2
Как радостно было их утреннее пробуждение! Бувар закурил трубку, Пекюше втянул понюшку табаку, и оба воскликнули, что никогда в жизни не испытывали такого удовольствия. Потом они подошли к окну полюбоваться пейзажем.
Прямо перед ними расстилались поля, справа виднелись рига и церковная колокольня, слева — ряды тополей.
Две главные аллеи, пересекаясь крест-накрест, разделяли сад на четыре части. Среди грядок с овощами росли кое-где карликовые кипарисы и кусты. С одной стороны стояла на пригорке беседка, увитая виноградом, с другой — стена, подпиравшая шпалерник, а в глубине, в просветах изгороди, открывался широкий вид на поля. По ту сторону стены раскинулся фруктовый сад, дальше шла буковая аллея, роща; за изгородью тянулась тропинка.
Пока они обозревали окрестности, какой-то господин с проседью, в чёрном пальто, прошёл по дорожке, колотя палкой по всем жердям изгороди. Старуха служанка сообщила, что это господин Вокорбей, известный в округе врач.
Другими именитыми гражданами были: граф де Фаверж, бывший депутат, владелец образцового скотного двора; Фуро, здешний мэр, который торговал лесом, извёсткой и всем, чем угодно; нотариус Мареско, аббат Жефруа и г-жа Борден, вдова, жившая на свои доходы. Их служанку звали Жерменой, по имени Жермена, её покойного мужа. Она работала подёнщицей, но охотно пошла бы в услужение к новым господам. Они согласились её нанять и отправились осматривать ферму, расположенную всего на расстоянии километра.
Когда они вошли во двор, фермер, дядя Гуи, орал на какого-то мальчишку, а фермерша сидела на табуретке, зажав между колен индюшку и кормила её мучными клецками. Мужчина был широкоплечий, низколобый, с острым носом и хитрым недоверчивым взглядом. Жена — светло-русая, с веснушками на щеках, простоватого вида — похожа была на крестьянок, изображённых на церковных витражах.
На кухне с потолка свисали связки пеньки. У высокого камина стояли три старых ружья. Середину стены занимал буфет с расписной фаянсовой посудой; сквозь окна бутылочного стекла падал тусклый свет на кухонную утварь из жести и красной меди.
Двое парижан, которые только раз, мельком, видели своё поместье, пожелали подробно всё осмотреть. Дядя Гуи с женой пошли их провожать, и начался бесконечный поток жалоб.
Все строения, от сарая до винокурни, нуждаются в починке. Надо бы пристроить ещё сыроварню, обновить железные скрепы на воротах, поднять ограду в загоне, вырыть канавы и пересадить множество яблонь во всех трёх дворах.
После этого они осмотрели посевы; дядя Гуи не одобрял здешней земли. Она требует много навозу, возить его накладно, повсюду мелкие камешки, луга зарастают сорняком. Такое охаивание земельных угодий отравляло удовольствие, с каким Бувар обходил свои поля.
Обратно они вернулись ложбиной, ведущей в буковую аллею. С этой стороны был виден парадный двор и фасад дома.
Дом был белого цвета с жёлтыми лепными украшениями. Каретник и кладовая, пекарня и дровяной сарай примыкали к нему с боков в виде двух низеньких крыльев. Кухня выходила в маленькую залу. Дальше шла прихожая, вторая зала побольше и гостиная. Четыре комнаты во втором этаже соединялись коридором, выходившим окнами во двор. Пекюше занял одну из них для своих коллекций; в последней комнате они решили разместить библиотеку; отпирая шкафы, они обнаружили ещё какие-то книги, но даже не удосужились прочитать заглавия. Им не терпелось заняться садом.
Проходя по буковой аллее, Бувар вдруг заметил среди ветвей гипсовую женскую статую. Склонив головку набок, согнув колени, она двумя пальцами придерживала юбку, словно боясь, что её застигнут врасплох.
— Ах, извините! Пожалуйста, не стесняйтесь!
Эта шутка так их позабавила, что они повторяли её раз двадцать на дню несколько недель подряд.
Между тем жители Шавиньоля жаждали познакомиться с новыми соседями, даже подглядывали за ними через калитку. Когда они забили калитку досками, это всех возмутило.
Чтобы защититься от солнца, Бувар обматывал голову платком в виде тюрбана. Пекюше надевал картуз; он носил длинный фартук с карманом на животе, засунув туда садовые ножницы, платок и табакерку. Бок о бок, засучив рукава, они без устали копали, пололи, подстригали, понукая друг друга, едва успевая поесть, но кофе всегда пили на пригорке, в увитой виноградом беседке, чтобы любоваться видом.
Если им попадалась улитка, они подбегали и давили её каблуком, скривив рот, точно щёлкая орехи. С заступом они не расставались и с такой силой рассекали им надвое белых червей, что железо уходило в землю на три дюйма.
Чтобы избавиться от гусениц, они яростно колотили палкой по деревьям.
Бувар посадил посреди лужайки пионы, а по стенам беседки — помидоры, чтобы они свисали со сводов, как фонарики.
Пекюше велел вырыть возле кухни глубокую яму с тремя отделениями, куда собирался закладывать компост; из отбросов вырастут всевозможные побеги, их перегной даст новые ростки, те опять обратятся в удобрение, и так до бесконечности; стоя на краю ямы, он мечтал о будущем и уже представлял себе горы фруктов, море цветов, груды овощей. Но ему не хватало лошадиного навоза, столь полезного для парников. Земледельцы не продавали, на постоялых дворах его нельзя было достать. Наконец, после долгих поисков, несмотря на уговоры Бувара, Пекюше махнул рукой на приличия и, потеряв всякий стыд, решил сам собирать навоз на дорогах.
За этим занятием и застала его однажды на большаке г-жа Борден.
После любезных приветствий она спросила, как поживает его друг. Чёрные блестящие глазки этой дамы, яркий румянец и самоуверенные манеры (у неё даже пробивались усики) напугали Пекюше. Он что-то пробурчал и повернулся к ней спиной. За такую невежливость ему попало от Бувара.
Вскоре наступили ненастные дни, сильные холода, пошёл снег. Они укрылись в доме; мастерили трельяжи на кухне, расхаживали по комнатам, болтали у камелька, глядели в окно на дождь.
Со средины поста они с нетерпением ждали весну, каждое утро повторяя «Всё проходит!». Но весна запаздывала, и они старались утешиться словами: «Всё пройдёт!»
Наконец на грядках появился зелёный горошек. Пошла в рост спаржа. Виноградные лозы давали надежду на урожай.
Друзья решили, что раз они так хорошо разбираются в садоводстве, им должно удастся и земледелие; ими овладело стремление заняться обработкой земли на ферме. Руководясь здравым смыслом да немного подучившись, они без сомнения добьются успеха.
Прежде всего следовало посмотреть, как поставлено дело в других хозяйствах, и они отправили письмо г-ну де Фавержу, прося позволения посетить его поместье. Граф тут же послал им приглашение.
Пройдя около часу, они поднялись по склону холма, возвышавшегося над долиной Орна. Река текла глубоко внизу, извиваясь змеёй. Глыбы красного песчаника, торчавшие там и сям, и камни покрупнее, образуя вдали как бы скалистую гряду, обрамляли поле зрелых хлебов. На другом холме, напротив, среди разросшейся зелёной листвы прятались дома. Ряды деревьев делили холм на неравные квадраты, вырисовываясь тёмными линиями среди лугов.
Дальше перед ними вдруг открылся общий вид на поместье. По черепичным кровлям можно было узнать строения фермы. Замок с белым фасадом находился справа, на фоне леса; от него спускалась лужайка к реке, в которой отражались ряды платанов.
Приятели вышли на луг, где сушилась люцерна. Работницы в соломенных шляпах, ситцевых косынках, бумажных повязках ворошили граблями скошенную траву, а на другом конце луга, возле стогов, сено быстро навивали на длинные возы, запряженные тройкой лошадей. Хозяин вышел навстречу гостям в сопровождении управляющего.
Подтянутый, прямой, в канифасовом костюме, с бачками в форме котлет, граф был похож и на судейского чиновника и на светского денди. Лицо его, даже когда он говорил, оставалось совершенно неподвижным.
