ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Петрас занял бог весть у кого трактор и прицепил к нему старый плуг, который валялся, ржавея, за конюшней еще до того, как на ферме появилась Люси. И за несколько часов вспахал всю землю. Все это быстро, расторопно, как будто дело происходило совсем и не в Африке. В прежние времена, то есть, скажем, лет десять назад, он провозился бы с ручным плугом и волами несколько дней.
Что может противопоставить Люси этому новому Петрасу? Петрас появился здесь как землекоп, возчик, поливальщик. Теперь он слишком занят, чтобы исполнять эти работы. Где, интересно, отыщет Люси человека, который станет копать, возить, поливать? Если бы речь шла о шахматной партии, он сказал бы, что Люси переиграли на всех флангах. Будь у нее хоть капля здравого смысла, она бы сдалась: обратилась в Земельный банк, договорилась об условиях, передала ферму Петрасу и вернулась к цивилизации. Она могла бы открыть в пригороде гостиницу для собак; могла бы заняться кошками. Могла бы даже вернуться к тому, чем занималась с друзьями, когда все они были хиппи: ткачеством, гончарным делом, плетением корзин с туземными орнаментами, продажей бус туристам.
Крушение планов. Нетрудно вообразить, какой станет Люси лет через десять: растолстевшей, трапезничающей в одиночестве женщиной в давно вышедшей из моды одежде, с проложенными печалью бороздами на лице. Та еще жизнь. Но все лучше, чем проводить дни в страхе перед новым нападением, когда и собаки не смогут тебя защитить, и по телефону никто тебе не ответит.
Он идет к Петрасу, на место, выбранное тем для нового дома, — на пологий склон, обращенный к ферме Люси. Здесь уже поработал геодезист, разметочные колышки торчат из земли.
— Вы ведь не сами его будете строить, верно? — спрашивает он.
Петрас смешливо фыркает.
— Нет, строительство, оно мастера требует. Кладка кирпича, штукатурные работы — для этого необходимо умение. Я уж лучше канавы буду копать. С этим-то я управлюсь. Для такой работы особых навыков не нужно, с ней и мальчишка сладит. Рыть землю — самое занятие для мальчишки.
Последнее слово Петрас произносит с неподдельным удовольствием. Выл когда-то и он мальчишкой, не то что теперь. Теперь он только и может что время от времени прикидываться мальчишкой, как Мария Антуанетта могла бы прикидываться молочницей.
Он переходит к сути дела:
— Если мы с Люси вернемся в Кейптаун, готовы ли вы заменить ее на ферме? Мы можем платить вам жалованье, или вы будете получать проценты. Проценты с доходов.
— Я должен приглядывать за фермой Люси? — говорит Петрас. — Должен стать управляющим фермой?
Он произносит эти слова так, будто никогда их прежде не слышал, будто они вдруг выскочили неведомо откуда, точно кролик из шляпы.
— Да, если хотите, мы можем назначить вас управляющим фермой.
— А рано или поздно вернется Люси.
— Вернется, я уверен. Она очень привязана к ферме. Не хочет с ней расставаться. Но в последнее время ей пришлось многое пережить. Люси нужна передышка. Своего рода отпуск.
— За морем, — говорит Петрас и улыбается, показывая желтые от курения зубы.
— Да, если захочет, то и за морем. — Его раздражает манера Петраса оставлять слова повисшими в воздухе. Было время, когда ему казалось, что он и Петрас могут подружиться. Ныне Петрас ему противен. Разговаривать с Петрасом все равно что боксировать с полным песка мешком. — Не думаю, что кто-то из нас вправе осудить Люси, если она вдруг решит отдохнуть, — говорит он. — Вы или я.
— Как долго мне придется работать управляющим фермой?
— Я пока не знаю, Петрас. Я не говорил об этом с Люси, я просто выясняю возможности, пытаюсь понять, согласитесь ли вы.
— И мне придется заниматься всем — кормить собак, выращивать овощи, ездить на рынок...
— Петрас, нет необходимости составлять сейчас список ваших обязанностей. Собак не будет. Я просто задаю вам общий вопрос: если Люси на время уедет, готовы вы присмотреть за фермой?
— Как же мне ездить на рынок, если не будет комби?
— Это детали. Детали мы можем обговорить потом. Мне нужен общий ответ, да или нет.
Петрас покачивает головой.
— Слишком много работы, слишком много, — говорит он.
Нежданно-негаданно ему звонят из полиции — из Порт-Элизабет, сержант-детектив Эстерхьюз. Нашлась его машина. Она стоит во дворе нью-брай-тонского участка, ее можно опознать и предъявить на нее права. Кроме того, арестованы двое мужчин.
