ГЛАВА 2
— Меня зовут Вернер. Если у вас возникнут какие-то вопросы и пожелания, способные сделать ваше путешествие более комфортным, пожалуйста, обращайтесь ко мне.
— Спасибо, Вернер.
Дойл хотел было войти в свою каюту, но Вернер преградил ему путь.
— Простите мою смелость, сэр: я читал о вашем знаменитом детективе, и мне хотелось бы продемонстрировать, что великий мистер Холмс не единственный, кто владеет дедуктивным методом. — Щеголеватый немец-стюард говорил по-английски с жестким акцентом.
— Прекрасно. Каким же образом вы хотите это сделать? — вежливо осведомился Дойл.
— Надеюсь, вы согласитесь с тем, сэр, что я наблюдаю за вами лишь несколько мгновений?
— Не могу против этого возразить.
— И все же я могу сказать вам, что за прошлый год вы посетили Шербур, Париж, Женеву, Давос, Мариенбад, возвращались в Лондон, один раз в Эдинбург и дважды в Дублин. Разве я не прав, сэр?
Ничего не оставалось, как согласиться.
— А хотите, я скажу вам, как пришел к этому выводу, сэр?
Дойл был вынужден признать, что хочет.
— Я посмотрел наклейки на вашем багаже, сэр. Вернер подмигнул, покрутил маленький светлый ус и, ловко козырнув, плавно ускользнул по коридору.
Дойл только что начал распаковываться, когда в каюту, задев котелком за притолоку, влетел Иннес.
— Потрясающе хорошая новость! — заявил он. — Я нашел человека, который по прибытии в Нью-Йорк окажет нам неоценимую помощь.
— Кто же это, Иннес?
— Он дал мне свою визитку. Вот. — Молодой человек достал карточку. — Его зовут Нильс Пиммел.
— Пиммел?
— Репортер из «Нью-Йорк пост». Тебя, Артур, он должен заинтересовать. Ему присуще то, что ты назвал бы настоящим характером…
— Дай-ка я посмотрю. — Дойл взял карточку.
— И весьма приятный малый. Похоже, он знаком решительно с каждым, кто в этих Соединенных Штатах хоть что-то собой представляет.
— И чего хотел от тебя мистер Пиммел?
— Ничего. Он пригласил нас поужинать с ним сегодня вечером.
— Ты, конечно, его приглашение не принял.
— Я не вижу в этом никакого вреда…
— Иннес, послушай меня внимательно: с этого момента ты не должен искать встреч, заговаривать или хотя бы в малейшей степени поощрять какие-либо поползновения этого человека.
— Но почему?.. Он славный парень, по всему видно.
— Этот человек не славный парень, не добрый малый и вообще не нормальный человек, а журналист. Это особая порода живых существ.
— Значит, ты считаешь, что он пытается завести дружбу со мной только для того, чтобы подобраться поближе к тебе?
— Если это тот самый человек, о котором я думаю, будь уверен, он ничуть не заинтересован не только в твоей дружбе, но даже в простом знакомстве…
Два маленьких красных пятна появились на щеках Иннеса, его зрачки сузились, превратившись в щелки.
«О боже! Опять! И ведь сколько раз я уже видел эти признаки!»
— Значит, ты хочешь сказать, что нелепо и предполагать, будто я сам могу представлять для кого-либо хоть малейший интерес…
— Иннес, пожалуйста, это вовсе не то, что я хотел сказать!
— В самом деле?
— Существуют особые правила для общественных отношений на борту корабля. Этот Пиммел, или Пинкус, или… не важно, как его зовут… уже приставал ко мне. Он из тех типов, которым стоит ухватить палец, как оттяпают целиком руку, и, если его поощрить, нам не отделаться от него до самого конца плавания.
— Хочешь знать мое мнение? — Голос Иннеса звенел от возбуждения. — Сдается мне, ты зачитался публикациями на свой счет, а поскольку таких материалов хоть отбавляй, возомнил себя выше других людей. Позволю напомнить тебе, что мне двадцать четыре года, и пусть я никогда не плавал на таких кораблях, но правила поведения где бы то ни было мне хорошо известны, и я сам в состоянии решить, с кем мне разговаривать и с кем ужинать.
Желая усилить эффект своих слов драматическим уходом, Иннес повернулся, но, перепутав, вместо двери каюты распахнул дверцу шкафа. Надо отдать ему должное, он сохранил самообладание, внимательно осмотрел содержимое шкафа, как будто это и было его первоначальным намерением, захлопнул дверцу, удовлетворенно хмыкнув, и стремительно вышел из каюты, снова задев котелком за притолоку.
В тот вечер Дойл ужинал за столом капитана Карла Хейнца Хоффнера без своего младшего брата, который расположился в дальнем конце элегантного холла, в компании Айры Пинкуса, он же Нильс Пиммел, он же обладатель еще четырех псевдонимов, под которыми этот писака помещал свои материалы в шести различных нью-йоркских газетах. Пинкус-Пиммел выказал мимолетное разочарование тем, что знаменитый брат Иннеса не пожелал к ним присоединиться, но ведь червь прогрызает путь к центру яблока снаружи, а не начиная с сердцевины.
Взбешенный снобизмом Артура, Иннес без зазрения совести прошелся по полному меню анекдотов про брата, которые и выложил Пиммелу за ужином, — но что в этом плохого? В конце концов, этот американец был прекрасным собеседником и к воспоминаниям о службе Иннеса в рядах королевских фузилеров выказывал ничуть не меньший интерес, чем ко всему, что имело отношение к прославленному писателю. Сам же Пиммел оказался сущим кладезем историй о Нью-Йорке, особенно о своих похождениях с красотками из бродвейских шоу.
— А что, мне ничего не стоит познакомить тебя с некоторыми из тех девиц, — заверил его Пиммел. — Как тебе вот такая идея? Почему бы нам вдвоем не прогуляться с компанией этих очаровашек вечерком по городу, а еще лучше — устроить вечеринку? Пусть они придут к нам в гости! Хочешь еще вина, Иннес?
Хороший малый этот Пиммел!
Дойл очень скоро осознал, что, как почетный пассажир, он будет проводить каждый вечер в обществе капитана Хоффнера, столпа мореплавания, кладезя морской статистики, ревнителя корабельного этикета, знатока таблиц приливов и отливов, который, похоже, был всерьез настроен вести застольные разговоры на подобные темы. Артур принялся задавать почтенному шкиперу вопросы об «Эльбе», полагая, что, по крайней мере, столь близкий ему предмет подвигнет капитана к живому, заинтересованному изложению, но просчитался. На каждый вопрос следовал точный, исчерпывающий, но краткий и сухой ответ, словно параграф из морского справочника. За долгие годы службы на море капитан приобрел множество познаний, но не обзавелся ни по одному вопросу собственным мнением и, по всей видимости, никогда в жизни не раскрывал ни одной книги. Даже написанной самим Артуром Конан Дойлом.
От других почетных гостей, разделявших трапезу за капитанским столом, увлекательной беседы тоже ждать не приходилось. То были пивные бароны из Баварии, решившие вместе с ухоженными женами совершить ознакомительное турне по пивоварням Среднего Запада. Английским они владели более чем скромно, да и эти свои скромные познания предпочитали не использовать. Большую часть ужина они ловили каждое слово Дойла так, как будто всякое его высказывание содержало тайный религиозный смысл. Оказывается, Шерлок Холмс в Германии значил очень много.
Обычно «синдром знаменитого автора» развязывал Дойлу язык, и он, наслаждаясь вниманием слушателей, заливался соловьем, но нынешняя его аудитория мало к тому располагала, а вид того, как увлеченно и оживленно беседовал Иннес с чертовым борзописцем, и вовсе портил настроение. Вдохновения не было; бедный Дойл чувствовал себя таким же занудой, как педантичный капитан Хоффнер. По мере того как унылые паузы между репликами становились все длиннее, скрип ножей о фарфоровую посуду начинал казаться оглушающим.
— Кажется, я где-то читала, что вы, мистер Дойл, питаете неиссякаемый интерес ко всему оккультному, — решилась вступить в беседу единственная за столом англичанка, до сего момента хранившая настороженное молчание.
— Это правда, — кивнул Дойл. — Интерес, который умеряется прирожденным здоровым скептицизмом, — поспешил добавить он.
Хмурые лица за столом оживились. Жены бюргеров обрушили на Хоффнера водопад немецких слов, видимо, подбивая его на некое высказывание или действо с участием Дойла. Некоторое время Хоффнер стойко держался под этим напором, однако потом, с прочувствованно-извиняющимся видом, обратился к знаменитости:
— Похоже, некоторые из моей команды убеждены, будто у нас на борту есть призрак.
— На корабле обитает привидение, — заявила англичанка.
Она примостилась на краешке стула — маленькая, похожая на птичку; на протяжении ужина Дойл не обращал на нее особого внимания. Но сейчас, стоило ему затронуть ее любимую тему, и он заметил в ее глазах легкую искорку безумия.
— Боюсь, что не могу утверждать это с уверенностью, миссис Сент-Джон, — учтиво возразил капитан Хоффнер и, уже обращаясь к Дойлу, чуть виноватым тоном продолжил: — На протяжении нескольких лет на борту «Эльбы» произошла череда непонятных и… необъяснимых происшествий.
— Почему бы вам не рассказать мистеру Дойлу о самом последнем из эпизодов, капитан? — сверкнув нервной улыбкой, заметила миссис Сент-Джон.
— Он имел место не далее как сегодня вечером. — Пожав плечами, капитан понизил голос.
— После того как мы отчалили…
— Одна пассажирка слышала какие-то странные звуки из грузового трюма, серию пронзительных криков, повторяющийся стук…
— Есть другие свидетели? — уточнил Дойл.
— Нет, всего одна женщина, — ответил Хоффнер.
— Это классическое проявление призрака, — заявила миссис Сент-Джон, нервно теребя кольцо для салфеток. — Уверена, мистер Конан Дойл, вы согласитесь с моим диагнозом: шаги в пустом холле, глухие удары, постукивание, скорбные голоса. И главное — появление в коридоре грузового трюма зловещей серой фигуры.
— Ничего этого я сам, как вы понимаете, на борту «Эльбы» не видел. — Хоффнер дал понять, что на его корабле не должно быть места для привидений.
— Капитан, — осведомился Дойл, — а не случались ли на борту «Эльбы» какие-нибудь трагические события?
— Я занимаю этот пост вот уже десять лет и должен сказать, что, когда в каком-либо месте собирается множество людей, множество жизней и судеб, этому, сколь сие ни печально, неизбежно сопутствуют трагические события.
— К сожалению, это так, — согласился Дойл, мысленно подивившись тому, что подобное наблюдение подвигло Хоффнера на красноречие. — А были особо выделяющиеся случаи? Я имею в виду убийства или, наоборот, драматические, запоминающиеся самоубийства.
