Глава LIII
ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Пока я стоял так, погруженный в мрачные мысли, из-за поворота дороги выехала щегольская карета. Я даже не посмотрел на нее и, если бы она просто проехала мимо, наверное, тут же забыл о ней. Но меня заставил очнуться донесшийся изнутри звонкий голосок:

— Мама, мама! Вот мистер Маркхем!

Ответа я не расслышал, но тот же голосок возразил:

— Да нет же, мамочка! Посмотри сама.

Я не поднял глаз, но, полагаю, мамочка посмотрела, так как чистый, мелодичный голос, от звука которого затрепетало все мое существо, воскликнул:

— Ах, тетя! Это мистер Маркхем… друг Артура. Остановитесь, Ричард!

Эти несколько слов были произнесены с таким радостным, еле сдерживаемым волнением — особенно почти восторженное «ах, тетя!», что я чуть было не утратил власть над собой. Карета тотчас остановилась, я повернул голову и встретил взгляд бледной суровой дамы в годах, которая глядела на меня в открытое окошко. Она слегка кивнула, я поклонился в ответ, затем она откинулась на сиденье, а Артур нетерпеливо потребовал, чтобы лакей сейчас же открыл дверцу. Но прежде чем этот служитель успел спустится с козел, из окошка мне безмолвно была протянута тонкая рука. Я сразу узнал ее, хотя черная перчатка скрывала нежную белизну и скрадывала изящность очертаний, — узнал, пылко сжал в своей, задержал на мгновение, но опомнился и отпустил. Ее тотчас отдернули, и тихий голос спросил:

— Вы пришли повидать нас или просто проходили мимо?

Я чувствовал, что владелица голоса внимательно всматривается в меня сквозь густую черную вуаль, которая в сумраке кареты совершенно скрывала ее лицо.

— Я… я пришел взглянуть на дом, — пробормотал я, запинаясь.

— На дом! — повторила она тоном не столько удивленным, сколько разочарованным или недовольным. — А зайти в него вы не намерены?

— Если вы этого хотите.

— И вы сомневаетесь?

— Да, конечно, он зайдет! — закричал Артур, который, выпрыгнув в другую дверцу, обежал карету, обеими руками ухватил мою руку и изо всех сил потряс ее.

— А вы меня узнаете, сэр? — спросил он.

— Ну, еще бы, милый, хотя ты и сильно изменился, — ответил я, оглядывая относительно высокого стройного юного джентльмена, чье красивое умное личико удивительно походило на материнское, несмотря на голубизну сияющих радостью глаз и светло-каштановые кудри, выбившиеся из-под шапочки.

— Я ведь вырос! — заявил он, вытягиваясь в полный рост.

— Очень! На три дюйма, не меньше, честное слово.

— Мне же в прошлый день рождения исполнилось целых семь лет! — произнес он с невыразимой гордостью. — А еще через семь я вырасту выше вас… почти.

— Артур, — перебила мать, — пригласи его к нам. Поезжайте, Ричард!

В ее голосе мне послышалась не только холодность, но и грусть, но я не знал, чем она вызвана. Карета въехала в ворота перед нами. Мой маленький спутник повел меня через парк, без умолку болтая всю дорогу. На крыльце я остановился и поглядел по сторонам, стараясь вернуть себе спокойствие и снова вспомнить недавние решения и воскресить в душе принципы, заставившие их принять. Артуру пришлось несколько раз легонько дернуть меня за рукав, повторяя приглашение войти, прежде чем я, наконец, последовал за ним в комнату, где нас ждали дамы.

Хелен, когда я вошел, взглянула на меня с какой-то серьезной внимательностью и вежливо осведомилась о здоровье моей матушки и Розы. Я ответил с надлежащей почтительностью. Миссис Максуэлл пригласила меня сесть, заметила, что день довольно холодный, и предположила, что я вряд ли совершил утром довольно длинный путь.

— Менее двадцати миль, — ответил я.

— Пешком?

— Нет, сударыня, на империале дилижанса.

