Глава 9
ДНЕВНИК МЕРИ УИНДЕМ-ЦЕПЕШ
17 апреля, ближе к вечеру
Жужанна спит. Ее кожа приобрела землистый, восковой оттенок, и, если бы не учащенное дыхание, вздымающее грудь, можно было бы сказать, что передо мной – покойница. Я сижу возле ее постели, сражаясь с подступающими слезами. Аркадий не должен видеть меня в таком состоянии. Это лишь добавит ему страданий, когда он примет от меня печальную вахту у постели сестры. Мне хочется, чтобы он поскорее пришел, и в то же время я страшусь, думая, каково ему будет видеть Жужанну при смерти.
Теперь я понимаю, почему Аркадий после смерти отца стал вести дневник. Мне было бы тягостно сидеть рядом с Жужанной и просто ждать неизбежного исхода. Добрая Дуня принесла сюда мой дневник и перо, к которому я привыкла. Записи в какой-то мере притупляют боль и страх.
Как только мой дорогой муж оправится после нового горя (да простит мне Бог, но я не верю в чудесное выздоровление Жужанны), я уговорю его уехать. Пусть я рожу в дилижансе или поезде, главное – наш ребенок появится на свет не в этом проклятом доме, не в этом аду, который сводит с ума его несчастного отца Я внутренне содрогаюсь, когда Аркадий говорит, что дядя его любит. И он еще верит, будто этот монстр способен кого-то любить!
Напрасно муж смеется над крестьянскими легендами. Они абсолютно правдивы. Я поняла это сердцем еще во время поманы, когда губы Влада прикоснулись к моей руке. Жаль, что я слишком долго шла на поводу у разума. Но сейчас я предпочитаю слушать свое сердце.
Все привычные представления здесь оказываются вывернутыми наизнанку. Не знаю, как и чем объяснить жуткую магию этой земли, но одно мне определенно ясно: здесь безраздельно правит Зло. И все равно я буду сражаться с ним во имя высшего Добра, и оружием мне послужит любовь к Аркадию и нашему ребенку.
Они ни за что не станут добычей Влада.
Однако Жужанна для нас потеряна.
Если бы я могла забыть, какими глазами это чудовище смотрело тогда на мой живот...
Не могу больше об этом писать, иначе меня захлестнет волной нестерпимой душевной боли. Попробую успокоиться и последовательно описать все, что произошло за сегодня.
Лауданум не оказал на меня ожидаемого действия. Я все равно проснулась рано утром и попыток уснуть больше не предпринимала. Снова (в который уже раз!) у меня мелькнула слабая надежда, что ужасы минувшей ночи – не более чем бредовый сон. Аркадий продолжал спать. На ночном столике лежал его револьвер – вот и первое подтверждение того, что случившееся несколько часов назад не привиделось мне в кошмарном сне. Я встала, подошла к окну и, отдернув портьеру, увидела другое подтверждение – дыру в оконном стекле, окруженную змеящимися трещинами.
Это – знак. Можно, конечно, вновь начать пытаться убеждать себя в обратном, но я больше не хочу отрицать очевидное.
Глядя на простреленное окно, я вдруг ощутила боль в животе, но не резкую, вызванную родовыми схватками, а какую-то пульсирующую, волнообразную. Я отнесла ее на счет расстроенных нервов и плохого пищеварения и положила на то место руку. Боль быстро отступила. Я задернула портьеру, оделась и вышла, оставив Аркадия досыпать.
Идя к лестнице, я остановилась перед открытой дверью соседней комнаты и заглянула туда. Там стояла колыбель. Несколько дней назад Дуня притащила ее с чердака и чисто отмыла. Крепкая, сделанная из вишневого дерева колыбель понравилась мне своей суровой простотой. Она очень старая: в ней лежали Аркадий, его отец и неизвестно сколько еще младенцев из имеющего многовековую историю рода Цепешей.
Перильца колыбели тускло поблескивали, отполированные множеством материнских рук. Я невольно заплакала, поняв (потом это состояние прошло, и сейчас я готова рожать хоть в чистом поле), что мне уже никуда не уехать и что наше чадо родится здесь.
С каждым днем мне все труднее двигаться. Ребенок опустился еще ниже, и материнским инстинктом я ощущаю скорые роды.
С этими невеселыми мыслями я спустилась вниз и пошла в столовую. Кошмарные события не отразились на моем аппетите: я была невероятно голодна и съела все, что подали на завтрак. Голод я утолила, но моему желудку от этого стало только хуже. Добрая женщина сделала мне мятный чай. Я пила его, сидя в ландшафтном садике, наслаждаясь солнечным теплом. Я подумала, что надо бы заблаговременно приготовить для малыша простынки и одеяльца, и хотела попросить Дуню найти и выстирать их. Однако горничной поблизости не было, и никто из служанок не знал, где она.
Чудесное утро и мирный пейзаж благотворно подействовали на мои нервы. Я почувствовала себя лучше, сильнее и сделала себе мысленный выговор за то, что совершенно не забочусь о ребенке. Я знаю: настроение матери всегда передается младенцу, и прежде всего – ее тревоги и волнения. Допустимо ли, чтобы перед самым появлением малыша на свет мой разум был забит мыслями о вампирах и волках? С меня довольно! Я решила думать только о приятном, светлом и веселом. Хватит с меня размышлений по поводу Жужанны или Влада – пусть теперь об этом беспокоится Дуня. Я буду думать о скором рождении моего малыша. Хватит разговоров о стригоях, это все крестьянские сказки, а разные странности, привидевшиеся мне, – не что иное, как следствие моей беременности и тревоги за мужа. Конечно, я не стану утверждать, будто волк мне тоже привиделся. Скорее всего, стекло в нашей спальне разбил внезапно взбесившийся хищник, а вот его зеленые глаза – это уже плод моего воображения, взбудораженного непристойными отношениями между Владом и Жужанной.
Я больше не могу себе позволить всерьез относиться к Дуниным глупым россказням. Я должна поберечь разум ребенка.
Если мы не сможем уехать в Вену, – тоже не беда. С рождением нашего первенца скучать мне станет некогда. Время пролетит незаметно, а там ребенок подрастет и можно будет трогаться в путь. И незачем толкать Аркадия на новые тягостные объяснения с Владом.