Бюргеры и их жены, похоже, были слегка заинтригованы. «Наконец-то, — удовлетворенно подумал при этом Дойл, — возникла тема, которую я могу развить». А вслух произнес:
— Простите за прямоту, леди и джентльмены, но нет смысла смягчать мои слова. Явления того рода, о которых упомянула миссис Сент-Джон, обычно связаны с каким-либо ужасным несчастьем, каковое мы все равно не сможем исправить, если во имя соблюдения приличий будем ходить вокруг да около, замалчивая факты и отказываясь называть вещи своими именами.
— В прежние времена, — осторожно начал капитан, — произошло несколько таких случаев…
— Вот-вот, и чтобы не досаждать вам излишними подробностями за ужином, я позволю себе предложить вам, meine Damen und Herren, одну интересную теорию относительно призраков, причем, на мой взгляд, самую достоверную. Призрак представляет собой эмоциональный осадок жизни, которая неожиданно закончилась или пребывает в большом духовном смятении. Вот почему привидений зачастую связывают с жертвами убийств, несчастных случаев или самоубийств — это эквивалент, если хотите, отпечатка следа, оставленного на песчаном берегу. Остаток былой жизни, который существует за пределами нашего восприятия времени. Собственно говоря, связь ушедшего с призраком не больше той, которая существует между следом и человеком, который его оставил…
— О нет! Нет, нет и нет! То, что встречают, — бессмертная душа самого бедняги… — пылко возразила миссис Сент-Джон. — Оказавшаяся в ловушке между небом и землей, в пустоте чистилища…
— Это совершенно иной взгляд, — сказал Дойл, раздосадованный тем, что его так агрессивно столкнули с накатанной колеи. — Взгляд, который, боюсь, я не готов всецело поддержать.
— Но я могу заверить вас, мистер Конан Дойл, что это действительно так. В этом убеждает наш опыт, впечатления от неоднократно повторяющегося…
— Наш опыт?
Миссис Сент-Джон утвердительно улыбнулась собравшимся за столом.
— Я имею в виду в основном мою спутницу и в гораздо меньшей степени себя.
— Спутницу?
«Боже! Неужели она имеет в виду одного из тех невидимых духов, которые, по мнению некоторых слегка истеричных особ средних лет, отираются вокруг них на манер пекинесов? Определенно с приветом».
— Боюсь, что Софи чувствовала себя недостаточно хорошо, чтобы присоединиться к нам сегодня за ужином, — пояснила миссис Сент-Джон. — Она только что завершила утомительное лекционное турне по Германии, и мы направляемся в Америку, даже не задержавшись дома.
— Похоже, вы с вашей подругой очень востребованы.
«Подруга, по крайней мере, человеческое существо. Это радует».
— Да. Мы познакомились три года тому назад, вскоре после того, как скончался мой муж. Естественно, я была безутешна, тем более что придерживалась в ту пору примерно таких же взглядов, что и вы, мистер Конан Дойл. Верила, что дорогой Бенджамен просто ушел навеки, в небытие. А потом, сострадая моему отчаянию, близкая подруга настояла, чтобы я познакомилась с Софи. Софи Хиллз.
— Та самая Софи Хиллз?
— А, так вы знаете ее…
Софи Хиллз являлась самым известным медиумом Англии. Эта женщина утверждала, что ее посещает огромное количество бестелесных духов и она пребывает в постоянной и непосредственной связи с потусторонним миром, откуда время от времени, снисходя к просьбам почитателей, черпает самую точную информацию об усопших, потерявшихся конвертах, пропавших обручальных кольцах, таинственных медицинских недугах… Она получила откровение о неразгаданном преступлении, имевшем место в Хердсфордшире десять лет назад, что привело к признанию в убийстве. Порой Софи демонстрировала необычную способность к паранормальному перемещению объектов, а также побуждению духов вещать из самых разнообразных предметов, принадлежавших коллекционерам: из гнезд африканских птиц, из древних римских монет и экзотических рыб. Скептически настроенное научное сообщество подвергало ее способности утомительным проверкам, однако до сих пор ни одна попытка разоблачения успехом не увенчалась. В одном таком случае, в присутствии заслуживающих доверия свидетелей, облаченная в смирительную рубашку, с джутовым мешком на голове, она ухитрилась вызвать духа, который исполнил «Индюка в соломе» на спрятанном на другом конце комнаты под корзиной аккордеоне.
О да, Дойл был наслышан о Софи Хиллз. И был более чем заинтересован в возможности лично проверить хваленые таланты старой девы.
— Я предложил миссис Сент-Джон, — сказал капитан Хоффнер, — чтобы мисс Хиллз нашла возможность выбрать вечер и продемонстрировать нам свое дарование.
— И при этом подвергнуть испытанию измученного духа, который обитает на славном корабле «Эльба», — добавила миссис Сент-Джон. — Как только мне стало известно, что вы собираетесь отплыть с нами, мистер Конан Дойл, именно я предложила провести нечто подобное — с непременным вашим участием. Если уж вы сочтете, что увиденное вами заслуживает внимания и доверия, то это, благодаря вашей известности и репутации человека правдивого и непредвзятого, станет серьезным аргументом в пользу широкого признания благодетельных способностей Софи. И столь же серьезным ударом по скептикам.
— Может быть, завтра вечером? — вопросительно взглянул на него капитан. — Я бы предложил провести сеанс после ужина.
— С удовольствием, капитан, — принял предложение Дойл.
Как бы помешать узнать об этом зловредному Айре Пинкусу? Ему уже виделись заголовки газет, поджидающие его в Нью-Йорке: «СОЗДАТЕЛЬ ХОЛМСА ПРЕСЛЕДУЕТ ПРИВИДЕНИЕ НА БОРТУ КОРАБЛЯ!»
Чикаго, Иллинойс
Посмотри на себя, Иаков, что ты здесь делаешь? Могут ли быть какие-то сомнения? Нет, по правде говоря, я так не думаю. В зрелом возрасте, в твои шестьдесят восемь, когда большинство людей твоей профессии давным-давно научились управлять своим сознанием и собой, ты, похоже, окончательно и бесповоротно лишился здравого смысла.
Ты старый дурак! Лучшая часть твоей жизни только начинается, так вспомни же, как ты крепился, боролся и терпел лишения в надежде на то, что после ухода от дел целиком посвятишь себя науке! Никаких суетных обязательств, домашних или профессиональных, благостное одиночество в тиши библиотеки, в окружении собранных во множестве томов человеческой мудрости, тишина, покой, бесконечные месяцы занятий метафизикой и одиноких размышлений. Столь радостная перспектива, логически венчающая труды всей жизни, истинное и притом реально достижимое блаженство просвещенного ума.
Но вместо того чтобы сидеть за письменным столом в окружении книг, в уютном кабинете цокольного этажа на Деланси-стрит, отпивая из чашки горячий чай с лимоном, ты стоишь здесь, на железнодорожной платформе, под проливным дождем в деловой части Чикаго, штат Иллинойс, в ожидании поезда, который следует — куда? — в Колорадо. Господи помилуй, туда, где ты не знаешь ни единой души! И когда они в последний раз видели ребе в Колорадо, хотел бы я знать.
И все только потому, что тебе велено было так сделать во сне.
Ну ладно, пусть то был не просто сон, а, если угодно, видение, которое не давало тебе покоя на протяжении последних трех месяцев. Видение мощное и пугающее настолько, что ты бросил свою заячью нору ради пустыни, ну прямо-таки как какой-то безумный библейский пророк. Своего рода Ветхий Завет, пробирающий до мозга костей кошмар из тех, о которых ты читал раньше с таким интересом. В своем удобном кресле. В теплых, сухих носках.
Meshugener manzer! Тебе не нужен билет на Дикий Запад, все, что тебе нужно, — консультация врача. Может быть, это начало экзотической лихорадки или прогрессирующая быстрыми темпами душевная болезнь? Еще не поздно передумать. Ты можешь вернуться в Нью-Йорк, никому не обмолвившись об этом безумии до того, как твой сын сойдет с этого корабля. И послушай, Иаков, ты можешь представить, как встревожится Лайонел, когда приедет с книгой, добыть которую для тебя стоило ему таких трудов, а тебя и след простыл? Есть поезд, который отбывает в Нью-Йорк через два часа, и что, бога ради, может помешать тебе сесть на него?
Э-э, старик, ты прекрасно знаешь, что тебя останавливает.
Посвятив всю свою жизнь изучению мифов и аллегорий каббалы, ты знаешь, что в древних свитках, передаваемых из поколения в поколение на протяжении веков, содержится нечто большее, чем просто слова. Ты знаешь, что земля — это поле битвы между силами света и тьмы, и, когда тебя призовут участвовать в этой борьбе (а в душе, Иаков, ты веришь, что именно это сейчас и происходит), ты не сошлешься на свои хвори, хотя перечень их, от невралгии до артрита, ей же богу, получился бы ой какой убедительный!
Что говорили тебе раввины, когда ты только начал изучать каббалу? Только человек, который женат, который достиг возраста сорока лет, прочно вставший на ноги, должен изучать эту странную книгу. То, что находится под ее обложкой, слишком опасно для дилетанта. Знание есть сила, и эзотерические сочинения подобны динамитным шашкам, говорили умные люди. Надо быть человеком совсем особого склада, чтобы взять на себя такие обязательства.
И спрашивается, зачем, что на тебя накатило? Если это жажда мудрости, то есть сотни менее опасных источников, из которых можно пить. И вот, двадцать восемь лет спустя, ты стоишь здесь, дожидаясь поезда. Загадочнее некуда!
Будь честен с собой, старик. Какая-то часть тебя уже знала — с того момента, когда ты открыл Зогар, — что в итоге с тобой приключится нечто невероятное. Ты хотел этого. Так зачем же теперь жаловаться? И вообще, что такого драгоценного в той жизни, которую ты ведешь? Твоя жена скончалась уже шесть лет тому назад, упокой Господь ее душу, твой сын вырос. И наконец, Иаков, твой кабинет в том подвале на Деланси-стрит вовсе не то святилище, каким оно тебе воображалось. Там плохо. Ну вот, ты и сказал это.
Ты собираешься сесть на тот поезд в Колорадо, раввин Штерн, и совершить свое путешествие бог весть куда по той же причине, которая привела тебя в Чикаго. А почему?.. Да потому, что ты человек, который считает, что пророческие видения нельзя оставлять без внимания, даже если они приходят непрошено к шестидесятивосьмилетнему не слишком здоровому старику, который вел не ту жизнь, которую можно было бы с чистым сердцем назвать праведной. Потому что в определенной части они уже начали сбываться: экземпляр Тикуней Зогар похищен из храма ребе Брахмана в Чикаго.
Ну а главное, потому что если ты сейчас повернешь назад, и Люцифер и впрямь объявится где-то в пустыне, и земля, на что намекает твой сон, попадет в руки владыки зла… что ж, если сейчас ты чувствуешь себя неважно, то представь, как хреново ты будешь чувствовать себя тогда.
