ЭПИЛОГ
Февраль 1538 года.
Спустя три месяца
Когда я въехал в монастырский двор, то прежде всего увидел, что огромные колокола сняты и вынесены из храма. Ныне они представляли собой гору здоровенных металлических осколков, частично сохранивших остатки декора, которую подготовили для переплавки. Очевидно, пришлось проделать немалую работу, чтобы спустить их вниз, предварительно отсоединив от крепивших их к крыше больших колец. Представляю, какой стоял грохот, когда они упали с высоты вниз.
Немного поодаль от них, по соседству с кучей угля, была возведена каменная печь, в которой плавился свинец. Стоявшие на крыше мужчины сбрасывали вниз свинцовые полосы, которые внизу подбирали другие работники и швыряли в огонь.
Кромвель оказался прав: множество закрытых к началу зимы монастырей убедили прочих в том, что сопротивление бессмысленно, и ныне каждый день был ознаменован тем, что та или иная обитель объявляла о прекращении своего существования. Казалось, еще немного, и в стране не останется ни одного монастыря. Аббаты по всей Англии получили весьма солидное денежное содержание, меж тем как остальным членам братства были предложены выплаты куда более скромных размеров. Многочисленные слухи свидетельствовали о царившем повсеместно хаосе. Так, на постоялом дворе в Скарнси, где ныне остановился я, мне порассказали о том, как три месяца назад его покидали монахи. Добрых полдюжины из них были слишком стары и немощны, чтобы самостоятельно передвигаться. Сняв комнаты, они отказывались выезжать, пока у них не закончились деньги и не прибыл констебль вместе со своими помощниками, чтобы выставить их на улицу. Среди прочих был один толстый монах с изъязвленной ногой, в котором по описанию я сразу узнал бедного и глупого Септимуса.
Когда королю Генриху стало известно о событиях, происшедших в монастыре Святого Доната, он тотчас приказал сровнять его с землей. Для этого Кромвель направил в Скарнси итальянского инженера по имени Портинари, успешно осуществившего подобные работы в монастыре Льюиса. Мне довелось слышать, что он был большим знатоком в этих делах. Так, к примеру, в Льюисе под его руководством был столь искусно заминирован фундамент, что здание церкви в мгновение ока превратилось в огромное облако пыли. Те, кто наблюдал за этим событием из Скарнси, говорили, что это было воистину ужасающее и столь завораживающее зрелище, что многие были весьма не прочь увидеть его еще раз.
Поскольку зима в тот год выдалась суровой, Портинари сумел направить своих людей и необходимое снаряжение к берегам Скарнси лишь с наступлением весны. Их прибытия ожидали через неделю. Однако приезд предварили чиновники Палаты, явившиеся затем, чтобы вывести все ценное, а также снять свинец с крыш и медь с колоколов. Представители их ведомства встретили меня у сторожевого дома, потребовав предъявить удостоверение. Судя по всему, ни Багги, ни прочих работников в монастыре уже не осталось.
Я был немало удивлен, когда Кромвель направил мне письмо с приказом отправляться в Скарнси в качестве надзирателя за производимыми там работами. Я почти не имел никаких вестей от него со времени своего короткого визита к нему в декабре минувшего года – мы с ним обсуждали тогда мое официальное сообщение. Помнится, он рассказал мне о том, как тяжело ему дались те полчаса, что он провел с королем, докладывая ему об имевших место в религиозном доме Скарнси убийствах и бесчинствах, – сведения, которые он долгое время утаивал от Генриха Восьмого. Ему также пришлось поведать историю о том, что мой молодой помощник сбежал вместе с убийцей прежнего уполномоченного Кромвеля. Может статься, что король отвесил своему главному правителю несколько оплеух, во всяком случае, насколько я слышал, рукоприкладство за ним нередко водилось. Так или иначе, но Кромвель вел себя со мной весьма бесцеремонно и распрощался, не сказав ни слова благодарности. Другими словами, я был лишен всякой благосклонности.
Хотя я до сих пор числился уполномоченным по делам Кромвеля, в моих услугах, по всей очевидности, он больше не нуждался, поскольку с насущной работой могли прекрасно справиться служащие Палаты перераспределения монастырского имущества. Я неоднократно задавался вопросом, зачем Кромвелю вздумалось еще раз направить меня в эти места. Уж не затем ли, чтобы заставить вспомнить весь пережитый мною здесь ужас в отместку за те жуткие полчаса, которые он провел с королем? Во всяком случае, это было вполне в его духе.