Мне стало значительно легче. Я пошла наверх, собираясь разбудить Аркадия, извиниться перед ним за ночную истерику и попросить больше не заводить с дядей разговоров о нашем отъезде. Если Влад этому препятствует, не станем впадать в уныние, а лучше подумаем о громадной радости, ожидающей нас уже совсем скоро. Достаточно горя, мы заслужили себе право на счастье.
Но Аркадия в спальне я уже не застала. Он ушел, причем – судя по распахнутому шкафу – ушел в большой спешке. Возле подушки лежал его раскрытый дневник.
Я положила дневник на ночной столик и завернула крышечку чернильницы. Первой мыслью было спуститься в столовую, но мне очень не хотелось вновь путешествовать по лестнице. Вместо этого я пошла по коридору к восточному флигелю, к спальне Жужанны. А почему бы нам с Дуней и с будущей теткой малыша не заняться приятным делом – пересмотреть детское белье, распашонки, пеленки? Эта мысль мне очень понравилась. Я вспомнила, как радостно улыбалась Жужанна, когда говорила, что в самом ближайшем будущем старый дом вновь наполнится детским смехом.
Было уже около полудня, но дверь спальни невестки оставалась закрытой. Я постучала и, не получив ответа, позвала Жужанну. Однако в комнате царила тишина, и я решилась заглянуть внутрь без приглашения.
В открытое окно лился солнечный свет (ставни, естественно, тоже были распахнуты), но чесночная гирлянда уже отсутствовала, должно быть, Дуня успела снять ее и спрятать в шкаф.
В следующее мгновение я буквально застыла на месте: до меня донесся легкий храп. Неужели они обе до сих пор спят? Я вошла, взглянула на Жужанну и не удержалась от громкого возгласа:
– О Боже!
Вероятно, утром она писала дневник, но потом вдруг ослабла. Приступ был внезапным, Жужанна выронила перо и опрокинула чернильницу. Одеяло и простыни были безвозвратно испорчены – я знала, что чернильные пятна не отстирываются. Изящная тетрадка дневника не пострадала; она лежала корешком вниз, раскрытая наподобие веера.
Но отнюдь не черные пятна на постельном белье заставили меня вскрикнуть. Лицо Жужанны вновь приобрело необычайную бледность. Она ловила ртом воздух. Ее грудь вздымалась, словно каждый вздох требовал значительных усилий. На ее белом как мел лице я заметила светло-серые полосы, будто нарисованные акварелью. Рот Жужанны был приоткрыт, и я обратила внимание, что ее бесцветные десны еще уменьшились, а зубы, наоборот, стали длинными, как у хищника.
– Жужанна, что с вами? – наконец спросила я.
Торопливо подойдя к постели, я взяла ее руку. Рука была холодной и безжизненной, как у покойника.
Жужанна не спала Ее глаза, обведенные темно-лиловыми кругами, смотрели с детской невинностью и в то же время пронизывали меня насквозь. Она попыталась что-то сказать, но не сумела.
– Лежите спокойно, – прошептала я. – Поберегите силы.
Я перенесла дневник и чернильницу на ночной столик, где заметила распятие, брошенное поверх завитков сломанной цепочки. Похоже, что Жужанна торопливо сорвала его с шеи (или его сорвали у нее с шеи). Я присела на постель, стараясь не коснуться влажного чернильного пятна, и осторожно откинула волосы невестки с холодного лба.
Светлый и радостный мир, который я построила для спокойствия моего ребенка, разлетелся вдребезги. Я сразу поняла: минувшей ночью Влад опять приходил к ней. Вот откуда появился волк, допрыгнувший до второго этажа!
Я убью тебя, чудовище, прежде чем ты причинишь хоть малейшее зло моему мужу и нашему малышу.
Я нагнулась над храпевшей на полу Дуней и потрясла ее за плечи. Она еле шевельнулась. Можно было подумать, что горничную опоили лауданумом, хотя, конечно же, никто не давал ей снотворного. Дуня продолжала крепко спать.
– Да проснись ты! – крикнула я ей в самое ухо. – Он опять приходил. Слышишь? Он приходил, и Жужанна теперь при смерти.
Только после этого девушка открыла глаза. Она долго их терла, потом моргала. Увидев Жужанну, Дуня в ужасе спрятала лицо в ладонях и отчаянно взвыла. У меня все внутри похолодело.
Но времени утешать перепуганную горничную не было. Я еще раз хорошенько тряхнула ее за плечи и сказала:
– Скажи слугам, чтобы кто-нибудь поехал за врачом!
Дуня отшвырнула одеяло, вскочила на ноги, но вниз не побежала. Вместо этого она, молча роняя слезы, нагнулась к Жужанне (та внимательно следила за нами обеими) и развязала тесемку ночной сорочки. Приспустив легкую белую ткань на пару дюймов, Дуня быстро оглядела шею хозяйки и, ойкнув, отпрянула назад.
Я сразу поняла, куда направлен ее взгляд. Отвратительные красные метки – следы его зубов – бесследно исчезли. На мраморно-белой коже не осталось даже маленьких шрамов.
У Дуни тряслись руки. Она внимательно посмотрела на меня и кивком головы показала в сторону двери. Я поспешила за нею. Кошмар наяву продолжался.
– Врач ей уже не поможет, – печальным шепотом сообщила мне девушка. – Видели, у нее пропали следы укусов? Это значит – изменение закончилось. До завтра она не доживет.
Меня рассердили Дунины слова Я не могла примириться с мыслью, что Жужанне суждено умереть, а Влад будет торжествовать победу. Эта милая, несчастная женщина не видела в своей жизни ничего светлого. Ей бы с радостью ожидать появления племянника (или племянницы), а она умирает. Мое недавнее решение не волноваться и думать только о своем ребенке оказалось недолговечным. Влад снова победил.
Гнев требовал выхода, и я выплеснула его на Дуню.
– Я не позволю, чтобы из-за дурацких суеверий мы теряли драгоценное время! – закричала я. – Пусть пошлют за врачом! Мы должны сделать хоть что-то для спасения Жужанны!
Перепуганная Дуня затряслась еще сильнее. Поклонившись, она бросилась выполнять мое повеление. Я вернулась в спальню Жужанны и взяла ее холодную, безжизненную руку. Жужанна глядела на меня, и в ее больших глазах я заметила странное ликование.
– Все будет хорошо, – успокоительно зашептала я. – Мы послали за врачом. Мы поставим вас на ноги.
