ГЛАВА 16

Он покинул город рано утром, пока небо еще оставалось темным и на горизонте не вспыхнул рассвет. На улицах Юлий встретил лишь нескольких бродячих кошек, не обративших на него никакого внимания.

Сабина всегда издевалась над ним, говорила, что он вечно торопится, однако сейчас им нужно было быть очень осторожными. Уж пусть лучше он покинет город под покровом ночи и прибудет к роще затемно.

Когда Юлий проходил мимо дворца императора, он, как всегда, бросил взгляд на затейливый календарь, высеченный на стене. В последние годы ход времени приобрел новый, пугающий смысл. Сколько еще дней, недель и месяцев осталось до того, как все вокруг изменится до неузнаваемости? Сколько еще времени он сможет приносить жертвы и выполнять ритуалы? Как долго будут соблюдаться древние церемонии, завещанные далекими предками?

За последние два года ему пришлось взвалить на себя целую груду дополнительных обязанностей, поскольку все меньше и меньше молодых людей приходили в духовные училища. Так что теперь в дополнение к присмотру за весталками он выполнял работу фламина Фуррины, то есть стал служителем культа этой богини и ухаживал за рощей, которая принадлежала ей.

Не императору, не миланским епископам, жадным до власти, а богине.

Юлий миновал дворец и повернул на дорогу, ведущую из города. Какой-то человек, судя по всему, выпил сверх меры и заснул, привалившись спиной к стене четырехэтажного здания. Он уронил голову на грудь и вытянул руки ладонями вверх, словно прося подаяния. Кто-то бросил ему в руки объедки. По ночам на улицах города спали бедные глупцы, бездомные или пьяные, а другие глупцы о них заботились.

Вот только с этим человеком что-то было не так.

Юлий почувствовал это еще до того, как понял, в чем дело. Может быть, все объяснялось тем неестественным углом, под которым свисала голова спящего человека, или полной неподвижностью его тела.

Юлий протянул руку, взял мужчину за подбородок и поднял его лицо. В то же самое время он увидел, что одежда этого бедняги спереди была разрезана или разорвана. На его груди багровели страшные пересекающиеся линии, одна вертикальная, другая горизонтальная. Под содранной кожей виднелись внутренние ткани, все еще сочащиеся кровью, которая окрасила землю под трупом в темно-красный цвет.

Теперь Юлий разглядел черты его лица. Это был вовсе не бездомный пьянчужка, а Клавдий, молодой жрец из духовного училища. Юлий с ужасом осознал, что Клавдий держал в руках не объедки, а свои собственные глаза.

Сколько страданий пришлось вытерпеть этому человеку и почему? Юлий отшатнулся назад. Неужели всему виной бесконечная жажда власти, обуявшая императора? Гораздо страшнее было то, что прихвостни, выполнявшие все прихоти этого человека, даже не догадывались о том, что он их использовал, что никакой бог не говорил его устами.

— Уходи отсюда. Поторопись! — прошептал вдруг кто-то.

Юлию потребовалось какое-то время на то, чтобы найти взглядом старуху, которая скрывалась в тени. Белки ее глаз светились в темноте, с губ не сходила кривая усмешка.

— Говорила я тебе, всем вам, но никто меня не слушал, — продолжала она скрипучим голосом, звучавшим так, словно ее горло было посыпано песком. — Теперь оно пришло, но это только начало.

Это была одна из тех выживших из ума старух, которые предсказывали на улицах будущее и выклянчивали мелкие монетки у прохожих. Сколько помнил Юлий, она всегда сидела здесь. Но сейчас старуха предлагала не пророчество, не божественное откровение. Она знала, как и он. То самое страшное, чего они так боялись, обрушилось на них.

Юлий швырнул старухе монетку, бросил прощальный взгляд на Клавдия и двинулся дальше. Его дыхание успокоилось только через полтора часа, когда он вышел за городские ворота. Юлий распрямил плечи. Он лишь сейчас заметил, что до сих пор шел сгорбившись, скрываясь от посторонних взоров. Теперь ему постоянно приходилось это делать.