А вот и поезд. Господь на Небесах, пригляди за моим сыном. Расслабься, Иаков. Дыши, успокой свое сердце. Так-то лучше. Может быть, ты и вправду не в себе, ребе, но с потерей рассудка обретается дивная уверенность, позволяющая избавиться от сомнений.
У тебя есть билет? Да, вот он. Жаль только, что этот старый чемодан такой тяжелый, я никогда не собирал вещи для такого непредсказуемого путешествия, кто знает, сколько нужно брать…
Постой! Какими словами ты сам обычно утешал страждущих в своей синагоге? Все земные проблемы преходящи, так стоит ли сокрушаться и печалиться по поводу того, что столь бренно?
К тому же разве ты не можешь почерпнуть-таки утешение из той, другой, части видения, той, которую ты, по правде, до конца не понял? Понять, может, и не понял, но звучавшие во сне слова ты мысленно твердишь вновь и вновь: «Нас шестеро».
Не имею представления о том, что это значит. Хотя звучит ободряюще.
Сан-Франциско, Калифорния
«Кантон» прибыл в Сан-Франциско после полудня, но первым работникам-иммигрантам разрешили сойти на берег лишь к ночи. Канацзучи рассудил, что это сделано, чтобы не портить настроения белым горожанам: наверное, они не обрадовались бы, увидев при свете дня, сколько азиатов высаживается на их территории.
Когда кули, теснясь и толкаясь, устремились к трапу, он, напротив, отошел в сторону, чтобы с расстояния понаблюдать за тем, что происходит на пристани. Два китайца у подножия трапа выкрикивали указания: прямо, вперед, никаких разговоров, в здание! Охранники в черной форме, с длинными палками образовали широкий коридор, и поток иммигрантов, как скот на бойню, протекал по нему по направлению к высоким воротам длинного строения — контрольного пункта.
Внутри ангара, следуя отрывистым, лающим приказам, они послушно выстроились в очереди и предъявляли свои документы белым чиновникам. На широкие столы охранники выкладывали пожитки работников и открывали для проверки.
Канацзучи сообразил, что ему нужно сделать определенные приготовления.
До его слуха с передней части верхней палубы донесся разговор троих матросов, обсуждавших предстоящий отпуск на берег. Используя свое второе зрение, Канацзучи установил, что их низменные центры уже стимулируются предвкушением пьянства и разврата, и, когда последнего китайца отправили вниз по сходням, скользнул не вниз, а вверх.
Ухватившись за фал и перебирая руками, японец поднялся на двадцать футов, бесшумно спрыгнул позади матросов и дождался, когда один из них, кривоногий, мускулистый помощник механика, отошел к борту, обращенному в сторону моря, чтобы опустошить мочевой пузырь. Это оказалось последним, что бедняга сделал в своей жизни, потому что его голова оказалась в медвежьей хватке. Резким движением святой муж сломал моряку шею и всего за полминуты раздел тело, затем взвалил его на спину, добрался вдоль фальшборта до якорной цепи, скользнул по ней к маслянистой поверхности бухты и осторожно, без всплеска, опустил труп в воду. Держа одежду и сверток, в котором находилось его оружие, порошки и травы, над водой, он проплыл четверть мили вдоль пирса к пустому причалу и по лестнице выбрался на пристань.
Одежда оказалась вполне подходящей по размеру, а в карманах нашлось некоторое количество американских денег. До сих пор боги улыбались ему, но его путешествие только началось. Стоит поблагодарить мертвеца.
Никем не замеченный, Канацзучи легко перемахнул забор, забросил за спину сверток, в котором находился «косец», и направился в сторону Сан-Франциско. Он знал, что его сознанию незачем беспокоиться о том, куда он идет или как доберется: сэнсэй сказал, что видение, избравшее его для этого задания, само приведет его к пропавшей книге.
Темная башня поднимается из песка.
Черный лабиринт под землей.
Китайцы-кули роют туннель.
Старец худ, борода бела, шляпа его черна и кругла.
Нас шестеро.
Шагая, Канацзучи повторял фразу, с которой раньше начинал свои медитации: «Жизнь есть сон, из которого мы пытаемся убежать».
Бьютт, Монтана
— Они ни за что не вернут меня живым в ту проклятую черную башню Зенда! Тебя же, о мой лучший, дражайший друг и кузен Рудольфо, я должен возблагодарить за спасение моей жизни и возвращение на трон Руритании!
Бендиго Ример тяжело опустился на колени рядом со смертным одром короля, приведя в содрогание тронутый молью задник сцены с изображением Руританианских Альп, и замахал руками, что должно было обозначить глубину овладевших им чувств и то, что от избытка оных он лишился дара речи.
— Давай, бездарь несчастная, только декорации не порушь, — пробормотала Эйлин, созерцавшая это действо из-за кулис в ожидании своего выхода. Она проверила заколки в волосах, желая убедиться в том, что ее корона не слетит в оркестровую яму, как произошло на прошлой неделе в Омахе.
— Ваше величество, завершив здесь свои труды, я не считаю себя вправе принять какие-либо похвалы, ибо был горд и счастлив тем, что мне представилась возможность послужить вам так, как только и может англичанин, всем сердцем и душой, — произнес наконец Ример, прежде чем встать. Освещенный огнями рампы, он повернулся к публике. — Легко и радостно на душе у того, кто жертвует собой во имя великого, благородного дела.
Это сильное заявление побудило мужчин захлопать в ладоши, а женщин достать и поднести к глазам носовые платочки. Растрогать непритязательных граждан этого, как его, Бьютта, штат Монтана, было совсем нетрудно, и сейчас Ример нежился в лучах их некритичной любви.
Эйлин с отвращением фыркнула. Этот тип был слишком бесстыден даже для актерского племени.
— Но есть еще нечто, чем я мог бы послужить…
С этими словами Бендиго совершил стремительный бросок к левым кулисам. Шесть месяцев гастролей, а умение держаться на сцене так и не выработалось!
— Я верну вам любовь вашей невесты, принцессы Флавии, которая все то тяжкое время, когда судьба ваша оставалась неведомой, провела в молитвах о вашем возвращении.
«Ха! Да будь я Флавией, которой предстоит выйти замуж за этого плохо подстриженного олуха, я бы уже переспала с целым эскадроном драгун».
Ример сделал широкий жест в сторону кулис. Эйлин всколыхнула грудь, чтобы она попышнее выглядела в декольте (и плевать, что ее тут держат в качестве инженю), и, ни дать ни взять эфирное создание, выпорхнула на сцену.
— Мой господин, милорд, вы живы! Ужель осуществилась заветная моя надежда! Небеса да благословят вас!
Она склонилась над королем-болваном и принюхалась. Хоть то хорошо, что, пока этот тип находился за сценой, «в башне Зенда», он не ел лук. Последовавший смачный поцелуй обошелся без попыток с его стороны просунуть язык ей аж в горло — охоту к такого рода поползновениям она отбила у него еще в Кливленде, основательно двинув куда надо коленом. Бендиго трагически прикрыл глаза, не в силах видеть, как любимая женщина возвращается к королю, которого он спас. Тут опустился занавес, и публика, как и положено, разразилась аплодисментами. Ох уж эта американская публика — ублажить ее ничего не стоит.
— Эйлин, дорогая, во время нашей последней сцены вместе, когда я объявляю о моей… э-э… неумирающей любви к тебе, не могла бы ты произносить строчку о том, что мое кольцо всегда на твоем пальце, малость… э-э… побыстрее?
Бендиго Ример пялился на себя в зеркало, замерев в процессе снятия грима. Смотрел завороженно, как зачарованная змея.
«Ну и на что он, черт его побери, уставился?» Играть с этим типом на сцене уже было достаточным наказанием, делить же с ним одну уборную, к чему порой в таком захолустье вынуждала теснота помещений, и вовсе тюремный приговор.
— Бендиго, дорогой, смысл колебаний Флавии состоит в том, что она разрывается между ее долгом по отношению к королю и невероятной страстью, которую испытывает к дорогому Рудольфо. Если ответ Флавии прозвучит слишком поспешно, это, боюсь, не создаст впечатления напряженной внутренней борьбы. — Она подождала, пока эта мысль не дойдет до шестеренок в его башке, и чуть было не услышала, как они вращаются. — В общем, так я всегда это понимала.
— Если смотреть на роль с такой позиции, — пробормотал он, поглаживая подбородок с таким видом, словно каждое поглаживание придавало импульс мучительно трудному мыслительному процессу, — получается, что эта пауза для нас полезна.
— Если Флавия отчаянно влюблена в тебя, то лучше всего, наверное, не хранить это в тайне от зрителей, а дать им возможность догадаться.
— Как ты права! — проревел он, вскочив на ноги. — Благослови тебя Бог, моя дорогая! Я всегда считал, что ты замечательное приобретение для моей труппы!
Бендиго откинул голову назад и прыснул себе в рот из пульверизатора патентованного ароматизатора Маккариджа, который хранился в ящике его стола.
«О господи, значит, он собирается поцеловать меня!»
Дыхание Римера в целом позволяло заподозрить, что он недавно сожрал набальзамированного кота; Маккаридж лишь усиливал это впечатление, как будто кот был замаринован в дешевом одеколоне.
Ример навис над ней. Эйлин с отработанной грацией подставила ему макушку, к каковой и приложились его сальные губы. Потом Бендиго заходил по комнате, теребя длинные крашеные пряди — то есть изображая человека, охваченного лихорадочным вдохновением.
«Я живу в сущем кошмаре», — не в первый раз подумала Эйлин Темпл.
И даже не в первый раз за этот вечер. Когда десять лет тому назад на крыльях надежды и юношеского честолюбия она отправилась в Америку, кто бы мог представить, что ее звезда закатится так далеко за край горизонта?
«Странствующая предультимативная антреприза Бендиго Римера».
Ей так и не хватило духу спросить его, известно ли ему значение слова «предультимативная», скорее всего, оно понравилось ему из-за своей непонятности. Бывшему сценическому кумиру женской публики Бендиго Римеру (Оскару Кранцу из Скрэнтона, штат Пенсильвания, — она как-то наткнулась на лежавшее в сейфе труппы его свидетельство о рождении) было пятьдесят два.
«Зря я переспала с ним тогда в Цинциннати».
Проявила в начале турне минутную слабость: с одной стороны, слишком налегала на vino blanco, а с другой — чертов придурок еще мог произвести впечатление почти симпатичного мужчины, особенно в темноте.
«И вообще, — напомнила, извиняя себя, Эйлин, — ты всего лишь человек, и одиночество запросто может привести в твою постель самых странных мужчин».
После того случая ее тревожили их будущие отношения, но отклонить последующие поползновения Римера к близости оказалось до смешного легко: он был слишком занят собой, чтобы питать интерес к другому человеку. А происходивших время от времени побед над какой-нибудь восторженной провинциалкой было более чем достаточно, чтобы удовлетворить его, как бы это помягче выразиться, скудные мужские потребности.