— Прекрасно, — говорит он. — Я уж почти и надеяться перестал.
— Ну что вы, сэр, любое дело остается открытым в течение двух лет.
— В каком состоянии машина? Ездить на ней можно?
— Да, сэр, вы сможете на ней уехать.
В необычайно приподнятом настроении он едет с Люси в Порт-Элизабет, а оттуда в Нью-Брайтон, где им показывают дорогу на Ван-Девентер-стрит, к приземистому, похожему на крепость зданию полицейского участка, окруженному двухметровым забором с острой проволокой наверху Бросающийся в глаза знак запрещает оставлять автомобили около участка. Они паркуются на улице, довольно далеко от участка.
— Я подожду в машине, — говорит Люси.
— Ты уверена?
— Мне здесь не нравится. Я подожду.
Он называет себя дежурному, получает указания о том, как, одолев лабиринт коридоров, добраться до отдела автомобильных краж. Эстерхьюз, низкорослый полный блондин, порывшись в папках, ведет его во двор, где бампер к бамперу стоит множество машин. Они идут вдоль рядов автомобилей, вперед, потом назад.
— Где вы ее нашли? — спрашивает он у Эстерхьюза.
— Здесь, в Нью-Брайтоне. Вам повезло. Обычно угонщики разбирают старые «короллы» на запасные части.
— Вы говорили, что арестовали кого-то.
— Двоих. Взяли по наводке. Нашли целый дом, набитый краденым. Телевизоры, видео, холодильники — все что хотите.
— Где сейчас эти люди?
— Выпущены под залог.
— Не разумнее ли было, прежде чем их отпускать, позвонить мне, чтобы я их опознал? Вы выпустили их под залог, и теперь они просто-напросто исчезнут. Вы же это знаете.
Натянутое молчание.
Они останавливаются перед белой «короллой».
— Это не моя машина, — говорит он. — У моей кейптаунский номер, который значится в деле, — он тыкает пальцем в номер, напечатанный на взятом из папки листке, — С А 507644.
— Номер они новый напыляют. Или ставят другой. А ваш — еще на какую-нибудь машину.
— Пусть так, но эта машина не моя. Вы можете ее открыть?
Детектив открывает машину. Внутри пахнет влажными газетами и жареной курицей.
— У меня не было акустической системы, — говорит он. — Машина не моя. Вы уверены, что где-нибудь здесь, на стоянке, нет моей машины?
Они повторно обходят стоянку. Его машины здесь нет. Эстерхьюз чешет в затылке.
— Я разберусь, в чем тут дело, — говорит он. — Должно быть, какая-то путаница. Оставьте мне ваш номер, я перезвоню.
Люси сидит, закрыв глаза, за рулем комби. Он стукает в стекло, Люси отпирает дверцу.
— Ошибка, — говорит он, забираясь в машину — «Короллу» они нашли, да только не мою.
— А мужчин ты видел?
— Мужчин?
— Ты сказал, арестованы двое мужчин.
— Их уже выпустили под залог. Так или иначе, машина не моя, стало быть, те, кого арестовали, моей машины не крали.
Долгое молчание.
— По-твоему, одно из другого следует логически? — спрашивает Люси.
Она включает двигатель, резко выворачивает руль.
— Не знал, что ты так жаждешь их поимки, — говорит он. Он слышит в своем голосе раздражение, но не может справиться с ним. — Если их схватят, будет суд и все, что из него проистекает. Тебе придется давать показания. Ты к этому готова?
Люси глушит двигатель. Лицо у нее замершее, она борется со слезами.
— Как бы там ни было, их уже и след простыл. Нашим друзьям вовсе не улыбается, чтобы их поймали, и уж тем более чтобы их поймала полиция штата, в котором они живут. Так что забудем об этом.
Он пытается взять себя в руки. Он становится придирой, занудой, но ничего не может с этим поделать.
— Люси, тебе самое время на что-то решиться. Либо ты продолжаешь жить в доме, полном отвратительных воспоминаний, и растравлять себе душу мыслями о происшедшем, либо оставляешь этот эпизод в прошлом и начинаешь с чистой страницы где-нибудь в другом месте. Такова альтернатива, какой я ее вижу. Я знаю, ты предпочла бы остаться здесь, но не стоит ли тебе хотя бы обдумать иную возможность? Разве мы не способны обсудить ее как разумные люди?
Люси качает головой.
