9
― Каждый, кто жалуется на законы физики, сам без них и пальцем не шелохнет.
Чикайя отвернулся от контрольной панели. Он не слышал, как Расма вошла в Синюю Комнату.
― Старый прикол, — объяснила она, ступая по широкому, ничем не заставленному полу. — Он восходит еще к Медеру. И служит лишним подтверждением того, как тяжело послать дурной меметический вирус в его чумной рай.
― Я бы не стал на это распыляться, — предупредил Чикайя. — Мне кажется, первоначальная версия включала формулировку «Каждый, кто жалуется на человеческую природу...» Как только вторая часть тезиса оказалась потенциально опровержима, мем просто взял и сменил контекст. Можно буквально обессмыслить эти афоризмы в одну строчку длиной, а они продолжают распространяться, несмотря ни на что.
― Ах ты черт.
Она уселась рядом с ним.
― И что говорят нам законы прямо сейчас?
― Что макроскопическая симметрия соответствует SO(2.2), а калибровочная группа — Е7.
Он показал на экран.
― Ничего в полном смысле нового для нас, однако точная природа лагранжиана поистине уникальна. — Чикайя засмеялся. — Послушай-ка, я и вправду этим blase.
― Повидал одну вселенную — считай, повидал их все. — Расма придвинулась к экрану, чтобы внимательней изучить диаграммы симметрии, построенные на основе промежуточных результатов и теперь намеченные к дальнейшей проверке Левой Рукой.
Она глянула на таймер.
― Тринадцать минут? Ну ты даешь, это почти рекорд. Ты полагаешь…
Чикайя метнул на нее быстрый взгляд, и она рассмеялась.
― Только не говори, что я подтасовала результаты.
― Это уж вряд ли. Мне просто удалось взрастить в себе похвальное равнодушие к идее, что выборка динамик одна за другой в надежде, что одна из их разновидностей вдруг окажется стабильна, принесет сколько-нибудь плодотворные результаты. Скорее всего, ничего не выйдет.
― Думаешь, не выйдет? — Расма поджала губки. — Ну ладно. Нет смысла просто сетовать на судьбу, разве не так? Что ты намерен со всем этим делать?
Чикайя ответил жестом, выражающим полнейшее бессилие. Она недовольно глянула на него.
― Ты устал от всего? Тебе так лень?
Обычная подначка, но в каждой шутке есть доля шутки, и реплика его зацепила. Расма имела право так говорить: она пробыла на «Риндлере» всего на шесть месяцев дольше Чикайи, а уже успела приложить руку к нескольким значительным проектам. Она помогала разрабатывать спектрометр, утраченный вместе с графопостроителем. Она же потрудилась над дальнейшим совершенствованием модели, лежавшей в основе механизмов Левой и Правой Рук. Сперва замену Перу предполагалось создать в единственном экземпляре, но когда попытки согласовать протоколы его использования каждой из фракций провалились в седьмой раз, даже у тех исследователей, кто был до конца верен экуменическим идеям, лопнуло терпение, и они дали согласие продублировать разработку.
Чикайя вытянул руки.
― Я, пожалуй, достаточно на сегодня насмотрелся на все это. Не желаешь меня сменить?
― Да, конечно, — она улыбнулась и, подумав, добавила: — Но я сегодня рано… Боюсь, ты толком и отдохнуть не успеешь.
Разрушение Пера положило конец сотрудничеству фракций, и эксперименты в развитие идей опыта Бранко были надолго отложены в дальний ящик. Но вот обе Руки поместили в нужные точки, и когда они приступили к сбору данных, все на борту «Риндлера» с головой ушли в их обработку. Синяя Комната - туда шел поток данных с Левой Руки с тех пор, как прямые путешествия к Барьеру были сочтены опасными и непрактичными - месяцы напролет была двадцать четыре часа в сутки набита исследователями, и ни для кого не осталось тайной, что Защитники трудятся в том же темпе.