— А вот и Рейчел, сэр! — воскликнул Артур, единственный среди нас, кто был беззаботно счастлив, привлекая мое внимание к этой превосходной особе, которая вошла, чтобы взять вещи своей госпожи. Она удостоила меня почти дружеской улыбки — милость, потребовавшая самого вежливого приветствия с моей стороны, на которое мне было отвечено тем же, — Рейчел наконец убедилась, что прежде судила обо мне неверно.

Когда Хелен сняла траурную шляпку с вуалью, тяжелую зимнюю перелину и прочее, она стала совсем прежней, и я не знал, как сумею это выдержать. Особенно меня обрадовало, что пышность ее прекрасных черных волос все так же открыта взгляду.

— Мама сняла вдовий чепец в честь свадьбы дяди, — объяснил Артур, с детским простодушием и наблюдательностью истолковав мой взгляд. Мама сдвинула брови, миссис Максуэлл укоризненно покачала головой. — А тетя Максуэлл своего никогда не снимет, — продолжал шалун. Но заметив, что его развязность неприятна старой даме и огорчает ее, он подбежал к ней, молча обнял за шею, поцеловал в щеку и отошел в широкую оконную нишу, где принялся играть со своим псом, пока миссис Максуэлл невозмутимо обсуждала со мной такие интересные темы, как погода, зимнее время, состояние дорог. Ее присутствие, разумеется, было мне весьма полезно, так как заставляло сдерживаться, служило противоядием против бурного волнения, которое иначе грозило бы возобладать над рассудком и волей. Однако эта узда становилась все более невыносимой, и я с большим трудом заставлял себя слушать ее и отвечать с необходимой учтивостью. Ведь я все время думал только о том, что совсем рядом возле камина стоит Хелен. Обернуться к ней я не решался, но ощущал на себе ее взгляд, а исподтишка покосившись в ее сторону, успел заметить, что щеки у нее порозовели, а пальцы перебирают часовую цепочку отрывистыми нервическими движениями, свидетельствующими о душевной буре.

— Расскажите, — тихо и быстро произнесла она, воспользовавшись первой же паузой в светской беседе ее тетушки с мной, но не отводя глаз от золотой цепочки. (Тут я осмелился снова на нее посмотреть.) — Расскажите, какие новости в Линдене? Что произошло с тех пор, как я уехала?

— Да ничего сколько-нибудь заслуживающего внимания.

— Никто не умер? Никто не женился и не вышел замуж?

— Нет.

— И… и не собирается? Ни одни старые узы не расторгнуты и новые не завязаны? И старые друзья не забыты, не променялись на других?

Последние слова она выговорила почти шепотом, так что расслышал их только я, и с легкой грустной улыбкой подняла на меня взор, исполненный робкого, но такого нетерпеливого вопроса, что мне обожгла щеки прихлынувшая к ним кровь.

— Мне кажется, нет, — сказал я. — А если бы я мог ручаться за всех, как ручаюсь за себя, то ответил бы просто «нет».

Щеки у нее тоже запылали.

— И вы правда не намеревались зайти?

— Я боялся показаться навязчивым.

— Навязчивым? — вскричала она с нетерпеливым жестом. — Как… — Но, видимо, вспомнив о присутствии тетушки, перебила себя и, обернувшись к почтенной даме, продолжала: — Вы только послушайте, тетя! Этот человек — друг моего брата, мой собственный близкий знакомый (хотя бы и в течение нескольких месяцев), уверявший, что он очень привязался к моему сыну… И вот, оказавшись возле моего дома, вдали от собственного, он не хочет нанести нам визита, боясь показаться навязчивым!

— Мистер Маркхем слишком уж скромен, — заметила миссис Максуэлл.

— Скорее уж слишком церемонен, — возразила ее племянница, отвернулась от меня, опустилась в кресло возле столика и принялась листать лежавшую на нем книгу с большой энергией и рассеянностью.

— Будь мне известно, — сказал я, — что вы окажете мне честь, вспомнив меня, как близкого своего знакомого, я, конечно же, не отказал бы себе в удовольствии побывать у вас, но я полагал, что вы давно меня забыли.