После обмена любезностями граф ознакомил посетителей со своей системой травосеяния. Ряды скошенного сена надо ворошить, не раскидывая; в копны сгребать сразу, на месте, затем собирать их десятками, стоги складывать в форме конуса. Английские грабли здесь не годятся — местность для них слишком неровная.
Какая-то девчушка в туфлях на босу ногу, в дырявом платье, сквозь которое просвечивало голое тело, упирая кувшин в бедро, поила женщин сидром. Граф спросил, откуда взялся этот ребёнок, но никто ничего не знал. Работницы приютили её на время покоса, и она им прислуживала. Он удалился, пожимая плечами и возмущаясь безнравственностью деревенских жителей.
Бувар отозвался с похвалой о его люцерне. Граф признал, что она хорошо уродилась, хотя повилика принесла ей большой вред (будущие агрономы вытаращили глаза, впервые услыхав о повилике). Чтобы прокормить стада, он особенно заботится о разведении кормовых трав; к тому же это полезно для севооборота, который не всегда удаётся на лугах с естественной растительностью.
— Это уж не подлежит сомнению.
Бувар и Пекюше дружно подхватили:
— О, разумеется, не подлежит сомнению!
Они подошли к тщательно возделанному полю; лошадь, которую вели под уздцы, тащила широкую тележку на трёх колесах. Снизу семь лемехов распахивали тонкие параллельные борозды, куда через трубки, свисавшие до земли, падали семена.
— Здесь я сажаю турнепс, — сказал граф. — Турнепс — основа моей четырёхпольной системы.
Он начал объяснять устройство сеялки. Но тут за ним пришёл слуга. Его вызывали в замок.
Графа заменил управляющий, тщедушный человечек, угодливый и льстивый.
Он повёл «почтенных господ» на другое поле, где четырнадцать работников с обнажённой грудью, широко расставив ноги, косили рожь. Железные косы со свистом срезали колосья, ложившиеся направо. Каждый широким взмахом описывал перед собою полукруг, и все, выстроившись в ряд, шагали вперёд в ногу.
Могучие руки косарей восхитили парижан; их обоих охватило чуть ли не религиозное благоговение перед плодородием земли.
Они обошли ещё несколько возделанных участков. Надвигались сумерки, на вспаханные поля садились вороны.
Дальше им повстречалось стадо. Овцы разбрелись по лугу; было слышно, как они щиплют траву. Пастух, сидя на пне, вязал шерстяной чулок, а у его ног лежала собака.
Управляющий помог Бувару и Пекюше перелезть через изгородь, и, пройдя мимо двух лачуг, они очутились во дворе, где коровы жевали жвачку под яблонями.
Все постройки фермы, примыкая друг к другу, окружали двор с трёх сторон. Работы производились при помощи водяной турбины, к которой нарочно подвели русло ручья. Кожаные приводные ремни протянулись с одной крыши на другую; посреди навозной кучи работал железный насос.
Управляющий показал им низенькие отверстия в стенах овчарни, а в свинарнике — замысловатые дверцы, запиравшиеся автоматически.
В риге потолок был сводчатым, как в соборе, с кирпичными арками, возведёнными на каменных стенах.
Чтобы развлечь господ, птичница бросила курам пригоршню овса. Давильный станок поразил двух друзей своими гигантскими размерами; потом они взобрались на голубятню. Особенно восхитила их молочная ферма. Из кранов, расположенных по углам, стекала вода на каменные плиты пола, и, едва войдя, они ощутили прохладу. На полках рядами стояли тёмные глиняные кувшины, до краёв полные молока, и крынки поменьше со сливками. Круги масла лежали, точно обрубки медной колонны, а в жестяных подойниках, только что поставленных на пол, пенилось парное молоко. Красой и гордостью фермы был воловий хлев. Вмазанные в стену деревянные перекладины делили его по всей длине на два помещения: одно для волов, другое для скотников. Там стояла полутьма, так как отдушины были закрыты. Привязанные на цепях волы жевали, похрустывая, под низким потолком; от их боков валил пар. Вдруг кто-то отворил дверь, и струя воды разлилась по желобу вдоль кормушек. Послышалось мычанье; с треском и стуком сталкиваясь рогами, волы вытянули морды из стойла и начали медленно пить.
В ворота въехали большие телеги, заржали жеребцы. В нижнем этаже зажглись два-три фонаря, потом погасли. По двору прошли работники, стуча по камням деревянными башмаками, зазвонил колокол, сзывая к ужину.
Оба посетителя отправились домой.
Все, что они видели, привело их в восторг, и они утвердились в своём решении. В тот же вечер они разыскали в библиотеке четыре тома Сельской усадьбы, выписали курс Гаспарена и подписались на агрономическую газету.
Чтобы удобнее было ездить на ярмарку, они купили одноколку, которой правил Бувар.
В синих блузах, широкополых шляпах, гетрах до колен, с палками, какие носят барышники, они обходили торговцев скотом, расспрашивали крестьян, неизменно присутствовали на всех сельскохозяйственных выставках.
Вскоре они до смерти надоели дяде Гуи своими советами; они особенно возмущались тем, что он оставлял землю под паром.
Но фермер вёл хозяйство по старинке. Он попросил господ отсрочить платёж под тем предлогом, что выпал град. Арендной платы он и вовсе не вносил. В ответ на любое замечание, самое справедливое, его жена начинала голосить. В конце концов Бувар объявил, что не желает возобновлять договор.
Тогда дядя Гуи припрятал удобрения, перестал полоть сорняки, растратил все запасы и уехал разъярённый, явно затаив план мести.
Бувар рассчитал, что двадцати тысяч франков, то есть суммы в четыре раза больше арендной платы, вполне хватит на первое время. Его нотариус прислал эти деньги из Парижа.
Их земельные угодья состояли из пятнадцати гектаров лугов и пастбищ, двадцати трёх — пахотной земли и пяти гектаров неудобной земли на каменистом холмике, носившем название Бугор.
Они закупили необходимые орудия, четырёх лошадей, двенадцать коров, шесть поросят, сто шестьдесят овец, наняли двух работников, двух скотниц, одного пастуха, завели большого пса.
Чтобы добыть денег на расходы, они продали все запасы кормов. С ними расплатились на дому: золотые монеты, отсчитанные на ящике с овсом, показались им особенно блестящими, необыкновенными, высшей пробы.
В ноябре они вздумали заготовить сидр. Бувар погонял лошадь хлыстом, а Пекюше, стоя над чаном, помешивал выжимки лопатой.
Пыхтя от натуги, в тяжёлых деревянных башмаках, они зажимали винт, вычёрпывали сусло из кадки, следили за втулками, забавляясь от всей души.
Решив, что выгодней всего получить как можно больше зерна, они заняли под пашню чуть ли не половину своих искусственных лугов, а так как удобрений им не хватало, они закопали жмыхи, не размельчив их, и хлеб уродился плохо.
На следующий год они густо засеяли поле. Разразилась гроза. Колосья полегли.
Невзирая ни на что, они упрямо сеяли пшеницу и задались целью обработать землю на Бугре. Камни вывозили в плетёной повозке. Круглый год с утра до вечера, в дождь и в непогоду всё та же лошадь, погоняемая тем же возчиком, тащила ту же повозку вверх, вниз и снова вверх на маленький холмик. Иногда позади шёл сам Бувар, делая остановку на полдороге, чтобы отдышаться и вытереть пот.
Не доверяя никому, они сами лечили скотину, поили её слабительным, ставили клистиры.
Скоро начались всякие напасти. Птичницу кто-то обрюхатил. Когда они наняли женатых людей, народились дети, понаехали родственники, тётки, дядья, золовки; целая орава жила на их счёт, и друзья решили по очереди ночевать на ферме.
Но по вечерам там было тоскливо. Грязная комната вызывала отвращение, да и Жермена, приносившая ужин в такую даль, всякий раз ворчала. Обманывали их напропалую. Молотильщики набивали зерном кувшины и кружки. Поймав одного из них, Пекюше с криком вытолкал его в спину:
— Мерзавец! Ты позоришь деревню, где родился на свет!