Экспериментальная техника, предложенная Бранко, подтвердила первоначальное предположение Софуса: нововакуум не подчинялся ни одному точному аналогу или расширению правил Сарумпета. Оказалось возможным установить корреляцию между макроскопическим участком подбарьерной области и компонентами общего вектора состояния Той Стороны, которые все-таки подчинялись специфическим правилам, однако каждый новый прогон эксперимента приносил иные наборы правил. Все тщательно обоснованные Сарумиетом предположения относительно узловых моделей квантового графа, обретающих бытие в виде элементарных частиц, пришлось не без горечи объявить устаревшими и ограниченными. Более общая картина состояла в том, что обычный вакуум, господствовавший по эту сторону Барьера, находился в корреляции с последовательностями графов, чье поведение отвечало вышеуказанным закономерностям — и тем скрывало принадлежность их к суперпозиции безграничного числа иных возможностей. Квантовые тонкости, способные в принципе вывести на чистую воду всю суперпозицию как целое, прятались среди колоссального массива себе подобных деталей, которые надлежало тщательно прослеживать и распутывать, чтобы требуемые переменные оказались наблюдаемы.
Что до квантовой природы Той Стороны, то она была не столь надежно замаскирована, однако от этого картина не становилась менее обескураживающей. Искать верную интерпретацию новых экспериментов было все равно что смотреть из окна машины на бесконечный парад экзотических существ на улице — они на миг застывали перед стеклом, привлеченные исходившим изнутри светом, заинтересованные или рассерженные, но неизменно ускользали прочь уже в следующее мгновение, чтобы никогда больше не вернуться.
На первых порах каждая новая порция закономерностей удостаивалась четверти часа славы, но поскольку ни одна из них не удерживалась в корреляции с подбарьерной областью на более долгий срок, новизна каждой следующей заранее тускнела. Восхищение от неистощимости рога изобилия постепенно сменилось глухим раздражением. Эксперименты продолжались, но теперь стало проблемой обеспечить даже символическое присутствие на часах хотя бы одного наделенного разумом наблюдателя. Чикайя подозревал, что и за такое надо их поблагодарить: на теоретиков свалилось столько данных, что у них круглосуточно отыскивались дела поважней, чем сидеть и смотреть, как прибывают новые результаты. Неделю или две он провел в надежде, что за пассивное наблюдение будет вознагражден достаточно ценным открытием, но теперь она казалась ему столь же безумной, как любая попытка усмотреть закономерность в произвольно взятом наборе рандомизированных квантовых данных.
― О, пошло! — воскликнула Расма, будто имелись основания ожидать противного. Участок Барьера, который они «пришпилили» к последнему набору результатов, только что возвратился в привычное состояние стены нерушимого бесструктурного блеска. — А что может случиться, как ты думаешь, если мы начертим на границе устройство, способное функционировать по законам динамики Той Стороны, и только потом разорвем корреляцию?
Чикайя сказал:
― А даже если оно и продолжит работу, что нам это даст? Мы все равно не сможем зарегистрировать один и тот же закон динамики дважды.
― А если начертить там само Перо?
― Ха-ха! Ты предлагаешь скопировать Эшера?
― Ага. — Расма подняла лицо, внезапно озарившееся вспышкой вдохновения. — Ту самую картину, где Левая Рука рисует Правую и наоборот. Разве нельзя ее воспроизвести?
― Ты серьезно? Ты полагаешь, в наших силах забросить через Барьер машину, которая бы посылала нам сигналы с Той Стороны?
Расма помедлила с ответом.
― Я не знаю точно. На что похож Барьер с Той Стороны? Всегда ли он выглядит так, как если бы за ним и вправду развертывалась наша физика? Или более симметрично? Может, кто-то на Той Стороне точно так же пытается поймать отблески забарьерного мира, столь же многоликие и преходящие, как те, что выпадает лицезреть нам?
― Понятия не имею, — сдался Чикайя. — Я даже не вижу, на каком основании ты возвела эту умозрительную конструкцию в рамках модели Софуса. Тебе следовало бы выдвинуть конкретные требования к описанию наблюдателя с Той Стороны, на чьих условиях тебе угодно лицезреть мир. Но если разные законы динамики Той Стороны не формируют ветвей, претерпевающих декогеренцию, за исключением, быть может, мелких областей, где мы способствуем реализации этого сценария, то каковы же, собственно, те законы, которым должен подчиняться потусторонний наблюдатель?