— Значит, вы судили о других по себе, — пробормотала она, не отрывая глаз от книги, но покраснела и перелистнула сразу с десяток страниц.

Наступило молчание, и Артур счел себя вправе воспользоваться этой паузой, чтобы подвести ко мне своего молодого красавца сеттера, показать, до чего же он вырос и похорошел, а также справиться, как поживает его отец Санчо.

Миссис Максуэлл удалилась переодеться, Хелен тотчас отодвинула книгу, несколько мгновений молча смотрела на своего сына, его друга и его собаку, а затем отослала первого из комнаты под предлогом, что мне, конечно же, будет интересно посмотреть красивую книгу, которую ему подарили, — так пусть он ее принесет. Мальчик охотно повиновался, а я продолжал поглаживать сеттера. Молчание затянулось бы до возвращения его хозяина, если бы это зависело только от меня, но через минуту-другую хозяйка дома нетерпеливо вскочила и, заняв прежнюю позицию между мной и углом каминной полки, воскликнула:

— Гилберт, что с вами? Почему вы так переменились? Я знаю, таких вопросов не задают, — добавила она поспешно. — Возможно, это очень грубо, и вы не отвечайте, если считаете так… Но я терпеть не могу всякие тайны и скрытность!

— Я не переменился, Хелен. К несчастью, я все такой же… все мои чувства… Переменился не я, а обстоятельства.

— Какие обстоятельства? Да говорите же! — Ее лицо побелело от тревоги… Неужели от страха, что я опрометчиво дал слово другой?

— Я отвечу вам всю правду, — сказал я. — Признаюсь, меня привело сюда намерение увидеть вас… Конечно, не без некоторых опасений, что я покажусь навязчивым даже не без страха, что прием мне будет оказан самый холодный… Но тогда мне было еще неизвестно, что вы теперь владелица этого поместья. Узнал я о вашем наследстве, уже подъезжая сюда, из разговора моих соседей, и вот тогда понял все безумие моих заветных надежд, всю необходимость тотчас от них отказаться. И хотя я сошел с дилижанса у ваших ворот, но с твердым намерением не входить в них. Однако задержался на несколько минут, чтобы посмотреть на дом и парк, а затем уехать назад в М., не повидав их хозяйку.

— И если бы мы с тетей не вернулись в эти минуты с утренней прогулки, я бы никогда вас больше не увидела, и вы мне даже не написали бы?

— Я думал, для нас обоих будет лучше более не видеться, — ответил я как мог спокойнее, но тем не менее почти шепотом, что бы скрыть дрожь в голосе. И я не осмелился посмотреть ей в лицо, боясь, что от моей твердости не останется совсем уж ничего. — Я думал, такая встреча только нарушит ваш душевный покой, а меня доведет до безумия. Но я теперь рад, что случай позволил мне увидеть вас еще раз, узнать, что вы не забыли меня, а также сказать, что я буду помнить вас вечно.

Наступила пауза. Миссис Хантингдон отошла к окну. Сочла ли она, что лишь скромность помешала мне просить ее руки, и размышляла, как отказать мне, не слишком ранив мои чувства? Но прежде чем я заговорил, чтобы вывести ее из затруднения, она внезапно обернулась ко мне и сказала:

— Но что же вам мешало сделать это раньше? То есть заверить меня в том, что вы любезно меня помните, и убедиться, что и я вас не забыла? Почему вы просто не написали мне?

— Я бы написал, но не знал адреса, а справляться о нем у вашего брата не мог, так как думал, что он будет против… Но это меня не остановило бы, если бы я смел поверить, что вы ждете от меня письма или хотя бы изредка вспоминаете своего несчастного друга. Но ваше молчание убедило меня, что я забыт.

— Так вы ждали, чтобы я вам написала?

— Нет, Хелен… миссис Хантингдон, — ответил я, краснея от скрытого в ее словах упрека. — Разумеется, нет. Но если бы вы мне передали весточку через своего брата или хотя бы иногда справлялись у него обо мне…

— Я часто о вас справлялась. Но решила этим и ограничиться, пока сами вы будете лишь изредка вежливо спрашивать его о моем здоровье.