«А как же тогда мои потребности?»
Жизнь на сцене оказалась совсем не такой, какой представлялась; ее радужные надежды, увы, не оправдались. Нет, конечно, были и славные деньки в начале ее артистической карьеры — блистательный Бродвей сулил славу, богатство и несчетное множество сказочно привлекательных мужчин. Это продолжалось, как теперь кажется, с неделю. Увы, театр суров к женщине, когда той переваливает за тридцать, а по правде, дело идет к сорока. Слава богу, у нее есть косметика, длинные густые волосы, тело, которое пока еще в норме, иначе она бы уже осталась без работы. Эйлин, сама того не желая, была и сердцем и умом реалисткой, что в ее профессии, где полно витающих в облаках мечтателей, считалось недостатком. Лучшие роли обычно доставались девицам помоложе, с голодными глазами, а единственное, к чему стремились завсегдатаи кулис, — это провести веселый уик-энд вне надоевшего семейного лона. Не говоря уж об их упорном стремлении напоить вас до смерти шампанским, от которого живот пучит.
Господи, все, что эти женушки знают о сексе, может уместиться в голове комара. С чего бы еще их мужья, лишь выпадет свободная ночь, стремятся на поиски приключений? Эйлин вела скрупулезный перечень своих недостатков, и неумение проявить себя в постели к числу таковых никак не относилось. Беда заключалась в том, что она не могла этим заработать. Не то чтобы ей не случалось задуматься над такой перспективой, да и предложения поступали довольно щедрые… При случае она с благодарностью принимала экстравагантные безделушки от своих поклонников, но никогда не допускала того, чтобы их более откровенные предложения поставили под угрозу ее положение одаренной и старательной любительницы. По ее глубокому убеждению, с превращением секса в бизнес это занятие перестало бы доставлять удовольствие, а удовольствий в ее жизни было не так уж много. Не говоря уж о том, что век куртизанки, как и век актрисы, недолог.
Но каковы бы ни были ее планы, рано или поздно настанет время, когда даже самый никчемный на свете Бендиго Ример не захочет взять ее в третьеразрядное провинциальное турне с «Узником башни Зенда». За все эти годы она так и не отложила денег на черный день; практически все уходило на поддержание гардероба в состоянии, более-менее позволявшем вызывать интерес со стороны мужчин…
«Впрочем, что толку думать о будущем. Живи сегодняшним днем, а завтра пусть само о себе позаботится». Последнее представление в Бьютте, а потом Бойс, штат Айдахо. Три недели уйдет на дорогу в еще большее захолустье: Бендиго только что добавил к гастрольному маршруту городишко неподалеку от Феникса, который она не смогла даже найти на карте. Похоже, как он сказал, поселение какой-то секты вроде мормонов. Его совершенно не волновало, во что они верят и кому молятся, — главное, чтобы у них было желание выкладывать наличные за возможность пристроить задницы на сиденья в зрительном зале. Просто удивительно, к скольким разочарованиям в жизни человек может приспособиться…»
Между тем Бендиго мерил шагами комнату, размахивая руками на манер рассерженной обезьяны. И чего это он так разбушевался?
— …Он не имел никакой законной причины отпускать меня! Я исполнил ту роль блестяще! Бле-стя-ще! Трактовка роли была позаимствована у Кина. Подлинное видение Шекспира! Это все проклятая зависть… Эдвин-Бут-уволил-меня-в- двадцать-шесть-завидуя-моему-гению-единолично-разрушил-мою-репутацию-помешав-моей-карьере-достичь-олимпийских-высот-что-всегда-было-моей-судьбой…
«Ну вот, опять завел свою волынку: так и спятить недолго. Что за наказание — смотреть, как выпускает пар старый клоун. Жаль, что в дополнение к его эпической самооценке у него нет и малой толики настоящего таланта. Впрочем, не будь у него мании величия, разве смог бы он так пыжиться? И уж если быть честной, мисс Разумница, то раз уж ты делишь с ним уборную в этом богом забытом Бьютте, штат Монтана, то стоит задаться простым вопросом: а больше ли пользы принес тебе твой хваленый здравый смысл, чем ему его пустые иллюзии? Да и где он бывает, этот здравый смысл, когда букетик, поднесенный каким-то воздыхателем-ковбоем из прерий, трогает тебя до слез?
Нечего ныть, подруга, может, твоя жизнь и не ахти, но зато это твоя жизнь. У тебя нет мужа, который велел бы тебе стирать и штопать его носки, нет орущих детей, карабкающихся по занавескам. Можно увидеть новые места. Познакомиться с новыми людьми. Всегда остается возможность встретиться где-то за поворотом с чем-то ярким и удивительным. И сколько девушек тешат себя этим каждое утро? “Торжество надежды над опытом” — после того как я отыграю все свои роли и на сцене, и в жизни, пусть эту фразу высекут на моей могильной плите».
ГЛАВА 3
Немецкие флажки на столиках. Немецкие песни, исполняемые в обеденном зале баварским оркестром. Немецкие вина, пиво и немецкая еда, подаваемая немецкими официантами, говорившими с пассажирами-немцами по-немецки.
«Дай им волю, они все устроят на германский лад, — подумал Дойл. — Взять хотя бы декор: прусские знамена, двуглавые орлы, геральдические щиты на стенах. Не хватает только портрета кайзера Вильгельма. Хорошо хоть добрые бюргеры Франкфурта и Мюнхена не воротили носы, когда мы, на свой юмористический лад, отплатили им такой же монетой: Иннес водрузил на стол собственноручно изготовленный “Юнион Джек”, а я реквизировал в оркестре тубу и исполнил собственную инструментальную версию «Боже, храни королеву». Иннес, растрогавшись, даже похлопал меня по спине. Похоже, он почти гордился своим старшим братом. У меня потеплело на сердце. Если на то пошло, Иннес весь день сегодня вел себя вполне пристойно и секретарские обязанности исполнял быстро и эффективно. И о Пинкусе-Пиммеле с ужина даже не заикнулся. Может быть, мне пока рано ставить на пареньке крест».
Братская патриотическая контратака братьев взбодрила сердца немногих находившихся на борту англичан, и Дойл понял, что не стоило беспокоиться о том впечатлении, которое он произвел на немцев; он вообще находил их веселым, общительным народом, хотя порой подозревал, что если бы немец потерпел кораблекрушение и оказался один на необитаемом острове, то одичал бы довольно быстро. Но их аплодисменты после его выступления казались вполне искренними; улыбка тронула даже гранитное лицо капитана Хоффнера. Дойл подметил это не только у него, а вынес из опыта предыдущих путешествий: чем дальше люди оказывались в море, тем менее обременяло и сковывало их то, какими они были на суше.
Однако что же означал тот странный инцидент до ужина? Очевидная, хотя и приглушенная конфронтация близ мостика: капитан Хоффнер и два озабоченных молодых человека. Судя по выговору, американцы еврейского происхождения; они выражали пылкую озабоченность относительно безопасности на борту судна и местонахождения некоего предмета. Вроде бы книги. Еврей помоложе, с жидкой бороденкой и песочными усами, имел вид растерянный и даже напуганный. Тот, что постарше, заметил Дойла, и на его лице отразилась целая гамма переживаний — узнавание, ожидание, облегчение. Хоффнер держался учтиво, но напряженно, словно ему пытались что-то навязать. Он кивнул Дойлу, выждал, пока тот пройдет мимо, и лишь тогда, в нетерпеливом стремлении избавиться от навязанной проблемы, заговорил снова.
За ужином Дойл высматривал их в зале, но странная парочка так и не появилась, и лишь после окончания трапезы старший из них замаячил в холле перед кают-компанией. Вот он — стоит на цыпочках, вытягивает шею, силясь углядеть кого-то в расходящейся толпе.
«Неужели ищет меня?»
Но сейчас заниматься этим человеком некогда; он уже опоздал на вечернее представление.
У Софи Хиллз было большое, чувственное лицо и солидные манеры любимой нянюшки или супруги зеленщика. Невысокая, с сединой. Никаких уступок моде. Глаза ясные и настороженные. Рукопожатие твердое, как у адмирала. Она обходилась без корсета, как суфражистки, но в отличие от них вовсе не выказывала склонности к аффектации, эпатажу и высокопарным речам и, после того как ее представили Дойлу, начала свой сеанс в корабельной библиотеке так, словно это была встреча Уимблдонского клуба садоводов, расположившихся на пяти рядах стульев.
Здесь не было всего того, что казалось неотъемлемой частью любого спиритического сеанса: никто не вращал столики, люди не держались за руки, не трепетали в сумраке свечи. Мисс Хиллз сразу взялась за дело. Один стул был зарезервирован рядом с ней для миссис Сент-Джон, которая взяла на себя роль ведущей. Дойл занял место в первом ряду слева от них. Ни Иннеса, ни американского репортера не было видно; Дойл не сообщил об этом событии брату, и, очевидно, слух о нем не дошел до Пинкуса.
Он заметил, что рыжеволосый ирландский священник устроился позади него, чуть правее. Они не виделись со вчерашней встречи на верхней палубе и сейчас обменялись вежливыми кивками.
Миссис Сент-Джон предварила действо обычной преамбулой, позволяющей уклониться от ответственности за результат. Порой духи следуют собственным предпочтениям, их поведение по меньшей мере непредсказуемо, не всегда объяснимо, и уж, во всяком случае, истинность и даже разумность их высказываний решительно невозможно гарантировать.
— Духи могут быть столь же вздорны, упрямы и недалеки, как живые люди. Особенно наши ближайшие родственники.
Зазвучал добрый смех. Лед сломан. Ловко. Непринужденная атмосфера. Никаких дешевых эффектов, никакой показухи.
Пока.
Дойл огляделся по сторонам.
Молодой еврей — на миг их глаза встретились — скользнул на одно из немногих оставшихся мест.
«Ну а этому что нужно? Впрочем, это скоро выяснится. Постойте-ка: а что это еще за две фигуры позади того молодого человека? Иннес и чертов Пинкус в своей нелепой шляпе».
— А сейчас, дамы и господа, внимание: я попрошу полнейшей тишины, — объявила миссис Сент-Джон.
Софи Хиллз улыбнулась, помахала ладошкой (ну словно ребенок на прощание), закрыла глаза и начала серию глубоких вздохов. Ее тело постепенно расслабилось, потом неожиданно приняло неловкую позу, совершенно не похожую на ту, в которой она находилась до начала своего транса: пальцы сцеплены, руки сомкнуты перед ней на столе. Голова на длинной шее плавно покачивалась из стороны в сторону, как будто балансируя на веретене. По лицу расплылась широкая, загадочная улыбка. Глаза оставались открытыми, но сузились и, кажется, стали как-то странно косить…
«Надо же, а ведь она сейчас похожа на китаянку!»
Женщина рассмеялась — рассыпчатым, звонким смехом.