Судья Копингер, ныне являвшийся арендатором бывших монастырских земель, стоял поодаль от меня, изучая вместе с неизвестным мне мужчиной планы. Направившись к нему, я по дороге встретил двух работников Палаты; они выносили из библиотеки связки книг и складывали в кучу на дворе, видимо предполагая сжечь их.
Копингер учтиво пожал мне руку.
– Эмиссар, как поживаете? Теперь у нас погода куда лучше, чем в то время, когда вы посещали нас в последний раз.
– Что правда, то правда. Уже почти весна. Впрочем, с моря еще дует холодный ветер. Как вы находите дом аббата?
– Прекрасно. Я обустроил его наилучшим образом. Должен заметить, аббат Фабиан поддерживал его в образцовом состоянии. Теперь, когда лишние постройки убрали, оттуда открылся великолепный вид на море. – Он махнул рукой в сторону монастырского кладбища, где несколько мужчин выкапывали надгробия. – Смотрите. Вон там я собираюсь построить загон для моих лошадей. Я приобрел монастырскую конюшню по сходной цене.
– Надеюсь, на эту работу вы наняли не работников Палаты, сэр Гилберт? – с улыбкой поинтересовался я.
На Рождество Копингеру пожаловали дворянский титул, и сам король оказал ему честь, коснувшись мечом его плеча. Кромвелю как никогда прежде нужны были преданные люди в графствах.
– Нет, нет. Это мои люди. Я плачу им из собственного кармана. – Он окинул меня высокомерным взглядом. – Очень жаль, что вы в свое время не пожелали остаться со мной.
– Эти места хранят дурные воспоминания. Я гораздо лучше себя ощущаю в городе. Надеюсь, вы меня понимаете.
– Что ж, очень хорошо, сэр, очень хорошо, – снисходительно закивал он мне в ответ. – Но надеюсь, что вы не откажетесь со мной отобедать. Я не прочь показать вам планы, которые остались от моих предшественников. Мы собираемся переделать некоторые здешние надворные постройки под небольшие загоны для овец. Но это будет возможно только после того, как снесут сам храм. Представляю, какое это будет зрелище. Ждать осталось совсем недолго. Всего несколько дней.
– Это уж точно. А теперь прошу меня простить.
Я поклонился и, завернувшись поплотнее в плащ, поспешно удалился прочь.
Переступив порог двери, ведущей в бывшие монастырские помещения, я очутился в грязном, затоптанном коридоре. В трапезной за столом восседал ревизор Палаты. К нему беспрестанным потоком подходили подчиненные, принося то, что могло представлять какую-либо ценность на аукционе, который должен был состояться через два дня. Это были тарелки и позолоченные статуэтки, золотые кресты и гобелены, ризы, стихари и даже постельные принадлежности монахов.
В комнате, некогда служившей трапезной, не осталось никакой мебели, а вместо этого громоздились всевозможных размеров коробки и ящики. Расположившись спиной к камину, Уильям Гленч, как звали главного ревизора Палаты, обсуждал со своим писарем какую-то запись в лежавшей перед ним бухгалтерской книге. Это был высокий тощий мужчина в очках, с весьма суетливыми манерами – надо заметить, что слишком много подобного рода людей пригрела у себя Палата за последнюю зиму. Когда я представился, Гленч встал и отвесил мне официальный поклон, предварительно сделав какую-то пометку у себя в книге.
– По всей видимости, у вас тут все организовано наилучшим образом, – сказал я.
– Да сэр. У нас все схвачено. Вплоть до последнего горшка и кастрюли на кухне.
Его манера говорить на какой-то миг напомнила мне Эдвига, поэтому я невольно вздрогнул.
– Насколько я понимаю, вы собираетесь сжигать эти книги. А не могут ли среди них оказаться те, которые представляют некоторую ценность?
– Нет, сэр, – уверенно заявил он, отрицательно помотав головой. – Все книги необходимо уничтожить. Это инструменты папистов. Ни одна из них не написана на чистом английском языке.