Жужанна тихо вздохнула и едва слышно произнесла:
– Нет...
– Нельзя так говорить, – твердо возразила я.
Моя ярость не утихла – я злилась на Влада, на судьбу. Даже на Бога, равнодушно допускающего смерть этой молодой женщины.
– Вы обязательно поправитесь, – сказала я.
Как ни странно, но в глазах Жужанны я не увидела ни страха смерти, ни тоски, ни ужаса. Ее глаза лучились неподдельной радостью. С большим трудом втянув в легкие новую порцию воздуха (видеть все это мне было очень тягостно), Жужанна прошептала:
– Нет... Я хочу... смерти.
Эти слова ударили меня прямо в сердце. Сидеть рядом и держать ее руку – это все, что я теперь могла. Когда вернулась Дуня, тяжело дыша от бега по лестницам и коридорам, я сказала ей, что за врачом ехать не надо, и попросила найти Аркадия.
Дуня вновь убежала Жужанна закрыла глаза и, как мне показалось, уснула. Да простит меня Бог, но я не смогла устоять перед искушением заглянуть в лежащий на ночном столике дневник. Знаю, грешно вторгаться в личную жизнь другого человека, но я должна была узнать правду, узнать, какой враг мне противостоит воплощенное зло, безумие или нагромождение предрассудков.
Я осторожно отпустила руку Жужанны, взяла со столика дневник и раскрыла его на последних страницах.
Мне не подобрать слов. Не знаю, как описать отвращение и гневное изумление, которые вызвали во мне эти страницы. Впрочем, даже если бы и знала, не решилась бы пересказывать их содержание, ибо исповедь моей невестки была омерзительнее всего, что могла себе представить.
Жужанна сделала дядю-вампира своим возлюбленным. Правильнее сказать – любовником.
Первой моей мыслью было: лишенная настоящих чувственных удовольствий, Жужанна предавалась безудержным и непристойным фантазиям. Но разве фантазии способны довести человека до смерти? Если она безумна, тогда мы все – жертвы того же безумия и живем в безумном мире, где творятся немыслимые, сверхъестественные, чудовищно злые вещи, которые не только реальны, но еще и смертельно опасны.
С лихорадочной быстротой (и таким же лихорадочным ужасом) я проглотила последние страницы и вернула эту "исповедь греха" на столик. Дрожащими руками я закрыла лицо, но не могла заслонить мозг от потока мыслей.
"Мы должны немедленно бежать отсюда".
"Теперь ему ничто не мешает отправиться в Англию".
"Мы должны убить его, и как можно быстрее".
Я смотрела на забывшуюся сном, умирающую Жужанну и вспоминала Дунины слова: "Его надо убить, доамнэ, проткнуть колом и отрезать голову. Другого способа нет".
Невестка шевельнулась, с трудом подняла веки и взглянула на меня. Я опять взяла ее руку, попыталась изобразить на лице утешительное спокойствие и даже улыбнуться.
Какие же огромные у нее глаза, какие бездонные и исполненные любви. Слегка безумные, но лучезарные очи святой, сияющие, словно ночное море, на котором играют лунные блики. Они ласкали меня, тянули к себе, как в омут.
Бессознательно я почти вплотную наклонилась к умирающей. Мои щеки чувствовали ее прерывистое дыхание. Наши лица разделяло всего несколько дюймов. Меня искренне поразило, что на пороге смерти неброское лицо Жужанны стало удивительно красивым, приобрело классические черты Венеры. Передо мной была не угасающая женщина, а богиня, вырезанная из алебастра лучшим скульптором Древнего Рима. Ее рот показался мне мягче, губы полнее, их рисунок обрел ту же откровенную чувственность, какая струилась из ее бездонных глаз. Они становились все больше и больше, пока не заполнили собой весь мир.
– Мери, – прошептала она.
Возможно, она не произнесла ни слова и мне только показалось, что ее губы шевельнулись. А может, я уловила ее мысленный призыв:
– Сестра моя. Поцелуй меня перед смертью.
Я уступила просьбе и нырнула в пучину ее глаз, испытывая умиротворенное ликование, какое снисходит на тонущего, когда тот прекращает всякое сопротивление и покоряется смерти. Мои губы приблизились к ее бледным губам. Нас разделяло не более двух дюймов. Жужанна улыбнулась, предвкушая какое-то неясное наслаждение, в которое теперь затянуло и меня. Ее язык мелькнул между белых, блестящих зубов.
Дверь с шумом распахнулась. Я отпрянула от Жужанны и вновь очутилось в привычном мне мире.
– Доамнэ! – выдохнула запыхавшаяся Дуня.
Она стояла в проеме, опираясь рукой о косяк. Ее маленькая крепкая фигурка вся напряглась от непонятной мне тревоги. Я мгновенно поняла, что Дуня неспроста с таким шумом ворвалась в спальню. Жужанна не шевельнулась, однако нежность мгновенно исчезла из ее глаз. Я уловила в них голод и неприкрытую ненависть.
– Доамнэ, – не своим, металлическим голосом повторила Дуня, – мне нужно с вами поговорить. Давайте выйдем.
Я встала. Ноги не сгибались, как будто я просидела не полчаса, а целую вечность. Не сказав Жужанне ни слова, я молча последовала за горничной в коридор.
Когда мы вышли, Дуня плотно затворила дверь спальни. Отведя меня подальше, горничная заговорщицки огляделась по сторонам и торопливо зашептала:
– Доамнэ! Вам нельзя ее целовать! И другим не позволяйте. Она сейчас голодная. Может случиться, от ее поцелуя человек станет стригоем.
Я вдруг почувствовала упадок сил, привалилась к стене и сложила руки на животе. О, как бы я сейчас хотела заткнуть своему малютке уши, чтобы оградить его от этого потока безумия!
– Все правда, – тихо сказала я, говоря больше себе, чем Дуне. – Все, что касается Влада. Я прочитала дневник Жужанны.
У Дуни затряслась пухлая нижняя губа. Дрожащим, непривычно высоким голосом она сказала:
– Это я виновата, доамнэ. А теперь из-за меня она умрет.
Дуня заплакала, горько всхлипывая и сотрясаясь всем телом. Я обняла ее и стала гладить по спине, словно младенца, у которого болит животик. Дуня по-детски шмыгала носом и повторяла:
– Он... он меня усыпил... Будь я не такая слабая... Но она... не пойму, с чего у нее столько сил появилось.
