Зловещие слухи ползли по Алтаю. Кое-что просочилось в новостные бюллетени, а оттуда – бегущей строкой на эфирные каналы. Картинки не было – глушь, по тающим снегам, по раскисшим просёлкам и лесным дорогам в эту пору до мёртвой деревни не добраться и на тракторе, а вертолётом… Можно было вертолётом, но теперь что уж – поздно, нечего снимать. Можно было и по-стародедовски, верхбми, но лошадей давно не держали при казённой службе. По дворам у станичников ещё встречались сивки-бурки, только теперь больше не верховые, крестьянские – под телегу да плуг. Ещё можно было дойти по реке – на моторке. Путь по воде опасен – перекаты, пороги, – приходилось порой переть против рожна, рисковать, но для здешних – ничего, знающий человек пройдёт. Так туда и дотянул старенький «Вихрь» вверх по течению, по скачущей, пенящейся среди каменных глыб холодной реке урядника.

Урядник не знал, зачем плывёт в деревню, – становой велел «подвергнуть обозренью жизнь». Связи с тамошними обитателями не было – сотовые вышки понатыкали только до станицы Новореченской, так что приём слабел уже в предгорьях, а рацию в деревне не держали: не станок на тракте – поселье на отшибе. Ну так в распутицу её, связи, без крайней нужды никогда не было. Испокон веку. Однако – служба. Становому, в свою очередь, начальство звонком из области велело «подвергнуть обозренью жизнь» – тамошний шаман баламутил народ, пугал, вещал о беде, сюда, в эти края, указуя. Ну а шамана, понятное дело, извещали уже с самой что ни на есть верхушки.

Путь против струи занял без малого день – отчалил урядник в шесть утра, а прибыл в три пополудни, – то и дело приходилось поднимать из воды винт, чтобы не срубить его о камень, но оказалась поездка и впрямь не зряшной. А лучше б было смотаться попусту да клясть потом втихую начальство за блажь… На берегу, где сельчане к столбам вязали лодки, лежал заледенелый труп. Растерзанный, без головы. На южных береговых склонах повсюду чернели талинки, сырая земля уже парила на припёке, выдавливая из себя первую весеннюю жизнь, а безголовый труп, неподвластный наливающимся золотым теплом небесам, блестел коркой льда на солнце.

Навязав лодку, урядник оглядел мёртвое тело и с извлечённым из кобуры «макаром» в руке поднялся на крутой берег.

И беглого взгляда было довольно, чтобы понять – деревня неживая. Ни дымка над трубой, ни собачьего лая. Молчали скотина и домашняя птица. Урядник, ловя цепким глазом всякое движение, пошёл к жилью. Но движение жизни, как и звуки её, покинуло это место. Некоторые избы были разбиты, будто подцепили нижние венцы тросом, дёрнули трактором и рассыпали по брёвнышку, обнажив белёные печи. Иные избы покосились, устояв, но многие остались нетронутыми. У будок, пристёгнутые к цепям, валялись дохлые собаки.

Урядник обошёл деревню от двора ко двору. Он много повидал на свете: тяжкую жизнь и лёгкую смерть, сломанные в пьяных драках носы и выбитые зубы, оскал дикого зверя и сметающие сёла половодья, кавказскую войну и ножи у́рок. И всё же лицо его стало серым, словно кусок шифера. Все люди в деревне были мертвы, и от вида их смерти цепенел разум. Здесь были покойники с вырванными сердцами, покойники без рук и покойники без ног, разодранные пополам и вывернутые, точно куриный желудок, наизнанку, покойники заледеневшие и обожжённые, а также те, кого душа покинула от ужаса. Многим мыши продырявили глазницы и объели уши и носы. Всего – осьмнадцать мертвяков.

Хлева стояли пустыми – скотина, должно быть, удрала в лес, посчитав, что в непролазной чаще, с волками обок, ей переждать напасть выйдет спокойнее.

Урядник родился в тайге, с семи лет бил с отцом зверя, знал норов всякой дичины, ловил за хвосты лисят, фонарём загонял в мешок зайца, читал погадки и отметины в лесу, как книгу, но не нашёл здесь преступного следа ни человеческого, ни оголодавшего шатуна, ни какого другого из виденных им прежде. Ну а тот след, что попал на глаза, не принадлежал ни человеку, ни лесной твари. Это был след окаянного, выжженным тавром отпечатанный на бездыханной груди одной из жертв. Нашёл урядник этот след и на земле, и в ноздреватом насте, где тот уже оплывал, так что запоздалый снег или первый же дождь обещали стереть его окончательно.