— Вижу здесь одни лишь дружеские лица, — произнесла она высоким, но, несомненно, мужским, сильно отличающимся по звучанию от ее собственного голосом да еще и с отчетливым мандаринским акцентом. И снова залилась смехом.
Ее аудитория непроизвольно рассмеялась в ответ.
— На этом корабле все счастливы. Все оставили свои невзгоды на берегу. — Она вновь разразилась смехом.
Аура неуемного добродушия заполнила комнату; казалось, сама атмосфера стала более легкой, бодрящей, как животворный источник.
«А что, я ведь и сам, пожалуй, чувствую себя лучше. Интересно, в чем тут фокус? Заряжать счастьем — это что-то новенькое».
— Морская болезнь никого не донимает?
Коллективный стон, еще больше смеха. Одна женщина в среднем ряду подняла руку.
— Да, леди, для вас это нелегко. Вы уж лучше сидите, где сидится, ладно?
Некоторые слушатели уже держались за бока, складываясь пополам.
— Как на этом корабле с едой? Нормально кормят?
— Да, нормально! — крикнули из толпы.
— Да, тут вам не повезло, — обратилась она к женщине, страдавшей морской болезнью. — Обидно упускать хорошую кормежку, пока живой. У нас тут, представьте, вообще никакой еды нет.
Ничего похожего на обычные спиритические сеансы, где медиумы, как правило, вызывают угрюмых духов, мрачный нрав которых заставляет предположить, что они и духами-то стали, покончив с опостылевшей жизнью. Этот дух, безусловно, являлся самым веселым и беззаботным из всех, кого вызывали медиумы в присутствии Дойла. Неудивительно, что сеансы мисс Хиллз так популярны.
— Меня зовут мистер Ли, — сказала Софи. — Но вы можете звать меня… мистер Ли.
Даже его самые глупые шутки звучали забавно; может быть, в своей прошлой жизни мистер Ли был придворным шутом.
— У нас здесь есть самые разные люди. Уйма всяческого народу. Все счастливые, дружелюбные, да почему бы им и не быть такими, после знакомства с мистером Ли? То же самое относится к вам. Жизнь должна сделать вас счастливыми. К чему быть такими серьезными? Все не так плохо. Посмотрите на себя. Вы плывете на корабле. Хорошая еда. Никто не страдает от морской болезни. Кроме одной дамы. Не садитесь к ней слишком близко!
Она снова рассмеялась, и собравшиеся сразу подхватили ее смех.
«Поразительный талант подражания! Я совершенно убежден, что вижу перед собой старого китайского балагура, а вовсе не солидную англичанку средних лет, которую можно встретить на прогулке в Гайд-парке. Это здорово, но ничего сверхъестественного нам пока не показали».
— Самые разные люди собрались здесь сегодня вечером. Если кто-то там захочет поговорить с кем-то здесь, скажите мистеру Ли. Если они здесь, мистер Ли поищет, договорились? Мистер Ли будет как… э-э-э… как телефонист.
Ну что ж, пока все шло как положено. Теперь посмотрим, как этот «мистер Ли» будет осуществлять связь между тем и этим светом.
— Поднимайте руки, пожалуйста, — предложила миссис Сент-Джон. — Мы попробуем дать ответы всем желающим, если только позволит время.
Присутствующие начали задавать Софи вопросы о покойных дядюшках, кузинах и мужьях, и она сообщала прямые подробные ответы, которые, похоже, удовлетворяли всех. Призвав на помощь всю свою проницательность и наблюдательность, Дойл не смог обнаружить обычных на таких сеансах оплошностей, свидетельствующих в пользу его собственной теории. Она в общем виде заключалась в том, что медиумы каким-то образом выуживают из сознания задающего вопрос информацию о тех, к кому этот вопрос обращен. Теория была не то чтобы идеальной, но все-таки более правдоподобной, чем представление о море бестелесных духов, подключающихся к межпространственному коммутатору.
Но у Дойла еще оставалась козырная карта. Он достал ручку и написал имя на салфетке: «Джек Спаркс».
Когда миссис Сент-Джон указала на него, он вручил ей салфетку.
— Это покойный, с которым вы хотели бы поговорить? — спросила миссис Сент-Джон.
— Да, — ответил Дойл.
То самое испытание, которому он подвергал каждого медиума во время своих исследований за последние десять лет, с тех пор как погиб Джек. Испытание, которое не прошел ни один из них.
Миссис Сент-Джон наклонилась и произнесла шепотом это имя Софи. Пауза. «Мистер Ли» нахмурил лоб, вытянул шею, закрыл глаза. Наконец он покачал головой.
— Этого человека здесь нет, — прозвучал ответ.
— Значит, вы не можете войти с ним в контакт? — уточнил Дойл.
Любопытно, обычно он получал кучу всякого вранья, но такого ответа ему не давали никогда.
— Нет. Его здесь нет. Простите.
— Прошу прощения. Я не понял.
— Чего вы не поняли, мистер? Вы очень умный малый. Я так думаю. Послушай мистера Ли. Его здесь нет. Этот человек не мертвый.
— Не мертвый? Это невозможно.
— О, так вы думаете, что мистер Ли лгун? Так вот, знайте, что мистера Ли, бывало, обзывали и хуже…
Дойл почувствовал себя дураком. Он сидел и спорил с англичанкой, притворяющейся китайцем перед толпой немецких туристов и одним американским репортером, о гибели человека, упавшего в водопад, сцепившись в смертельной хватке с собственным братом, что видел и описал Ларри, секретарь, которому он всецело доверял. Ну не бред ли ему, знаменитому писателю, выставлять себя на посмешище?
С другой стороны, все до единого медиумы, с которыми он имел дело и которых спрашивал о Джеке, выдавали фальшивые банальности, явно не имевшие отношения к этому человеку…
Раздался громкий треск. Над их головами взорвалась электрическая лампочка. Душ из искр каскадом осыпал публику.
— Ну, видит мистер, что происходит? Что бывает, когда духов выводят из себя?
Мистер Ли снова рассмеялся, но на сей раз никто не поддержал его. Публика была ошарашена, тем паче что и сам мистер Ли держался теперь не столь доброжелательно: его голос обрел холодную, металлическую потусторонность. Температура в комнате понизилась. Дойл и сам почувствовал тошноту, которая бывала всегда, когда начинало остывать тело.
Люди вокруг ежились, кутались кто во что, обнимали себя руками. Какая-то женщина непроизвольно издала стон.
Воздух вокруг Софи Хиллз стал плотным и ярким, отчего ее стало трудно видеть. Смех мистера Ли замер, Софи задыхалась, казалось, у нее перехватило горло. Ее глаза широко раскрылись, видно было, что она охвачена паникой. «Мистер Ли» исчез. Миссис Сент-Джон застыла там, где сидела, в несомненном испуге.
«Это не часть их программы», — подумал Дойл, встав со стула.
Никто в помещении не двинулся с места. Пинкус вжался в стену, охваченный первобытным страхом. Дойл увидел, как Иннес сделал шаг в сторону двух женщин…
Взорвалась еще одна лампочка. Раздались крики. Перепуганные люди, спасаясь от искр и осколков, вскакивали со стульев. Началась суматоха.
Дойл почувствовал на плече чью-то руку и, повернувшись, увидел священника.
Софи упала на колени, ее тело непроизвольно сотрясала дрожь, но глаза оставались ясными и полными мольбы, она боролась с чем-то или кем-то невидимым, словно какая-то сила пыталась в нее войти.
Священник быстро приблизился к ней.
— Кто-то в этой комнате! — Голос Софи наполнял ужас. — Кто-то не тот, кем кажется! Здесь есть лжец!
Иннес схватил ее за руку. В этот момент Софи Хиллз проиграла сражение, которое вела за контроль над телом: глаза закрылись, а все тело отвердело, уподобившись камню. Она повернулась к Иннесу, открыла глаза, встряхнула рукой — и молодой человек, отлетев, словно его лягнула взбесившаяся лошадь, врезался в отстоявший футов на шесть первый ряд палубных стульев. Дойл, опустив плечо, атаковал женщину всем своим немалым весом, но эффект был таким, словно он налетел на стену: она едва ли подалась и на дюйм. Он, однако, не оступился и, скользнув Софи Хиллз за спину, обхватил ее медвежьей хваткой, прижав ее руки к корпусу, тогда как подоспевший священник поднес к ее лицу распятие. Она перестала биться, взгляд ее оказался прикованным к кресту. Иннес, поднявшись на ноги, снова подскочил к ней, чтобы помочь брату ее удерживать. Женщина больше не вырывалась, но сквозь ее тело струилась яростная энергия: впечатление у обоих братьев было такое, будто они удерживали бенгальского тигра.
Священник не растерялся.
— Во имя всего святого, я повелеваю тебе, нечистый дух, оставь это тело!
Женщина посмотрела на него. Безмятежно, спокойно. Ангельски улыбнулась.
— Ты помнишь свой сон? — спросила она. Голос снова был женским, мелодичным, доверительным, тихим. Но не голосом Софи.
Священник воззрился на нее в изумлении.
— Их шестеро. Ты один из них. Внемли этому сну.
Ну и что это за чертовщина?
— Ты должен найти остальных. Их пятеро. Ты их узнаешь. Если тебе это не удастся, надежда умрет вместе с тобой. Таково слово архангела.
Теперь голос звучал так тихо, что больше никто его не слышал: только Дойл, Иннес и священник. Улыбка потухла, и женщина обмякла в их руках. Дойл бережно опустил Софи на пол. Она медленно, прерывисто дышала и была без сознания.
Воздух в комнате снова прояснился. Время, казалось, остановившееся, возобновило свой ход. Миссис Сент-Джон наклонилась в сторону, но Иннес успел подхватить ее прежде, чем она упала на пол. Рядом с Дойлом возник капитан Хоффнер, от былой невозмутимости которого не осталось и следа.
— Mein Gott… Mein Gott… — повторял моряк.
— Перенесите их на кровати, — распорядился Дойл.
Хоффнер кивнул. Появились матросы. Софи Хиллз бережно унесли. Иннес обмахивал миссис Сент-Джон платком, стараясь привести ее в чувство. Толпа постепенно приходила в себя: не очень-то понявшие, что именно произошло, люди с облегчением убеждались, что больше им ничто не угрожает. Многие медленно, поддерживая друг друга, расходились; те, кто еще не пришел в себя, оставались на месте.
Молодой человек, тот, что высматривал его в обеденном зале, такой же напряженный, как и там, снова поймал взгляд Дойла. В его глазах читалась настоятельная просьба. Дойл кивнул ему: да, в моей каюте, через полчаса. Сперва он хотел поговорить со священником, но тот исчез.
Зато в углу был Пинкус, которого рвало в собственную шляпу.
Ну что ж, раз так, вечер удался.
— Мисс Хиллз в порядке, она отдыхает, — сообщил с порога влетевший в каюту Дойла Иннес.
— А священник? — спросил Дойл, оторвав глаза от книги.