Его здесь никто и в грош не ставил. К тому же его мучила совесть при мысли о саде. Он должен посвятить всё своё время, чтобы привести сад в порядок. Пускай Бувар занимается фермой. Обсудив этот вопрос, они поделили обязанности.
Прежде всего надо было позаботиться о парниках. Пекюше велел построить парник из кирпича. Он сам выкрасил рамы и, опасаясь солнечных лучей, замазал мелом все стёкла.
Подготовляя черенки, он осторожно срезал почку вместе с листьями. Он испробовал разные способы прививки — прививку дудкой, венчиком, щитком, глазком, английским методом. С каким старанием он прилаживал привой к дичку! Как плотно прикручивал мочалой! Как обильно обмазывал садовым варом!
По два раза в день он приносил лейку и размахивал ею над посадками, точно кадилом. Глядя, как растения зеленеют и свежеют под мелкими водяными брызгами, он словно оживал и возрождался вместе с ними. Потом, увлёкшись, он срывал сетку с лейки и поливал прямо из горлышка, обильной струёй.
В глубине буковой аллеи, возле гипсовой статуи, стояла будка из брёвен. Там Пекюше хранил садовые инструменты и проводил блаженные часы, сортируя семена, надписывая этикетки, расставляя в порядке горшочки с отводками. В минуты отдыха он усаживался на ящик у входа и раздумывал, как бы ещё украсить сад.
Перед крыльцом дома, внизу, он разбил две клумбы герани, между кипарисами и кустарником посадил подсолнухи. А так как грядки поросли лютиками и аллеи были заново посыпаны чистым песком, то их сад золотился всеми оттенками жёлтого цвета.
Между тем в парнике развелись личинки и, несмотря на перегной из сухих листьев, под заботливо выкрашенными рамами и замазанными стёклами выросли какие-то жалкие, чахлые стебельки. Черенки на деревьях не привились, обмазка отклеилась, почки засохли, отводки не давали ростков, корни дичков побелели; у сеянцев был самый плачевный вид. Ветер, словно резвясь, опрокидывал подпорки у фасоли. Клубнике повредила излишняя подкормка, томатам — недостаточное пасынкование.
Пекюше загубил спаржевую капусту, брюкву, кресс-салат, которые ему вздумалось выращивать в лохани. После оттепели пропали все артишоки. Единственным утешением была капуста. На один кочан Пекюше возлагал особенно большие надежды. Он разрастался, разбухал, достиг чудовищных размеров, но оказался совершенно несъедобным. Не беда! Пекюше все равно радовался, что вырастил такое диво.
Наконец он попробовал заняться труднейшим, по его мнению, искусством — выращиванием дынь.
Он посадил семена различных сортов в плошки с перегноем и врыл их в землю внутри парника. Потом выстроил другую теплицу и пересадил туда самые сильные ростки, прикрыв их колпаками. Он действовал по всем правилам, как опытный садовод: оставил цветы, дал завязаться плодам, выбрал по одному на каждом стебле, срезав остальные, и когда дыни стали величиной с орех, просунул под кожуру дощечки, чтобы они не сгнили в навозе. Он обогревал их, проветривал, протирал носовым платком запотевшие стекла и, как только погода портилась, бежал за соломенными щитами.
По ночам он не мог заснуть от беспокойства. Случалось, даже вскакивал с постели и, наскоро натянув сапоги на босу ногу, в одной рубашке, дрожа от холода, мчался через весь сад, чтобы накрыть парник своим одеялом.
Канталупы созрели. Попробовав первую, Бувар поморщился. Вторая оказалась не лучше, третья тоже; для каждой из них Пекюше находил оправдание, вплоть до последней, которую он выбросил в окно, заявив, что ровно ничего не понимает.
А дело было в том, что он выращивал рядом разные сорта, и сахарные дыни смешались с обыкновенными, португальские — с монгольскими, соседство помидоров принесло ещё больше вреда, и в результате выросли омерзительные ублюдки, похожие по вкусу на тыкву.
Тогда Пекюше занялся разведением цветов. Он выписал через Дюмушеля саженцы и семена, купил перегною и смело взялся за дело.
Но пассифлоры он посадил в тени, анютины глазки — на солнце, гиацинты удобрил навозом, лилии полил после цветения, погубил рододендроны, обкорнав их, подкормил фуксии костяным клеем и засушил гранатовое деревцо, поставив его на кухне, возле плиты.
Опасаясь холодов, он накрыл кусты шиповника картонными колпаками, обмазанными свечным салом, и получилось нечто вроде сахарных голов на ножках.
Георгины держались на несоразмерно высоких подпорках, а между их рядами торчали кривые ветви японской софоры, которая нисколько не менялась — не гибла и не росла.
Между тем в Шавиньоле самые редкие растения должны были привиться, раз они произрастают в парижских садах, и Пекюше достал индийскую лилию, китайскую розу и эвкалипт, входивший тогда в моду. Все эти опыты провалились. Каждая неудача повергала его в недоумение.
Бувару тоже встречались немалые трудности. Друзья советовались, просматривали одну книгу за другой и, сталкиваясь с противоположными мнениями, не знали, на что решиться.
Взять хотя бы мергель. Пювис его рекомендует, а Роре отвергает.
Риефель и Риго не одобряют известь, несмотря на положительный результат, полученный Франклином.
По мнению Бувара, держать землю под паром — средневековый предрассудок. А у Леклерка приводятся случаи, когда это было необходимо. Гаспарен ссылается на некоего лионца, который пятьдесят лет выращивал хлебные злаки на одном и том же поле, что начисто опровергает теорию севооборота. Туль восхваляет вспашку в ущерб удобрению; наконец, майор Битсон отменяет и вспашку и удобрение!
Чтобы научиться предсказывать погоду, друзья стали изучать облака по классификации Льюка Говарда. Они созерцали облака, походившие на конские гривы, на острова или на снеговые горы, и пытались отличить дождевые от перистых, слоистые от кучевых; но формы облаков так быстро менялись, что они не успевали подобрать для них подходящее название.
Барометр их обманул, показания градусника были бесполезны; тогда они прибегли к способу, изобретённому при Людовике XV неким турским священником. Пиявка, помещённая в банку с водой, должна была держаться на поверхности перед дождём, лежать на дне при устойчивой ясной погоде и извиваться в ожидании бури. Но атмосферные явления почти никогда не совпадали с поведением пиявки. Наши исследователи поместили в банку ещё три пиявки. Все четыре вели себя по-разному.
После долгих размышлений Бувар признал, что ошибался. Поместье нуждалось в образцово поставленном хозяйстве, в применении интенсивной системы. И он вложил в это дело весь свой наличный капитал — тридцать тысяч франков.
Поддавшись влиянию Пекюше, он помешался на удобрениях. Компостная яма была заполнена ветками, кровью, требухой, перьями, всем, что попадалось под руку. Он применял в качестве удобрения фекальную жидкость, бельгийскую и швейцарскую, щёлок, копчёную сельдь, водоросли, тряпки; выписал гуано, попытался сам его добывать и дошёл до того, что уничтожил отхожее место — моча и та не должна была пропадать даром. Во двор к нему отовсюду несли дохлых животных. Поля были усеяны кусками падали. Среди всего этого смрада Бувар ходил гоголем. Установленный на повозке насос поливал всходы навозною жижей. А тем, кто морщился от отвращения, он говорил:
— Это же золото, чистое золото!
И сожалел, что у него мало навоза. Счастливы обитатели стран, где встречаются пещеры, полные птичьего помёта!
Сурепица уродилась плохо, овёс вышел посредственный, а пшеницу покупали неохотно из-за неприятного запаха. И странное дело: на Бугре, очищенном, наконец, от камней, урожай был гораздо хуже, чем прежде.
Бувар счёл нужным обновить инвентарь. Купил скарификатор Гильома, экстирпатор Валькура, английскую сеялку и огромный плуг Матье де Домбаля, но работнику плуг не понравился.
— Научись сперва пользоваться им!
— Ну что ж, покажите.
Бувар пытался пахать, у него ничего не получалось, и крестьяне насмехались над ним.