– Он обманул нас обеих, – желая ее утешить, сказала я. – Она все это написала в дневнике. Она пила его кровь. Он ее заставлял, чтобы обмануть нас и привязать ее к себе. Теперь нам надо быть осторожными: все, что она видит и слышит, тут же становится известно ему.
Наконец Дуня успокоилась. Она расправила плечи и стерла со щек остатки слез. Я выпустила ее из своих объятий и ободряюще потрепала по спине.
– Можно ли теперь чем-нибудь помочь Жужанне? – спросила я.
Дуня покачала головой.
– От смерти ее уже ничто не спасет. Осталось одно – сделать так, чтобы она не стала стригоицей.
– Для этого надо убить Влада, – прошептала я. Дуня задумалась.
– Он очень старый и хитрый. Его многие пытались убить, да только никто не сумел. Нужно сделать по-другому.
– Как? – спросила я, почувствовав проблеск надежды.
Дуня отвела глаза и уткнулась взглядом в ковер. Она морщилась и кусала губы, чтобы не заплакать снова.
– Когда домнишоарэ умрет, она не сразу превратится в стригоицу. Должно пройти дня два или три. За это время нужно воткнуть ей прямо в сердце кол. Потом отрезать голову, положить в рот чеснок и голову зарыть отдельно от тела.
К горлу подступила тошнота. Я прикрыла губы пальцами и снова уперлась спиной в стену, боясь, как бы не подкосились ноги. Мысленно я уже видела большой мясницкий нож, перерезающий нежную шею Жужанны. Я представила толстый деревянный кол, нацеленный ей в грудь, и слышала удары молотка, загоняющего его все глубже и глубже в хрупкое тело. А затем мне почудилось, будто я смотрю в широко раскрытые глаза Жужанны, в которых застыла невыразимая боль...
Аркадий ни за что не простит подобного зверства по отношению к своей сестре. Если уж проводить этот гнусный ритуал, то в полнейшей тайне. Но как такое утаишь?
– Зачем? – спросила я, немного отдышавшись. – Зачем делать такие страшные вещи? Объясни, почему обязательно нужно отрезать голову и закапывать ее отдельно от тела?
Дуня наконец отважилась поднять на меня взгляд.
– У стригоя особая сила есть. Ему любая рана нипочем. Если стригою отрезать голову и не закопать в другом месте, голова снова к телу прирастет. И кол он выдернет. Потому стригоев и зовут неумершими.
– Бессмертными? – поправила я, думая, что Дуня забыла нужное немецкое слово.
Она покачала головой.
– Неумершими, – повторила горничная и, поглядывая на закрытую дверь спальни, добавила: – Вы же видели ее, доамнэ. Вон какое у нее гладкое и красивое тело.
Дуня была права. Мысль о том, что в ближайшие часы Жужанна умрет, полностью выбила меня из колеи, и потому я не особенно приглядывалась к ее телу. Теперь же, вспоминая, как выглядела невестка, я поразилась: спина Жужанны стала совершенно прямой, плечи выровнялись, увечная нога превратилась в здоровую и сильную.
Я тоже не выдержала и заплакала. Мне было больно оттого, что Жужанна умирает, но гораздо хуже становилось при мысли о жутком ритуале, который надлежало совершить над ее еще не остывшим телом. Мне в моем состоянии такое было просто не под силу, а Дуне вряд ли хватило бы сил. Интуитивно я понимала, что этим вообще должны заниматься мужские руки.
Наверное, мы с горничной обе помешались, раз ведем такие разговоры. Но после прочтения дневника Жужанны мне уже не хотелось анализировать варварский крестьянский ритуал с позиции разума.
– Дуня, а нельзя ли найти человека, который бы сделал все необходимое? Естественно, мы хорошо ему заплатим.
Слезы продолжали струиться по моим щекам, однако ко мне вернулась присущая мне твердость характера. Только мой голос был полон сострадания к несчастной женщине, так и не понявшей, какой страшной ценой она купила жалкие мгновения любви. Дуня робко и неуклюже коснулась моего плеча. Конечно, она знала: служанке непозволительно дотрагиваться до госпожи (в Англии это вообще сочли бы неслыханной дерзостью). Но бедная девочка не могла совладать со своими чувствами, а от моей симпатии и понимания она еще больше осмелела.
– Да, доамнэ, я найду такого человека. Только денег он не возьмет. Вы не тревожьтесь, я все устрою сама.
Это было сказано с такой нежностью и заботой, что я опять расплакалась и некоторое время не могла успокоиться. Дуня обняла меня за шею, и мы плакали, как две сестры, на которых навалилось общее горе.
– Дуня, я и в самом деле очень боюсь, – призналась я горничной. – Приближаются роды, а мне очень не хочется рожать здесь. Даже этот дом не является безопасным местом. Минувшей ночью к нам в спальню чуть не запрыгнул волк. Он ударил мордой в стекло. Я ясно видела его глаза – у него были глаза Влада. Это был не просто волк. Это был Влад. Я знаю. Однажды я видела, как он превратился в волка.
Дуню мои слова совершенно не удивили. Она кивнула и теперь уже сама погладила меня по спине, стараясь успокоить.
– Не волнуйтесь, доамнэ. Я отведу от вас зло. Я дам вам распятие, а над окном повешу чеснок. Тогда никакое зло к вам не ворвется.
– Дуня, может, я схожу с ума? Но я своими глазами видела, как Влад превратился в волка.
– Нет, вы не сходите с ума, – покачала головой Дуня.
В ее голосе звучала такая уверенность, что мне стало легче. Конечно же, я никоим образом не избавилась от своих страхов, но хотя бы убедилась, что рассказы об оборотнях – не выдумка.
– Это правда, доамнэ. Он умеет превращаться в волка. Если кого загрызет – тот человек стригоем станет... если не сделать то, о чем я вам говорила. А еще у него есть власть над волками. Мы вот рядом с лесом живем и знаем: волки – они трусливые. На людей никогда не нападут, только на скотину. И на скотину не каждый волк нападет. Вот когда зима, они голодные, в стаю собьются и могут напасть. А один волк человеку не страшен. Мы их не боимся... если только он не напустит волка на того, кто ему помешал. Он знает, как заставить волков броситься на человека. Но такая смерть не опасная, и душа все равно к Богу возвращается.