Всполошенные птицы и бабочки, пролетавшие мимо окна, даже не были в строгом смысле слова реальны. Бессмысленно спрашивать, что предстанет их глазам, если уж им вздумалось оглянуться. Ломтики различных Вселенных, пришпиленные к Барьеру, корректнее было бы сопоставлять с узорами, какие образуют под предметным стеклом раздавленные тельца насекомых. Их можно было бы наблюдать точно в том же месте точно в том же виде только при одном условии — будь они непоправимо мертвы.
По произвольной временной шкале «Риндлера» настала полночь. Освещение в публичных местах менялось согласно циклу смены времен дня, и хотя многие без проблем спали днем и работали ночью, Чикайя предпочитал сохранять синхронизацию со световыми ритмами. Он встал.
― Ну все, с меня хватит.
― Ты мог бы остаться и составить мне компанию, — заметила Расма. — Я же не хотела тебя оттолкнуть.
Но он улыбнулся и поднял руку в знак того, что желает ей спокойной ночи. Они работали бок о бок уже много недель, и его тело начинало меняться, подстраиваясь к ней. Чикайя твердо решил, что не позволит этим процессам дойти до логического конца, и между ними ничего не будет. Конечно, едва ли финал был бы так же скоропостижен и смешон, как в памятном случае с Янном, но Чикайя поклялся, что в дальнейшем не допустит ненужных осложнений.
* * *
Чикайя бродил по кораблю; ему удалось немного отрешиться от происходящего вокруг. Коридоры в основном пустовали. У Защитников, должно быть, очередная конференция. У него возникло ощущение, что он попал в заброшенный город, и ему тут же припомнились провинциальные городишки, по которым он любил гулять по ночам — их за всю жизнь была, верно, не одна сотня. Там, поднимая голову, он видел, как звезды сияют почти так же ярко, как и опустевшие ныне, залитые светом улицы, стоит подняться с земли и посмотреть на них сверху, пока небо вокруг внезапно наливается жизнью.
Он вспомнил одну такую ночь в маленьком городе на Квайне, через тридцать шесть субъективных лет после отлета с Тураева; зеркальное отражение его дня рождения в зеркале мига отбытия. В реальном времени прошло уже три столетия. Он сел на тротуар и расплакался навзрыд, как потерявшийся ребенок. На следующий день у него появился не один новый приятель среди местных, и некоторые из этих дружеских связей выдержали проверку временем втрое дольше проведенного им на родной планете.
Тем не менее он потерял и этих людей. Он потерял и Лесю, а с ней детей и внуков на Глисоне. И более того, он до сих пор не мог полностью отделаться от мысли, что радость, обуревавшая его в их присутствии, отчасти определялась пониманием, как своевременно они явились в его жизнь изгнанника. Конечно, он не опускался так низко, чтобы всерьез рассматривать их в качестве замены утраченным дому и семье. Однако любая форма счастья навеки отпечатывалась на стенках бесформенного кокона боли, каким он окружил себя.
Он услышал шаги, кто-то спешил за ним вдогонку. Он остановился и повернулся лицом к стене аллейки, притворяясь, что любуется открывшимся видом. Украдкой он поднял руку и вытер навернувшиеся слезы, смущенный не так тем, что плачет, как полнейшим бессилием объяснить себе самому причину тоски. В самом деле, останься он на эти четыре тысячи лет на Тураеве, он бы уже давно свихнулся. Если бы даже он отправился в путь и, посетив желаемые места, вернулся так, как было заведено, обнаружив, что за это время ничего не изменилось… тогда он бы тоже обезумел. Нечего жалеть об отлете оттуда.
Мариама сказала:
― У тебя был такой вид, точно ты вот-вот прыгнешь с мостика.
― Я не понял, что ты за мной идешь.
Она рассмеялась.
― Да я не за тобой. Что нам остается? Перемещаться по кораблю строго в противоположных направлениях? Все Защитники по часовой стрелке? Эти походы выдались бы на редкость долгими?
― Ладно, забудь.
