4
Следующий день поначалу вроде бы ничем не отличался от других.
Как и обычно, я проснулся за несколько секунд до звонка будильника. Как и обычно, выбрался из кровати, облазил холодильник в поисках чего-нибудь съестного и тянул время в надежде, что удастся взглянуть на Эбби. Как и обычно, я ушел разочарованный.
Велосипед свой я оставил на автомобильной парковке у работы, а потому мне пришлось тащиться в метро и висеть, держась за поручень восемь остановок по Северной линии и вдыхая запах застоялого пота и пародонтоза. На работу я опоздал и, все еще полусонный, тут же направился в туалет. Я деловито плескал себе в лицо холодной водой, когда из одной из кабинок появился Питер Хики-Браун, извлек из кармана расческу, похожую на выкидной нож, и начал аккуратно зачесывать назад седеющие волосы. Он не повернулся в мою сторону, лишь восторженно глазел на себя в зеркало — толстобрюхий Нарцисс в офисном сортире.
— Как там дела у Бабс? — спросил он, закончив свою процедуру.
— Думаю, прекрасно.
— Вы ее вчера ввели в курс дел?
Я ответил, что да, конечно, ввел.
— Экспедицию вы ей показывали?
Экспедицию?
— Нет. А зачем?
— Я думаю, нужно ей показать.
— Мне там не нравится.
— Ну и что? Спокойнее, Генри. Проводите ее туда. — Он включил холодную воду, смочил пальцы, уложил волосы у висков за уши. — Фил говорит, что вам пришлось вчера удрать с инструктажа.
— Неожиданные семейные дела.
Хики-Браун нахмурился, но не из сочувствия ко мне, единственное, что его заботило, — как бы не пострадала работа его отдела, как бы я не отстал с его драгоценной каталогизацией; его в ужас приводила мысль, что, если я не справлюсь со своими обязанностями, нас завалит лавина древних аттестационных листов и протоколов заседаний на бумаге цвета проказы.
— Все в порядке? — спросил он.
— Не знаю, — сказал я. — Честно, не знаю.
— Вас ждет развлечение, — сказал я Барбаре, отыскав ее возле ксерокса. — Питер хочет, чтобы вы познакомились с экспедицией.
Экспедиция располагалась на самом нижнем этаже здания — вонючая, заброшенная и нелюбимая. Здесь вечно ломалось отопление, а потому постоянно было сыро и жарко. До Рождества оставалось всего ничего, а на столах у всех стояли вентиляторы, которые злобно урчали, недовольные тем, что ими пользуются не в сезон. Воздух здесь был отвратительный — застоялая смесь пота и грязных носков.
— Вот отсюда все и начинается, — сказал я. Я уже устраивал такую экскурсию в прошлом году — группе ребятишек, пришедших на «День открытых дверей для твоего ребенка». — Здесь происходит сортировка папок.
Помещение было занято четырьмя столами на козлах, уставленных высокими стопками папок мышиного цвета; за столами сидели по трое-четверо работников, за исключением последнего, за которым работал один человек. Когда мы вошли, некоторые из этих несчастных, прыщеватых и мокрых от пота людей подняли на нас безразличные взгляды. Они сортировали папки — сюда стенограммы, сюда меморандумы, сюда планы действий, графики и годовые отчеты, укладывали все в алфавитном порядке и складывали на тележки. Позднее в этот же день кто-нибудь откатывал тележки в лифт и развозил по соответствующим хранилищам. Это было сердце нашей службы, отсюда все и начиналось.
— Здесь большая текучесть кадров, — сказал я. — Люди тут долго не задерживаются. — Я показал в дальний конец комнаты, где за столом в одиночестве сидела женщина, она открывала одну посылку за другой и со сноровкой робота обвязывала бечевкой их содержимое. — Кроме нее.