— Я больше не могу разговаривать, Дэвид, просто не могу, — отвечает она, тихо, торопливо, словно боясь, что слова иссякнут. — Я знаю, я выражаюсь путано. Если бы только я могла все объяснить. Но я не могу. Не могу из-за того, кто ты и кто я. Прости. Мне жаль, что так получилось с твоей машиной. Жаль, что тебя ожидало разочарование.
Люси опускает голову на руки; плечи ее вздрагивают — она дает волю слезам.
Его вновь омывает волна чувств: апатии, безразличия, но также и легкости, как будто он выеден изнутри и от сердца его осталась только прохудившаяся оболочка. Как, думает он, может человек в таком состоянии найти слова, найти музыку, которая воскресит мертвых?
Женщина в шлепанцах и драной одежде, сидящая на тротуаре ярдах в пяти от них, пронизывает их злобным взглядом. Словно оберегая Люси, он кладет руку ей на плечо. «Моя дочь, — думает он, — любимая дочь. Которую мне выпало направлять и наставлять. Которая в скором времени станет направлять меня».
Способна ли она учуять его мысли?
Вести машину приходится ему. На полпути к дому Люси, к его удивлению, сама заговаривает с ним.
— Все выглядело таким личным, — говорит она. — Делалось с такой личной ненавистью. Вот что ошеломило меня больше всего. Остального можно было... ожидать. Но почему они меня так ненавидели? Я и не встречала их никогда.
Он ждет продолжения, но продолжения не следует, пока.
— Это история говорила через них, — произносит он наконец. — История зла. Постарайся так думать об этом, если это способно помочь. Их чувства могли показаться личными, но такими не были. Наследие предков, не более того.
— От этого не легче. Потрясение попросту не желает никуда уходить. Я имею в виду — потрясение от того, что тебя ненавидят. В тот самый миг.
«В тот самый миг». Говорит ли она о том, о чем он думает, что она говорит?
— Ты все еще боишься? — спрашивает он.
— Да.
— Боишься, что они вернутся?
— Да.
— И думаешь, что, если ты не выдвинешь против них обвинение, они не вернутся? Ты в этом себя уверила?
— Нет.
— Тогда что?
Она молчит.
— Люси, все так просто. Закрой псарню. Немедля. Запри дом, заплати за его охрану Петрасу. Передохни полгода, год, пока дела в стране не пойдут на лад. Поезжай за море. В Голландию. Я дам денег. А когда вернешься, ты сможешь трезво оценить свое положение и все начать сначала.
— Если я уеду сейчас, Дэвид, я не вернусь. Спасибо за предложение, но оно не годится. Ты не можешь предложить ничего такого, чего сама я не обдумывала бы по сто раз.
— Тогда что ты намерена делать?
— Не знаю. Но какое бы решение я ни приняла, я хочу принять его сама, без понукания. Есть вещи, которых ты просто не понимаешь.
— Чего я не понимаю?
— Для начала — ты не понимаешь того, что произошло со мной в тот день. Тебя заклинило на моем благополучии, я благодарна тебе за это, ты думаешь, что все понял, но на самом-то деле — нет. Потому что понять ты не можешь.
Он тормозит, съезжает на обочину.
— Нет, — говорит Люси, — не здесь. Это плохое место, тут слишком опасно останавливаться.
Он набирает скорость.
— Напротив, — говорит он, — я понимаю все слишком хорошо. Я произнесу сейчас слово, которого мы до сих пор избегали. Тебя изнасиловали. Несколько раз. Трое мужчин.
— И?
— Ты боялась за свою жизнь. Боялась, что, попользовавшись тобой, они тебя убьют. Избавятся от тебя. Потому что ты ничего для них не значила.
— И? — голос ее обращается в шепот.
— А я ничего не сделал. Не спас тебя. — Это уже его исповедальное признание.
Она нетерпеливо отмахивается.
— Не вини себя, Дэвид. Как можно было ожидать, что ты меня спасешь? Появись они неделей раньше, я была бы в доме одна. Но ты прав, я ничего для них не значила, ничего. Пауза.
— Думаю, они делали это и прежде, — снова заговаривает Люси, и на этот раз голос ее звучит тверже. — Во всяком случае, те двое, что постарше. Думаю, они прежде всего и главным образом насильники. А воровство — это так, случайность. Побочный род деятельности. Мне кажется, их специальность — изнасилования.
— И ты думаешь, что они вернутся?
— Видимо, я живу на их территории. Они пометили меня. И возвратятся назад.
— Тогда ты не можешь здесь оставаться.