Он повернулся поглядеть на нее. Невероятно: как раз в этот миг, вопреки прочитанной себе в тысячный раз литании о справедливости принятого решения, ему нестерпимо захотелось швырнуть ей прямо в лицо отповедь, достойную цены, какую она вынудила его заплатить. После всех тех мятежных речей, что он выслушивал от нее в детстве, после того, как она подала ему наглядный пример, после четырех тысяч лет странствий она решила, что смыслом ее жизни должна стать защита привязанных к планетам культур. Рабы, которых она клялась освободить от оков, дроны, которых она стремилась вывести из ступора… Теперь она осмеливается заявлять, что этим несчастным будет полезно так промариноваться еще двадцать тысяч лет.
― К чему эго ты клонишь? — поинтересовался он.
Мариама поколебалась, но заговорила:
― Ты знаешь Кадира?
― Не слишком хорошо. Мы не очень-то ладим.
Чикайя едва не ввернул что-то более едкое, когда до него дошло, что именно сегодня родная планета Кадира, Сапата, скроется за Барьером. Для «Риндлера» понятие одновременности не имело абсолютного смысла, но было справедливо лишь в системе отсчета, неподвижной относительно фиксированных звезд. При любом развитии событий весть о гибели Сапаты дойдет до них лишь через много десятков лет, и все же, если только Барьер каким-то волшебным образом не изменил скорость продвижения в определенных областях, планета обречена.
― Он хочет устроить нечто вроде похоронного ритуала. Вот туда я и отправилась.
― Так вы близки?
Мариама ответила резко:
― Не слишком тесно. Однако он приглашает всех желающих. Не только своих друзей.
Чикайя прислонился к стене, привычно игнорируя ее прозрачность, и спросил:
― Зачем ты здесь?
Она прикрыла глаза рукой от света Барьера.
― Мне казалось, ты решил со мной больше не спорить.
― Если ты думаешь, что я пытался заткнуть тебе рот, теперь твоя очередь.
― Ты прекрасно понимаешь, зачем я здесь, не притворяйся, что это для тебя загадка. — Свет был слишком ярок, она развернулась и встала бок о бок с ним. — Ты пойдешь со мной к Кадиру?
― Это шутка? Я похож на провокатора или мазохиста?
― В таких делах фракция не важна. Он пригласил всех. — Она нахмурилась. — Или тебе невмоготу будет пробыть минут десять в компании несогласных?
― Я провел на Пахнере десять лет.
― Заткнувшись и сидя тихо.
― Нет, я был честен и открыт каждому встречному.
― Каждому, кто задавал тебе вопросы. Если следовало приглашение к разговору.
Чикайя сердито отстранился от нее.
― Впервые оказавшись там, я не был уверен, что стану делать. А когда планы прояснились, я не тыкался в каждую дверь с плакатом «Я отправляюсь на «Риндлер», чтобы убедиться, что возможно большее число миров ждет та же участь». Этого достаточно, чтобы объявить меня бесчестным трусом?
Мариама покачала головой.
― Ну ладно, оставим Пахнер. Но если теперь ты уверен в своей позиции, отчего бы тебе не пойти со мной? Никто тебя не линчует.
― Это может вскрыть созревший гнойник. Отчего ты считаешь, будто Кадиру приятно общество приверженцев другой точки зрения?
― Приглашение было открытым, — запротестовала она. — Если не веришь, спроси у корабля.
Оказалось, что она говорила правду. Чикайя вспомнил, что сам настроил Посредника на фильтрование рассылок от лиц, известных недвусмысленной лояльностью к противоположной фракции; ему не хотелось огорчаться и отвлекаться на новости, которым Добытчики едва ли будут рады.
― Я так устал, — сказал он. — День был долгий.
― Ты жалок.
Мариама отвернулась и пошла прочь, не проронив больше ни слова.
Чикайя прокричал ей вслед:
― Ладно, твоя взяла, пойдем вместе!
Она не замедлила шага, и Чикайе пришлось перейти на бег, чтобы догнать ее.
Некоторое время они шагали молча, затем Чикайя сказал:
― Весь этот железный занавес — сущее безумие. За следующее десятилетие мы найдем способ надежно пришпилить то или иное состояние к Барьеру и заморозить границу в нынешнем местоположении. Если бы мы работали сообща, срок этот можно было бы сократить наполовину.