Пока мы стояли в коридоре, я заставила Дуню поклясться, что она тайком сделает все необходимое, дабы освободить Жужанну от участи стригоицы, и не единым словом не обмолвится об этом ни Аркадию, ни кому-либо еще. Она пообещала, однако нехотя призналась, что служанки и так уже шушукаются по поводу Жужанны. Им подозрительна ее бледность, которая становится все заметнее. А поскольку слуг молчать не заставишь, в деревне тоже об этом знают.
Аркадий, как выяснила Дуня, с утра сел в коляску и, скорее всего, поехал в замок. За ним послали кого-то из слуг, но они еще не возвращались. Не понимаю, что могло задержать мужа в замке, и, боюсь, он уже не застанет свою сестру в живых.
Все это время я нахожусь в спальне Жужанны. Несколько раз она просыпалась и еле слышным голосом молила позвать Влада. Не знаю, что ей ответить. У меня нет никакого желания видеть это исчадие ада в нашем доме. Но Жужанна так кротко просит его позвать, что даже не знаю, сколько еще я смогу игнорировать ее последнее желание.
Дуня остается со мной. В ее присутствии мне гораздо спокойнее. Когда Жужанна в очередной раз заснула, я спросила Дуню про договор между Владом и его семьей.
– Я ведь говорила вам, доамнэ. Такой же договор, какой он заключил с крестьянами. Он не будет делать зла никому из своих.
– Да, я помню. Но в обмен на что?
Дуня опустила глаза и тяжело вздохнула. Чувствовалось, что ей не хотелось возвращаться к этой теме. Я не отставала. Тогда Дуня такими же бесхитростными словами, как и в прошлый раз, рассказала о договоре Влада с семьей.
– Он обещал, что не тронет никого из своих, и любой может уехать из замка и жить счастливо, даже не зная, кто он есть на самом деле. Но за это старший сын в каждом поколении – не старший по рождению, а тот, кто до взрослых лет доживет, – должен быть ему помощником.
Мое сердце сжалось от ужаса. Я и так все прекрасно поняла, но все же уточнила:
– Что значит "должен быть ему помощником"?
Дуня отвернулась, не в силах выдержать моего испуганного взгляда.
– То и значит, доамнэ, что он должен ему помогать. Следить, чтобы у стригоя всегда была пища. Это нужно для блага вашей семьи, для блага нашей деревни и всей округи.
Бедный мой Аркадий!
* * *
ДНЕВНИК АРКАДИЯ ЦЕПЕША
17 апреля (написано на отдельных листах)
Я заперся в отцовском кабинете. Его револьвер лежит у меня под рукой. Через полчаса я спущусь вниз и отвезу герра Мюллера с женой к нам в дом, где они будут в безопасности. А пока мне нужно чем-то заняться, чтобы хоть немного успокоить взвинченные нервы. Мне и так везде мерещится отрезанная голова Джеффриса, и я не перестаю думать об обстоятельствах его смерти от рук Ласло... или В.?
Дневник остался дома. Я пишу на дядиной бумаге.
Увидев, как Ласло везет новобрачных мимо нашего дома, я спешно оделся, схватил револьвер и бросился в конюшню – запрягать лошадей. Я во весь опор помчался вдогонку и достаточно скоро достиг вершины холма, откуда до замка оставалось не более пятидесяти футов. Увы, я все-таки опоздал: багаж гостей успели выгрузить из коляски, а их самих – препроводить в замок.
Я въехал во двор и привязал лошадей к столбу. Распрягать их не имело смысла – задерживаться я не собирался. Двери замка были заперты. Мне пришлось долго дергать за веревку звонка, пока горничная Ана наконец не соизволила открыть.
– Где гости? – строго спросил я.
Она недоуменно уставилась на меня.
– В отведенных им комнатах, господин. Где же им еще быть? Хельга приготовила им ванну. Они устали, да и дорога была пыльная.
Я быстро переступил порог замка и, не мешкая, побежал в комнаты для гостей – те самые, где останавливался несчастный Джеффрис. Дверь уже была заперта. Я постучал. Мне долго не отвечали, и я уже стал побаиваться, не отвела ли их Хельга куда-нибудь в другое место.
Потом я отчетливо услышал плеск воды и приглушенное женское хихиканье. Я еще раз постучал, и наконец на меня соизволили обратить внимание – раздался мужской голос, крикнувший по-немецки:
– Подите прочь!
– Я – из семьи Цепеш, – ответил я на том же языке. – Мне необходимо срочно с вами поговорить.
– Какой семьи?
Судя по недовольному тону, немец слышал это имя впервые.
Я покраснел, вспомнив, как В. подписывал свои письма гостям.
– Из семьи Дракул, – поправился я.
Немец молчал, ожидая, что я скажу дальше.
– Мне неприятно вас беспокоить, однако дело очень срочное.
– Я сейчас, – ответил молодой человек.
Его "сейчас" растянулось минут на пять. До меня долетали обрывки разговора между супругами, перемежаемые плеском воды. Затем где-то внутри гостевых покоев хлопнула дверь. Я продолжал терпеливо ждать. Наконец послышались шаги. Дверь в коридор приоткрылась, и я увидел гладко выбритого молодого человека в очках. Его вьющиеся золотисто-каштановые волосы были еще совсем влажными и взъерошенными. На вид юноше было не больше восемнадцати лет, а вздернутый носик на приятном, с правильными чертами лице только подчеркивал молодость его обладателя. Он неестественно сутулился и даже изгибался, пытаясь спрятать от моих глаз обернутую купальной простыней нижнюю часть своего тела (я добросовестно старался не обращать на нее внимания). Верхнюю часть прикрывал влажный шелковый сюртук, прилипший к его груди.
– Герр Мюллер? – со всей учтивостью спросил я, вспомнив фамилию немецкой четы.
– Ja.
Немец тоже стремился держаться учтиво, но не мог скрыть своего искреннего желания побыстрее от меня отделаться. Его рука оставалась на дверной ручке – видимо, он надеялся, что разговор будет очень коротким.
– Меня зовут Аркадий... Дракул. Я – племянник графа Влада. Очень сожалею, что нарушил ваше супружеское уединение (при этих словах молодожен густо покраснел), но произошла досадная ошибка. Наш кучер должен был доставить вас не в замок, а в дом, мимо которого вы проезжали. Там для вас уже приготовлена комната. Я готов отвезти вас туда прямо сейчас.