Побоище случилось дней пять-шесть тому, окаянный давно ушёл из мёртвой деревни, но тяжёлый дух смерти покрывал селение незримой тенью, и холод этой тени прожигал урядника до самого сердца. Обратно он гнал лодку так быстро, как только мог, весь промок и продрог, второпях попадая под бурун, дважды едва не налетел на камень – смотрел не на реку, оглядывал с опаской мшистые береговые скалы.

Отпустила смертная тоска только на спокойной воде, когда разошлись нависающие там и сям скалы и по берегам, редко разбросанное, вновь показалось человеческое жильё. Добравшись в сумерках до станицы, первым делом, как был в форме, пошёл урядник в весёлый буфет, где выпил стакан живой воды под солёный огурец, и лишь потом, утерев усы, отправился к становому нб дом. Тот, выслушав урядника, помрачнел – не случалось на его памяти ещё такого лиха – и немедля доложил в область. Известию и там не обрадовались, велели к завтрашнему дню собрать десяток казаков с дробовиками – так, на случай. Становой исполнил.

На следующий день прибыл из области вертолёт, упал с хмурого неба и просыпал из утробы оперативника, эксперта и группу ОМОНа – полдюжины бойцов в кевларе, касках и при коротких АКМах с откидным прикладом. Добровольцы уже были снаряжены, ждали во дворе управы. Оперативник подробно расспросил урядника; пока тот рассказывал – хмурился, кривил рот, точно не верил. Наконец собрались. Урядник, кого послав верхбми, а кого на лодках, отправился в мёртвую деревню во главе добровольцев. Становой полетел на вертолёте с оперативником, экспертом и ОМОНом.

Вроде и не медлили, но… Конечно, брызнул, а потом и хлынул дождь. Конечно – никаких следов.

Осмотрев место злодейства, видавший виды эксперт развёл руками: людей словно рвали железом и жгли углем, а у иных – никаких увечий, будто дух из тела бежал вон без причины, как команда с кораблей в Бермудском омуте. Казаки с ОМОНом под дождём прочесали мокрый, покрытый раскисшим снегом окрестный лес – никого. Нашли только двух бурёнок в ущелине, ошалевших, недоеных и оголодавших.

Загадочное было дело, нехорошее. В следственном не любили таких. Известная картина: общественность возбудится, как пить дойдёт до губернатора, тот будет с генералов шкуру драть, а те уж примутся мордасить тех, кто ведает дознанием. Долго чесал затылок оперативник и выдал три версии, не веря ни в одну: беглые, шатуны, китайцы.

Беглые? Всех людей под корень – к чему им? Еда, одежда, ружьишки – это да, это бы взяли. С другого конца, в принципе, эти, которые из конченых извергов, могли бы. Для них фраера молотнуть не грех, а доблесть. Но не было известий о беглых в здешних местах. Что, конечно, ничего ещё не значит – по-любому пойдёт запрос в управление исполнения наказаний. Может, издали бегут, с самой тундры.

Шатуны? Что ж, недород был летом на кедровую шишку. А кедровая шишка – по цепочке – всей тайге кормилица. Многие медведи не залегли, приходили к жилью, видели их на городских окраинах и в Красноярском крае, и тут, на Алтае. Вот только нет в шатунах такой злобы, чтобы людей огнём жечь.

Китайцы? Да, браконьерят по границе – медвежьи лапы и желчные пузыри, шкуры, кости и железы барсов, травы-коренья… Изобретательное племя. Могут из человека кровь по капле сцедить, а потом что от него останется по жилке разобрать. Но их промысел тихий, им таиться надо. Да и трусоваты китайцы на такое-то дело. Однако чем не шутит чёрт…

Но не верила душа оперативника уговорам изворотливого разума, что-то другое мнилось ей за здешними смертями, отчего трепетала она первобытным трепетом. Чья-то жуткая тень, мерцая, поднималась над убийственной картиной, и меркли перед этой тенью все ужасы, какие только можно было ждать от беглых, шатунов или китайцев.