На протяжении всей истории люди сражались друг с другом, чтобы выяснить, чья же религия самая правильная. Но разве не процветали бок о бок различные цивилизации, несмотря на то что все они поклонялись своим собственным божествам? Разве та религия, которой служил сам Юлий, не действовала в точности так же на протяжении тысячи с лишним лет? Служение и поклонение многим богам и богиням и самой природе никоим образом не исключали веру во всемогущее божество. Прежде никто не требовал, чтобы все верили в одного бога. Однако теперь император решил этим заняться.

Чем больше Юлий изучал историю, тем прочнее убеждался в мысли о том, что им противостоял один-единственный человек. Император Феодосии использовал хороших людей с хорошей верой для того, чтобы упрочить свою собственную власть, увеличить свое состояние, и без того огромное. Почти семьдесят пять лет назад в Нике был провозглашен догмат о том, что все люди должны обратиться в христианство и поверить в единого Бога, всемогущего отца, творца небес и земли. Этот принцип еще никогда не насаждался так жестоко и насильственно, как сейчас. Кровавые убийства служили предупреждением для всех. Принимайте новую веру, или вас ждет полное уничтожение!

Юлий и его товарищи не пребывали в заблуждении. Если они хотели остаться в живых, то им нужно было отказаться от своей веры или хотя бы притвориться, что отказались. Если у них были какие-то планы на будущее, то им требовалось смягчить часть своих собственных законов и приспособиться к новым порядкам. Однако в настоящий момент перед ними стояли гораздо более серьезные проблемы.

Император Феодосии не был святым. Борьба велась не между одним богом и многими богами, не между обрядами и спасителями. Каким мудрым оказался Феодосии, и какими нетерпимыми были его епископы! Они вступили в сговор, желая убедить всех в том, что тот, кто не примет новую веру, будет страдать не только в этой жизни, но и в следующей, причем гораздо сильнее. Опасность для всех жрецов, для всех старых культов, для всех тех, кто придерживался прежних порядков, возрастала день ото дня. Молодой жрец, которого сегодня утром Юлий увидел в сточной канаве, был еще одним предостережением остальным фламинам.

Люди повсюду откликались на призыв императора поддержать новые законы и публично объявляли об обращении в новую веру. Однако за закрытыми дверями шли другие разговоры. Те римляне, которые всю жизнь молились старым богам и богиням, не теряли надежды на отмену указа о новой религии. Да, на людях они заявляли о верности своему императору, тем самым защищая себя. Однако Рим оставался городом предрассудков, каким бы современным он ни был. Простые граждане боялись императора, но еще больше они опасались тех напастей, которые могли обрушиться на них, если они порвут со старыми ритуалами. Внешне в империи сохранялось всеобщее повиновение. Люди будто бы бурлили энергией, способной совершить религиозную революцию, но на самом деле во всем этом было много фальши.

Хотя Юлий понимал, что долго так продолжаться не может. Он знал, что старые порядки будут понемногу отмирать вместе с каждым убитым жрецом, с каждым разграбленным и разрушенным храмом, пока наконец не исчезнут окончательно.

Впереди показались кряжистые, узловатые стволы могучих деревьев, ветви, склонившиеся под тяжестью листвы. Лес был таким густым, что свет пробивался сквозь него лишь узкими полосками, выхватывал отдельные ветки с блестящими изумрудно-зелеными листьями или пятна земли, покрытой слоем мха.

Здесь росли миртовые деревья, кипарисы и роскошные лавры, однако именно благодаря дубам эта роща считалась священной. Здесь, подальше от повседневной суеты, жрецы совершали древние обряды и молились своей богине.