Бувар никак не мог приучить подёнщиков работать по сигналу, по звону колокола. Беспрестанно бранил их, бегал туда, сюда, заносил выговоры в записную книжку, назначал деловые свидания, забывал о них, и голова у него пухла от широких замыслов. Он собирался разводить мак для получения опиума, а главное, астрагал, который можно продавать под названием «домашнего кофе».
Каждые две недели Бувар пускал кровь быкам, чтобы поскорее их откормить.
Он не заколол ни одной свиньи, закармливал их солёным овсом, и они плодились и множились. В свинарнике стало слишком тесно. Свиньи заполонили двор, ломали заборы, кусали людей.
Летом, в самый зной, двадцать пять овец принялись кружить на месте и вскоре околели.
На той же неделе издохло три быка, ослабевших от кровопусканий Бувара.
Для уничтожения личинок майских жуков он приказал двум работникам тащить за плугом клетку на колёсиках, куда посадили несколько кур; все птицы переломали себе лапы.
Он наварил пива из листьев дубровника и напоил им жнецов вместо сидра. Начались желудочные заболевания. Дети плакали, женщины голосили, мужчины ругались. Работники пригрозили Бувару, что возьмут расчёт, и он уступил.
Желая, однако, доказать безвредность своего напитка, он в их присутствии выпил сам несколько бутылок, и хотя почувствовал себя плохо, скрыл недомогание под весёлой улыбкой. Он велел даже отнести это снадобье к себе домой. Вечером они пили его вместе с Пекюше, и оба расхваливали напиток. Впрочем, не выливать же было добро!
Вскоре у Бувара так разболелся живот, что Жермену послали за доктором.
Доктор — сурового вида господин с большим выпуклым лбом — прежде всего напугал Бувара. По всей вероятности, сказал он, это холерина, вызванная тем самым пивом, о котором говорят в округе. Он пожелал узнать состав питья и раскритиковал его, выражаясь по научному и пожимая плечами. Пекюше, давший рецепт снадобья, был посрамлён.
Несмотря на пагубное применение извести, отсутствие вторичной вспашки и несвоевременное выпалывание чертополоха, Бувар получил на следующий год прекрасный урожай пшеницы. Он надумал высушить зерно посредством брожения, по голландской системе Клап-Мейера, а именно — велел скосить всю пшеницу, сложить её в скирды и разметать их для просушки не раньше, чем начнётся выделение газа; распорядившись таким образом, Бувар ушёл домой, нисколько не беспокоясь о дальнейшем.
На следующий день, за обедом, друзья услышали грохот барабана, доносившийся из буковой рощи. Жермена вышла узнать, в чём дело, но глашатай был уже далеко. Почти тотчас же тревожно зазвонил церковный колокол.
Бувара и Пекюше охватило беспокойство. Они вскочили из-за стола и отправились в Шавиньоль, не успев надеть шляпы, — им хотелось поскорее узнать, что случилось.
По дороге им повстречалась старуха. Она ничего не знала. Они остановили подростка.
— Кажется, где-то пожар, — сказал он.
Барабан продолжал грохотать, колокол так и заливался. Наконец, они дошли до первых деревенских домов. Ещё издали лавочник крикнул им:
— У вас горит!
Пекюше заторопился, Бувар побежал рядом с ним.
— Раз, два! Раз, два! — командовал Пекюше по примеру венсенских стрелков и торопил друга.
Дорога шла в гору, возвышенность скрывала от них дали. Они поднялись на гребень, неподалеку от Бугра, и с первого взгляда уяснили себе размеры бедствия.
Все скирды пылали, как вулканы, посреди оголённой равнины, под вечерним небом.
Человек триста собралось возле самого крупного скирда; под руководством мэра Фуро в трёхцветной перевязи парни с шестами и крючьями в руках раскидывали верхние снопы, чтобы спасти остальные.
Запыхавшийся Бувар чуть было не сшиб с ног стоявшую тут же г-жу Борден. Заметив одного из работников, он выбранил его за нерадивость А между тем бедный малый, проявив излишнее усердие, побежал к себе домой, затем в церковь, наконец к Бувару, но разминулся с ним на обратном пути.
Бувар растерялся. Работники окружили его, крича все разом, а он запрещал раскидывать скирды, молил о помощи, просил принести воды, вызвать пожарных.
— Да откуда у нас пожарные? — спросил мэр.
— Если нет, так по вашей вине! — вскричал Бувар.
Он вспылил, наговорил лишнего; присутствующие поражались терпению г-на Фуро, человека с виду грубого, если судить по его толстым губам и бульдожьей челюсти.
Пожар разгорался; к скирдам уже нельзя было подойти. Солома извивалась, трещала среди ненасытного пламени, зерна пшеницы хлестали по лицу, как дробинки. Затем скирд рушился, превращаясь в огромный костёр, откуда веером разлетались искры; огненные языки пробегали по этой раскалённой массе, то красной как киноварь, то коричневой, как запёкшаяся кровь. Настала ночь, подул ветер; клубы дыма окутали толпу. Только искры время от времени прочерчивали чёрное небо.
Бувар глядел на пожар и тихо плакал. Глаза у него заплыли, всё лицо словно опухло от горя. Перебирая бахрому своей зелёной шали, г-жа Борден называла его «мой бедный друг» и пробовала утешать. Слезами горю не поможешь, с неизбежным надо примириться.
Пекюше не плакал. Очень бледный, даже посеревший, с открытым ртом и слипшимися от холодного пота волосами, он стоял в стороне и о чём-то напряженно думал. Неожиданно появился аббат и вкрадчиво зашептал:
— Это большое несчастье. Прискорбно, весьма прискорбно! Поверьте, я глубоко вам сочувствую!..
Из остальных никто не прикидывался огорчённым. Люди беседовали, улыбались, грея руки у огня. Какой-то старик поднял тлеющий колос, чтобы раскурить трубку. Дети принялись плясать. А какой-то озорник закричал, что пожар — весёлая штука.
— Веселье хоть куда! — отозвался Пекюше, услышавший эти слова.
Огонь стал утихать, обгоревшие скирды съежились, и час спустя на поле остались только чёрные кучи, покрытые золой. Тогда люди разошлись.
Госпожа Борден и аббат Жефруа проводили до дому Бувара и Пекюше.
По дороге вдова любезно попрекнула соседа за его нелюдимость, а священник выразил крайнее удивление, что до сих пор не имел чести познакомиться с одним из своих наиболее почтенных прихожан.
Оставшись вдвоём, друзья стали искать причину пожара, но вместо того, чтобы объяснить его просто самовозгоранием сырой соломы, заподозрили злой умысел. Поджигателем был, вероятно, дядюшка Гуи или же кротолов. Полгода назад Бувар отказался от его услуг и даже заявил во всеуслышание, что уничтожение кротов — вредный промысел, и властям следовало бы его запретить. С тех пор кротолов бродил в окрестностях. Он не брил бороды и казался друзьям особенно страшным по вечерам, когда появлялся неподалёку от поместья с длинной жердью, увешанной кротами.
Убыток оказался значительным, и, чтобы установить его размеры, Пекюше целую неделю вникал в дела Бувара, которые показались ему «сущим лабиринтом». Когда он просмотрел ежедневные записи, деловую корреспонденцию и приходно-расходную книгу, покрытую карандашными пометками и ссылками, ему открылась печальная истина: ни товара для продажи, ни векселей, да и в кассе пусто. Дефицит выражался в сумме тридцати трёх тысяч франков.
Бувар не поверил другу. Раз двадцать они всё пересчитывали заново и приходили к тому же выводу: ещё два года такого хозяйствования — и от состояния ничего не останется. Единственный выход: продать поместье.
Следовало всё же посоветоваться с нотариусом. Бувару это казалось слишком тягостным. Пекюше взял переговоры на себя.
По мнению нотариуса Мареско, давать объявление о продаже не стоило. Он сам поговорит с солидными покупателями и посмотрит, какую цену они предложат.
— Превосходно, — сказал Бувар, — у нас ещё есть время.
Он возьмёт фермера, а там будет видно.