Пальцы-сосиски, желтоватая кожа, обрюзгшая, прямые сальные волосы, лицо опухшее, розовое и рыхлое, как пластилин. Рядом с ней стояла великанская бутылка колы, и она с маниакальной регулярностью прикладывалась к ней — так, наверное, младенец, подчиняясь слепому инстинкту, теребит губами материнский сосок. Как и обычно, пот тек с нее градом, а на одежде темнели влажные пятна.
— Привет, — сказал я, понимая, что не могу вспомнить ее имя. Пам? Пэт? Пола? Мне сто раз называли ее имя, но оно не задерживалась у меня в голове. Толстуха издала в ответ какой-то неразборчивый звук.
— Это Барбара, — сказал я, произнося слова, видимо, чересчур уж выразительно. — Она будет работать наверху.
Женщина издала еще один неопределенный звук («брвет») и снова потянулась к бутылке колы.
Мы направились к выходу, и Барбара прошептала:
— Что с ней такое?
— Никому не хочется спрашивать. Бедняга работает здесь столько, что никто уже и не упомнит. Она стала символом всего этого заведения.
— Уж скорее его рабыней, — довольно жестко пробормотала Барбара.
Поддавшись какому-то странному порыву, я обернулся. Не донеся бутылку до губ, женщина смотрела на нас, ее рыхлое лицо пылало ненавистью. Меня внезапно охватило чувство вины и стыда, кровь бросилась мне в лицо, и я поторопил Барбару прочь из этой комнаты с ее брюзжащими вентиляторами, всепроникающим запахом пота и безмолвными обвиняющими глазами женщины. Мы оба, испытывая облегчение, направились вверх по лестнице.
С мамой я встретился за ланчем в кафе «Нерон».
— И сколько ты там еще вчера оставался? — спросила она, прихлебывая кофе латте.
Я хотел было рассказать ей о том, что случилось с мойщиком окон, но потом, предвидя ее реакцию, отказался от этой идеи.
— Недолго. Я ничем не мог ему помочь.
— Он сам себе все это устроил, — сказала она. — Мы все знаем, что выпить он был не дурак.
— Он поправится? — спросил я тихо.
Мама пожала плечами.
— Кто это может знать? — Она зевнула. — Ты уж его навещай. Твой отец хотел бы этого.
— Я сегодня вечером опять к нему пойду, — сказал я.
Это сообщение, казалось, удивило ее.
— Правда?
— Хочу побыть с ним. У него ведь больше никого нет.
— И кто же в этом виноват? Вообще-то, дорогой, я хотела попросить тебя об услуге.
Теперь стало понятно, зачем она позвала меня на ланч.
— И что же это за услуга?
— Насчет его дома. Одному богу известно, откуда у меня комплект ключей от него. Будь умницей — загляни туда завтра-послезавтра. Ну, просто посмотри, не разгромил ли кто его жилье, не перевернули ли все вверх дном.
Она шваркнула связкой ключей об стол, словно ставя точку в этом деле: мол, езжай — и обсуждать тут больше нечего.
— Мы могли бы съездить туда вместе, — с надеждой в голосе проговорил я.
— Радость моя, я уезжаю.
— Уезжаешь?
— В Гибралтар. С Горди.
Я поставил чашку на стол, боясь расплескать кофе.
— Кто такой Горди?
— Приятель. Не брюзжи, дорогой. Он в бизнесе.
— Еще один актер?
— Вообще-то продюсер. Он забронировал нам номер в таком чудном отеле.
— Здорово.
— Ну не смотри ты букой. Я счастлива. А ты ради нас поухаживай за старым хрычом. А если что случится — ты нам брякни.
Я кивнул, не сводя глаз с остатков своего сэндвича.
Из маминой сумки раздался звон. Она вытащила оттуда мобильник и приложила его к уху.
— Горди! Нет, я все еще с ним. — Прыснув со смеху, она повернулась ко мне. — Горди передает тебе привет.
— Привет, Горди, — сказал я.
— Нет-нет, — протянула она, неожиданно переходя на капризный детский голосок. — Я думаю, он ворчит, потому что переживает за дедушку.