— На палубе его нет. Я пытался узнать номер его каюты в офисе стюарда, но похоже, что никто не знает, в какой он каюте. Официанты говорят, что его зовут Девин; отец Девин из Киларни…
Тихий стук в дверь. Дойл кивнул. Иннес впустил мужчину лет двадцати пяти, среднего роста, с высоким лбом, большими совиными глазами, редеющими каштановыми волосами, слегка сутулившегося — явный тип человека, привыкшего к самоуничижению и старающегося оставаться в тени. Хотя мертвенная бледность, оттененная темными кругами под глазами, сразу приковывала взгляд.
— Мистер Конан Дойл, спасибо вам, сэр, большое спасибо за то, что согласились встретиться со мной. Я искренне прошу прощения за то, что побеспокоил вас…
Американец. Похоже, из Нью-Йорка. Человек бросил взгляд на Иннеса, не уверенный, что можно продолжать.
— Мой брат не помешает нам, сэр. Кто вы и чем я могу вам помочь?
— Меня зовут Лайонел Штерн. Я поднялся на борт одновременно с вами, джентльмены. Путешествую со своим товарищем по бизнесу. Я хотел поговорить с вами, сэр, потому что у нас есть основания полагать, что некто на этом корабле намеревается убить нас до того, как мы доберемся до Нью-Йорка.
— Вы уже говорили об этом с капитаном?
— Можно сказать, пытались. Он утверждает, что судно безопасно, предприняты все возможные меры предосторожности, но предложить нам какие-либо дополнительные гарантии не может.
— А какие доводы привели вы в подтверждение того, что для вашей жизни существует угроза?
Штерн опешил.
— За нами следили на протяжении всего пути от Лондона до Саутгемптона…
— И вы полагаете, эти люди находятся и на «Эльбе»?
— Да.
— Предпринимались ли против вас какие-то непосредственные действия?
— Пока нет, но…
— Видели ли вы сами человека или людей, которые, по вашему мнению, задумали вас убить? А может быть, вступали с ними в контакт?
— Нет.
Гость выглядел смущенным: по-видимому, аргументы в пользу его версии событий на этом и исчерпывались. При этом книгу, о которой шла речь в беседе с капитаном, он не упомянул. Дойл выразительно посмотрел на Иннеса, давая понять, что ждет от него поддержки, потом подошел к двери, открыл ее и решительным жестом указал Лайонелу Штерну на выход:
— Я попрошу вас покинуть мою каюту, сэр.
У Штерна отвисла челюсть, выглядел он ужасно.
— Вы серьезно?
— Человеку, который вламывается ко мне непрошеным и просит о помощи, ничем свою просьбу не обосновывая и не открывая всей правды, рассчитывать не на что. Пожалуйста, уходите сейчас же.
И тут сила, до сих пор позволявшая Штерну кое-как держаться, оставила его: он обмяк, опустился на стул и обхватил голову руками.
— Простите. Вы просто понятия не имеете, какое напряжение я постоянно испытываю. Вы не можете себе представить…
Дойл закрыл дверь, подошел к Штерну, присмотрелся к нему и заговорил:
— Вы родились и выросли в Нижнем Ист-Энде, Нью-Йорк. Старший сын иммигрантов из России. Еврей, но не ревностный иудей, добровольно ассимилировавшийся и усвоивший американскую культуру. Ваш отказ воспринять религиозные догматы привел к нешуточной размолвке с отцом. Далее: в Лондон вы отплыли из Испании, думаю, из Севильи, где пробыли примерно месяц, и в сотрудничестве с человеком, сопровождающим вас на борту «Эльбы», договорились о сложной сделке, включающей использование или приобретение чрезвычайно редкой и ценной книги, которую вы теперь везете в Америку. Книгу существенной религиозной или философской значимости. Эта книга, мистер Штерн, и есть причина ваших, возможно обоснованных, опасений за свою жизнь, и с этого момента я хочу, чтобы вы были полностью откровенны. В противном случае наш разговор продолжения не получит.
Штерн, как, впрочем, и Иннес, непонимающе уставился на него с отвисшей челюстью.
— Я что-то упустил? — спросил Дойл.
Штерн медленно покачал головой.
— Как вообще… — начал Иннес.
— Вы носите на шее звезду Давида на цепочке.
Штерн потянул из-под рубашки вышеупомянутый медальон.
— Но как ты узнал, что он русский? — спросил Иннес.
— Штерн — американизация целой группы фамилий, распространенных среди русских евреев. Но внешне вы еврейским ортодоксом не выглядите. Скорее всего, ваш отец, наверное, принадлежавший к первой волне еврейской эмиграции из России, был ревностным иудеем, вы же, несмотря на отсутствие фанатизма, носите на шее религиозный символ, который служит и своего рода символом вашего конфликта, не столь уж редкого в отношениях отцов и детей. Верх ваших туфель — относительно новых, что видно благодаря отсутствию изношенности на краях подошв, то есть купленных полторы-две недели назад, — явно из испанской кожи, работа, характерная для Севильи. Ваше пребывание в этом городе было достаточно длительным, чтобы успеть заказать и изготовить эту пару — что требует обычно от трех недель до месяца, — а это наводит на мысль о том, что вы, вероятно, были там по делу. Ну и наконец, сегодня днем я случайно услышал часть вашего разговора с капитаном относительно сохранности книги.
Штерн признал, что почти все заключения Дойла точны, за исключением мелочей. Его туфли были куплены у сапожника на Джермин-стрит в Лондоне, но продавец уверял, что использовал для работы кожу из Севильи, а книга, о которой идет речь, действительно испанского происхождения.
Иннес вполне разделял изумление еврея, но виду не подал он не желал выказывать восхищение. Конечно, ему было известно, что Артур время от времени консультируется с полицией и, конечно, пишет эти рассказы, но Иннес и не представлял себе, что детективные способности старшего брата отточены до совершенства.
— Итак, мистер Штерн, — продолжил Дойл, возвышаясь над собеседником с видом судьи и со сложенными за спиной руками, — теперь вам лучше всего рассказать нам о книге, из-за которой за вами предположительно следят и в которой вы так заинтересованы. Прежде всего, как случилось, что она оказалась у вас?
Штерн кивнул, пробежав бледными изящными руками по своим непослушным волосам.
— Она называется Сефер га-Зогар — Книга Сияния, сборник сочинений двенадцатого века, составленный в Испании. Эти сочинения являются основой того, что известно в иудаизме как каббала.
— Традиция еврейского мистицизма… — пробормотал Дойл; он рылся в памяти и находил, что его познания в этой области, увы, раздражающе скудны.
— Верно. На протяжении столетий эта книга была доступна лишь ограниченному кругу лиц: ее изучением занимались приверженцы одного направления талмудической науки, которое многие считали эксцентрическим.
— Ну и что же это такое? — спросил Иннес, растерявшийся от всей этой раввинской премудрости.
— Каббала? В общем, трудно дать однозначное определение: это лоскутное одеяло из средневековой философии и фольклора, духовных толкований, легенд, представлений о творении, мистической теологии, космогонии, антропологии, учения о переселении душ.
— Ох! — отозвался Иннес, уже пожалев, что спросил.
— Большая часть книги написана в форме диалога между легендарным, может быть, вымышленным наставником по имени Шимон бен Йохай и его сыном и учеником Элеазаром. Эти двое предположительно тринадцать лет прожили в пещере, скрываясь от преследования со стороны римского императора; когда император умер и раввин вышел из уединения, он был настолько обеспокоен замеченным им среди людей упадком духовности, что прямиком вернулся в пещеру — обдумать путь к исправлению ситуации. Спустя год он услышал голос, который велел ему предоставить обычным людям идти своим путем и наставлять только тех, кто готов. Принято считать, что Зогар — это записи такого рода наставлений, которые велись преданными учениками.
— Похоже на диалоги Сократа, записанные Платоном и… э-э… как его зовут?.. — встрял Иннес, не желая показаться совсем невеждой, хотя представление об этом имел самое смутное.
— Аристотель, — дружно ответили Штерн и Дойл.
— Точно.
— А уцелели ли эти первоначальные манускрипты? — спросил Дойл.
— Может быть. Книга Зогар была написана на арамейском языке, распространенном в Палестине во втором веке. Авторство оригинала остается под вопросом, но чаще всего его приписывают малоизвестному испанскому раввину Моше де Лиону. Было найдено всего два сохранившихся манускрипта изначального сочинения де Лиона, один называется Тикуней Зогар — приложение, составленное через несколько лет после главной книги. В прошлом году группа еврейско-американских ученых Университета Чикаго, среди которых был мой отец, раввин Иаков Штерн, получили Тикуней для изучения из Оксфорда. Как вы правильно догадались, мистер Дойл, он является одним из ведущих религиозных авторитетов.
После долгих переговоров мы с партнером добились получения во временное пользование старейшего и самого полного рукописного списка, именуемого Херонская Зогар. Список датируется началом четырнадцатого века и был найден несколько лет тому назад на месте древнего храма близ Хероны, в Испании. Среди экспертов было немало споров относительно подлинности Херонского списка — мой отец и его коллеги надеются, что, получив обе книги, они могут непосредственно сопоставить одну с другой и разрешить эти вопросы раз и навсегда.
— Хорошо, но что же особенного в этой старой Херонской Зогар? — спросил Иннес, подавляя зевок.
— Честно говоря, я сам никогда ее не изучал. Я бизнесмен, редкие книги — мое ремесло, но не страсть. У меня нет ни должного образования, ни интереса к такого рода теоретическим изысканиям. Но мой отец, который изучает каббалу почти тридцать лет, скажет вам, что, по его глубокому убеждению, если успешно расшифровать эту книгу, она поможет познать тайны творения, идентичность Создателя и точную природу отношений между нами.
— М-м-м. Завышенные надежды, — пробормотал Иннес.
— Но до сих пор это никому не удавалось, — уточнил Дойл.
— Для меня все это: тайна творения и прочие премудрости — китайская грамота, — признался Штерн. — Мне только и объяснили, что среди единоверцев моего отца принято считать, что Зогар содержит откровения, дающие ключ к тайному смыслу Торы… тогда как Тора предположительно представляет собой непосредственную запись наставлений, полученных Моисеем лично от Господа на горе Синай.
— Вы говорите — «предположительно».
— Как вы точно заметили, мистер Дойл, я по характеру и склонностям ни в малейшей степени не являюсь религиозным человеком. Если существует всемогущий, всеведущий Бог и если в Его намерения входило то, что человек разгадает загадку Его собственного творения, то сильно сомневаюсь, чтобы Он пошел на все эти ухищрения и спрятал ключ к разгадке величайших тайн бытия на заплесневелых страницах старой книги.
— Книги, из-за которой тем не менее, вы полагаете, кто-то хочет вас убить.