— Нам с тобой будет не хуже, чем прежде, только придётся экономить.
Бережливость была не по вкусу Пекюше из-за его занятий садоводством, и несколько дней спустя он сказал другу:
— Лучше всего выращивать фрукты, не для удовольствия, конечно, а для заработка. Груши обходятся по три су за кило, а в столице их можно продать по пяти и даже шести франков! Садоводы так наживаются на абрикосах, что под старость получают ренту в двадцать пять тысяч ливров. В Санкт-Петербурге зимой платят по наполеондору за гроздь винограда. Согласись, что это выгодное занятие. А что для него требуется? Труд, навоз и острый садовый нож!
Он так раззадорил Бувара, что друзья тут же принялись рыться в книгах, выискивая сведения о фруктовых деревьях и, выбрав самые увлекательные названия, обратились к владельцу питомника в Фалезе, который не замедлил доставить им триста саженцев, не нашедших покупателя.
Бувар и Пекюше заказали крюки слесарю, проволоку — скобянику, подпоры — плотнику. Они предусмотрели разные формы, которые следовало придать деревьям, вплоть до формы канделябра. С этой целью они забили в стену крюков, на столбы, поставленные в начале и конце каждой грядки, натянули проволоку; обручи, положенные на землю, указывали местонахождение будущих ваз, а конусы из жердей — будущих пирамид; недаром посетителям казалось, что они видят перед собой части неведомой машины или остов фейерверка.
Когда ямы были вырыты, друзья обрезали концы всех корней подряд и погрузили деревца в компост. Полгода спустя саженцы погибли. Последовали новые заказы и новые посадки в более глубоких ямах. К этому времени земля так раскисла от дождей, что саженцы сами ушли в неё, что и спасло их от рук наших садоводов.
С приходом весны Пекюше стал подрезать грушевые деревья. Он не тронул вертикальных веток, пощадил хилые побеги; ему непременно хотелось, чтобы ветви сорта «дюшес» росли под прямым углом к стволу, на одну сторону, и в своём рвении он ломал или вырывал с корнем молодые деревца. Что до персиковых деревьев, Пекюше совсем сбился с толку и не мог различить ветвей побочных нижних, побочных верхних и вторично побочных нижних. Кроме того, ему никак не удавалось расположить деревья правильным прямоугольником, с шестью ветвями справа и шестью слева, не считая двух главных, чтобы их шпалеры напоминали красивую рыбью кость.
Бувар попробовал направлять рост абрикосовых деревьев, но они ему не повиновались. Он пригнул их стволы к земле — ни один не дал новых побегов. Из вишнёвых деревьев, которые он попытался привить, стал выделяться клей.
Друзья делали то слишком длинные насечки, чем губили глазки у основания ветвей, то слишком короткие, что вызывало рост ненужных веток, и часто становились в тупик, не умея отличить почек от бутонов. Сперва они радовались, что на деревьях будет много цветов, затем, поняв свою ошибку, оборвали три четверти бутонов, дабы укрепить остальные.
Только и разговору было, что о соках, о камбии, о подвязке и подрезке деревьев, об удалении глазков. Они повесили в столовой список своих питомцев под номерами, и те же номера красовались в саду на маленьких дощечках, установленных под деревьями.
Они вставали на заре и, вооружившись садовыми инструментами, трудились до позднего вечера. Ранней весной, по утрам, Бувар носил под блузой вязаный жилет, Пекюше надевал старый сюртук, и прохожие слышали, как они кашляют в сыром тумане.
Иногда Пекюше вынимал из кармана книгу по садоводству; опёршись на лопату, в позе садовника, изображённого на её обложке, он изучал интересующие его места. Сходство с садовником очень льстило ему. Из-за этого он даже проникся большим уважением к автору книжки.
Бувар вечно торчал на высокой лестнице возле пирамидально остриженных деревьев. Однажды у него закружилась голова, и он еле слез с помощью Пекюше.
Наконец появились груши, созрели сливы. Пришлось охранять их от птиц, применяя все известные средства. Но куски зеркала слепили глаза им самим, трещотка ветряной мельницы будила их по ночам, а воробьи преспокойно садились на пугало. Друзья сделали второе, третье чучело, нарядили их по-разному — никакого результата.
И всё же можно было рассчитывать на сносный урожай фруктов. Пекюше только собрался порадовать этим известием Бувара, как загремел гром и полил дождь, крупный, сильный. Порывистый ветер сотрясал шпалерник. Подпорки падали одна за другой, злосчастные грушевые деревца стукались друг о друга.
Непогода застала Пекюше в саду, и он укрылся в сторожевой будке. Бувар сидел на кухне. Перед ним вихрем кружились щепки, сучья, черепицы, — даже у жён моряков, смотревших на бурные волны в десяти милях отсюда, глаза не были печальнее и сердца сжимались не сильнее, чем у Бувара и Пекюше. Вдруг подпорки и перекладины второго шпалерника рухнули вместе с трельяжем на грядки.
Ну и картина представилась друзьям при осмотре сада! Вишни и сливы валялись на траве среди таявших градин. Груши «бергамот» погибли, так же как «ветераны» и «триумф». Из яблок уцелело только несколько «дедушек» и двенадцать «сосков Венеры»; весь урожай персиков лежал в лужах возле вывороченных с корнями кустов самшита.
После обеда, к которому они едва притронулись, Пекюше предложил:
— Не сходить ли нам на ферму? Как бы и там чего-нибудь не случилось!
— Зачем? Чтобы ещё больше расстроиться?
— Да, пожалуй, нам в самом деле не везёт.
Друзья стали сетовать на провидение и на коварство природы.
Бувар сидел, облокотясь на стол, и тихо посвистывал, а так как одна неприятность обычно вызывает в памяти все остальные, он вспомнил свои прежние сельскохозяйственные планы, в частности крахмальную фабрику и новый сорт сыра.
Пекюше шумно дышал; он запихивал себе в нос понюшки табаку и думал о своей злосчастной доле; будь судьба благосклоннее, он был бы теперь членом какого-нибудь агрономического общества, блистал бы на выставках, его имя встречалось бы в газетах.
Бувар грустно огляделся по сторонам.
— Ей-богу, я не прочь бы отделаться от всего этого и перебраться в другое место.
— Воля твоя, — отозвался Пекюше и, помолчав, добавил: — Специалисты рекомендуют избегать всяких надрезов на стволе. Надрезы мешают движению соков и наносят дереву непоправимый вред. В сущности, фруктовому дереву вообще не следовало бы плодоносить. А между тем непривитые и неунавоженные деревья дают плоды, правда, не такие крупные, как садовые, зато более сочные. Я требую, я добьюсь, чтобы мне всё это объяснили! Притом не только каждый сорт, но и каждый экземпляр нуждается в особом уходе, в зависимости от климата, от температуры и множества других причин! Можно ли при таких условиях вывести общее правило, да ещё надеяться на успех или доход?
— Почитай Гаспарена и увидишь, что доход не превышает обычно десятой доли капитала, — ответил Бувар. — Значит, выгоднее поместить деньги в банк. Через пятнадцать лет вклад удвоится благодаря накоплению процентов, и притом без всякого труда с твоей стороны.
Пекюше поник головой.
— Выходит, что плодоводство — чепуха!
— Да и агрономия тоже! — отозвался Бувар.
Затем они стали обвинять себя в честолюбии и решили, что отныне будут беречь и труд и деньги. Достаточно лишь время от времени подрезать фруктовые деревья. Шпалеры вовсе не нужны, а погибшие или поваленные бурей деревья заменять не стоит. Правда, тогда появятся безобразные пустоты, если только не выкорчевать все уцелевшие деревья. Как тут быть?
Пекюше достал готовальню и начертил несколько планов. Бувар давал ему советы. Ни к какому решению они так и не пришли. К счастью, друзья обнаружили в своей библиотеке сочинение Буатара под заглавием Садовая архитектура.