Она поцеловала меня в лоб, помахала на прощание рукой и вышла из кафе на улицу, продолжая изливать свои нежности, щебетать на весь мир ничего не значащие ласковые словечки.
Я посмотрел на недоеденный сэндвич и отодвинул тарелку — аппетит у меня вдруг пропал.
Не успел я вернуться за свой стол, как меня вызвал к себе в кабинет Питер Хики-Браун.
Рядом с ним сидел какой-то незнакомый человек. У него было кукольное личико, чистая, отпилингованная кожа, и вообще он излучал здоровье, являя собой ходячую рекламу образцового ухода за собой. Когда я вошел, он посмотрел на меня, но не улыбнулся — лишь молча устремил взгляд в моем направлении.
— Вы хотели меня видеть? — спросил я.
Хики-Браун, на сей раз необычно мрачный, предложил мне сесть. Я с удивлением обнаружил, что если утром галстука на нем не было, то теперь есть, а почти все свои побрякушки он снял.
— Это мистер Джаспер.
Я протянул руку над столом.
— Здравствуйте.
Человек продолжал смотреть на меня. Я заметил, что в одно ухо у него вставлена какая-то пластмассовая штуковина телесного цвета, и помню, что подумал (насколько же наивным это кажется теперь), уж не туг ли он на ухо.
— Меня зовут Генри Ламб.
По-прежнему никакой реакции. Я в смущении убрал руку.
Питер откашлялся.
— Мистер Джаспер из другого отдела.
— Из какого?
Вид у Хики-Брауна был такой, словно он толком и сам не знал ответа на этот вопрос.
— Особого отдела. Насколько мне известно, в функции этого отдела входит защита интересов наших служащих.
Наконец незнакомец заговорил.
— Нам нравится думать о себе, — бесстрастно произнес он, — как об отделе, которому ничего не безразлично.
Хики-Браун сложил пальцы, словно в молитве.
— Послушайте, мы знаем, что вчера что-то случилось. Что-то, связанное с вашим дедом.
Человек, которого мне представили как Джаспера, смерил меня ледяным взглядом.
— Что случилось с несчастным стариком?
— Врачи полагают — удар, — ответил я, поборов в себе желание спросить, какое его собачье дело.
— Он поправится?
— Доктора не уверены. Хотя, на мой взгляд, это маловероятно.
Мистер Джаспер устремил на меня взгляд, но больше ничего не сказал.
Я посмотрел на своего босса.
— Что-нибудь еще, Питер?
Он выдавил из себя неискреннюю улыбку.
— Мы беспокоимся о вас. Нам необходимо знать, что с вами все в порядке.
— Все прекрасно.
— Конечно. Но послушайте меня. Если вам нужно будет уйти — вы мне только скажите. Только подмигните.
— Конечно.
Джаспер продолжал поедать меня холодными немигающими глазами.
— Это все? — спросил я.
Хики-Браун бросил взгляд на Джаспера, и незнакомец сделал едва заметное движение головой — при правильном освещении, если прищуриться, это можно было принять за кивок согласия.
— Вот и ладушки, — сказал Питер Хики-Браун. — Вы можете идти.
Выходя из кабинета, я чувствовал, как незнакомец, словно лазером, сверлит мне враждебным взглядом спину.
После работы я отвязал свой велосипед и поехал в больницу. Хотя изменений в состоянии деда не произошло, я успокаивал себя уже тем, что хуже ему не стало, и мне показалось, что никаких мучений он не испытывает. Я взял его за руку и рассказал о том, как прошел день, о толстухе в подвале, о моем ланче с мамой и визите мистера Джаспера.
Кто-то прошаркал у меня за спиной. Сиделка.
— Ну, теперь вы своего дедушку узнаете?
Я покраснел от стыда.
— У него грустный вид, — сказала она.
— Грустный?
— Он был на войне.
— Вообще-то, — поправил я ее, — дед не воевал. Он хотел, но его не взяли. Что-то у него, кажется, было с сердцем не так.
