10

Форрестер раскинулся на диване в уютной гостиной дома, расположенного на краю Масуэлл-Хилл, северного пригорода Лондона. Он был на приеме у своего психотерапевта.

«Прямо как в романе, — подумал он. — Полицейский с неврозами. Коп, у которого поехала крыша».

Что же, он не против. Главное, психотерапия помогала.

— Как прошла неделя?

Психотерапевту, доктору Дженис Эдвардс, было хорошо за шестьдесят. Элегантная, даже шикарная женщина. Форрестеру нравилось, что она уже немолода. Это означало, что он мог рассказывать ей о сокровенном, достигать катарсиса, говорить, не отвлекаясь ни на какие эмоции. А ему важно было иметь возможность выговориться, пусть даже за час этого удовольствия приходилось платить пятьдесят фунтов. Иногда он говорил о своей работе, иногда о жене, иногда о чем-нибудь другом. Мрачном. Серьезном. И все же он так никогда и не доходил до самого главного — до дочери. Может, когда-нибудь сумеет.

— Ну, — повторила доктор Эдвардс откуда-то из-за спины Форрестера, — расскажите, как прошла неделя.

Форрестер уставился в окно невидящим взглядом, сложил руки на животе и начал рассказывать о событиях на Крэйвен-стрит. О смотрителе, о пытках, о чудовищности случившегося.

— У нас нет никаких следов. Все чисто. Они действовали в кожаных перчатках, и криминалисты не нашли ничего, что содержало бы ДНК. Ножевые ранения тоже ничего не дают. Самое обычное оружие. Мы не обнаружили ни единого отпечатка. — Он потер ладонью темя. Психотерапевт заинтересованно пробормотала что-то. Детектив продолжил рассказ. — Я очень обрадовался, когда узнал: в подвале, где они копали… ммм… там несколько лет назад нашли какие-то старые кости… Но и это нам ничего не дало. Думаю, простое совпадение. Я до сих пор не имею представления о том, что они искали. Не исключено, это всего лишь выходка, студенческая проказа, которая повернулась не так, как надо, и зашла слишком далеко. Или они накачались наркотиками… — Форрестер понимал, что его уводит в сторону, но не волновался по этому поводу. — И что же я имею? Старика с отрезанным языком в больнице и след, который никуда не ведет, и… В общем, такая была у меня неделя, паршивая неделя… И знаете, это, пожалуй…

Он не закончил фразу.

Во время психотерапевтических сеансов такое порой случалось. Начнешь говорить о важном, скажешь несколько слов, и вдруг иссяк. Но тут на Форрестера накатили печаль и гнев — вроде бы ниоткуда. Может быть, причиной тому была сгущавшаяся за окном темнота или тишина в комнате. Или мысль об изувеченном, униженном бедняге. Но теперь ему захотелось на самом деле поговорить кое о чем гораздо более глубоком, более страшном. О том, что его по-настоящему волновало. Время настало. Может быть, настало время поговорить о Саре.

Но тишина, стоявшая в комнате, так и осталась ненарушенной. Форрестер задумался о своей дочери. Закрыл глаза. Откинулся на диване. И вспоминал о Саре. О ее доверчивых голубых глазах. О ее журчащем смехе. О ее первых словах. Яблоко. Я-по-ко. Их первый ребенок. Прекрасная дочка. А потом…

А потом… Сара… Ох, Сара…

Он потер глаза. Он не мог говорить об этом. Все еще не мог. Он думал о случившемся все время. Но говорить не мог. Пока.

Ей было семь лет от роду. Она всего-навсего вышла погулять одним темным зимним вечером. Просто ушла, выскользнула за дверь, и никто ничего не заметил. А потом родители кинулись искать ее, искали, искали, и полиция искала, и соседи искали, и все искали…

И нашли. Посреди дороги, под мостом на автостраде. Никто так и не узнал, было ли это убийство или она сама упала вниз. Тело ребенка было совершенно расплющено. В темноте по нему проехали сотни машин. Водители грузовиков и легковушек наверняка думали, что переезжают всего-навсего брошенную камеру от колеса.