Мариама холодно отозвалась:
― Если даже мы заморозим ее, с какой стати этого должно оказаться довольно?
― Для какой цели?
― Чтобы обе стороны наконец добились желаемого.
― Я вообще-то продолжаю надеяться, что Барьер проходим, — признался Чикайя. — Нам не стоит удирать от него, сверкая пятками, как и пытаться его уничтожить. Мы должны приспособиться. Если океан вторгается на сушу на расстояние нескольких метров, мы уходим прочь. Если на несколько километров — строим дамбы. А если на несколько тысяч километров… придется выживать на лодках. Но если окажется, что заморозить границу возможно только ценой отказа от дальнейших исследований, я не стану спорить и приму это как должное.
Мариама скептически заметила:
― И вы ничем не рискнете, ничего не сделаете — совсем ничего, — чтобы разморозить ее? Оставите Барьер как есть на сто тысяч лет, пускай себе стоит, и не соблазнитесь?
― А, я понял. Эта логика диктует вам использование планковских червей? Чудненько. Ну что ж, если вам не удастся там все прополоть, то в конце концов, несомненно, какой-то безвестный Добытчик проберется в обход и продырявит дамбу.
Мариама промолчала. Они достигли модуля, в котором должна была пройти церемония, и стали подниматься по лесенке.
Чикайя сверял маршрут с картой. Если верить ее указаниям, каюта Кадира сочленялась с десятком соседних, и в результате получилось почти идеально круглое пространство. Он увидел широко открытый вход туда. В коридор вырывались звуки музыки.
Когда они подошли к дверному проему, одежда Мариамы изменилась, превратившись в землистого цвета каскад переплетавшихся, словно бы шерстяных, лент, кое-где перехваченных эллипсами.
― Тебе идет, — заметил Чикайя.
Его реплика зажгла теплый огонек в ее глазах: она слишком давно и хорошо знала его, чтобы заподозрить в неискренней лести. Но в комнату они проследовали молча.
Внутри стоял дым коромыслом. Люди пили, ели, плясали, пели. Других представителей фракции Добытчиков Чикайя не заметил и с трудом преодолел желание настроить своего Посредника на поиск дружественных сигнатур.
Со стен на него смотрели пейзажи Сапаты. Главным образом виды из космоса, но виднелись также аэроснимки городов, гор и рек. Чикайя бывал на Сапате. Если быть точным, он провел там сорок лет, странствуя с одного континента на другой и нигде не задерживаясь на срок, достаточный, чтоб обзавестись друзьями.
Жизнь, привнесенная поселенцами в стерильный прежде мир, хотя и восходила в конечном счете к естественному генофонду Земли, приобрела оттенок более дикий и странный, чем на большинстве остальных планет. В джунглях водились маленькие крылатые кошки, способные одним укусом вырвать человеку горло. Под конец пребывания человека на Сапате случайно открылось, что в одном маленьком, отрезанном от остального мира городке причинение себе ран с помощью этих тварей стало частью обряда взросления, как если бы подростковый период жизни сам по себе не был достаточно жесток. Частично пожранные кошками органы можно было отрастить заново, а на худой конец квасп всегда мог отследить их перемещение по кошачьему желудку и извлечь в неповрежденном виде, так что до локальной смерти дело не доходило. Но, сколь мог судить Чикайя, от этого в ритуале только прибавилось варварских черт. Уж лучше испытать потерю памяти и разрыв непрерывности существования, чем позволить, чтобы дикий зверь разодрал тебе яремную вену, а тем более — жить в обществе людей, на полном серьезе сделавших это испытание тестом на зрелость.
Первоначально детей, отказавшихся проходить обряд, подвергали остракизму, но как только информация о такой практике стала достоянием общественности, вмешалось сапатанское большинство. Оказалось достаточным улучшить транспортное сообщение с городом и наладить коммуникационные линии. Спустя несколько лет у тех, кто не желал отдаваться на милость города и его самозваных блюстителей культурной традиции, появилась возможность проголосовать ногами. Вскоре после этого всякий интерес к обряду был потерян.