Юлий опустился на замшелый валун и стал ждать Сабину. Сюда, за несколько миль от городских ворот, уже не долетал топот марширующих солдат, крики спорящих горожан и шум проезжающих колесниц. Юлий больше не чувствовал запаха страха и не видел печали в глазах самых обычных людей, не разбиравшихся в политике, которым было страшно. Роща была наполнена лишь пением птиц и журчанием ручейка, стекающего в небольшую заводь из расщелины в камнях.

Священная область уходила глубоко в лес. Юлий приходил сюда часто, но ему до сих пор казалось, что он никогда не сможет познать все тайны, заключенные здесь. В лесу не было ничего обыденного. Каждое дерево представляло собой скульптурную композицию из ветвей, разделяющихся на новые побеги и покрытых таким несметным количеством листьев, что пересчитать их не смог бы ни один человек. Они переливались в свете, намного более мягком и нежном, чем где бы то ни было еще в Риме. Каждая пядь земли была покрыта огромным числом трав, мхов, тенелюбивых растений и цветов.

Когда Юлий был мальчишкой, наставники рассказывали ему о том, что именно в этой роще богиня плодородия Диана выполняла свои обязанности вместе со жрецом. Их называли царем и царицей леса. Они были связаны узами брака и превращали весенние почки сначала в летние цветы, а затем — в осенние плоды.

Мальчишки исподтишка смеялись, переглядываясь друг с другом, и сочиняли истории о том, чем еще занимались царь и царица в лесной чаще, шутили по поводу тех вакханалий, которые наверняка происходили в этой роще, пусть даже и священной. Все они знали, чем мужчины занимаются с женщинами и с другими мужчинами. В этом не было никакой тайны, ничего постыдного.

Священными были лишь девственницы-весталки. Они давали обет целомудрия и взамен почитались превыше всех римских женщин и большинства мужчин. Эти жрицы были могущественными, независимыми, свободными во многих отношениях. Их не связывали оковы материнства и людские законы.

В обмен на это могущество и значимость каждая весталка отказывалась от своего права на физическую близость с мужчиной до тех пор, пока не истечет ее тридцатилетний срок служения богине. Первое десятилетие проходило в учении, на следующие десять лет весталка становилась верховной жрицей, а последнюю треть срока обучала следующее поколение. Кое-кто считал, что от этих женщин требуют слишком многого, другие с этим не соглашались. С шести, восьми или десяти лет и до тех пор, пока ей не исполнялось тридцать шесть, тридцать восемь или сорок, женщина хранила целомудрие. Она была обречена никогда не ощущать прикосновения мужской руки к своему телу, не принимать его плоть между своих ног. Весталки никогда не отдавались жарким взглядам мужчин, приходивших к ним как к жрицам, но видевших под покрывалом женщин. Такое воздержание считалось делом естественным и хорошим.

Если жрица Весты проигрывала борьбу с добродетелью, то рассчитывать на снисхождение ей не приходилось. Наказание было суровым и неотвратимым. Провинившуюся погребали заживо. Это было жестоко. Но весталки считались священными и неприкосновенными. Лишь немногие из них нарушали обет.

Время от времени кому-нибудь из благородных патрициев сходило с рук совращение весталки. Император Адриан похитил одну из них, сделал ее своей женой, и с ними ничего не произошло. Однако несколько столетий из двадцати одной весталки, сблизившейся с мужчиной, семнадцать были погребены заживо. Пятнадцать мужчин, совративших их, также расстались с жизнью. Закон суров, но это закон.

Юлий на мгновение подумал, что если бы они с Сабиной приняли новую религию, насаждаемую императором, то смогли бы жить вместе, в открытую, ничего не опасаясь. Но как можно отказаться от всего, во что веришь? Это было бы величайшим святотатством.

— Юлий!

Он услышал ее раньше, чем увидел, и вот она вышла в полосу солнечного света. Ее рыжие волосы будто вспыхнули огнем. Белые одежды засияли. Юлий подошел к ней, улыбнулся и на несколько минут забыл зверски замученного жреца, которого видел сегодня утром, и даже то, что это означало для их будущего. Сабина остановилась в футе от него. Какое-то время они просто любовались друг другом.