Отвернувшись от своего собеседника, я открыл первый попавшийся мне под руку сундук, который был наполнен церковными украшениями, и вытащил из него искусно гравированную золотую чашу. Она оказалась одной из тех, которые Эдвиг бросил в пруд вслед за телом Орфан, чтобы люди сочли ее сбежавшей воровкой. Я повертел церковную утварь в руках.
– Это нельзя продавать, – сказал Гленч. – Все золото и серебро велено доставить в Тауэр на монетный двор, на переплавку. Сэр Гилберт пытался приобрести некоторые из этих вещей. Он нашел их очень красивыми украшениями для дома. Возможно, он прав, но тем не менее все эти безделушки являлись атрибутами папистского ритуала. Уж кому-кому, а ему об этом следовало бы знать.
– Да, – подтвердил я. – Это верно. Я положил чашу на место.
Двое чиновников принесли большую плетеную корзину, и писарь принялся выгружать из нее на стол монашескую одежду.
– Надо было ее сначала выстирать, – поморщился он, – а уж потом приносить.
Я почувствовал, что Гленчу не терпится вернуться к своим обязанностям.
– Ухожу, ухожу, – произнес я и добавил: – Прошу вас только удостовериться в том, что вы ничего не забыли.
Его оскорбленный взгляд принес мне мимолетное удовольствие.
Я миновал крытую аркаду и, не сводя внимательного взора с копошащихся на крыше храма работников, направился в его сторону. Ныне здание дома Божьего было окружено грудой сброшенных сверху осколков черепицы. Когда я вошел внутрь, то сразу отметил, что внутреннее пространство все еще освещается струящимся сквозь витражные окна мягким светом, который по-прежнему создает калейдоскопическую игру теплых красок на полу. Сверху сквозь грохот молотков доносились громкие голоса, которые эхом прокатывались но храму. Посреди нефа пол был разрушен и завален разбитой плиткой. Это было то самое место, на которое упал брат Эдвиг и куда впоследствии приземлились отрезанные от крыши колокола. Я взглянул наверх, на зияющую пустотой колокольную башню, и воспоминания нахлынули на меня с прежней силой.
Обогнув крестную перегородку, я увидел, что ни аналоя, ни даже большого органа уже не было на прежнем месте. Печально покачав головой, я собрался уходить.
Но тут мой взор упал на притулившуюся в углу фигуру в сутане с капюшоном. Лицо монаха было повернуто в другую сторону. На мгновение меня пронзил суеверный ужас: уж не сам ли брат Габриель вернулся с того света, чтобы оплакать руины своей прежней работы? Но в этот миг неизвестный обернулся, и я чуть не вскрикнул от страха, ибо поначалу вообще не увидел чьего-либо лица в капюшоне. Но в следующий миг оно обозначилось, и я узнал черты темного лица брата Гая. Он встал и слегка мне поклонился.
– Брат лекарь! – радостно воскликнул я. – А я чуть было не принял вас за призрака!
– В некотором роде так оно и есть, – мрачно улыбнулся он мне.
Я подошел к нему ближе и присел, жестом приглашая его присоединиться ко мне.
– Рад вас видеть, – произнес он. – Мне хотелось бы поблагодарить вас за назначенное мне годовое содержание, господин Шардлейк. Насколько я понимаю, оно было мне повышено не без вашего участия.
– В конце концов, вы были избраны аббатом после того, как Фабиан был объявлен неспособным занимать эту должность. И хотя вам довелось побыть аббатом всего несколько недель, это обязывало назначить вам более щедрое денежное обеспечение.
– Приор Мортимус был крайне недоволен тем, что братия избрала меня, а не его. Поэтому он вернулся обратно в Девон работать воспитателем в школе.
– Да благословит его Господь на этом пути.
– Я размышлял о том, насколько справедливо то, что я получил большее содержание, нежели другие братья, которым придется жить на пять фунтов стерлингов в год. И решил, что, даже если я откажусь от денег, им от этого ничего не прибавится. К тому же с моим цветом кожи жить в миру мне будет несладко. Я думаю сохранить за собой свое церковное имя Гай из Молтона и не возвращаться к мирскому имени Элакбар. Как вы считаете, дозволят ли мне это в случае запрета использовать предваряющее слово «брат»?