— Знаете, хотя я и позволяю себе сомневаться в мистической ценности этой книги, земной ценности она определенно не лишена: перед тем как вступить во владение, мы застраховали Херонскую Зогар в Лондоне у Ллойда на сумму в двести пятьдесят тысяч долларов.
— Невероятно! — хмыкнул Иннес. — И кто же заплатит за книгу такую сумму?
— В мире есть частные коллекционеры, которые сочли бы ее бесценным дополнением к своей библиотеке, — пояснил Дойл. — Люди, для которых деньги — не проблема и которые вполне могли бы заказать кражу такого экспоната.
— Заказать кражу? Что за вздор! Кому?
— Ну, естественно, ворам.
«Боже милостивый, какую же тупость демонстрирует порой этот мальчишка».
— Вы уже добрались до корня моих опасений, мистер Дойл, — сказал Штерн. — Как я и говорил, ни мой коллега, ни я — его, кстати, зовут Руперт Зейлиг, он управляет европейскими банковскими счетами и работает отдельно от нашего лондонского офиса — не можем привести прямые доказательства того, что за нами следят. Но с тех пор как мы с книгой прибыли в Лондон, мы оба испытывали жуткое ощущение постоянной слежки. Это ощущение продолжало усугубляться, когда мы направились в Саутгемптон и поднялись на борт «Эльбы». Я не знаю, как еще описать его: мурашки, бегающие по позвоночнику, слабые, почти за пределами слышимости звуки, стихающие, стоит остановиться и насторожиться, тени, которые замечаешь, неожиданно повернувшись, хотя они тут же исчезают из поля зрения….
Мне знакомо это ощущение, — кивнул Дойл.
Прямо как духи вроде тех, которых вызывали на сеансе, — заметил Иннес.
— Совершенно верно. Не знаю, как вас, но меня это сегодняшнее представление напугало, — признался Штерн. — Как уже говорилось, я не склонен к мистике, но у меня почему-то возникла уверенность в том, что увиденное сегодня и вся эта история со слежкой каким-то образом связаны. Я считаю себя приверженцем логики, мистер Дойл, тем не менее вынужден это сказать, хотя тут, конечно, никакой логикой и не пахнет. Надеюсь, что ничего более нелогичного вам от меня услышать не придется.
Дойл почувствовал, что его отношение к Штерну смягчилось: после того как молодой человек освободил себя от первоначального бремени недомолвок, его честность, скромность и ум не могли не вызвать расположения.
— Когда подобное чувство возникает на глубинных уровнях интуиции, я советую не игнорировать его.
— Вот почему, когда капитан сказал, что не может нам помочь, я обратился к вам: я читал в газетах о том, как вы помогли полиции в ряде таинственных случаев. Вы также поразили меня как человек, который не боится постоять за то, во что он верит…
— Мистер Штерн, где сейчас находится ваш экземпляр Зогара?
— Под замком в трюме корабля. Я проверял ее сегодня днем.
— А ваш спутник, мистер…
— Мистер Зейлиг. В нашей каюте. Как я уже говорил вам, обеспокоенность Руперта относительно нашей безопасности еще сильнее моей. С тех пор как мы отплыли, он отказывается выходить на палубу с наступлением темноты…
Иннес презрительно, в лучших традициях королевских фузилеров, хмыкнул — но тут же спохватился, поняв неуместность такой реакции, и сделал вид, будто на него напал кашель.
— Должно быть, — пробормотал он, — мне попалась подушка, набитая гусиными перьями.
— Может быть, нам стоит побеседовать и с мистером Зейлигом, — сказал Дойл, не удостоив Иннеса даже сердитым взглядом.
Лайонел Штерн тихонько постучался в дверь своей каюты — три быстрых удара, потом два коротких. Иннес был поражен отсутствием роскоши в этой каюте второго класса, но решил, что такое наблюдение лучше всего оставить при себе.
— Руперт, Руперт, это Лайонел.
Никакого ответа. Штерн озабоченно посмотрел на Дойла.
— Спит? — спросил Дойл.
Штерн покачал головой и постучался снова.
— Руперт!
По-прежнему никакого ответа. Приложив ухо к двери, Дойл услышал негромкий скрип, за которым последовал легкий щелчок.
— Ваш ключ?
— Остался в каюте… — Штерн пожал плечами. — Мы решили, что лучше не ходить по кораблю с ключом.
Иннес закатил глаза.
— Нужно позвонить стюарду. — Дойл посмотрел на брата. — Иннес?
Тот вздохнул и неспешно двинулся по коридору в поисках стюарда, полагая, что в столь неаристократических местах судна таковые едва ли обитают.
Лайонел подергал за дверную ручку.
— Руперт, пожалуйста, открой дверь!
— Говорите тише, мистер Штерн. Я уверен, что оснований для тревоги нет.
— Вы сами сказали, чтобы я прислушивался к интуиции.
Он забарабанил кулаком в дверь.
— Руперт!
Иннес вернулся со стюардом, который сначала выслушал торопливое объяснение и лишь затем вынул из кармана специальный универсальный ключ. Дверь, однако, приоткрылась лишь на шесть дюймов: изнутри была наброшена цепочка.
Стюард начал было объяснять, что цепочку может убрать только тот, кто находится внутри, но тут Дойл изо всех сил ударил в дверь сапогом. Цепочка порвалась, дверь распахнулась.
Каюта оказалась длинной и узкой, с двумя, одна над другой, койками у левой стены, освещенная светом из иллюминатора над умывальником, расположенным напротив входа.
Руперт Зейлиг лежал на полу, вытянув ноги и сжав в кулаки руки. Глаза были открыты, и в них застыл такой непередаваемый ужас, какого Дойлу еще видеть не доводилось.
— Не приближаться! — скомандовал он.
Стюард побежал за помощью. Штерн привалился к стене; Иннес поддерживал его.
— Он мертв? — прошептал Штерн.
— Боюсь, что да, — ответил Иннес.
Глаза Штерна закатились, и младший Дойл деликатно направил его в коридор.
Дойл-старший опустился на колени рядом с телом Зейлига, чтобы рассмотреть что-то слабо нацарапанное на стене. Его взгляд остановился на маленьком комочке грязи на плитках у двери. Следы той же грязи были видны под ногтями правой руки покойного.
— Иннес, постарайся некоторое время не пускать никого в каюту, — попросил Дойл, вынув из кармана увеличительное стекло.
— Конечно, Артур.
Резервация «Бутон Розы», Южная Дакота
Оставалась одна ночь до полнолуния, ветер уже нес холодное дыхание грядущей зимы. Листья пожелтели, гуси с криками потянулись на юг. Оглянувшись на скопище хижин, она невольно подумала о том, сколько еще ее соплеменников не переживет прихода снегов. А сколько останется в живых и встретит весну?
Женщина плотно натянула на плечи одеяло. Хотелось верить, что ей удастся не наткнуться на патруль, который отошлет ее обратно в резервацию. Хуже некуда: отвратительная еда, виски, хронический кашель. Винтовки «синих мундиров». Сидящий Бык, убитый одним из соплеменников. Белые со всеми их лживыми союзами, вскрывающие брюхо священных черных холмов ради золота…
И еще она боялась спать из-за сна о том, что наступает конец света. Хотя, казалось бы, чем это могло быть хуже того, что представало ее взору, когда глаза были открыты?
Она знала, что для народа дакота конец света уже наступил, потому что их мир ушел навсегда. Чтобы понять это, ей хватило одной поездки в город Чикаго. Белые построили новый мир — машины, прямые дороги, необыкновенные дома, и если, согласно сну, погибнет и этот проклятый мир, то стоило не бояться спать, а получше присмотреться к этому пророчеству. Оно вполне может оказаться истинным: ведь если мир дакота, первых людей, удалось практически уничтожить за время жизни одного поколения, то и никакой другой мир не сможет существовать долго. И уж во всяком случае, мир, построенный на крови и костях ее народа.
Этот сон не был проклятием, которое она призывала на белых, хотя многие проклятия срывались с ее губ. Они убили ее мать и отца, но это не было видением мести. Непрошеный сон вот уже три месяца прокрадывался по ночам в ее сознание, превратившись в кошмар, от которого не было избавления. Это он вынудил ее стоять здесь, на равнине за пределами резервации, и просить ответа у своего дедушки, ответа, который так и не пришел после семи ночей ожидания.
Ее семья заслуженно гордилась знахарскими познаниями, и ей было известно, что, когда приходит гость сна, она должна следовать за ним, куда бы он ее ни повел. Правда, в этом видении не было ничего знахарского — темная башня, вздымавшаяся в горящие небеса над безжизненной пустыней, дороги, прорытые под землей, шесть фигур, взявшиеся за руки, недра земли, огненный круг, человек в черном венце. Эти образы напоминали ей то, что христиане называли апокалипсисом, но коли на то пошло, она не боялась умереть: когда начнется битва и ее, как во сне, призовут, она если и будет бояться, то не того, что погибнет, а того, что не справится.
Ей тридцать лет. В жены ее хотели многие, но мужа у нее нет. Как можно стать женой мужчины, никогда не ездившего на охоту, никогда не участвовавшего в сражении, того, кто принял договор и отказался от обычаев своего народа! Но других нет, самых сильных и смелых если не убили белые, то сгубил не менее страшный враг — виски. Поэтому она научилась ездить верхом, стрелять и свежевать добычу, стала воином и телом и духом. Она посещала школу для белых, как требовал закон, научилась читать их слова и понимать, как они живут. Они крестили ее — один из многих странных обрядов белых людей, почему-то считавших ее народ примитивным, — и дали ей имя Мэри Уильямс.
Когда ей было угодно, она отзывалась на это имя, носила их одежду — эти юбки, неудобные корсеты со шнуровкой — и наводила красоту с помощью их красок, но взяла себе возлюбленного, только когда сама захотела этого, и даже с ним всегда держалась отстраненно. С детства ей было ведомо, что ее ждет путь воина, и когда начались эти сны… значит, время пришло.
Филин описывал круги под восходящей луной. Дед рассказывал ей о духе филина. Какой совет дал бы ей дед, будь он с ней сейчас?
Птица бесшумно опустилась на сосновую ветку над ее головой, расправила крылья, пристально посмотрела вниз, на нее — и в этих лишенных возраста глазах женщина ощутила присутствие деда.
Филин дважды моргнул и улетел в ночь.
Ей вспомнилось еще одно из поучений деда: «Будь осторожна в том, о чем просишь богов».
Ходящая Одиноко вернулась на территорию резервации. После столь долгого ожидания сон придет быстро.
Новый город, Аризона
У Корнелиуса Монкрайфа чертовски болела голова. «Господу ведомо, в первый раз я изложил ему это ясно как день и исключительно любезно, это политика компании, но белоглазый святоша-горбун в черном сюртуке, с жиденькими волосенками, похоже, не может понять природу моей власти из-за своего ханжеского фанатичного упрямства. А что тут непонятного? Я здесь, чтобы диктовать ему условия, а он знай высокопарно вещает вздор и несет бредятину, как будто я какой-то грешник на рынке, где такие парни, как он, торгуют спасением».