У меня не было желания пугать этих милых, наивных людей. Чем меньше они узнают об истинных причинах переезда, тем лучше.
– Но здесь такие замечательные комнаты! – воскликнул удивленный герр Мюллер. – Уютные. И потом… – Он с некоторым подозрением взглянул на меня. – Ваш дядя оставил нам приветственную записку. Там нет ни слова о другом доме. Почему мы должны переезжать?
Я лихорадочно старался придумать убедительную причину, не раскрывая ему жуткой правды.
– Вы правы. Здесь замечательные комнаты... Но разве вам в Бистрице не передавали моего письма? Я писал, что в замке есть больные, и вообще не советовал сюда ехать.
Глаза Мюллера округлились. Он сделал шаг ко мне.
– Такого письма... нет, мы не получали. Только письмо от вашего дяди с объяснениями, где нас встретит его кучер.
Он говорил о письме, которое я собственными руками бросил в огонь. Меня передернуло.
– Должно быть, письмо не поспело к вашему приезду, – сказал я, изо всех сил стараясь говорить спокойно. – Ничего особо опасного нет (немец еще на полшага приблизился ко мне), но для вас будет лучше на некоторое время перебраться в дом. Нужно, чтобы заболевшие слуги окончательно поправились.
– А что это за болезнь? – сразу же спросил герр Мюллер.
Я пообещал ему все подробнее рассказать, как только они с женой покинут замок.
Похоже, я сумел убедить немца. Он не стал возражать, но попросил немного времени на сборы.
– Тридцать минут, не более, – пообещал Мюллер.
Об отсрочке он просил исключительно для жены, которая "очень устала и не успела привести себя в порядок".
– Хорошо. Полчаса и ни минуты больше, – довольно жестко предупредил я.
Затем я велел Мюллеру закрыть дверь и, пока я не вернусь за ними, больше никому не открывать.
Немец поспешно щелкнул задвижкой, а я направился в отцовский кабинет, где написал совсем короткую записку В. Я сообщал дяде, что опять нарушаю запрет и вмешиваюсь в его отношения с гостями, но это необходимо как для его блага, так и для блага юной пары, доверчиво откликнувшейся на его приглашение. Поначалу я собирался оставить записку на столике в дядиной гостиной, но потом передумал – кто-нибудь из слуг мог увидеть ее там и прочесть. Тогда я решил подсунуть записку под дверь, ведущую в его покои.
Это решение вновь пробудило в памяти видение из моего детства, странное и неизменно ускользающее, как только я предпринимал попытки его удержать...
Серебристая вспышка занесенного надо мной лезвия, боль в порезанной руке. Отец держит мою кисть над... каким-то сосудом... золотым, тускло поблескивающим... На сей раз я не увидел этого сосуда. Но зато мне опять вспомнился старинный трон и слова "JUSTUS ET PIUS" – "Справедливый и благочестивый"...
В следующую секунду меня захлестнуло волной отчаянной боли. Невидимые когти впились мне в мозг. Я вскрикнул и повалился на стол, уткнувшись лицом в пресс-папье. Я обхватил голову, закрыл глаза и замер.
Боль прошла. Я очнулся и увидел перед собой записку, написанную дяде. Нужно побыстрее подсунуть ее под дверь, а затем отправляться за новобрачными.
Шаги на лестнице. Сюда кто-то идет! Отбрасываю перо, чтобы взять револьвер.
* * *
ДНЕВНИК МЕРИ УМНДЕМ-ЦЕПЕШ
18 апреля
Глубокая ночь, а я не могу заснуть. Да и можно ли спокойно спать сейчас, когда дом наполнен горем и отчаянием?
Мужа так потрясло известие о приближающейся кончине Жужанны, что он временно утратил контроль над своими действиями. Михая, которого послали за ним в замок, он встретил наставленным револьвером. Бедному слуге стоило немалых трудов уговорить Аркадия спуститься вниз и поехать домой. Управлять лошадьми он был не в состоянии, и его коляску потом пригнал другой слуга. Сейчас Аркадий находится возле своей умершей сестры и категорически не желает покидать свой скорбный пост. Я очень боюсь за него. Дуня меня утешает, как может. Она уверена, что Влад не причинит Аркадию вреда, поскольку мой муж – старший сын в своем поколении, и за все века договор с семьей никогда не нарушался.
Здесь стоило бы добавить слово "прежде". Прежде Влад не кусал никого из своих близких. Я не стала напоминать Дуне об этом, ведь добрая девушка просто хочет меня успокоить. Какое теперь спокойствие! Никто из нас не может чувствовать себя в безопасности.
Пока не привезли Аркадия, я сидела у постели Жужанны и держала ее руку. Временами Жужанна становилась беспокойной, произносила какие-то бессвязные слова и спрашивала о Владе. Поначалу я совершенно не собиралась выполнять ее просьбу, однако она молила с такой настойчивостью и отчаянием, что моя решимость начала ослабевать. Я отвела Дуню в сторону и спросила у нее совета.
– Зла он ей уже не сделает, – прошептала Дуня. – И нам тоже. Пока у нас на шее распятия и мы сторонимся его сетей, нам нечего бояться. Но пусть знает, что только Жужанна и хочет его видеть, а больше никто.
Я послала в замок другого слугу сообщить В., что Жужанна умирает и хочет его видеть.
Вскоре после этого вернулся мой бедный муж. Как ни старалась я собраться с духом, чтобы Аркадий не видел моих страданий, но стоило мне взглянуть на его лицо, застывшее от горя, как я не удержалась и заплакала.
Аркадий сразу же подошел к сестре. Я освободила ему место, но он сел не на стул, а прямо на постель. Он приподнял Жужанну и прижал к себе.
– Жужа, – вздохнул Аркадий, и слезы хлынули из его глаз. – Жужа, неужели это правда?
Присутствие брата благотворно подействовало на Жужанну, оно словно прибавило ей сил. Она улыбнулась, как святая, в ее взгляде опять появилось удивительное спокойствие, хотя дышала она по-прежнему с большим трудом.
– Ты не должен плакать, Каша. Я теперь счастлива...
От этих слов мой муж зарыдал еще сильнее.
– Не покидай меня, Жужа, – всхлипывая, твердил он. – Я так одинок. Сначала ушел Стефан, потом отец. Не уходи, сестра.