– Разумеется, дозволят.
– Только не надо чувствовать себя виноватым. Надеюсь, вы по-прежнему мне друг?
– Да, конечно, – кивнув, ответил я. – Если бы мне вновь приказали прибыть сюда в качестве эмиссара Кромвеля, я бы не испытал при этом ни малейшего удовольствия. Ибо больше не имею никакого желания таковым оставаться. – Я почувствовал, что меня забила дрожь. – Здесь холодно. Я замерз.
– Да, вы правы, – кивнул брат Гай. – Я тоже тут засиделся. Все время думал о монахах. О том, как они, сидя на этих самых скамьях в алтаре, молились и пели псалмы. И так продолжалось в течение четырех сотен лет. Корыстные, ленивые, преданные – среди них были всякие. Впрочем, – он указал наверх, откуда доносился грохот, – сейчас не время об этом говорить.
Едва я успел проследить за его взглядом, как от потолка отслоилась штукатурка и градом осколков повалилась вниз. И в тот же миг на полу заиграл ворвавшийся через образовавшуюся в крыше брешь веселый солнечный луч.
– Эй вы, недоумки, вы пробили дыру! – раздался громкий голос сверху. – Теперь будьте осторожны!
Гай издал странный звук, нечто среднее между вздохом и стоном. Я коснулся его руки.
– Пойдемте, пока на нас не свалилась остальная штукатурка.
Мы вышли на двор, и я увидел его лицо при дневном свете. Оно оказалось печальным, но спокойным. Мы двинулись в сторону дома аббата. Встретившийся нам по дороге Копингер довольно холодно поприветствовал брата Гая.
– Когда в конце ноября монахи покинули монастырь, сэр Гилберт попросил меня остаться, – начал рассказывать мне Гай. – Ему поручили приглядеть за этим местом до прибытия Портинари. Поэтому он обратился ко мне с просьбой о помощи. Вы не представляете, как разлился в январе рыбный пруд. Пришлось хорошо потрудиться, чтобы его осушить.
– Должно быть, здесь было трудно оставаться одному. В особенности после того, как все уехали.
– На самом деле нет – до тех пор, пока сюда не явились люди из Палаты и не начали свою работу.
– На протяжении всей зимы у меня было такое чувство, что этот дом просто ждет, пока вернутся монахи.
Позади нас на землю грохнулся большой кусок металла, и Гай невольно сморщился.
– Вы и впрямь надеялись, что это случится?
– Каждый человек на что-то надеется, – пожал плечами он. – К тому же мне совершенно некуда идти. Все это время я ожидал разрешения уехать во Францию.
– Если за этим дело встало, то я, пожалуй, мог бы оказать вам содействие.
– Нет, – покачал он головой. – Все выяснилось неделю назад. Мне отказали. Насколько я знаю, речь идет о заключении нового соглашения между Францией и Испанией против Англии. Теперь мне следует подумать о том, чтобы сменить эту сутану на камзол с чулками. Хотя для меня это весьма непривычно после стольких лет служения в церкви. Да к тому же еще надо отпустить волосы!
Он снял капюшон и провел рукой по лысой макушке, которую окаймляло со всех сторон кольцо черных с проседью волос.
– Что же вы намерены делать?
– Хочу уехать отсюда в ближайшие дни. Я не могу глядеть на то, как разрушают эти стены. Как стирается с лица земли целый город. Как превращают его в ярмарку, в базар. До чего же, должно быть, они нас ненавидели! – Он вздохнул. – Возможно, я уеду в Лондон. Во всяком случае, там столь экзотические лица, как у меня, не такая уж редкость.
– Вы вполне могли бы заняться там врачеванием. В конце концов, вы ведь получили специальное образование в Лувене.
– Но примут ли меня в коллегию докторов? Или хотя бы в гильдию аптекарей? Меня, бывшего монаха с лицом цвета грязи? – Приподняв бровь, он грустно улыбнулся.
– У меня есть знакомый лекарь. Один из моих бывших заказчиков. Если хотите, замолвлю ему о вас словечко.
– Благодарю. – Поколебавшись, он улыбнулся. – Буду вам очень признателен.
– И могу помочь вам с комнатами для жилья. Перед вашим отъездом я дам вам свой адрес. Заезжайте ко мне. Хорошо?
