Как рассказала герцогиня, много лет назад, на пике террора, благородное семейство Лионкур, на шаг опережая людей в красных колпаках, село на корабль из Бордо. Перебравшись через Атлантику и пожив некоторое время в Бостоне, Лионкуры обосновались в долине Гудзона и смогли, после многих лет, в течение которых арендовали земли у голландского патрона, приобрести свой собственный участок. Сорок шесть акров первозданной красоты.

Все это время они не теряли связь с герцогиней. В своих письмах они настойчиво приглашали ее в Америку. До сих пор она отклоняла их предложение, но теперь, наконец, нашла того, кого стоило отправить вместо себя.

— О, доктор, только вообразите, как Шарль будет счастлив там! Вся эта дикая природа. На многие километры вокруг — ни единого города, ни единого французского фанатика. Там ему не придется задумываться о государственных делах…

— Но чем он станет там заниматься? — протестую я. — На что жить?

— О средствах на его проживание позабочусь я. Что касается занятий… — Она поджимает губы. — Разве не в каждом поместье необходим садовник? Даже в Новом Свете?

Так и получается, что однажды, лунным вечером в конце мая, на пристани Шестого округа появляется необычная компания. Трое мужчин с черными сумками различных размеров и три женщины в черных кружевах. Ничто в облике собравшихся не позволяет предположить, что среди них два члена королевской семьи и знаменитейший сыщик страны. Или что самое настоящее историческое событие, а именно тишайшее и молчаливейшее из отречений, разворачивается на ваших глазах.

А все ровно так, и всего лишь через несколько минут пожилой баронессе и человеку по имени Шарль Рапскеллер предстоит сесть в плоскодонную рыбачью лодку, в которой их уже ждут гребцы — слуги герцогини Ангулемской. Лодка доставит их в Гавр. Оттуда они, снабженные рекомендательными письмами, поплывут на трехмачтовом корабле в Нью-Йорк.

Ради этого путешествия баронесса избавилась от всего лишнего. Коротко остриженные редеющие волосы не прикрыты больше париком. Дряблое бледное лицо не приукрашено пудрой и румянами. Но даже сейчас в ней чувствуется что-то от нее прежней. Обратите внимание на то, как прямо она держит спину, спускаясь по ступенькам к пристани. Отметьте улыбку, ослепительную, как всегда, и то, с каким достоинством она принимает протянутую руку герцогини.

— Мадам, — произносит баронесса, — будьте спокойны, я хорошо позабочусь о вашем брате. Как позаботилась бы о собственном сыне.

— Я знаю, — отвечает герцогиня.

Баронессу бережно проводят к лодочникам, и теперь ничто не отделяет Шарля от его новой жизни. Ничто, кроме самого Шарля.

— Может быть, я зря еду, Мари.

Она стоит совсем близко от него, и ее голос звучит мягко и убедительно, как у матери настоятельницы.

— Мой дорогой, ты ведь понимаешь, здесь тебе не дадут спокойно жить. Если кто-нибудь узнает, кто ты на самом деле, ты опять станешь несчастен. И я тоже.

Внезапно, нетерпеливым жестом, она достает из складок плаща мешочек из индийского муслина. Размером с капустный кочан, он туго набит чем-то.

— Вот. — С выражением мрачного удовлетворения на лице она подает ему мешочек.

— Но что это?

— Драгоценности.

Правой рукой прижимая мешочек к животу, он левой развязывает шнурок. Даже сейчас, в темноте, содержимое мешочка не вызывает сомнений.

— Но, Мари, — говорит он, словно ослепленный увиденным, — что мне со всем этим делать?

— Продай, — просто отвечает она. — Продавай предмет за предметом, по мере необходимости.

Легким движением руки она снова затягивает шнурок.

— Этого тебе хватит на всю жизнь, Шарль. Ты сможешь вырастить столько садов, — ее взгляд задерживается на его пустом рукаве, — сколько пожелаешь.

Тихо, если не считать шороха волн, ласкающих пристань, не слышно даже криков матросов с ближайших барж. А это означает, что волнение Шарля можно ощутить кожей, как вибрацию.

— Но я не могу, — говорит он. — У меня нет права на все это.

— У кого же больше прав, чем у тебя? — парирует герцогиня. — И для чего мне драгоценности? Спроси кого угодно, я самая отставшая от моды женщина во Франции. Я не знаю, что делать с побрякушками. Ты извлечешь из них гораздо больше пользы.