— Но ваш брат ни разу не сказал мне, что вы упоминали про меня.

— А вы его спрашивали?

— Нет. Так как видел, что он не хочет, чтобы его о вас расспрашивали, и нисколько не расположен ни поощрять мое слишком упрямое чувство к вам, ни хоть чем-то помочь мне. — Хелен промолчала, а я добавил: — Он, разумеется, был совершенно прав. — Она продолжала молча смотреть на заснеженную лужайку. «Хорошо, я избавлю ее от моего присутствия!» — подумал я, тотчас встал и подошел попрощаться, исполненный самой героической решимости. Впрочем, ее питала гордость, не то бы у меня недостало на это сил.

— Вы уже уходите? — спросила она и взяла руку, которую я ей протянул, но не отпустила сразу.

— Для чего мне оставаться?

— Подождите хотя бы, пока не вернется Артур.

Я с радостью повиновался и прислонился к стене по другую сторону окна.

— Вы сказали, что не переменились, — заметила моя собеседница. — Но это не так. Вы переменились. И очень.

— Нет, миссис Хантингдон. Хотя обстоятельства этого и требуют.

— Значит ли это, что вы относитесь ко мне точно так же, как в последнюю нашу встречу?

— Да. Но говорить об этом теперь нельзя.

— Нельзя было говорить об этом тогда, Гилберт, а не теперь. Если, конечно, вы не отступите от правды.

Волнение помешало мне вымолвить хоть слово. Но она, не дожидаясь ответа, отвернулась к окну с заблестевшими глазами и пунцовыми щеками, открыла его и выглянула наружу. То ли чтобы успокоить взволнованные чувства, то ли чтобы скрыть смущение, то ли просто чтобы сорвать с маленького кустика у самой стены прелестный полураспустившийся бутон зимней розы, чуть выглядывавший из-под снега, который, видимо, укрывал его от мороза, пока не подтаял на солнце. Во всяком случае, цветок она сорвала, осторожно смахнула сверкающие кристаллики льда с листьев, поднесла его к губам и сказала:

— Этот цветок не так душист, как любимцы лета, но он выдержал невзгоды, которые их погубили бы, — его вспоили холодные осенние дожди, согревало слабое солнце, но пронзительные ветры не иссушили его, не сломали его стебель, а мороз не заставил почернеть его лепестки. Взгляните, Гилберт, он свеж и ярок, как подобает цветам, хотя с его листьев еще не стаял снег. Хотите взять его?

Я протянул руку. Заговорить я не решался, боясь не совладать с собой. Она положила цветок мне на ладонь, но я даже не сомкнул пальцы, стараясь проникнуть в тайный смысл ее слов, сообразить, как ответить ей, как поступить — то ли дать волю чувствам, то ли продолжать их сдерживать. Приняв эти колебания за равнодушие… а может быть, и пренебрежение к ее подарку, Хелен вдруг схватила его, выбросила на снег, закрыла со стуком окно и отошла к камину.

— Хелен! Что это значит? — вскричал я.

— Вы не поняли моего подарка, — ответила она. — Или даже хуже: презрели его. Я жалею, что отдала его вам. Но раз уж я ошиблась, поправить это было можно, лишь взяв его назад!

— Как жестоко вы ко мне несправедливы! — ответил я, мгновенно открыл окно, выпрыгнул наружу, подобрал цветок, вернулся в комнату и протянул его ей, умоляя, чтобы она вновь дала его мне, — а я буду хранить его вечно в память о ней, и он мне будет дороже любых сокровищ.

— И вам будет этого довольно? — спросила она.

— Да! — ответил я.

— Ну, так возьмите его.

Я страстно прижал цветок к губам и спрятал у себя на груди под довольно саркастическим взглядом миссис Хантингдон.

— Ну, так вы уходите? — спросила она.

— Да, если… если должен.

— Как вы все-таки переменились! — заметила она. — Не то стали очень горды, не то равнодушны.

— Ни то и ни другое, Хелен… миссис Хантингдон. Если бы вы могли заглянуть мне в сердце.