Автор делит сады на множество типов и видов. Прежде всего тип «мечтательно-романтический»: он требует иммортелей, руин, гробниц и ex-voto богоматери на том месте, где пал от руки убийцы какой-нибудь знатный сеньор. Для создания «жестокого» типа прибегают к нависшим скалам, расщеплённым деревьям, обгорелым хижинам; «экзотический» тип достигается путём насаждения перуанских смоковниц, «дабы навеять воспоминания на переселенца и путешественника». «Торжественный» тип не обходится, подобно Эрменонвилю, без храма философии. Обелиски и триумфальные арки — непременная принадлежность типа «величественного»; мох и гроты — типа «таинственного»; озеро — «мечтательного». Был даже «фантастический» тип, лучшим образцом которого служил некогда вюртембергский парк; вы встречали там в последовательном порядке кабана, отшельника, несколько склепов и, наконец, садились в лодку; она отплывала сама, без посторонней помощи, и доставляла вас в беседку-будуар, где струи воды обдавали всякого, кто опускался на диван.
От таких чудес у Бувара и Пекюше голова пошла кругом. Им показалось, что фантастический тип приличествует только людям знатным. Храм философии — сооружение чересчур громоздкое. Изображение мадонны теряет всякий смысл из-за отсутствия убийц, а перуанские растения, на беду для переселенцев и путешественников, слишком дороги. Зато скалы вполне доступны, равно как и расщеплённые деревья, иммортели, мох. И вот, с огромным воодушевлением, при помощи одного-единственного работника и за ничтожную сумму друзья создали в своей резиденции садовую архитектуру, не имевшую себе равной во всём департаменте.
Буковая аллея вела в рощу, прорезанную сетью дорожек, запутанных, как лабиринт. Было задумано соорудить посреди шпалерника небольшую арку, чтобы любоваться открывавшимся с этого места видом. Но так как арке не на чем было держаться, получился широкий проём с живописными руинами.
Друзья пожертвовали грядками спаржи, чтобы воздвигнуть этрусскую гробницу, иными словами, чёрный гипсовый четырёхгранник шести футов высотой, похожий на собачью конуру. Четыре канадских ели стояли, как часовые, по бокам этого монумента, который предполагалось увенчать урною и украсить надгробной надписью.
В другой части сада имелся мост наподобие Риальтского; он соединял края бассейна, пестревшие вмазанными в них раковинами. Вода, правда, уходила в почву — не беда! Со временем на дне бассейна образуется слой глины, который будет её удерживать.
С помощью цветных стёкол садовая будка была превращена в деревенскую хижину. А на пригорке появилось сооружение из шести обтёсанных брёвен под жестяной крышей с загнутыми кверху углами, изображавшее китайскую пагоду.
Бувар и Пекюше нашли на берегу Орны гранитные валуны, раздробили их, перенумеровали, сами привезли на тележке домой, нагромоздили друг на друга, скрепили цементом, и вот посреди лужайки вырос утёс, похожий на гигантскую картофелину.
И всё же для полноты картины чего-то недоставало. Они срубили самую крупную липу (к тому же почти засохшую) и положили её посреди сада; можно было подумать, что дерево вынес на берег бурный поток или повалила гроза.
Когда работа была закончена, Бувар, стоявший на крыльце, крикнул Пекюше:
— Пойди сюда! Здесь лучше видно!
— …Видно… — повторил кто-то.
— Иду! — отозвался Пекюше.
— …Иду!
— Слышишь, эхо!
— …Эхо!
До сих пор они никакого эха не замечали, — очевидно, мешала липа; теперь же оно появилось благодаря пагоде, стоявшей против риги, конёк которой возвышался над буками.
Забавы ради друзья выкрикивали что-нибудь смешное, а Бувар придумывал игривые и даже непристойные словечки.
Он несколько раз ходил в Фалез, якобы за деньгами, неизменно возвращался с небольшими свёртками и запирал их в комод. Однажды утром и Пекюше отправился в Бретвиль, вернулся оттуда очень поздно с корзиной и спрятал её под кроватью.
Проснувшись на следующее утро, Бувар страшно удивился. Два первых дерева тисовой аллеи, ещё накануне шарообразные, походили на павлинов; усиливая сходство, рожок с двумя фарфоровыми пуговицами изображал клюв и глаза. Оказывается, Пекюше встал в этот день на заре и, дрожа от страха, что Бувар его увидит, подстриг оба дерева по рисункам, присланным Дюмушелем.
За последние полгода другие деревья той же аллеи приобрели сходство с пирамидами, кубами, цилиндрами, оленями и креслами, но ничто не могло сравниться с павлинами. Бувар признал это и расхвалил друга.
Сославшись на то, что он забыл лопату, Бувар увлёк Пекюше в лабиринт; на самом деле он воспользовался отсутствием приятеля, чтобы соорудить нечто невиданное.
Калитка, выходившая в поле, была покрыта слоем гипса, а в него вмазаны в строгом порядке пятьсот трубок, изображавших абд-эль-кадеров, негров, обнажённых женщин, лошадиные копыта и черепа.
— Понимаешь моё нетерпение?
— Ещё бы!
От избытка чувств они обнялись.
Как всем художникам, им недоставало восторгов публики, и Бувар задумал дать званый обед.
— Берегись! — сказал Пекюше. — Не то пристрастишься принимать гостей, а это бездонная бочка!
Все же было решено устроить обед.
С тех пор, как Бувар и Пекюше поселились в этих краях, они жили очень уединённо. Желая с ними познакомиться, все соседи приняли приглашение, за исключением графа де Фавержа, вызванного по делам в Париж. Вместо него явился управляющий г-н Гюрель.
Трактирщику Бельжамбу, бывшему когда-то шеф-поваром в Лизье, было поручено приготовить различные блюда. Он же рекомендовал друзьям официанта. Жермена взяла себе в помощницы птичницу. Обещала также прийти Марианна, служанка г-жи Борден. С четырёх часов пополудни ворота поместья были растворены настежь, и оба хозяина с нетерпением ожидали гостей.
Первым пришёл Гюрель, но он замешкался под сенью буков, чтобы надеть сюртук. Затем появился кюре в новой сутане, а минуту спустя г-н Фуро в бархатном жилете. Доктор вёл под руку жену, которая ступала с трудом, прячась от солнца под зонтиком. За супругами колыхалась волна розовых лент — это был чепчик г-жи Борден, одетой в пышное шёлковое платье с отливом. Золотая цепочка от часов красовалась у неё на груди; на руках в чёрных митенках сверкали кольца. Наконец пожаловал нотариус Мареско в панаме и с моноклем в глазу, — официальная должность не мешала ему быть светским человеком.
Пол в гостиной был так хорошо натёрт, что стал скользким, как каток. Восемь утрехтских кресел стояли вдоль стены; на круглом столе посреди комнаты возвышался погребец с ликёрами, а над камином висел портрет Бувара-отца. Из-за неудачного освещения рот у него казался кривым, глаза косили, плесень, появившаяся на скулах, походила на бакенбарды. Гости нашли, что сын похож на отца, а г-жа Борден добавила, поглядывая на Бувара, что его отец был, как видно, красавец мужчина.
Ждали целый час; потом Пекюше объявил, что можно перейти в столовую.
Белые коленкоровые занавески с красной каймой были задёрнуты, как и в гостиной; золотистые лучи солнца падали на деревянную обшивку стен, единственным украшением которых служил барометр.
Бувар посадил обеих дам рядом с собой; Пекюше сел между мэром и кюре; обед начался с устриц; увы, они пахли тиной! Огорчённый Бувар рассыпался в извинениях; Пекюше выбежал на кухню, чтобы отругать Бельжамба.
За первой переменой блюд, состоявшей из камбалы, слоёного мясного пирога и голубей с грибами, гости обсуждали способы приготовления сидра.
Затем разговор зашёл о кушаниях удобоваримых и неудобоваримых. Разумеется, попросили высказаться доктора. Он судил обо всём весьма скептически, как человек, познавший глубины науки, но совершенно не терпел возражений.
К мясному филе было подано бургундское. Вино оказалось мутным. Бувар сослался на неудачно выбранную бутылку, велел откупорить три других, столь же мутных, затем налил гостям Сен-Жюльена, явно не перебродившего. Гости приумолкли. Улыбка не сходила с лица Гюреля. Официант громко топал по плиточному полу.