— Почему же?
— Потому что тем самым ты словно бы приглашаешь их к себе.
Прежде чем ответить, она надолго задумывается.
— Но разве на все это нельзя посмотреть иначе, Дэвид? Что, если... что, если такова цена, которую необходимо заплатить, чтобы остаться здесь? Возможно, они именно так на это и смотрят; возможно, и мне следует так на это смотреть. Они видят во мне владелицу некой собственности. А в себе — сборщиков податей или долгов. Почему мне должны позволить жить здесь, ничего не заплатив? Может быть, так они себе все и объясняют.
— Уверен, себе они все могут объяснить. Сочинять разные россказни в свое оправдание — более чем в их интересах. Но доверься собственным чувствам. Ты сказала, что ощутила в них одну только ненависть.
— Ненависть... Знаешь, Дэвид, когда дело доходит до мужчин и секса, меня уже ничем не удивишь. Может быть, на мужчин ненависть к женщинам, с которыми они спят, действует как добавочное возбуждающее средство. Ты мужчина, ты должен знать. Когда ты овладеваешь незнакомой женщиной — когда хватаешь ее, не даешь ей вырваться, всей тяжестью подминаешь ее под себя, — разве это отчасти не смахивает на убийство? Вонзить в нее нож и уйти, оставив за собой окровавленное тело, — разве это не ощущается как убийство, безнаказанное убийство?
«Ты мужчина, ты должен знать» — можно ли говорить такое отцу? На одной ли они с ней стороне?
— Возможно, — говорит он. — Иногда. Некоторыми.
И следом быстро, не подумав:
— Ты чувствовала это с ними обоими? Что словно бы борешься со смертью?
— Они распаляли один другого. Вероятно, потому и делали это вместе. Как псы в своре.
— А третий, мальчишка?
— Его привели поучиться.
Они минуют указатель «Саговые пальмы». Время почти вышло.
— Будь они белыми, ты бы говорила о них иначе, — произносит он. — Будь они белыми громилами, скажем, из Деспатча.
— Ты полагаешь?
— Полагаю. Я тебя не виню, дело не в этом. Но в рассказанном тобой присутствует нечто новое. Порабощение. Они хотели обратить тебя в рабство.
— Нет, не порабощение. Усмирение. Подавление.
Он качает головой.
— Это уже слишком, Люси. Продай ферму. Продай ее Петрасу и уезжай.
— Нет.
На том разговор и заканчивается. Но эхо слов Люси продолжает звучать в его ушах. «Окровавленное тело» — что она хотела этим сказать? Или он все же не зря видел во сне пропитанную кровью постель, ванну в потеках крови?
«Их специальность — изнасилования». Он думает о трех визитерах, уезжающих в не старой еще «тойоте»; на заднем сиденье навалены домашние вещи; их пенисы, их орудия, теплые и удоволенные, свернулись между их ног — мурлыкая, вот слово, которое приходит ему в голову. У них достаточно причин гордиться проделанной за день работой; служение своему призванию наполняет их счастьем.
Он помнит, как ребенком застрял на обнаруженном в газетном сообщении слове «изнасилование», пытаясь понять его точное значение, гадая, что делает буква «с», обычно столь мягкая, в середине слова, внушающего такой страх, что никто не решается произнести его вслух. В библиотеке он видел в одном альбоме картину «Изнасилование сабинянок»: верховые в легких римских доспехах, женщины в покрывалах, воздевающие руки, стенающие. Какое отношение имели эти театральные позы к подозреваемой им сущности изнасилования — к мужчине, который, лежа на женщине, входит в нее?
Он размышляет о Байроне. Среди легионов графинь и горничных, в которых входил Байрон, несомненно имелись и такие, что называли это изнасилованием. Но ни одна из них, уж верно, не боялась остаться после соития с перерезанным горлом. Ему в его положении и Люси в ее Байрон, безусловно, представляется старомодным.
Люси напутана, напугана до смерти. Голос у нее сдавленный, дышит она с трудом, руки и ноги немеют. «Этого не может быть, — говорит она себе, пока двое мужчин силой принуждают ее лечь, — это лишь сон, ночной кошмар». Мужчины меж тем упиваются ее страхом, наслаждаются им, делают все, что в их силах, чтобы запугать ее, умножить ее ужас до последних пределов. «Зови своих псов! — говорят они. — Ну давай, позови их! Что, псов нету? Ну так мы тебе покажем, что такое псы!»