— Нет, либо горды, либо равнодушны, а может быть, и то и другое вместе. И почему «миссис Хантингдон»? Почему не «Хелен», как прежде?

— Конечно, Хелен, милая Хелен! — бормотал я вне себя от любви, надежды, восторга, неуверенности и растерянности.

— Цветок, который я вам дала, — эмблема моего сердца, — сказала она. — И вы его увезете, а меня оставите здесь одну?

— Дадите ли вы мне и свою руку, если я попрошу ее у вас?

— Мне кажется, я уже сказала достаточно, — ответила она с обворожительнейшей улыбкой. Я схватил ее руку, хотел прильнуть к ней с горячим поцелуем, спохватился и спросил:

— Но вы взвесили все последствия?

— Пожалуй, нет. Не то я никогда бы не предложила себя тому, кто слишком горд, чтобы согласиться, или же настолько равнодушен, что его любовь не перевешивает моего суетного богатства.

Какой же я был болван! Я жаждал заключить ее в объятия, но не осмеливался поверить такому счастью и заставил себя сказать:

— Но что, если вы потом раскаетесь?

— Только по вашей вине! — ответила она. — Раскаяться я могу, только если горько в вас разочаруюсь. Если вы настолько не доверяете моему чувству, что не способны этому поверить, то оставьте меня.

— Мой светлый ангел! Моя, моя Хелен! — вскричал я, осыпая страстными поцелуями руку, которую так и не выпустил из своих, и обнимая ее за талию. — Вы никогда не раскаетесь, если причиной могу стать только я! Но вы подумали о своей тетушке? — С трепетом ожидая ответа, я крепче прижал ее к сердцу, инстинктивно испугавшись, что потеряю мое новообретенное сокровище.

— Тете пока про это знать не следует, — ответила Хелен. — Она сочтет это опрометчивым, необдуманным шагом, ведь она не представляет себе, как хорошо я вас знаю. Надо, чтобы она сама вас узнала и полюбила. После завтрака вы уедете, а весной приедете погостить, будете внимательны к ней — я знаю, вы друг другу понравитесь.

— И вы станете моей! — сказал я, запечатлевая поцелуй на ее губах, и еще один, и еще, потому что стал таким же смелым и пылким, каким был неловким и сдержанным минуту назад.

— Нет… через год, — ответила она, мягко высвобождаясь из моих объятий, но все еще нежно держа мою руку.

— Еще год! Ах, Хелен, так долго ждать я не смогу!

— А где же ваша верность?

— Но я не вынесу столь долгой разлуки!

— Так ведь это не будет разлукой. Мы станем писать друг другу каждый день, душой я буду все время с вами, а иногда мы будем видеться. Не стану лицемерить и притворяться, будто мне самой нравится столь долгое ожидание. Но раз я выхожу замуж, как хочется мне, то должна хотя бы посоветоваться с друзьями о времени свадьбы.

— Ваши друзья не одобрят вашего выбора.

— Вовсе нет, милый Гилберт, — ответила она, ласково целуя мою руку. — Они переменят мнение, когда узнают вас ближе, если же нет — значит, они не истинные мои друзья, и мне будет не жаль их потерять. Ну, теперь вы довольны? — Она поглядела на меня с улыбкой, полной неизъяснимой нежности.

— Если мне принадлежит ваша любовь, Хелен, чего еще мог бы я желать? Ведь вы меня правда любите, Хелен? — спросил я, нисколько в этом не сомневаясь, но желая услышать подтверждение из ее уст.

— Если бы вы любили так, как люблю я, — ответила она с глубокой серьезностью, — то не были бы столь близки к тому, чтобы меня потерять. Не позволили бы ложной щепетильности и гордости встать между нами. Вы бы понимали, что все эти суетные различия в знатности, положении в свете, богатстве — лишь прах в сравнении с общностью мыслей и чувств, с союзом искренне любящих родственных душ и сердец.