Улыбка Жужанны стала шире, во рту блеснули длинные зубы, и она прошептала:
– Я не собираюсь тебя покидать, Каша. Скоро ты увидишь меня снова. Мы все вместе поедем в Англию.
Я внутренне напряглась и испугалась, что меня сейчас начнет бить дрожь и муж это заметит. Но Аркадию было не до меня. Он кое-как сумел нацепить на свое искаженное горем лицо маску уверенности и наигранно бодрым голосом сказал:
– Конечно, Жужа. Ты обязательно поправишься, и мы все вместе поедем в Англию. Ты, я, Мери, дядя и малыш...
– Да, малыш, – не то прошептала, не то прошипела Жужанна.
Она посмотрела на меня, и в ее взгляде я увидела такой голод и нетерпение, что едва не упала в обморок.
– Как мы все будем счастливы, когда малыш родится. Сколько любви мы ему подарим...
Аркадий понуро склонил голову.
Жужанна умолкла. Яркий солнечный свет был совершенно чужим в этой комнате, наполненной печалью и тяжелым дыханием умирающей. Я отвернулась, чтобы не видеть страданий мужа.
– Аркадий... Поцелуй меня... Поцелуй в последний раз...
Я вновь напряглась. Жужанна глядела на брата громадными, чувственными глазами, столь же завораживающими и влекущими к себе, как другие – темно-зеленые, которые постоянно преследовали меня, когда я погружалась в сон. Стремясь помешать этому поцелую, я коснулась плеча Аркадия. Дуня тоже устремилась к нему, словно наседка, защищающая цыпленка.
Но мы обе опоздали: Аркадий уже наклонился к сестре. Она раскрыла губы, готовая к поцелую... и вдруг в последнее мгновение Аркадий отвернулся и скромно, по-братски, поцеловал ее в щеку. Слабой рукой Жужанна потянулась к его губам, наверное, она хотела обнять брата и привлечь к себе. Но на это у нее уже не хватило сил, а Аркадий успел поднять голову. Я заметила, каким недовольством блеснули глаза Жужанны.
Потом она опять впала в полубредовое состояние и начала звать Влада, который, естественно, не мог прийти днем, при ярком солнце. Беспокойство сменялось забытьем, и так повторялось несколько раз. Под вечер слуги все-таки привезли врача. Он попытался дать Жужанне какую-то дурно пахнущую микстуру, но она отказалась пить и плотно сжала губы. Врач беспомощно пожал плечами и вскоре уехал.
На закате Жужанна проснулась, вновь сделалась беспокойной и жалобным голосом стала звать Влада Она обращалась к нему по имени, больше не называя дядей. К этому времени она совсем ослабла. Все мы удивлялись, что жизнь еще теплилась в ней. Незаметно стемнело, и вскоре появился Влад. Сама мысль о том, что я его увижу, наполняла меня ужасом. Но когда он вошел в спальню, я не ощутила ни страха, ни ненависти. Меня поразило, как сильно он изменился.
Я увидела совершенно другого человека (если это чудовище можно называть человеком). Со времени поманы он помолодел на двадцать, а то и на все тридцать лет. Не только брови, но даже волосы у него почернели, сохранилась лишь легкая проседь.
Я ожидала увидеть на его губах злорадную волчью усмешку, а в глазах – такое же злорадное торжество. Но нет, там не было ничего, кроме искренней скорби, которая ощущалась во всем: в его позе, движениях, жестах. Не обращая внимания на нас, Влад подошел к постели Жужанны, взял ее за руку и сжал с такой силой, что у него на запястье напряглись жилы. В затуманенных горем глазах Аркадия мелькнул страх, быстро сменившийся слезами.
– Жужа, – произнес Влад.
Меня поразило, что это чудовище способно говорить мягким, нежным голосом, полным сострадания. Неужели в нем остались какие-то человеческие чувства, не ставшие добычей дьявола? Влад говорил по-румынски, и я понимала далеко не все, но общий смысл был мне ясен. Он говорил ей о своей любви, убеждал не бояться и, конечно же, обещал, что никогда ее не покинет.
В его голосе было столько нежности, столько тепла, что я не сомневалась в искренности слов, исходящих сейчас из этой грешной и потерянной души.
Потом он наклонился и поцеловал Жужанну в губы.
Аркадия сотрясали рыдания. Он поспешно прикрыл лицо одной рукой, а другой ласково поглаживал плечо сестры. Мною же овладело совсем иное чувство – меня вновь охватило отвращение, какое я испытала, читая дневник Жужанны. Я видела чувственную страсть, порожденную коротким поцелуем Влада.
Дядя с явной неохотой оторвался от губ племянницы. Его глаза ярко вспыхнули, и Жужанна ответила ему взглядом, полным экстатического восхищения. На мгновение она полностью преобразилась: щеки окрасил слабый румянец, а в глазах засветилась исступленная радость.
Аркадий обнимал ее за плечи. Влад сидел рядом, зажав хрупкую руку Жужанны в своих громадных ладонях. Наверное, сейчас она переживала момент наивысшего счастья: к ней явился ее бог. Борьба за жизнь окончилась. Жужанна уходила молча. Ее глаза оставались широко открыты. Никто не знал, в какое мгновение она умерла. Дуня первой заметила, что Жужанна больше не дышит.
Аркадий крепко обнял сестру, что-то вскрикнул по-румынски и горько зарыдал. Влад тоже заплакал... да, заплакал настоящими слезами! Дотронувшись до плеча Аркадия, он попытался утешить племянника, но горе моего мужа было слишком велико. Он оттолкнул дядину руку, затем повернулся ко мне и приказал (не попросил, а именно приказал):
– Уходи! Я хочу остаться один... с нею.
Я с тяжелым сердцем подчинилась и вместе с остальными вышла в коридор. Дуня сказала, что пойдет приготовить все необходимое для омовения тела и выразительно поглядела на меня. Я поняла ее предостережение: не поддаваться чарам Влада.
Она ушла. Аркадий остался наедине с умершей сестрой. Я осталась наедине с вампиром.
Там, в спальне, я почти поверила в искренность его горя, но сейчас эта иллюзия рассеялась. Влад смотрел вслед удаляющейся Дуне. В его глазах блеснула самодовольная радость: он одержал победу. Никакого горя там уже не было – только холодный, расчетливый ум, просчитывающий дальнейшие ходы. У меня пропал страх. Его сменила холодная ненависть.