– А вы не слишком рискуете тем, что поддерживаете со мной отношения?
– Я больше не буду работать на Кромвеля. Вернусь к частной практике. К тихой жизни. Возможно, снова возьмусь за кисть.
– Будьте осторожны, Мэтью. – Он бросил взгляд через плечо. – Боюсь, неразумно с вашей стороны позволять себе вести дружескую беседу со мной на глазах сэра Гилберта.
– Вернее сказать, продажного Копингера. Я прекрасно знаю, как себя вести, чтобы не нарушать закон. И хотя я не могу быть реформатором, каковым был прежде, но также не считаю себя и обращенным папистом.
– В наши дни, увы, это никого не может защитить.
– Возможно. Однако если нельзя чувствовать себя в безопасности, что на самом деле так, то я, по крайней мере, попытаюсь использовать свое небезопасное положение для того, чтобы продолжить частную практику на дому.
Мы дошли до дома аббата, ныне принадлежавшего Копингеру. Садовник аккуратно подстригал розы и разравнивал конский навоз под кустами.
– Много ли земли арендовал Копингер? – осведомился я.
– Да, много. Причем весьма дешево.
– Ему повезло.
– А вас не представили к какой-нибудь награде?
– Нет. Я исполнил приказание Кромвеля. Поймал убийцу, вернул украденное золото и заставил монастырь сдаться. Однако сделал это недостаточно быстро – Я запнулся, вспомнив об усопших. – Да, в самом деле, недостаточно быстро.
– Вы сделали все, что было в ваших силах.
– Очень может быть. Знаете, я часто думаю, что сумел бы раньше разоблачить Эдвига, если бы не испытывал к нему такой неприязни, из-за чего старался быть беспристрастным. Мне и сейчас трудно понять, как мог этот человек, столь любящий точность и порядок, оказаться на поверку столь необузданным и диким. Вероятно, он использовал этот порядок, эту одержимость цифрами и деньгами, для того чтобы контролировать свои порывы. Наверное, он и сам боялся своих кровавых грез.
– Думаю, вы правы.
– Однако эта одержимость цифрами в конечном счете лишь усугубляла его безумие, – вздохнул я. – Вскрывать запутанную правду всегда непросто.
Гай кивнул:
– Это требует терпения, мужества, усилий. Если вы в самом деле хотите найти истину.
– Вы знаете, что Джером умер?
– Нет. Я ничего не слышал о нем с тех пор, как его увезли в ноябре.
– Кромвель заточил его в ту самую тюрьму, в которой погибли от истощения его собратья. Вслед за ними вскоре ушел в мир иной и он.
– Да упокоится в Господе его измученная душа. – Брат Гай замолчал и нерешительно посмотрел на меня, после чего произнес: – А вы, часом, не знаете, что стало с мощами Раскаявшегося Вора? Их увезли вместе с Джеромом.
– Нет, не знаю. Полагаю, что драгоценные камни были изъяты, а ковчег отдан на переплавку. Сама же Рука к данному времени, должно быть, уже сожжена.
– Это была рука Вора. Это свидетельство неопровержимо.
– Вы по-прежнему полагаете, что она могла творить чудеса?
Он ничего не ответил, и в течение некоторого времени мы молчали. Мы вошли на кладбище, где рабочие вскрывали надгробия. Я увидел, что фамильные склепы жителей Скарнси превращены в груды развалин.
– Скажите, – спросил наконец я, – как сложилась судьба аббата Фабиана? Я знаю только то, что ему не назначили аббатского годового содержания, поскольку не он подписывал документ об отречении.
Гай печально покачал головой.
– Его забрала к себе сестра. Она работает швеей в городе. Его состояние ничуть не улучшилось. Время от времени он заявляет о том, что собирается отправиться на охоту или нанести визит местным землевладельцам. И ей с трудом удается его уговорить не делать этого, указывая на его нищенскую одежду. Кроме нее и старой клячи, которую он собирается всякий раз оседлать, теперь у него нет ничего.
– «Так проходит мирская слава», – процитировал я.
Я заметил, что мы двигаемся в сторону фруктового сада, за которым уже виднелась монастырская стена. Я остановился, ощутив, как внутри у меня что-то перевернулось.