Госпожа Вокорбей, угрюмая на вид толстушка (к тому же на последнем месяце беременности), за весь вечер не раскрыла рта. Не зная, как занять соседку, Бувар заговорил о театре.
— Жена никогда не бывает в театре, — заметил доктор.
В бытность свою в Париже г-н Мареско ходил только к итальянцам.
— Ну, а я, — проговорил Бувар, — я частенько ходил в партер Водевиля смотреть фарсы.
Фуро спросил у г-жи Борден, любит ли она шутки.
— Смотря по тому, какие, — ответила она.
Мэр явно заигрывал с вдовой. Она шутливо его поддразнивала. Затем сообщила гостям рецепт приготовления корнишонов. Впрочем, хозяйственные способности г-жи Борден были общеизвестны, да и ферма её славилась образцовым порядком.
— Не хотите ли продать свою ферму? — спросил Фуро у Бувара.
— Ей-богу, сам ещё не знаю…
— Как, даже Экайского участка не продадите? — подхватил нотариус. — Этот участок вам подошёл бы как нельзя лучше, госпожа Борден.
— Да, но господин Бувар слишком дорого запросит, — жеманно ответила вдова.
— Быть может, его удалось бы уговорить?
— Я и пытаться не буду!
— Полно, а что если вы его поцелуете?
— Давайте всё же попробуем, — предложил Бувар и облобызал её в обе щеки под аплодисменты собравшихся.
Почти тотчас же было откупорено шампанское; хлопанье пробок удвоило веселье. Тут Пекюше сделал знак слуге, занавески раздвинулись, и гости увидели сад.
Это было нечто ужасающее, особенно на закате солнца. Утёс торчал наподобие бугра, загромождая лужайку, этрусская гробница придавила грядки шпината, венецианский мост радугой взлетал над фасолью, а хижина казалась издали чёрным пятном, ибо друзья для вящей поэтичности спалили её соломенную крышу. Тисовые деревья в форме оленей и кресел тянулись вплоть до сражённой молнией липы, занимавшей пространство от аллеи до увитой зеленью беседки, где, точно фонарики, висели помидоры. Кое-где мелькали жёлтые круги подсолнухов. Красная китайская пагода казалась маяком, возвышавшимся на пригорке. Озарённые солнцем клювы павлинов ярко вспыхивали, а за калиткой, с которой сбили, наконец, закрывавшие её доски, расстилалась голая равнина.
Изумление гостей доставило истинное наслаждение Бувару и Пекюше.
Госпожа Борден пришла в восторг от павлинов, но гробница вызвала недоумение посетителей, так же как обгоревшая хижина и развалины стены. Затем все гости прошли один за другим по мостику. Чтобы наполнить бассейн, Бувар и Пекюше целое утро лили в него воду, но она просочилась между плохо пригнанными камнями, и дно было покрыто илом.
Гуляя по саду, гости позволяли себе критические замечания: «На вашем месте я сделал бы иначе». — «Зелёный горошек запоздал». — «По правде сказать, здесь у вас похоже на свалку». — «Если будете так подрезать деревья, то никогда не получите плодов».
Бувар объявил, что ему наплевать на плоды.
В буковой аллее он проговорил многозначительно:
— Мы побеспокоили одну особу. Надо попросить у неё извинения!
Шутка успеха не имела. Все знали гипсовую даму давным-давно.
Покружив по лабиринту, компания вышла к калитке с трубками. Гости изумлённо переглянулись, Бувар наблюдал за выражением лиц и, горя нетерпением узнать мнение соседей, спросил:
— Как вам это нравится?
Госпожа Борден расхохоталась. Остальные последовали её примеру. Кюре кудахтал, Гюрель кашлял, доктор вытирал слёзы, у его жены сделались нервные спазмы, а Фуро — человек донельзя беззастенчивый — выломал одного Абд-эль-Кадера и положил себе в карман «на память».
При выходе из аллеи Бувар решил удивить посетителей и крикнул во всё горло:
— Сударыня! К вашим услугам!
Тишина! Эхо молчало — должно быть, потому, что при перестройке риги с неё сняли высокую крышу с коньком.
Кофе был подан на пригорке: мужчины собрались было сыграть в шары, но тут все заметили, что из калитки на них глазеет какой-то человек.
Прохожий был худ, чёрен от загара, с тёмной щетинистой бородой; на нём были красные рваные штаны и синяя блуза.
— Налейте мне стакан вина, — проговорил он хрипло.
Мэр и аббат Жефруа сразу его узнали. Он работал прежде столяром в Шавиньоле.
— Ступайте с богом, Горжю, — сказал г-н Фуро. — Просить милостыню воспрещается.
— Милостыню?! — вскричал человек вне себя. — Я семь лет воевал в Африке. Только что вышел из госпиталя. А работы нет. Что ж мне, грабить, что ли? Пропадите вы все пропадом!
Гнев мужчины сразу улёгся, и, подбоченясь, он смотрел на сытых буржуа, горько усмехаясь. Тяготы войны, абсент, лихорадка, нищенское, жалкое существование — всё это читалось в его мутном взоре. Бледные губы дрожали, обнажая дёсны. С высокого багряного неба на него лился кровавый свет, и от того, что он упрямо стоял на месте, всем стало не по себе.
Чтобы положить этому конец, Бувар протянул ему недопитую бутылку. Бродяга жадно выпил вино и пошёл прочь по овсяному полю, размахивая руками.
Поступок Бувара вызвал всеобщее осуждение. Такие поблажки только поощряют простонародье к беспорядкам. Но Бувар, раздражённый тем, что гости не оценили его сада, принял сторону народа, и все заговорили разом.
Фуро восхвалял правительство, Гюрель признавал на свете только одно — земельную собственность. Аббат Жефруа сетовал на равнодушие к религии. Пекюше обрушился на налоги. Г-жа Борден восклицала время от времени: «Ненавижу Республику».
Доктор превозносил прогресс:
— Поверьте, сударь, нам необходимы реформы.
— Вполне возможно, — ответил Фуро, — но все эти идеи вредят делам.
— Плевать мне на дела! — воскликнул Пекюше.
— По крайней мере, дайте дорогу способным людям, — заметил Вокорбей.
Бувару это требование показалось чрезмерным.
— Вы так считаете? — переспросил доктор. — В таком случае грош вам цена. До свиданья! Желаю, чтобы настал потоп, а не то вам никогда не удастся поплавать на лодке в вашем бассейне.
— Разрешите и мне откланяться, — сказал г-н Фуро и, указав на свой карман, где лежала трубка с Абд-эль-Кадером, добавил: — Если мне понадобится ещё одна, я к вам наведаюсь.
Перед уходом кюре робко заметил Пекюше, что находит непристойным это подобие гробницы посреди огорода. Гюрель, прощаясь, отвесил низкий поклон всем присутствующим. Г-н Мареско исчез тотчас же после десерта.
Госпожа Борден снова вдалась в подробности заготовки корнишонов, пообещала рецепт для приготовления пьяных слив и три раза прогулялась по большой аллее, но, проходя мимо поваленной липы, зацепилась за ствол подолом, и друзья услышали, как она прошептала:
— Боже мой, что за дурацкое дерево!
До полуночи оба амфитриона изливали своё негодование под сенью беседки.
Правда, обед не особенно удался, но гости набросились на угощение с такой жадностью, словно три дня ничего не ели, — значит, не так уж оно было плохо. А злосчастная критика сада была вызвана не чем иным, как чёрной завистью. Всё более горячась, друзья восклицали:
— Вот как! В бассейне мало воды! Погодите, будут там и рыбы и даже лебеди.
— Они едва удостоили взглядом пагоду!
— Только тупицы могут утверждать, будто руины — это свалка!
— Подумаешь, гробница непристойна! Почему непристойна? Разве люди не имеют права строить всё, что угодно, на своей земле? Я даже завещаю, чтобы меня здесь похоронили.
— Не смей так говорить! — взмолился Пекюше.
Затем друзья стали перемывать косточки гостям.
— По-моему, врач любит пускать пыль в глаза!
— А ты заметил усмешку г-на Мареско перед портретом?