— Но такое счастье непомерно велико, Хелен! — сказал я, вновь ее обнимая. — Я ничем его не заслужил. И едва смею мечтать о подобном блаженстве. И чем дольше должен я буду ждать, тем больше будет мой страх при мысли, что какой-нибудь каприз судьбы отнимет вас у меня. Только подумайте, сколько всего может случиться за долгий год! В какой лихорадке вечного ужаса и нетерпения буду я ждать его конца. К тому же зима — такое унылое время года.

— Я тоже об этом подумала, — ответила она, погрустнев. — Я не хочу зимней свадьбы, и уж во всяком случае не в декабре. — Она вздрогнула: ведь в этом месяце узы злополучного брака связали ее с покойным мужем, и в этом же месяце страшная смерть разорвала их. — Потому-то я и сказала через год. То есть весной.

— Этой весной?

— Нет, нет! Ну, может быть, осенью.

— Так не лучше ли летом?

— Разве что в самом его конце. Удовлетворитесь этим.

Она еще не договорила, когда в комнату вошел Артур. Какой молодец, что не поторопился!

— Мамочка, книга была совсем не там, где ты велела мне ее поискать… (Виноватая мамочкина улыбка словно сказала: «Да, милый, я знала, что там ее не отыщешь!») Мне ее Рейчел нашла совсем в другом месте. Вот поглядите, мистер Маркхем, это книга по натуральной истории. На картинках все-все звери и птицы, и читать ее тоже очень интересно.

В прекраснейшем настроении я сел посмотреть картинки и притянул малыша к себе. Войди он минутой раньше, то очень бы меня рассердил, но теперь я нежно поглаживал его кудри и даже поцеловал в белый лобик. Он ведь был сыном моей Хелен, а значит, и моим. С тех пор я на него так и смотрел. Прелестный мальчик стал теперь превосходным молодым человеком. Он оправдал все лучшие надежды своей матери, и в настоящее время живет в Грасдейл-Мэноре со своей молодой женой, в былые дни — смешливой крошкой Хелен Хэттерсли.

Я не успел посмотреть и половины картинок, когда вошла миссис Максуэлл и пригласила меня в столовую позавтракать. Холодная сдержанность почтенной дамы вначале сильно меня пугала, но я приложил все усилия, чтобы смягчить ее, — и, мне кажется, достиг некоторого успеха даже в этот первый короткий визит. Во всяком случае я поддерживал с ней оживленный разговор, и она мало-помалу смягчилась, стала любезнее, а когда я откланивался, простилась со мной ласково и выразила надежду, что будет иметь удовольствие снова увидеть меня не в столь отдаленном времени.

— Нет, вы не должны уезжать, не посмотрев оранжерею, тетушкин зимний сад, — сказала Хелен, когда я повернулся к ней, чтобы проститься со всей философичностью и сдержанностью, какие только мог призвать себе на помощь.

Я с восторгом воспользовался такой отсрочкой и последовал за ней в большую прекрасную оранжерею с особым для зимы обилием цветов. Разумеется, я на них почти не смотрел. Однако моя прекрасная спутница увлекла меня туда вовсе не для нежной беседы.

— Тетя очень любит цветы, — сказала она. — И очень любит Стейнингли. Я увела вас, чтобы ходатайствовать за нее: пусть Стейнингли останется ее домом и после нашей свадьбы, и… если сами мы решим жить не тут, я хотела бы посещать ее как можно чаще. Я боюсь, ей будет тяжело расстаться со мной, и хотя она предпочитает уединенную созерцательную жизнь, в одиночестве легко поддаться унынию.

— Но конечно же, Хелен, любимая! Распоряжайтесь тем, что ваше, как пожелаете. У меня и в помышлении не было, чтобы ваша тетушка уехала отсюда, каковы бы ни были обстоятельства. А поселимся мы здесь или где-нибудь еще, решите вы с ней, и видеться вы будете, сколько вам захочется. Я понимаю, как для нее должно быть тяжело расставаться с вами, и готов возместить ей это, насколько в моих силах. Я уже люблю ее ради вас, и ее счастье мне дорого не меньше, чем счастье моей матери.