Что бы он ни разыгрывал возле смертного ложа Жужанны, для меня он оставался чудовищем и убийцей собственной племянницы.
Когда Влад повернулся ко мне, он вновь нацепил маску заботливого, подавленного горем дядюшки.
– Твой муж столько пережил за это время, – сказал он по-немецки. – Попытайся хоть как-то его поддержать.
Вместо ответа я скользнула пальцами под воротник платья и извлекла цепочку, на которой висело золотое распятие. Пусть видит!
Его глаза полыхнули кроваво-красным огнем, будто хищник взглянул в ночи на костер. Влад отодвинулся от меня, его лицо перекосилось от ярости. Он хищно улыбнулся, обнажив длинные, острые зубы.
– Так-так, – с горькой иронией молвил Влад. – Значит, и ты набралась крестьянских суеверий?
– Можете называть это суевериями, но я прочитала ее дневник, – презрительно бросила ему я. – Теперь я знаю, кто убил Жужанну. И знаю, что вы нарушили договор.
От моих слов его улыбка погасла, но рот оставался открытым. Неожиданно Влад взглянул на меня с такой безграничной яростью, что меня опять захлестнул страх.
– А ты, оказывается, знаешь больше, чем я думал. Вряд ли ты прочитала об этом у Жужанны, – медленно произнес он, остановив на мне свой взгляд. – Кто-то успел тебе рассказать. Кто?
Испугавшись за судьбу Дуни, я промолчала. Он продолжал с нарочитой неторопливостью в голосе – с неторопливостью змеи, приготовившейся к смертельному броску:
– Только самонадеянные глупцы думают, будто знают все. Ты набралась наглости говорить о вещах, в которых ничего не смыслишь. Да как ты смеешь судить о договоре? Для тебя это просто слово, а для меня... я глубоко почитаю договор. Тебе этого не понять. Я... люблю Жужанну!
Не желая, чтобы Аркадий слышал наш разговор, я понизила голос до шепота:
– Это не любовь. Это отвратительная низость и гордыня. Это чудовищное злодейство...
Я не напрасно сравнила его со змеей. Влад зашипел, как рассерженная гадюка:
– Не тебе судить о вещах, недоступных твоему пониманию!
И вдруг его гнев утих, а в глазах появилась недавняя нежность. Он ласково улыбнулся, совсем как Жужанна, когда просила меня ее поцеловать.
– В прошлом я быстро расправлялся со строптивыми женщинами, и за такое оскорбление ты бы очень дорого заплатила, – тихо сказал Влад, оглядывая меня с головы до ног. – Но ты – красивая женщина. Твои глаза, словно сапфиры в золоте. Надеюсь, когда-нибудь ты поймешь. Жизнь заставит понять... Я слишком долго был одинок. Слишком долго ни с кем не общался. Да, слишком долго...
Он осторожно потянулся ко мне, будто хотел дотронуться до моей щеки, но распятие его не пускало. Я инстинктивно отпрянула и стала пятиться, пока не уперлась спиной в стену. Он надвигался. Его рука застыла в нескольких дюймах от моего лица. Влад делал странные движения, будто ласкал меня на расстоянии. С необычайной нежностью он медленно опускал руку, и, подчиняясь его воле, воздух гладил мою щеку, подбородок, шею.
Мое отвращение куда-то исчезло, а следом пропало и беспокойство за Аркадия. Я позабыла обо всем, завороженная блеском темно-зеленых глаз. Да простит мне Господь, но в то мгновение я испытывала чувственное возбуждение, и переживания Жужанны перестали быть для меня просто фразами из дневника. Сейчас я могла бы погрузиться в такое же безграничное наслаждение, достаточно лишь сорвать с шеи распятие и прямо здесь, в сумраке коридора, притянуть Влада к себе и почувствовать, как его зубы прокусывают мою кожу...
Я схватила распятие и крепко прижала золотой крест к горлу. Наверное, от резкого движения ребенок в моем чреве шевельнулся. Чары Влада мгновенно рассеялись, и я с еще большим, нежели прежде, отвращением крикнула:
– Я этого не допущу! Умру, но не допущу!
Он зловеще ухмыльнулся и приготовился что-то сказать, но я опередила его. У меня не было ни капли страха перед ним – только ненависть. Ненависть к нему и любовь к мужу и ребенку.
– Я ни за что здесь не останусь, – срывающимся голосом проговорила я. – И Аркадию не позволю быть игрушкой в ваших руках. У вас есть власть над ним. Но власти надо мной у вас нет!
– Не надо быть такой самоуверенной, моя прекрасная Мери, – ответил Влад.
Впрочем, мне только показалось, что ответил, ибо его губы не двигались. Он опустил руку, но сам не отступил, а, наоборот, угрожающе подался вперед, и его зеленые глаза заполнили собой все вокруг. Со зловещей, отвратительной ухмылкой (впервые эту ухмылку я увидела во время поманы) он прошептал:
– Тогда, моя дорогая, ради собственной жизни и жизни твоего драгоценного ребенка советую остерегаться волков.
Он ушел. А я осталась стоять на ватных ногах, тяжело привалившись к стене. Из спальни слышались громкие, надрывные рыдания Аркадия.
Муж заявил, что всю ночь проведет возле тела сестры. Сегодня это не страшно. По словам Дуни, пока Жужанну не похоронят, она не воскреснет (если это слово применимо к вампирам). Чтобы не усугублять горе Аркадия, я попросила слуг оставить его одного. Они еще успеют приготовить тело Жужанны к погребению.
Мы с Дуней расположились на ночлег в небольшой комнате, которая раньше служила детской. Вокруг окон мы развесили гирлянды чеснока. Разве я могла остаться одна в спальне, где разбито стекло? У меня есть слабая надежда, что в этой комнатке он меня не найдет. Я принесла сюда подушку, одеяло, а также дневник и чернильницу с пером. Как хорошо, что Дуня рядом со мной.
Ночь обострила мои страхи. Но в одном мне стало значительно легче: теперь я уверена, что крестьянские легенды о стригое и договоре с ним – сущая правда. Жуткая, ужасающая правда, но я хотя бы знаю, с каким злом мне суждено сражаться. Оно кажется всепоглощающим, однако оно не может быть сильнее моей любви к мужу и ребенку.
Смерть Жужанны – лишь временная победа Влада. Но нас ему не одолеть. Мы обязательно вырвемся отсюда.