«Вы не понимаете, вас же там не было», — сказала Бев Шоу. Ладно, она ошиблась. Но в конечном счете Люси права; он понимает, он может, полностью сосредоточившись, отказавшись от себя, проникнуть туда, стать теми людьми, вселиться в них, наполнить их своим призраком. Вопрос только в том, хватит ли ему воображения, чтобы стать женщиной.
В уединении своей комнаты он пишет дочери письмо:
«Дорогая Люси, со всей любовью, какая есть в мире, я должен сказать тебе следующее. Ты стоишь на пороге опасной ошибки. Ты хочешь унизиться перед историей. Но путь, на который ты ступила, неверен. Он лишит тебя какой бы то ни было чести; ты не сможешь жить в мире с собой. Умоляю, прислушайся к тому, что я говорю. Твой отец».
Час спустя под его дверь подсовывается конверт с письмом. «Дорогой Дэвид, ты меня так и не услышал. Я не тот человек, которого ты знаешь. Я человек конченый и не знаю пока, что способно вернуть меня к жизни. Знаю только, что уехать отсюда я не могу.
Ты этого не понимаешь, а я не вижу, что еще можно сделать, чтобы заставить тебя понять. Все выглядит так, словно ты нарочно забился в угол, в который не заглядывает солнце. Ты кажешься мне одной из трех обезьян, той, что прижала лапы к глазам.
Да, путь, на который я ступила, возможно, неверен. Но если я теперь покину ферму, я уеду отсюда потерпевшей поражение и буду чувствовать вкус поражения всю жизнь.
Я не могу навек остаться ребенком. И ты не можешь вовек оставаться отцом. Я знаю, ты желаешь мне добра, но ты — не тот наставник, который мне нужен, во всяком случае сейчас. Твоя Люси».
Вот и вся их переписка — и вот каково последнее слово Люси.
На сегодня с убийством собак покончено, черные мешки грудой свалены у двери, в каждом сокрыты душа и тело. Он и Бев Шоу лежат обнявшись на полу хирургической. Через полчаса Бев предстоит вернуться к ее Биллу, а ему — начать погрузку мешков.
— Ты никогда не рассказывал мне о твоей первой жене, — говорит Бев. — Да и Люси ничего о ней не говорит.
— Мать Люси была голландкой. Уж это-то она, наверное, тебе говорила. Эвелина. Эви. После развода она уехала в Голландию. Потом снова вышла замуж. Люси не ужилась с приемным отцом. И попросила, чтобы ее отправили в Южную Африку.
— То есть выбрала тебя.
— В каком-то смысле. Ну и кроме того — определенную среду обитания, определенные горизонты. А теперь я пытаюсь заставить ее вернуться назад, хотя бы на время. У нее есть в Голландии семья, есть друзья. Голландия, быть может, и не лучшая для жизни страна, но она, по крайности, не награждает человека ночными кошмарами.
— И?
Он пожимает плечами.
— Люси сейчас не склонна следовать моим советам. Говорит, что я не тот наставник, какой ей нужен.
— Но ты ведь преподавал в университете.
— Это не более чем случайность. Преподавание никогда не было моим призванием. И уж определенно я не испытывал потребности учить кого бы то ни было жить. Я из тех, кого принято называть учеными. Писал книги о давно умерших людях. Вот к этому душа у меня лежала. А преподавал я единственно ради заработка.
Она ждет большего, но у него нет настроения продолжать.
Солнце заходит, становится холодно. Сегодня они не совокуплялись; в сущности, они перестали прикидываться, что встречаются ради этого.
В голове у него — Байрон, одиноко стоящий на сцене, набирающий воздуха в грудь, чтобы запеть. Ему предстоит вот-вот отправиться в Грецию. В тридцать пять лет он начал понимать, что жизнь бесценна.
«Sunt lacrimae rerum, et mentem mortalia tangunt», — такими будут слова Байрона, теперь он в этом уверен. Что касается музыки, она маячит где-то вдали, но близко пока не подходит.
— Тебе не о чем тревожиться, — говорит Беев Шоу. Голова Бев прижата к его груди; вероятно, она слышит, как бьется его сердце, в такт биениям коего шествует гекзаметр. — Мы с Биллом присмотрим за ней. Станем почаще ездить на ферму. Ну и Петрас. Петрас не будет спускать с нее глаз.
— Петрас с его отеческой заботливостью?
— Да.
— Люси говорит, что я не могу вовек оставаться отцом. А я и представить себе не способен в этой жизни, что я не отец Люси.
Бев зарывается пальцами в щетку его волос.
— Все будет хорошо, — шепчет она. — Вот увидишь.