— Спасибо, милый! За это получайте поцелуй. До свидания. Ах, ну же… Гилберт… Пустите же меня… Это Артур! Не смущайте его детский ум своими безумствами.

Пора привести мое повествование к концу. Все, кроме тебя, сказали бы, что я и так его безбожно затянул. Но ради тебя я все-таки прибавлю несколько слов, ведь я знаю, почтенная дама не могла не заинтересовать тебя, и ты захочешь узнать ее дальнейшую судьбу. Разумеется, я приехал к ним снова весной и, следуя советам Хелен, всячески старался заслужить ее расположение. Впрочем, она приняла меня очень ласково, без сомнения, уже подготовленная незаслуженными похвалами мне, которые слышала от племянницы. Естественно, я постарался выставить себя в наилучшем свете, и между нами скоро возникла взаимная симпатия. Когда она узнала о моих дерзких надеждах, то приняла это гораздо лучше, чем я смел надеяться. Мне она сказала только:

— Итак, мистер Маркхем, насколько я поняла, вы намерены отнять у меня мою племянницу. Что же, надеюсь, Бог благословит ваш союз и наконец подарит счастье моей девочке. Признаюсь, мне было бы приятней, если бы она предпочла не вступать во второй брак. Но раз уж она не хочет оставаться одинокой, то не знаю никого из подходящих ей по возрасту, кому я с большей охотой уступила бы ее, чем вам, и кто более способен оценить ее в полной мере и сделать истинно счастливой, насколько мне дано судить.

Разумеется, такой комплимент привел меня в восторг, и я мог только ответить, что надеюсь не обмануть ее ожиданий.

— Однако у меня есть к вам одна просьба, — продолжала она. — Видимо, я могу по-прежнему считать Стейнингли моим домом, так мне хотелось бы, чтобы он стал и вашим, потому что Хеден привязана к нему и ко мне… Как и я к ней. Грасдейл полон для нее горьких воспоминаний, от которых ей было трудно избавиться, а я не буду докучать вам своим обществом и тем более во что-нибудь вмешиваться. Привычки у меня очень спокойные, как и занятия, я буду оставаться в своих комнатах, и вам не придется видеть меня так уж часто.

Разумеется, я с готовностью на все согласился, и мы жили в величайшей гармонии с нашей тетушкой до дня ее кончины. Печальное это событие произошло несколько лет спустя. Печальное не для нее (ибо смерть пришла к ней тихо, и она была рада достигнуть конца земного пути), но только для оплакивавших ее любящих друзей и тех, кому она благодетельствовала.

Однако вернемся к моим делам. Мы поженились в чудесное августовское утро. Понадобились все эти восемь месяцев, и вся доброта, все терпение Хелен вдобавок, чтобы моя матушка отказалась от своего предубеждения против моей невесты и примирилась с мыслью, что я покину Линден-Грейндж и буду жить в таком отдалении от нее. Однако выпавшее на долю ее сына счастье было ей приятно, и она с гордостью приписывала все только его собственным необычайным достоинствам и талантам. Ферму я передал Фергесу, причем с более легким сердцем, чем сделал бы это на год раньше. Теперь я мог более не тревожиться за его судьбу — он уже несколько месяцев был влюблен в старшую дочь приходского священника в Л., и высокие душевные качества барышни пробудили все спавшие в нем крепким сном добродетели и подвигли его на самые похвальные старания заслужить ее любовь и уважение, а также составить состояние, позволившее бы ему просить ее руки, и сделать себя достойным чести не только в ее глазах или глазах ее родителей, но и в своих собственных. Как тебе известно, он в этом преуспел. Что до меня, то вряд ли надо рассказывать тебе, как счастливо и в какой любви мы жили и живем с моей Хелен, сколько радости находим в обществе друг друга и в подрастающем вокруг нас молодом поколении. А сейчас мы с большим нетерпением ожидаем твоего с Розой ежегодного визита — ведь уже близко время, когда вам придется покинуть свой пыльный, дымный, шумный город, полный суеты и забот, чтобы отдохнуть и набраться сил в нашем мирном сельском приюте.

А пока — прощай!