Такой тип поведения мог развиться только в обществе, подвергавшемся суровой изоляции на протяжении тысяч лет. Люди смотрели на те же места, проделывали одни и те же действия и понемногу начинали наделять окружающую действительность сакральными чертами, по раскручивающейся спирали скатываясь и бездонную пропасть религиозного безумия. Для тюрьмы не всегда нужны ворота и колючая проволока по периметру. Чувство локтя может приковать тебя к земле куда эффективнее.
Мариама подала ему маленький желтый фрукт, уже кем-то наполовину раскушенный.
― Попробуй, у них восхитительный вкус.
― Ух ты. А где они их выращивают, как ты думаешь?
― В садах. Многие тут заняты выращиванием растений себе в пищу. Можно, разумеется, подкорректировать генетические цепочки так, чтобы напрямую получать энергию путем фотосинтеза на свету Барьера, но привычка — вторая натура. Ты просто воспроизводишь чудаковатые программы, заложенные в тебя первоначальными разработчиками.
― Я, наверное, столько раз мимо шел и даже не замечал.
― Они далеко в стороне от основных прогулочных маршрутов. Хочешь попробовать?
Чикайя покачал головой.
― Я уже пробовал. Их, наверное, не так много. Не хочу вести себя как свинья.
Мариама повернулась, чтобы поприветствовать Кадира. Тот с видом радушного хозяина как раз направлялся к ним. Она сказала:
― Чикайя только что сообщил мне, что ему уже случалось пробовать плоды кецаля.
Кадир спросил:
― Ты был на Сапате?
Он, вероятно, хотел ограничиться формальным приветствием и пойти дальше, но такое заявление без внимания оставить не смог.
― Да.
Чикайя мысленно приготовился снести шквал язвительных замечаний о беспечных туристах и прочих паразитах.
― Как давно?
― Девятьсот лет назад.
― И где ты побывал?
― Везде. — Но Кадир молча выжидал, так что Чикайя вызвал из памяти список городов и огласил его.
Когда он умолк, Кадир произнес:
― Я родился в Суаресе, но покинул его в возрасте двадцати лет. Я никогда и не пытался туда вернуться. Как долго ты там прожил?
Поняв, что от продолжительного разговора не уйти, Чикайя выделил в памяти воспоминания за весь период, о котором могла пойти речь, и временно придал им первостепенную важность.
― Меньше года.
Кадир улыбнулся.
― Это куда дольше, чем задерживается большинство путешественников. Что тебя привлекло?
― Не знаю. Это было тихое место, а я устал от суеты. Пейзаж я счел не особенно впечатляющим, но из дома, где я остановился, были хорошо видны дальние горы.
― Синевато-серого цвета на фоне утреннего неба?
― Да. Но на закате все выглядело совсем иначе. Почти розовым. Мне так и не удалось проследить полную игру цветов.
Он подтащил воспоминания так высоко, что ему теперь казалось, будто это происходило вчера. Он обонял пыльцу и дорожную пыль, чувствовал на лице жаркое прикосновение предвечернего воздуха.
Кадир произнес:
― Мне кажется, я знаю, где ты был. Дом еще не построили, когда я оттуда уехал, но… помнишь ли ты ручеек к северу от главной дороги?
― О да. Это было совсем рядом. Несколько минут ходьбы.
Лицо Кадира посветлело.
― Как поразительно, что он все еще был там! Мы обычно в нем купались. Всей семьей. Целое лето, в закатных сумерках. А ты в нем плавал?
― Да.
В то же время дня в то же время года. Он лежал на спине в холодной воде и смотрел, как на небе загораются звезды.
― А огромное дерево еще росло? Такое, с веткой, далеко нависавшей над глубоким концом ручья?
Чикайя нахмурился, но собрал воедино образы, удержанные его эйдетической памятью, склеил из них панорамную картинку и стал искать объект, соответствующий такому описанию. Ничего не обнаружилось.
― Не думаю.
― Да нет же, оно должно было там расти. — Кадир обернулся к Мариаме. — Мы часто гуляли по этой ветке до самого конца — она отходила от ствола на высоте около четырех метров, — а потом ныряли оттуда спиной вперед. — Он раскинул руки в стороны и покачался на носках. — В первый раз мне это удалось примерно через час после заката, я ничего не видел кругом, и когда я погрузился в воду, у меня было такое чувство, словно я тону во мраке. Мне было всего девять лет, я так перепугался.