Наконец-то!

— У меня плохие новости, — первой нарушила молчание Сабина. — Ты знаешь, что Клавдий убит?

— Да. — Юлий не стал рассказывать о том жутком зрелище, с которым он столкнулся по пути в рощу.

— Что это значит? Почему убит еще один жрец? — Сабина покачала головой. — Нет, давай не будем говорить об этом. Только не сейчас. Об этом можно будет побеседовать потом.

— Да.

— Сколько раз мы с тобой уже встречались здесь? — спросила она. — Пятнадцать? Двадцать?

— А что?

— Я не знаю, сможем ли мы из такого небольшого количества встреч извлечь столько воспоминаний, чтобы их хватило до конца жизни.

— Лично для меня достаточно будет и одного.

Юлий сделал один широкий шаг и заключил ее в объятия, а она подняла к нему свое лицо. Он склонился, прижал свои губы к ее губам, привлек ее к себе так, что между ними не осталось не только свободного пространства, но и воздуха. Какое-то время они просто стояли так, вдыхая запахи друг друга.

Сабина удовлетворенно заурчала, словно кошка при храме.

— Я тебя хочу, — прошептала она.

С той самой ночи пожара Сабина никогда не была застенчивой. В отблесках пламени она долго, откровенно, без всякого стеснения смотрела на Юлия и наконец призналась ему в том, что он — ее судьба. Весталка поняла это уже давно. Она относилась к нему так враждебно именно потому, что пыталась уйти от предначертанного свыше, однако теперь сознавала, что все это было тщетно. Как выяснил еще Эдип, человек, стремящийся убежать от того, что предопределено судьбой, на самом деле лишь приближается к нему.

Но Юлий был на пять лет старше Сабины и считал, что он умнее ее. Она была готова отдать ему свою девственность, но он не верил, что жрица Весты в полной мере сознавала всю тяжесть своего решения. Поэтому Юлий спросил ее об этом в самый первый день и продолжал задавать один и тот же вопрос при каждой встрече. Он превратил это в своеобразный ритуал, предшествующий любовной близости, в клятву, которую они снова и снова давали друг другу.

Эта роща оставалась местом ритуалов и жертвоприношений.

Такой была жертва Юлия. Он каждый раз предоставлял Сабине возможность сказать «нет», хотя сам страстно ее желал.

— Сабина, ты точно хочешь сделать этот шаг? — спрашивал он и ждал ответа, затаив дыхание.

Бывало, Сабина со смехом вынимала из ткани заколку и одним движением сбрасывала одежду на землю. Такое вызывающее поведение уже было достаточно красноречивым ответом.

В другие дни она относилась к вопросу серьезно, наклоняла голову и отвечала четко, раздельно:

— Я уверена в этом, как и во всем том, что когда-либо сделала и сделаю впредь.

Сабина отдала Юлию свою девственность с радостью, но после мучительной борьбы. Их влекла друг к другу неодолимая сила, они получали невероятное наслаждение, но ни на мгновение не забывали о том, что Сабину постигнет самое суровое наказание, если кто-то узнает об их близости. Рассчитывать на милосердие ей было нельзя, как, впрочем, и ему.

— Сабина, ты уверена, что хочешь именно этого? — спросил Юлий в этот день.

Она еще была полностью одета, они обменялись всего дюжиной поцелуев.

Глаза весталки наполнились слезами.

— Да, я уверена, — ответила она и глубоко вонзила ногти в его плоть.

После этого все то, что происходило сейчас в городе, оставшемся вдалеке, для него перестало иметь значение.

— Я всегда буду уверена в этом, — продолжала Сабина, протягивая руку к узлу его тоги.

Она скинула ткань с его плеч, и он остался совершенно обнаженным. Тогда жрица провела ладонями вверх и вниз по его рукам, вниз по груди, вокруг талии и вверх по спине. Ему тоже страстно хотелось раздеть ее, прикоснуться к телу, ощутить наготу, но он не желал ее торопить, отпугивать. Юлий хотел бы растянуть каждое движение до бесконечности. Тогда они застыли бы так навеки, стояли бы и наслаждались вкусом, ароматом, прикосновением друг друга.