Форрестера прошиб пот. В своих мыслях о Саре он не погружался в такие глубины уже несколько месяцев, если не лет. Он знал, что нужно снять с души тяжесть, не держать ее в себе, но не мог. Поэтому он сказал, полуобернувшись:

— Простите, доктор. Не могу. Знаете, я ведь все еще думаю об этом каждый день, каждый час. Но…

Он с усилием сглотнул застрявший в горле комок. Слова не шли на язык. Зато мысли продолжали течь в том же русле. Каждый день — и сейчас — он гадал: не могло ли быть так, что кто-то изнасиловал ее и потом сбросил с моста? Или она упала сама? Но если упала сама, как это могло случиться? Иногда ему казалось, будто он знает ответ, и в глубине души возникало подозрение: да, ее убили. Он же коп, как-никак. Он знает подобные дела. Но не было никаких свидетелей, никаких доказательств. Возможно, он никогда не узнает правды.

Форрестер тяжело вздохнул и искоса взглянул на психотерапевта. Безмятежная, спокойно улыбающаяся, седовласая шестидесятипятилетняя женщина.

— Ничего страшного, — сказала она. — Когда-нибудь…

Форрестер кивнул. И улыбнулся ее постоянному рефрену. «Возможно, когда-нибудь».

— Мне порой бывает очень паршиво. Жена впала в тяжелейшую депрессию и прогоняет меня по ночам. У нас по несколько месяцев не бывает секса, но, по крайней мере, мы живы.

— Ведь у вас есть еще сын.

— Да. Да, у нас есть сын. Я порой внушаю себе: нужно быть благодарным за то, что имеешь, и не переживать из-за того, чего не вернешь. Я это понимаю. Как говорят пьяницы в «Анонимных алкоголиках», чтобы добиться, надо притвориться. И прочую ахинею. Я понимаю: именно так и нужно поступать. Просто делать так, и все. Время от времени мне удается прикинуться, будто я в полном порядке.

Он вновь осекся, и уютную гостиную заполнила гулкая тишина. Немного посидев неподвижно, детектив выпрямился. Его час истек. Он слышал лишь гул уличного движения, приглушенный закрытыми окнами и задернутыми шторами.

— Благодарю вас, доктор Эдвардс.

— Пожалуйста. И я ведь уже говорила: зовите меня Дженис. Вы посещаете меня уже полгода.

— Спасибо, Дженис.

Она улыбнулась.

— Увидимся на следующей неделе?

Он поднялся. Вежливо пожал руку психотерапевту. Форрестер чувствовал себя лучше, и даже на душе немного полегчало. К себе в Хендон он ехал в спокойном, приятно задумчивом настроении. Еще один день. Он прожил еще один день. Не напившись и ни с кем не поскандалив.

Когда он открыл дверь, дом сотрясался от шума, который производил его сын. Жена в кухне смотрела новости по телевизору. Аппетитно пахло пастой с песто. Это было нормально. Все было нормально. В кухне жена поцеловала его, и он сказал, что был у психотерапевта, и она улыбнулась, выглядя более-менее довольной жизнью.

Прежде чем сесть за ужин, Форрестер вышел в сад и скрутил косячок с «травкой». Совесть его нисколько не мучила. Он курил дурь, стоя в патио, выдыхал дым в звездное небо и чувствовал, как расслабляются мышцы шеи. Потом вернулся в дом, лег на пол в гостиной и помог сыну составить пазл. А затем раздался телефонный звонок.

В кухне жена накрывала на стол. От пасты поднимался аппетитный парок. Пахло соусом.

— Да.

— Детектив?

Форрестер сразу же узнал едва уловимый финский акцент своего молодого напарника.

— Бойжер? Я как раз сажусь есть.

— Простите, сэр, но у меня был такой странный звонок…

— Да?

— Это мой друг… вы его знаете — Спелдинг, малиец.

Форрестер на секунду задумался, потом вспомнил: рослый парень; работает с базой данных по убийствам министерства внутренних дел. Как-то раз они вместе выпивали.

— Да, помню. Спелдинг. Из Министерства внутренних дел.

— Он самый. Так вот, он только что позвонил мне и сказал, что у них новое убийство. На острове Мэн.

— И?..

— Убили какого-то парня. Очень жестоко. В большом доме.

— Отсюда до острова Мэн путь неблизкий.

Бойжер не стал спорить. Форрестер смотрел, как же на выкладывает ярко-зеленый песто на макароны. Соус немного походил на желчь, но пах приятно. Форрестер нетерпеливо кашлянул.

— Послушай, моя жена только что приготовила прекрасный ужин, и я…

— Да, сэр. Прошу прощения, но дело в том, что, прежде чем прикончить парня, убийцы вырезали на его груди символ.

— Ты хочешь сказать…

— Да, сэр. Совершенно верно. Звезду Давида.