― Когда я купался в нем, глубоких участков уже не было, — заметил Чикайя, — ручей, должно быть, обмелел.
― Или сменил русло, — предположил Кадир. — Я плавал в этом ручье за триста лет до тебя. Там, выше по течению, вполне могли что-то выстроить.
Подошла Зифет и приобняла Кадира за талию. Она, по всему судя, отнеслась к Чикайе настороженно, однако должна была понимать, что проблем его визит пока не создает.
Обводя взглядом толпу, Чикайя заметил Софуса, Тарека, Бираго. Он и сам был настороже, а как иначе?
― Мне пора идти, — сказал он.
Кадир кивнул, нисколько не обидевшись, и крепко пожал Чикайе руку.
― Я рад, что ты повидал Суарес, — сказал он.
Мариама догнала его уже снаружи.
― Шла бы ты к своим друзьям, — посоветовал он.
Она не обратила внимания.
― Ну как, это было невыносимо?
― Нет. Я никогда не заявлял ничего подобного. Я опасался, как бы не расстроил кого-то своим присутствием. Этого не случилось. Я рад.
― Ты считаешь все это патологией? Музыку, фото, угощение?
Чикайя сморщился.
― Не надо тут читать мои мысли. Самая обычная ностальгия. Те же чувства можно развить и к любому другому месту. Ничего отвратительного или назойливого в них нет. Так что невозможность туда вернуться едва ли сломит его. Его излюбленный плавательный бассейн так или иначе все равно бы обмелел и заилился. Ему еще повезло избежать разочарования при виде этого.
― У вас и вправду каменные сердца.
Ему показалось, что она слегка разочарована. Как если б и всерьез ожидала, что несколько минут, которые он извел, предаваясь воспоминаниям вместе с Кадиром, смогут кардинально изменить его точку зрения.
― На Сапате никто не погиб. Если что и пропало бесследно, так это скалы и деревья. Если там жили какие-то зверюшки, найдется способ возродить их.
― Они будут уже не те.
― Прекрасно.
Чикайя остановился и уставился на нее.
― А о чем он грустит, как тебе кажется? Он думает о пережитом и потерянном. Мы все этого не чужды. Ему что, кишки выпотрошили? Девять тысяч лет — долгий срок, но обновленная земля Сапаты не дала особо интересных всходов.
― Они обделены, — настаивала Мариама.
― Чем же это? Разве что камнями.
― Воспоминаниями. Смыслом жизни.
― Ты прекрасно понимаешь, что это ерунда! Когда мы живем, по-твоему? В колониальной эре Земли? Тогда для благородного интеллектуала не считалось зазорным расписывать космологию, в соответствии с которой духи предков обитают у корней гор, а если разгневать духа, живущего в источнике, неурожаи продлятся добрый десяток лет. Тогда земля считалась живой, священной, неповторимой. А теперь представь, что в этот край вторгается орда варваров, приверженцев еще более нелепого культа, и объявляет своей собственностью все, на что падает взор напомаженного щеголя в напудренном парике. Что еще ему остается? Только сражаться за свои земли и цепляться за родную веру. Никто больше не впадает в подобные заблуждения. Никто не путает пейзаж и его неотчуждаемые составляющие.
Мариама многозначительно ответила:
― Это может объяснить, почему вас вообще не интересует, что находится за Барьером, и почему вы были бы просто счастливы, сумей перенестись в абстрактные пространства и зажить там как бестелые.
Чикайя прикусил язык. Он полагал, что разница ей ясна, но понял, что, возьмись он сейчас разъяснять свои выкладки, там обнаружатся неуклюжие и взаимоисключающие параграфы.
― Сколько тысячелетий Сапата оставалась немодифицированной? Сколько миллионов лет? — спросил он.
Она покачала головой.
― Никто не знает. Да и неважно. Это могло бы случиться и само собой.
― Когда же? Исколько детей там бы до этого задохнулись?
― Ты же не задохнулся на Тураеве. Ты вовремя сбежал.
― Не у всех это получилось.