Юлий ощутил прохладное дуновение ветерка, резко контрастирующее с пылающим телом Сабины. Он сам горел и в то же время чувствовал леденящий озноб.

Мужчина положил руки на плечи женщины, привлек ее к себе еще ближе, хотя между ними и так уже не оставалось никакого промежутка, и вдохнул аромат, исходящий от ее волос и кожи. По этому неповторимому благоуханию сандалового дерева, смешанному с запахом жасмина, он узнавал ее так же, как и по лицу или по голосу.

Сабина учащенно дышала, ее губы распухли, а глаза были полны сияющей дымки вожделения. Она отступила назад, неловко расстегнула заколку и сбросила одежду на землю. Теперь они стояли в футе друг от друга, совершенно обнаженные, прикасались друг к другу взглядами, чувствовали, как разгорается огонь, и упивались его жаром, не опасаясь обжечься, сгореть дотла.

Пламя уже уничтожило их, но они восстали из преисподней и стояли неподвижно, прикасаясь без рук, целуясь без губ, сливаясь в объятиях страсти, но не проникая друг в друга. Оба отчаянно пытались растянуть неизбежное мгновение экстаза, сделать его долгим, очень долгим, бесконечно долгим. Юлий не собирался делать первый шаг. Он его никогда не делал. Сабина снова и снова повторяла ему, что хочет именно этого, но Юлий до самого конца оставлял ей возможность передумать. Умом он желал этого, а сердцем молился, чтобы такого не произошло никогда.

Сабина сделала шаг, затем еще один. Они снова прильнули друг к другу. Юлий каждым дюймом своего тела ощутил ее холодную плоть, почувствовал, как она проникается вожделением, прижимается к нему, как они сплавляются в нечто единое. Эти минуты всегда оставались самыми первыми.

Как будто до этого между ними еще ничего не было.

Как будто он еще никогда не ощущал прикосновения женского тела.

Как будто ему до этого самого момента было незнакомо чувство расставания с самим собой.

У Юлия перехватило дыхание. Он захотел овладеть ею прямо сейчас, остро сознавая, что скорее умрет, чем потеряет ее.

Мужчина целовал женщину, наслаждался ее сладкими губами и вдруг почувствовал, что они стали солеными.

Он чуть отстранился и посмотрел на нее. Обнаженная Сабина стояла перед ним, среди священных деревьев, и у нее по щекам текли слезы.

Юлий смахнул их, взял обеими руками ее ладони.

— Сабина, в чем дело?

Она гордо покачала головой, высвободила руки, положила одну Юлию на плечо, а другой взяла его ладонь и глубоко погрузила ее себе между ног.

— Юлий! Сейчас. Пожалуйста. Все остальное может подождать. Слова подождут.

Сабина улеглась на землю и увлекла его за собой. Юлий проник в нее. Она обвила его ногами и прижала к себе так крепко, что ее упругие мышцы показались ему тисками. Он попытался двигаться медленно, но Сабина торопилась, нанизывалась на него снова и снова, пока он наконец не почувствовал, что вот-вот расплавится в ее чреве.

— Вот как я хочу умереть, — прошептала она между судорожными вдохами. — Только так. Чтобы во всем мире не было места ни для чего кроме нас. Одних только нас!

В лесу было темно, и все же Юлий различал ее лицо. Ему на всю жизнь врезался в память взгляд Сабины, наполненный бесконечным счастьем, пронизанным опустошительной болью. Юлий не знал, как его описать, как понять. Эти два противоречивых чувства не затмевали друг друга, а каким-то образом оставались рядом.

Юлий мог бы остановиться, покинуть ее чрево, нежно обнять Сабину, спросить, в чем дело, утешить, попытаться облегчить боль, терзающую ее. Но он слишком хорошо знал верховную жрицу Весты.