Где бы этому типу в самый раз читать проповеди, так это на похоронах — у него самого физиономия как у покойника. Такой взглянет, и монеты сами перебегут из твоего кармана в церковную кружку. Правда, кружка у него еще та, ящик с крышкой, намертво прибитой гвоздями, да и вообще, все вокруг него буквально скисает. Но пусть киснет его паства, а с Корнелиусом Монкрайфом все в порядке.
Да, потому что никакая душеспасительная чепуха преподобного не может выбить Корнелиуса из колеи. Он пятнадцать лет проработал на Диком Западе: сплошь убийства, насилие, чуть что — каждый хватается за пушку. Это нормально, трудно предположить, чтобы люди, живущие на границе, вели себя иначе. Но кто-то должен был, несмотря ни на что, продвигать интересы железной дороги, и в качестве переговорщика синдиката Корнелиусу не было равных. Какая бы ни возникла проблема — трудовые споры, сбежавшие кули, задолженности по счетам, — его направляли урегулировать ее, когда не срабатывали все остальные варианты. Корнелиус всегда имел в дорожной сумке ружье системы Шарпса для охоты на бизонов, на поясе — кольт сорок пятого калибра с рукояткой, отделанной жемчугом. Имея к тому же рост шесть футов четыре дюйма и вес двести восемьдесят фунтов, он никогда не сталкивался с вопросами, которых не мог бы решить.
Но с того момента, когда Корнелиус вылез из седла в этом паршивом захолустном городишке, его постоянно что-то раздражало и тревожило, ну словно противное пиликанье на скрипке.
И почему это забытое богом место назвали Новым городом? Корнелиуса так и подмывало спросить преподобного — а был ли «старый»? Какого черта к рожам здешних тупиц вечно приклеены благостные улыбки? Он ни разу и слова поперек не слышал ни от кого из здешних горожан, хотя кого тут только не намешано — и черномазые, и краснокожие, и китаезы с мексикашками, и белые. А уж как они все были любезны и милы с ним — ну словно он сам Джеймс Корбетт, заявившийся в их паршивую дыру, чтобы провести бой за звание чемпиона в тяжелом весе.
Чему они вообще радуются, эти пустоголовые придурки? Живут в крысином гнезде, в скопище засиженных мухами хибар, у черта на куличках, посреди пустыни. Даже у чертовых апачей хватило ума не ставить вигвамы так далеко в пески. Ни тебе водопровода, ни электричества — боже мой, у них нет даже приличного салуна! «Наш Новый город — это община трезвенников», — долдонят они с идиотскими улыбками. Правда, их как-то угораздило отгрохать прямо на главной улице оперный театр: к ним заезжают труппы, дают представления, так что от скуки, надо признать, эта дыра не вымрет. Но не дико ли иметь театр в городе, где все остальные здания за пределами главной улицы не более чем лачуги — четыре стены да дощатый пол? Не считая, конечно, этого их храма на краю города.
Как называет его преподобный — «собор»?
Корнелиусу доводилось бывать и в Сент-Луисе, и в Нью-Орлеане, и в Сан-Франциско, и это сооружение никак не походило ни на один собор, который когда-либо попадался ему на глаза: башни, шпили, черные камни, ни одного креста на виду, какие-то витые лестницы. Больше похоже на замок из сказок для малышей, но здоровенный. Надо думать, возводили это чудо быстро, роились вокруг, на манер улья или муравейника, но какие-то работы велись поблизости и сейчас. С самого приезда он слышал, как под землей бухали взрывы: должно быть, они добывали в скалах позади колокольни что-то полезное, может быть серебро или даже золото. И то сказать, должен же быть у этого вонючего приюта для чокнутых какой-то источник финансирования!
Корнелиус начал закипать. Сперва они продержали его половину утра в гостиной своего преподобного, предложив промочить горло безалкогольной шипучкой, а когда наконец чертов святоша выполз, то, усевшись с ним в той же комнате, тут же завел свою волынку насчет греховного мира и высокого очистительного предназначения поднявшегося из пустыни Нового города. Ну а раз так, то, конечно же, не может быть и речи о том, чтобы железная дорога принесла гнусную сатанинскую цивилизацию в их захолустный Эдем.
С самого начала Корнелиусу хотелось сказать: «Не кипятись, приятель, я даже не молюсь вашему богу, хотя время от времени отправляю на встречу с ним какого-нибудь китаезу». Однако при всем его старании и сноровке ему и слова вставить не удалось, пока чертов хрыч поносил железную дорогу на чем свет стоит.
А ведь если подумать…
Три месяца назад команда кули бежала со строительства ветки, пересекающей Аризону с севера на юг, причем чертовы узкоглазые прихватили с собой тонны всяческих припасов, включая взрывчатку. Трасса, между прочим, прокладывается не в сотне миль отсюда, и китаез среди здешних хоть отбавляй. Вполне возможно, что сюда и впрямь стоило наведаться.
Но конечно, не ради того, чтобы выслушивать тарабарщину захолустного проповедника. Вся эта ахинея вообще никому не интересна, но в голосе преподобного есть что-то странное. Что именно, сразу и не поймешь: какое-то жужжание, будто, когда он говорит, в комнате вьются слепни или пчелы…
А что это у него на письменном столе? Похоже на… коробку с булавками. Вот оно что. Булавки. Открытая коробочка с булавками. Никогда не видел таких булавок. Блестящие. Длинные. Выглядят новыми. Должно быть, новые. Что в них такое? Новые ли они?
— Верно, мистер Монкрайф. Блестящие новые булавки.
— Прошу прощения? — сказал Корнелиус, не отрывая глаз от коробки.
Не то чтобы он хотел этого. Он чувствовал себя хорошо, тепло внутри, лучше, чем он чувствовал себя с тех пор, как прибыл сюда… когда это было, вчера?
— Подойдите и посмотрите на них. Вы ведь понимаете, нет ничего дурного в том, чтобы посмотреть на булавки, правда, мистер Монкрайф?
Корнелиус медленно покачал головой. Жар распространился в нем глубоко и быстро, как после бокала бурбона. И то сказать, можно расслабиться. Какая проблема в том, чтобы посмотреть на булавки?
— Торопиться некуда, смотрите сколько нужно. Все в порядке.
Преподобный не двинулся с места. Стоял за письменным столом. Только вот смотреть на него было как-то трудно, как будто глаза размягчились…
Булавки в коробке зашевелились. В них была жизнь. Да, он понял это. Они перемещались, теснились, перемешивались, а потом быстро, одна за другой, повисли перед ним в воздухе, поблескивая, как украшения. Как рождественская мишура. Впрочем, нет: свет, отражаясь от них, пускал отблески по всей комнате. Прямо как бриллианты! Пригоршни бриллиантов!
— Красиво… — прошептал Корнелиус. — Так красиво. Вокруг слышались звуки. Отчетливые колокольчики. Птичье пение. Шепчущие голоса.
— Смотри на них, Корнелиус.
Он снова кивнул. Как ему хорошо, лучше не бывает. Голос преподобного нежно смешался с тоном колокольчика. Другие голоса зазвучали отчетливее: церковный хор?
Танцующие булавки образовали перед его глазами мерцающую завесу, из которой выплывали дивные образы. Серебристые поля высокой травы, колыхавшейся на ветру. Солнечные зайчики, играющие на снегу. Чистая, прозрачная вода, заливающая луг с желтыми цветами…
Жизнь… так много жизни. Рыба в речке, кони, вольно бегущие по поросшему зеленью каньону. Дикий кот, мирно движущийся среди пасущихся стад антилоп и оленей. Ястребы, кружащие в безоблачном сапфировом небе. И там, далеко внизу, рядом с горизонтом, что это? Какое совершенство линий, цвета и формы ослепляет его глаза?
Город, чудесный цветок, распустившийся посреди пустыни, словно орхидея из оранжереи. Плодородный оазис, раскинувшийся вокруг его башен, поднимающихся на тысячу футов навстречу небесам. Башни из стекла или хрусталя, красные, синие, янтарные, мерцающие в ярких солнечных лучах подобно балдахину из самоцветов.
По щекам Корнелиуса струились слезы. Его губы дрожали от невыразимой радости. Глубоко в груди открылось, как ночной жасмин, его сердце.
Сквозь полупрозрачные стены города он увидел мощное сияние, освещающее его изнутри. Повинуясь шепоту мысли, он скользнул к этому свету, проникнув сквозь стены, словно сквозь туманную дымку. Внизу были люди, толпа, мирно собравшаяся на зеленой, окруженной деревьями лужайке, она обступала помост, откуда исходил свет. Паря над ними, он не мог не восхищаться, ибо никогда не видел таких мирных, приветливых лиц. Люди тянули к нему руки, призывая его в свои теплые, дружеские, братские объятия.
Любовь. Они любят его. Он почувствовал, как поток любви затапливает его, как ее живительные струи проникают в самые потаенные уголки его сознания. Любовь, исходившая от этих людей, поглощала его и порождала в нем ответное чувство такой же силы.
О, как же он их всех любил!
Внезапно толпа дружно повернулась, все как один обратили взоры к высившейся над ними на центральной колонне светящейся фигуре. Его взгляд последовал туда же, и он ахнул, ибо узрел неземную красоту. Свет скрадывал черты, но хватало и золотистого блеска, восхитительного ореола совершенной любви, великодушия и покоя.
То была титаническая фигура, с крыльями, размах которых не охватить взглядом, невозможно измерить.
Ангел.
Его глаза, бездонные, круглые, цвета неба, нашли взгляд Корнелиуса. То был его ангел, ангел для него одного. Взор ангела удерживал его в любящих объятиях, улыбка ангела дарила благословение. Ангел заговорил без слов. Он услышал их в своей голове.
— Ты счастлив здесь, Корнелиус?
— О да.
— Мы ждали тебя.
— Ждали меня?
— Ждали тебя так долго. Ты нужен нам, Корнелиус.
— Правда?
— Время приближается. Тебе предстоит многое сделать.
— Я хочу помочь вам.
— Те люди, снаружи, они относились к тебе плохо.
Слезы струились из его глаз.
— Да.
— Они совсем не понимают тебя. Не то что мы.
— Нет.
Огромность ангела заполнила все поле его зрения, его голос отдавался эхом, воспринимаясь всем телом.
— Ты хочешь остаться здесь, с нами, Корнелиус?
— Я хочу, да. Я очень этого хочу.
Ангел улыбнулся. Ветер со звуком, похожим на бои тысячи приглушенных барабанов, прошелестел, приглаживая волосы Корнелиуса. С руками, сложенными в беззвучной молитве, ангел снова взмахнул крылами и воспарил с помоста к небосводу. Все глаза обратились к небу, созерцая его уход. Музыка усилилась до величественного крещендо, заглушая блаженное бормотание толпы.
Корнелиус улыбнулся, деля теперь с собратьями их тайное знание. Он был дома.