Сиделка только улыбнулась в ответ.
— Нет-нет, он был на войне. Определенно был.
Она развернулась и поспешила прочь — подошвы ее туфель поскрипывали на линолеуме.
Я снова посмотрел на деда.
— Ты ведь не был на войне? — спросил я. Хотя, конечно, никакого ответа не ждал.
— На какой еще войне?
Полчаса спустя, когда время для посещений подошло к концу, я спустился на первый этаж и был уже неподалеку от выхода, но тут увидел пациента, которого сразу же узнал. Вид у него был довольно веселый. Он сидел на кровати, опершись на подушку и погрузившись в чтение таблоида. Его загипсованная левая нога была подвешена в воздухе. Он был похож на какого-нибудь статиста из сериала «Продолжаем», этакий актер второго плана с лицом-картофелиной, который влюбленными глазами смотрит, как вихляет задницей Барбара Виндзор, и хихикает над грязными шуточками Сида Джеймса.
Я остановился перед его кроватью.
— Я вас знаю.
Человек оторвался от газеты. Это явно был он. Замызганное лицо, копна рыжих волос, вид веселого распутника — все это узнавалось безошибочно.
— Мне не кажется, что мы встречались, — сказал мойщик окон.
— Вы упали, — сказал я. — Вы упали прямо мне под ноги.
— Извини, приятель. Ничего такого я не помню.
Я кивнул на растяжку и шкив.
— У вас сломана нога?
— Не, это я ради смеха. А ты чего подумал?
— Извините, просто вы, кажется… Не хочу показаться грубым, но вы, похоже, в полном порядке.
— А почему нет?
— Вы пролетели пять этажей.
— Значит, я сделан из хорошего материала.
Явно раздраженный, он демонстративно уткнулся в свою газету.
— Вчера, — сказал я, — после того, как вы… приземлились.
— Что?
— Вы пытались мне что-то сказать. Вы все время повторяли: «Ответ: „да“».
Он фыркнул.
— Правда? Ну чего только не скажешь, если так ударишься. Наверное, мозги набекрень были.
— И вы не знаете, почему вы мне это говорили?
— Парень, да я не помню ничего. — Он посмотрел на меня рассерженным взглядом, в котором вдруг забрезжило узнавание. — Слушай, где я тебя видел?
— Ага, — сказал я, — значит, вспоминаете?
— Я тебя видел по телику, — сказал он. — Ты — Малыш.
Сердце у меня упало.
— Был когда-то, — отрезал я. — Был Малышом. Давно перестал.
— Я помню это ваше шоу. Что ты там говорил?
Мне захотелось поскорее уйти.
— Я тут ни при чем. Это дед виноват.
Мойщик окон начал хихикать, потом вдруг резко оборвал смех.
— Но все это было не очень смешно.
— Спасибо, — сказал я.
— Если подумать, то это шоу было никакой не ситком, а настоящий дряньком.
— Всегда приятно встретить поклонника.
— Тебе лучше сматываться. Приемные часы закончились.
— Ну что ж, извините, что побеспокоил.
— Вон тебя твой дружок ждет. — Он кивнул мне за спину.
— Что?
— Вон там. У дверей.
Он был прав. В другом конце палаты у самой двери стоял человек и наблюдал за нами. Он выскочил за дверь, как только увидел, что я двинулся в его направлении, но я уже увидел достаточно, чтобы узнать того самого типа из кабинета Питера. Мистер Джаспер. Мойщик окон с видом человека, который не желает, чтобы его беспокоили, принялся изучать результаты футбольных матчей. Я вышел в холод на улицу, но если Джаспер и был там минуту назад, то теперь его нигде не было видно. Я сел на велосипед и поехал домой, а в голове у меня теснились вопросы, на которые я не находил ответа.
