медсестра с базы), и это показалось нам самым естественным поступком – усесться в это кресло и ощутить его магию. Может быть, оно давало нам уверенность, что катапульта может когда-нибудь спасти и наши жизни.

Марк рассказал нам, какие ощущения вызывает катапультирование, как колотилось его сердце. Все мы, разумеется, знали технические характеристики таких кресел. Может сложиться последовательность событий, которая вынудит пилота покинуть самолет. Как только дернешь рычаг катапультирования, фонарь отлетает. Затем пиротехнический заряд, похожий на пушечный снаряд, катапультирует тебя из самолета. И когда ты оказываешься на определенном расстоянии от самолета, ракетный двигатель поддерживает тебя и помогает двигаться с чуть меньшим ускорением. После того как прекращается ракетный выхлоп, раскрывается парашют. Кресло отпадает, и ты на парашюте спускаешься на землю.

Это если все идет хорошо, как и было с Марком.

Во время той вечеринки он с гордостью показал нам письмо, которое получил из компании Martin-Baker Aircraft Company Ltd., которая позиционировала себя как «производителя катапультных и ударопрочных кресел». Очевидно, компания рассылала такие письма всем пилотам, которые воспользовались одним из ее кресел и выжили. В письме они сообщали Марку: «Вы были 4132-м человеком, которого спасло катапультируемое кресло фирмы «Мартин-Бейкер».

Следующей базой Марка (как и моей) в Штатах стал Неллис, где он летал на F-4. Благодаря мастерству пилота и инженерной подготовке его включили в особое подразделение «испытаний и оценки» авиатехники. Оно действовало в обстановке строжайшей секретности. Я догадывался, что они летали на истребителях с малым уровнем демаскирующих признаков.

Марк женился на молодой и очень привлекательной женщине по имени Линда. Его жизнь складывалась удачно. И вдруг однажды мы получили известие о том, что он погиб в катастрофе. Никто из нас не знал, какой тип самолета он пилотировал, но нам сказали, что его гибель явилась результатом – как ни невероятно это прозвучит – попытки катапультирования, которая прошла неудачно.

Лишь недавно, спустя более чем двадцать лет, из статьи в авиационном журнале Air & Space я узнал, что случилось с Марком. Статья была посвящена рассказу о том, как во время «холодной войны» Соединенные Штаты работали над получением инсайдерской информации о вражеских самолетах, особенно советских «МиГах». Статья кратко рассказывала об американском летчике, который погиб, катапультируясь из «МиГ-23» в 1982 году. Это был Марк. Оказывается, самолет, который он пилотировал, каким-то образом попал в руки американцев. Задачей Марка было тренировать пилотов-истребителей США эффективно сражаться против советских самолетов.

В статье упоминалась книга «Красные крылья. Секретные «МиГи» Америки», которую я затем отыскал. В книге было написано, что единственный двигатель «МиГа», на котором летел Марк, загорелся. Он начал попытку посадки с отказавшим двигателем на своей базе в пустыне, но был вынужден катапультироваться. У катапультируемых кресел советских истребителей была дурная репутация. Полагаю, Марк знал это, когда дернул рычаг катапульты и понадеялся на лучшее.

Очень немногим пилотам приходится катапультироваться хотя бы раз в жизни. Мой давний друг Марк делал это дважды. Увы, во второй раз не было письма с поздравлениями от компании-производителя кресел.

Через пару лет после гибели Марка я оказался на одном мероприятии, где присутствовала Линда, его молодая вдова. Я сказал ей, что считал ее мужа потрясающим парнем и талантливым летчиком и всегда наслаждался его обществом. Сказал, как мне очень жаль, что он погиб. А потом умолк. Больше слов у меня не нашлось.

Полагаю, к 1980 году, когда заканчивалась моя карьера в ВВС, я чувствовал себя своего рода «оставшимся в живых». Нет, я ни разу не участвовал в боях. Но трагические события случались достаточно часто, чтобы не пройти мимо моего внимания. Я знал, что́ стоит на кону.

За время моей военной службы накопилось с десяток разных дней, когда я мог погибнуть десятком разных способов. Я выжил не только потому, что был старательным пилотом с развитой способностью к суждению, но и потому, что обстоятельства мне благоприятствовали. Я уцелел, питая огромное уважение к жертвам, принесенным теми, кому это не удалось. Мысленно я все еще вижу их – молодые, полные энтузиазма лица, которые до сих пор со мной.