― Не всем это было так уж нужно.
Они подошли к лесенке, ведущей к его каюте.
― Ты считаешь меня лицемеркой? — требовательно спросила Мариама. — Только потому, что я, путешественница, отстаиваю право людей жить там, где они привыкли?
― Я не считаю тебя лицемеркой.
― Я видела перемены своими глазами, — сказала она. — Они происходили сами по себе, по внутренним побуждениям, а не под воздействием силы извне. Они возникали не в ответ на кризис, диктующий те или иные альтернативы. В своем роде это болезненно, не отрицаю. Но это лучше, чем если твой путь определен игрой бессмысленного случая. Когда я прибыла на Хар’Эль, там как раз начиналось такое вот подлинное возрождение. Люди пересматривали собственные обычаи, не подорванные внешними факторами, по доброй воле. Во всем сомневались. Все стало текучим и непостоянным. Это было самое замечательное место, где мне довелось жить.
― Правда? И как долго?…
Мариама пожала плечами.
― Ничто не вечно. Мир не может вечно переворачиваться вверх тормашками.
― О да, разумеется. И когда коловращение закончилось, результат вас, очевидно, не устроил.
― Мой брак расстроился, — сказала она, — а Эмине захотелось путешествовать. Но если бы она осталась на Xар’Эль, я бы до сих пор там жила. Наверное… Но это личное. Идиосинкразия. Нельзя судить по моим действиям, действительно ли то или иное общество заслуживает дальнейшего существования.
― Это верно.
Чикайя уступал. Он чувствовал себя одновременно разгромленным и полным энергии; за миг до того, как она неминуемо сбросила бы его за край пропасти, он всегда изворачивался и ловил второе дыхание. Он и позабыл, как обожал такие споры в те времена, когда они отстаивали противоположные точки зрения на Тураеве. Единственное, что его донельзя бесило, так это сам предмет спора. Слишком многое стояло на кону.
Он сказал:
― Предположим, что Хар’Эль и остальные миры заслуживают, чтоб их оставили в покое. Но этого нельзя сказать обо всех планетах. — Он показал на Барьер. — Как можно, оплакав потерю Сапаты, развернуться и хладнокровно уничтожить нечто тысячекратно прекраснее?
― Я не ношу траур по Сапате, — ответила Мариама. — Я там в жизни не была, и это место для меня ничего не значит.
― То есть, покуда никто не перепрыгнул Барьер, все, что за ним находится, не имеет никакой ценности?
Мариама мгновение размышляла.
― Это грубая аналогия. Но как бы прекрасно, увлекательно и захватывающе оно ни было, потеря того, что у нас уже есть, того не стоит.
― А если кто-то пройдет через Барьер и проживет там, скажем, неделю? Или столетие? Когда активируется твое волшебство? Когда они смогут претендовать — в праве на неприкосновенность дома — на равенство со всеми остальными?
― А теперь ты строишь из себя иезуита.
― Думаю, это самое жестокое оскорбление, какое тебе удалось мне нанести, — улыбнулся Чикайя, но она не смягчилась.
― Заморозьте границу, — взмолился он.
Мариама бросила:
― Сами заморозьте границу, если это все, чего тебе надо. Если вы этого в ближайшее время добьетесь и все сделаете правильно, может быть, это убедит нас оставить все как есть.
Она развернулась и зашагала прочь.
Чикайя смотрел ей вслед, пытаясь распутать клубок договоренностей, который только что поймал за размотавшуюся нитку. Не раскрыв никаких секретов, она недвусмысленно заявила, что планковские черви Тарека показались на горизонте. Сие причудливое понятие наконец обретает реальную форму, и она в ответ дала ему последний шанс отстоять перед нею свое мнение и прислушаться к ее собственному. Предоставила последнюю возможность убедить ее в своей правоте или самому склониться на другую сторону.
Она отвела ему столько оперативного пространства, сколько было в ее силах. Никто из них не был официальным представителем своей фракции, решения, принятые ими, для всех остальных силы не возымеют.
Да впредь и не могло между ними быть ни сотрудничества, ни дискуссии.
Только брошенный ею вызов. Этот ультиматум.
Эта гонка.