Эбби не спала, листала справочник о расторжении брака. Моя домохозяйка работала в какой-то таинственной должности в одной городской юридической компании, хотя чем именно она там занималась, оставалось для меня загадкой. Я несколько раз спрашивал ее об этом — мне отчаянно хотелось поговорить с ней хоть о чем-нибудь, но она всегда отвечала уклончиво, говорила, что это такая скукотища — мухи дохнут — и рассказывать тут не о чем. Чем бы она там ни занималась, работа эта ее достала, и она не раз говорила мне, что хотела бы найти своей жизни какое-нибудь иное применение, поинтереснее, что-нибудь более благородное и достойное.
— Генри! Я уже начала волноваться.
— Я был в больнице.
— Никаких изменений?
— Никаких изменений.
— Садись. Я сделаю тебе кофе. — Эбби вскочила на ноги и исчезла в кухне — я даже возразить не успел. — Тебе ведь две ложки сахара?
Я ответил благодарным «да» и откинулся на спинку дивана, радуясь тому, что день подходит к концу.
Эбби сунула мне в руки горячую чашку, и я поблагодарил ее. На ней была мешковатая футболка, на несколько размеров больше, чем требуется, и мне немного стыдно признаться, но я спрашивал себя — а надето ли на ней что-нибудь под этой футболкой.
Она села, скрестив ноги, на полу.
— Генри, а ты не… — Она смешалась. — Ты не заметил, что я немного изменилась?
— Ты что имеешь в виду?
— Ну, ты не видишь во мне ничего нового?
Радуясь возможности полюбоваться лицом Эбби, так чтобы она при этом не подумала, будто я таращусь на нее, я минуту-другую смотрел на нее не отрываясь.
— Нет, — сказал я наконец. — А что — должно быть заметно?
Она дотронулась пальцем до своего носа, и тут я наконец понял, что она имеет в виду крошечную золотую горошину, едва заметную и похожую на созревший дорогой прыщик. Первое, что мне пришло в голову: она сделала это, чтобы произвести впечатление на какого-нибудь жеребца с квадратной челюстью со своей работы, эдакого широкоплечего красавца адвокатского племени.
— Тебе нравится?
Я слишком устал и не чувствовал себя способным хитрить, а потому сказал:
— Мне больше нравится без этой штуки.
— Вот как. — В голосе ее послышалось разочарование. — А я думала, тебе понравится.
— У тебя такой красивый носик — жалко его портить.
Еще не успев договорить, я почувствовал, как мое лицо пунцовеет.
— Правда? — спросила она. — У меня правда красивый носик?
Я уже собирался пробормотать какую-то нелепицу в ответ, но тут мне на выручку пришел телефон — раздалась его настойчивая трель. Я снял трубку, кинув взгляд на Эбби, и мне показалось, что она не меньше моего рада этому неожиданному звонку, избавившему меня от необходимости отвечать.
— Алло?
Голос, надтреснутый возрастом, показался мне знакомым.
— Я разговариваю с мистером Генри Ламбом?
— Да.
— Я из компании «Окна Гадарин». Вы бы не хотели поставить новое окно?
— Разве вы уже не звонили?
— Да, звонила.
— Ответ по-прежнему «нет», — отрезал я. — И мне помнится, в прошлый раз я просил вас больше не беспокоиться на сей счет.
Щелчок. Надоедливые гудки.
Я положил трубку — Эбби закатила глаза.
— Ума не приложу, откуда они узнали мой номер.
Я зевнул.
— Пожалуй, пойду лягу.
— Спокойной ночи. И да, Генри…
— Что?
— Если захочешь поговорить…
— Конечно.
Эбби улыбнулась. Поворачиваясь, чтобы уйти, я увидел, как она прикасается к крылу своего носа, трогает пальцами маленькую горошинку — неожиданно, мило, восхитительно, застенчиво. Я бросил украдкой еще один взгляд и почувствовал что-то незнакомое, что-то странное, но замечательное — оно распирало мне грудь.
Если бы в этот момент я знал все, что должно произойти, то сразу же изгнал бы эти чувства. Задавил бы их в груди в самом зародыше.