Она была полностью независима с семи лет, когда появилась в храме и начала изучать древние ритуалы. Ее с ранних пор учили сознавать собственную значимость. Теперь эта независимость уже была неотъемлемой частью ее натуры, избавиться от которой было невозможно.

Юлий не мог оскорбить ее попытками утешить. Сейчас ей нужно было нечто гораздо более агрессивное и неумолимое.

Последние движения любви сопровождались шелестом ветра в листве и сдавленными восклицаниями, вырвавшимися у обоих. Юлий сдерживался до тех пор, пока не услышал, как Сабина выкрикнула ту самую песнь мучительного наслаждения, которую он ждал. Прежде чем дать волю своей страсти, он успел подумать, что она была права. Действительно нет ничего лучше такой смерти. Это было бы гораздо милосерднее, чем то, что, возможно, их ждет.

Когда все было кончено, даже ветер затих. Стараясь не разрывать объятий, они сели и разложили то, что принесли с собой. Всем женщинам, даже жрицам, было запрещено пить вино, но оба выпили немного и закусили пирогом, который испекла Сабина.

После этой легкой трапезы она поднялась на ноги и повела Юлия к заводи. Это купание тоже было частью их ритуала. Они погрузились в воду, теплую там, где били горячие источники, и холодную там, где стекал со скал ручей.

Под водой их руки метнулись маленькими рыбешками. Его ладони обхватили ее груди, ласково пощипали соски, затем скользнули вниз и проникли между ног, где обнаружили другую влагу, куда более шелковистую и гладкую, чем вода. Ее пальцы сразу же устремились между его ногами, сомкнулись вокруг естества и принялись гладить, возбуждать его.

Юлий прижался к Сабине сзади, снова проник ей в чрево и стиснул руками бедра.

— Какой же ты жадный! — прошептала она.

— Разве с тебя уже достаточно?

— Нет, и никогда не будет.

— Ты хочешь меня снова?

— Да, хочу. А потом еще и еще.

Юлий рассмеялся, радуясь ее ненасытности, отметая мысль о том, что это запрещено. Если бы он пустил ее в свое сознание, то она похитила бы у него мгновение сладостного экстаза, которое все выше поднималось из самых потаенных глубин его тела.

— Сейчас!.. — прошептал Юлий, так как знал, что Сабине нравится, когда он ее предупреждает.

Она подалась назад, прижалась к нему и начала ритмично двигаться, прекрасно зная, что именно и как долго ей нужно делать, чтобы достичь верха наслаждения одновременно с ним и в этот раз, который, как они оба понимали, мог оказаться последним.

Потом они закутались в одеяла, принесенные Юлием, сели рядом, и он наконец заговорил о том, о чем никому из них говорить не хотелось, то есть о тех переменах, которые должен был принести в их жизнь новый императорский эдикт.

— Настала пора бежать отсюда, — сказала Сабина. — Я уже давно думаю об этом. Можно будет захватить с собой что-нибудь из сокровищ, изваяние или камни, и просто исчезнуть где-нибудь, уехать туда, где никому не будет никакого дела до того, кем мы были прежде. В Риме не осталось места для нас троих и для наших грехов.

Юлий язвительно рассмеялся.

— Похитить камни? Стать преступниками?

— Но мы с тобой и так ведь уже преступники, разве нет?

Только сейчас до Юлия дошло, что он не расслышал одну важную часть того, что говорила ему Сабина, или расслышал, но не придал этому значения. Может, эта новость напугала его так, что он запер ее мысль в самый отдаленный уголок сознания?

Если это правда, то вскоре на свет появится наглядное и неопровержимое доказательство того, что они нарушили закон. Тогда им уже не будет спасения.

Возможно, другая женщина объяснила бы это словами, но Сабина лишь молча взяла его руку и положила ее себе на живот, который уже успел чуть округлиться. Ее кожа была теплой, шелковистой и гладкой.