— Но ты могла бы поехать с нами! — восклицает он, от волнения приподнимаясь на цыпочки. — Мы переплыли бы океан вместе. И Эктор отправился бы с нами. Разве не замечательно?

Она внимательно вглядывается в его лицо. И сейчас будет первый (и последний) раз, когда я поставлю сказуемое «смеется» к подлежащему «герцогиня». И все равно лишь условно, поскольку в ее смехе слышится скорбь.

— Прости меня. — Она качает головой. — Просто я представила себе прощальную записку, которую оставлю герцогу. «Сожалею, но мне необходимо уехать в Америку. Пожалуйста, начинайте вист без меня. И будьте любезны, передайте королю, что обещанные вышитые чулки я пришлю с нарочным в будущем году». Нет. — Она ласково треплет его по щеке. — Боюсь, так не пойдет, дорогой. Тебе надо жить в своем мире, а мне — в своем.

— А в этом своем мире ты будешь счастлива?

— Я буду более счастлива, чем когда-либо за очень долгое время. Если буду знать, что у тебя все в порядке и есть кому о тебе позаботиться.

До этого момента самообладание ей не изменяло. Как, должно быть, она удивилась, когда оно внезапно покинуло ее.

— Мари, — он беспомощно хлопочет вокруг нее, как наседка, — что случилось?

— О, просто… я вспомнила, они все время твердили, что я должна о тебе заботиться. Мама и тетя Элизабет. И перед тем как их увели, они тоже сказали что поручают мне… — Она подносит к глазам сжатые кулаки.

— Но ты это сделала, — говорит он. — Всей моей жизнью я обязан тебе.

Она смотрит на него красными глазами. Уверен, это длится секунд двадцать, но кажется, что гораздо дольше.

— И только подумать, теперь я опять должна тебя потерять, — произносит она.

— Нет, не потерять. Этого никогда больше не случится.

Она молча кивает.

— Я напишу тебе, когда мы приедем, — предлагает он. — Хочешь?

Опять кивок. Потом она быстро крестит его, целует в лоб и хриплым шепотом произносит:

— Да пребудет с тобой Бог.

Чтобы отвернуться от него, ей требуется собрать всю оставшуюся волю. Но, сделав это, она больше не оглядывается. И не замечает Видока, который широкими шагами направляется к Шарлю.

— Что ж, молодой человек! — Он начальнически фыркает. — Не скрою, что завидую вам. Я всю жизнь мечтал отправиться в Америку.

— О, в таком случае вы можете поплыть с нами. Вам только надо замаскироваться, притвориться чайкой.

Это говорится совершенно серьезно и так же серьезно принимается.

— Следующей весной, — обещает Видок, — я буду ласточкой.

Время истекает, пора отплывать, прощальные слова сказаны. Почти.

Шарль глазами ищет меня во мраке, но я намеренно не выхожу из темноты, стою, скрестив руки на груди.

— Одевайся тепло, — наконец говорю я. — В открытом океане холодно, и я вложил в твое спасение слишком много сил, чтобы потерять тебя из-за пневмонии.

Разумеется, он уже привык к тому, что его передают с рук на руки. Новость о гибели месье Тепака он воспринял примерно так же, как если бы ему сообщили о непредвиденной задержке в дороге. Поэтому утверждать, что нынешнее прощание тронуло его, означало бы преувеличить. Скорее, оно его несколько дезориентировало. Этакое смещение тектонических плит, вызывающее лишь слабую сейсмическую активность.

— До свидания, — отвечает он.

Он садится в покачивающуюся на волнах плоскодонку рядом с баронессой. Муслиновый мешочек падает на дно и катится, но Шарль останавливает его, зажав между ботинками. Лодочник отталкивается веслом от берега, черная вода обступает лодку, отлив принимает ее в свои объятия. И когда лодка начинает движение прочь от берега, Шарль, повинуясь внезапному импульсу, оглядывается. Единственный, чей взгляд он встречает в этот момент, — я.

А когда лодка исчезает за излучиной реки, мне начинает казаться, что рядом со мной стоит отец. Потому что фраза, сложившаяся у меня в голове, предназначается именно ему.

«Мы сделали это. Мы завершили дело, которое ты начал».