– Вернемся назад? – мягко осведомился Гай.
– Нет, давайте еще пройдем вперед.
Мы подошли к воротам, за которыми начиналось болото. Я достал связку ключей и отворил ворота. Выйдя наружу, мы уставились на раскинувшийся перед нами унылый ландшафт. От последствий ноябрьского половодья не осталось уже и следа, и ныне перед нами пролегала тихая и мрачная топь; заросли камыша, отражаясь в стоячих лужах, слегка колыхались на легком ветерке. В реке прибыла вода, и на ее маленьких волнах покачивались чайки, распушив свои перья в потоках движущегося с моря ветра.
– Они являются мне во сне, – тихо заговорил я. – Марк и Элис. Я вижу, как они бултыхаются в воде. Как их затягивает трясина. Как они зовут на помощь. И просыпаюсь обычно от собственного крика. – Мой голос оборвался. – В некотором смысле я любил их обоих.
Брат Гай посмотрел на меня долгим взглядом, после чего достал из-под сутаны свернутый и сильно помятый лист бумаги и протянул его мне со словами:
– Я долго думал, показывать вам или нет. Боялся, что это может вас больно ранить.
– Что это?
– Письмо. Оно появилось у меня на столе месяц назад. Когда я вернулся в свой аптекарский кабинет, оно уже там лежало. Полагаю, что какой-то контрабандист подкупил кого-нибудь из людей Копингера, что бы тот доставил данную бумагу мне. Это от нее, хотя написано его рукой.
Развернув, я начал читать письмо, написанное аккуратным крупным почерком Марка Поэра.
«Брат Гай,
Я попросила написать это письмо Марка, ибо у него это получится лучше, чем у меня. Я пошлю его через одного человека в городе, который иногда приезжает во Францию. Вам лучше не знать, кто это.
Умоляю простить меня за то, что пишу вам. Мы с Марком живы и живем во Франции. Но я не скажу, где именно. Не знаю, каким чудом нам удалось перейти через болото той ночью. Один раз Марк упал, и мне пришлось его вытаскивать. Тем не менее нам посчастливилось добраться до лодки.
В прошлом месяце мы поженились. Марк немного говорит по-французски и быстро совершенствует язык, поэтому мы надеемся, что вскоре ему удастся получить какую-нибудь должность в этом маленьком городе. Мы с ним очень счастливы, и я постепенно обретаю в душе мир, который я утратила с тех пор, как умер мой кузен, хотя я отнюдь не уверена, что этот мир когда-нибудь оставит нас в покое.
Конечно, до всего этого вам нет никакого дела, сэр, но мне хотелось бы, чтобы вы знали: самым ужасным для меня было обманывать вас – человека, который меня защищал и многому научил. Мне очень жаль, что пришлось это сделать. Однако мне ничуть не жаль того человека, которого я убила. Он заслужил смерти, если вообще можно такое сказать о человеке. Я не знаю, куда вас забросит судьба, но я молю нашего Господа Иисуса Христа оберегать и защищать вас, сэр.
Элис Поэр. 25 января 1538 г».
Я свернул письмо и тупо уставился на реку.
– В нем ни слова обо мне.
– Это письмо она писала мне. Они, очевидно, не знали, что я когда-нибудь вас увижу.
– Значит, они живы и здоровы, чтоб им неладно было. По крайней мере, теперь меня хоть не будут мучить кошмары. Могу я сообщить об этом отцу Марка? Он вне себя от скорби по сыну. Просто намекну на то, что Марк жив.
– Конечно.
– Она совершенно права. В этом мире нет ни одного надежного укрытия. Нет ничего определенного. Подчас я думаю о брате Эдвиге, о его безумии. Как он мог дойти до того, что решил купить у Бога прощение своих убийств за две сумки краденого золота? Возможно, мы все слегка сумасшедшие. Библия говорит, что Бог создал человека по своему образу, но я думаю, что мы создаем и переделываем его в соответствии с представлениями, которые удовлетворяют наши постоянно меняющиеся нужды. Интересно, знает ли Он об этом? И хочет ли об этом знать? Все исчезает, брат Гай, все проходит.
Мы стояли молча, наблюдая за плавающими на реке чайками, а позади нас слышался приглушенный стук ломающегося свинца.