— Какой невежа этот мэр! Если ты обедаешь в чужом доме, чёрт возьми, надо с уважением относиться к его достопримечательностям.
— А что ты скажешь о госпоже Борден? — спросил Бувар.
— Типичная интриганка! Не стоит и говорить о ней.
Друзьям опротивело общество, и они решили ни с кем не встречаться, жить ещё более уединенно и только для себя.
Они проводили целые дни в погребе, счищая винный камень с бутылок, наново покрыли лаком мебель, натёрли пол в доме; по вечерам, глядя на горящие в камине дрова, они рассуждали о наилучшей системе отопления.
Бувар и Пекюше попытались ради экономии сами коптить окорока и кипятить бельё. Жермена, которой они только мешали, пожимала плечами. Когда настала пора для варки варенья, служанка раскричалась, прогнала их, и они обосновались в пекарне.
Это помещение служило раньше прачечной; под ворохом хвороста там стоял большой чан, выложенный кирпичом, который вполне подошёл для их честолюбивых замыслов самим заготовлять консервы.
Они наполнили четырнадцать банок помидорами и зелёным горошком; крышки замазали негашёной известью с примесью сыра, обвязали полосками холста и погрузили банки в кипяток. Но вода испарялась, пришлось подливать в неё холодной; от разницы температур банки лопнули. Уцелели только три.
Тогда они раздобыли старые коробки из-под сардин, напихали туда телятины, опустили коробки в кастрюлю с водой и поставили на огонь. От этой процедуры коробки раздулись, как шары. Неважно! При охлаждении они сплющатся. Продолжая свои опыты, Бувар и Пекюше заложили в другие коробки яйца, цикорий, куски омара, рыбу по-матросски, порцию супа и были горды тем, что, по примеру Аппера, «остановили круговорот времён года»; такие открытия, по словам Пекюше, важнее подвигов завоевателей.
Они усовершенствовали маринады г-жи Борден, прибавив в них перца, а пьяные сливы получились у них гораздо вкуснее, чем у неё. Настаивая малину и полынь, они приготовили превосходные наливки. Из мёда и дягиля попытались делать малагу и даже задумали производство шампанского. Бутылки шабли, разбавленного суслом, вскоре взорвались. Тогда Бувар и Пекюше перестали сомневаться в успехе.
Изыскания продолжались: друзья дошли до того, что стали подозревать вредные примеси во всех покупаемых продуктах.
Они придирались к булочнику из-за цвета хлеба. Восстановили против себя бакалейщика, обвинив его в фальсификации шоколада. Съездили в Фалез за пастой из грудной ягоды и на глазах у аптекаря разбавили её водой. Паста приобрела вид свиной кожи, что указывало на присутствие желатина.
После этого успеха Бувар и Пекюше возгордились. Купили оборудование у обанкротившегося винокура, и вскоре у них появились сита, бочки, воронки, шумовки, весы, не считая кадки и перегонного куба, для которого понадобилась особая печка.
Разузнав, как очищают сахар, они изучили различные способы его варки. Им не терпелось увидеть в действии перегонный куб, и они занялись приготовлением ликёров высшего сорта, начав с анисовки. Но в жидкости почти всегда плавали какие-то комочки и что-то прилипало ко дну; иной раз случались ошибки в дозировке. Повсюду блестели медные лохани, колбы вытягивали свои длинные носы, котелки висели на стенах. Иногда один из друзей сортировал на столе травы, а другой колдовал над кадкой; они что-то размешивали и тут же пробовали полученный состав.
Бувар, мокрый от пота, работал в одной рубашке и штанах с короткими подтяжками; но по своей беспечности он либо забывал вставить решётку в перегонный куб, либо разводил слишком сильный огонь.
Пекюше производил шёпотом какие-то расчеты, неподвижно сидя в своей длинной блузе, похожей на детский передник с рукавами; оба друга почитали себя серьёзными учёными, занятыми полезным делом.
Под конец они изобрели ликёр, которому, по их мнению, было суждено затмить все остальные. Они положат в него кариандр, как в кюммель, вишнёвую водку, как в мараскин, иссоп, как в шартрез, прибавят мускуса, как в веспетро, и calamus aromaticus, как в крамбамбуль, красный же цвет придадут ему санталом. Но под каким названием пустить в продажу новый ликёр? Требовалось название легко запоминающееся и вместе с тем оригинальное. После долгих размышлений они решили окрестить его «буварином».
Поздней осенью на трёх консервных банках появились пятна. Помидоры и зелёный горошек испортились. Вероятно, это зависело от укупорки. Вопрос укупорки не давал им покоя. Но для того, чтобы испробовать новые способы, не хватало денег. Ферма их разоряла.
К ним не раз являлись арендаторы, но Бувар и слышать не хотел о сдаче земли в аренду. По его указанию, старший работник вёл хозяйство с такой нелепой бережливостью, что урожайность падала и дела шли из рук вон плохо. Однажды, когда друзья беседовали о своём затруднительном положении, в лабораторию вошёл дядюшка Гуи в сопровождении супруги, которая робко пряталась за его спиной.
Благодаря обильным удобрениям земля Бувара стала плодороднее — вот почему дядя Гуи пожелал снова заарендовать ферму. И тут же принялся хулить её. Несмотря на все старания, говорил он, ферма вряд ли принесёт доход; словом, если он и хочет взять её, то лишь из привязанности к месту, из уважения к таким хорошим господам. Бувар и Пекюше холодно выпроводили его. Он вернулся в тот же вечер.
Тем временем Пекюше урезонил Бувара, и тот уже готов был сдаться. Гуи попросил снизить арендную плату и, призывая бога в свидетели, стал вопить о своих трудах и мучениях и превозносить свои заслуги. Когда же ему предложили назвать цену, он замолчал, насупившись, а его жена, сидевшая у двери с большой корзиной на коленях, опять начала жаловаться, кудахтая, как недорезанная курица.
Наконец арендная плата была установлена в сумме трёх тысяч франков в год, на треть ниже, чем раньше.
Не сходя с места, дядюшка Гуи предложил купить весь инвентарь, и торг возобновился.
Оценка инвентаря продолжалась две недели. Под конец Бувар до смерти устал. Он уступил всё за такую смехотворную цену, что Гуи вытаращил глаза, но тут же крикнул «согласен», и они ударили по рукам.
После этого хозяева пригласили арендатора закусить чем бог послал; Пекюше расщедрился и откупорил бутылку своей малаги в надежде услышать похвалы.
Однако земледелец поморщился.
— Смахивает на лакричный сироп, — заявил он.
А его жена попросила рюмку водки, «чтобы запить эту кислятину».
Но у Бувара и Пекюше были более серьёзные заботы! Все составные элементы «буварина» были, наконец, собраны.
Они заложили их в перегонный куб, добавили спирту, зажгли огонь и стали ждать. Тем временем Пекюше, удручённый неудачей с малагой, вынул из шкафа жестяные коробки, вскрыл первую, затем вторую, третью. Он с яростью отшвырнул их и позвал Бувара.
Бувар закрыл кран змеевика и наклонился над консервами. Разочарование было полным. Куски телятины напоминали варёные подмётки. Омар превратился в вязкую жижу. Рыбу по-матросски нельзя было узнать. Суп покрылся плесенью. Невыносимая вонь распространилась по лаборатории.
Тут раздался грохот, подобный взрыву бомбы; перегонный куб разлетелся на множество кусков, которые отскочили до самого потолка, ломая котелки, сплющивая шумовки, разбивая стаканы; уголь расшвыряло, печь обвалилась, и на следующий день Жермена нашла один шпатель во дворе.
Прибор взорвался от давления пара, а главное потому, что перегонный куб был скреплен со шлёмом болтами.
Пекюше тут же присел на корточки перед чаном. Бувар рухнул на табурет. Минут десять они не шевелились и, бледные от ужаса, глядели на осколки. Когда к ним вернулся дар речи, они стали спрашивать друг друга, в чём же причина стольких неудач, особенно последней. Они ничего не понимали, кроме того, что чуть было не погибли.
— Наверное, всё дело в том, что мы не знаем химии, — сказал в заключение Пекюше.
