Глава 2
ТАЙНЫ СЭМЮЕЛЯ МЕЙЕРА
Барабанная дробь костяшек о стальную дверь заставила Эсфирь вскинуть голову и отвлечься от решения нелегкой задачи, как завязать кроссовки. Ага, должно быть, очередной доктор. Санитарки, судя по всему, не умеют стучаться. Впрочем, на пороге возник худощавый мужчина с квадратной челюстью и ежиком рыжеватых волос. «Следователь», – подумала она. Костюм на нем был более удачного покроя, нежели обычно носят служители порядка, и все же в нем безошибочно узнавался полицейский до мозга костей. Эсфирь отпустила шнурки и устало откинулась на низеньком клеенчатом стуле.
– Ну сколько можно? – спросила она.
– Пардон?
– Сколько можно меня допрашивать?
– Я здесь не для допроса.
– А зачем тогда? Переезд в другую палату? Вот уж спасибо. Шесть раз за последние три дня. Все, с меня хватит. И вообще, если у вас принято так тасовать пациентов, то могли бы начислять бонусные мили, что ли.
– Ничего, если я войду? – спросил мужчина. – Я мог бы вам помочь.
Она настороженно посмотрела ему в глаза, словно ожидая, что он вот-вот начнет рекламировать новейшие средства для желающих похудеть. Впрочем, она так устала, так устала с того злосчастного дня, когда ее ранили…
Безразлично поведя плечом, она ответила:
– Ну, если хотите…
И отвернулась к окну.
По-мальчишески застенчиво улыбнувшись, он присел на колено и быстро покончил с одним шнурком. Затем, деликатно придерживая за пятку ее вторую ногу, ловко надел кроссовку и на нее. Солнечный луч из окна рассыпался золотыми искрами на его дешевеньком обручальном кольце. Девушка искоса кинула взгляд, чтобы узнать, не пялится ли он на ее ноги, но увидела только макушку головы. Почувствовав, что на него смотрят, он поднял глаза.
– Меня зовут Мартин Хенсон, – представился мужчина. – Как вы себя чувствуете? Лучше уже?
– Я бы сказала, что меня лет двенадцать обрабатывали резиновой дубинкой.
– Врачи говорят, дело идет на полную поправку.
– Да что вы? Везет же мне. Выходит, напичкали пулями, да только не в десятку.
– Лучше быть живым везунчиком, чем мертвым умником, – глубокомысленно изрек Хенсон.
Эсфирь невольно поежилась. Тут ей пришло в голову, что он, наверное, слышал о той пуле, что попала ей в левую грудь. Может, это его заводит?
– Сильно болит?
– Когда болит, значит, человек жив… Так, побаливает немножко. А потом, при желании здесь дают перкоцет.
Он встал.
– В вас уже стреляли когда-нибудь?
«Стреляли, – подумала она. – Да только не попадали».
– Нет. А с какой стати? Я всего-то агент в турфирме.
Он кивнул.
– Не возражаете?
Подойдя к выходу, он осмотрел коридор в обе стороны и, не дожидаясь согласия, закрыл дверь.
Девушка было напряглась, но сразу поняла, что этот Хенсон слишком спокоен, чуть ли не беспечен, чтобы оказаться реальной угрозой.
– Терпеть не могу госпитали и лазареты, – сказал он. – А вы?
Как странно он подбирает слова… Что-то не похоже на обычную светскую беседу.
– Вы знаете, – помолчав с секунду, прошептал он, – оперативник «Мосада», работающий в Соединенных Штатах нелегалом, много чего может добиться. Ведь дипломаты таких, бывает, дров наломают… Чуть пережал, и все: сорваны какие-нибудь переговоры, что мы ведем с палестинцами и прочими…
– «Мосад»? – Эсфирь рассмеялась. – Скажете тоже! При чем тут «Мосад»? Я же просто работаю в турфирме.
– Вы что же, думаете, мы не отслеживаем разведагентов, рвущихся в Америку? – негромко спросил Хенсон. – В текущей-то обстановке? А потом, ваше правительство, конечно же, держит нас в курсе. Чикагскую полицию очень заинтриговала гражданка Израиля, которая, едва сойдя с трапа, получает несколько пуль. Они позвонили в ФБР, те связались с вашим посольством, те, в свою очередь, с госдепом и так далее. Нас заверили, что вы здесь присутствуете «не по долгу службы». И заодно поручились, что вы полностью готовы с нами сотрудничать.
– Я приехала повидать отца и нарвалась на какого-то грабителя.
– Мне обещали, – заупрямился Хенсон. – Ваш Йосси Лев обещал, что вы будете сотрудничать.
Эсфирь промолчала, стараясь не показать виду, что это имя выбило ее из равновесия. Впрочем, недавно принятое обезболивающее оказалось не столь уж сильным, поэтому любую ее реакцию можно было списать на гримасу боли. С другой стороны, где гарантия, что он не догадался, о чем она думает? Кто он вообще такой, этот Хенсон? Телепат?
– Как вы сказали?
– Йосси Лев. Мы с ним утром созвонились. Майор Лев просил передать вам «шалом». Он говорит, что после всех ваших приключений с трудом верится, что вы во время отпуска умудрились попасть в такую переделку. Они, знаете ли, поначалу подозревали «Хамас», но эта версия не подтвердилась.
– Я не понимаю, о ком или о чем вы говорите.
– Ну конечно, – улыбаясь, отозвался Хенсон. – Вы не понимаете. Послушайте, я никаких ловушек вам не расставляю. Просто позвольте мне объяснить, что нас интересует.
– Через полтора часа я должна быть в аэропорту.
– Не страшно, время еще есть.
Из кармана пиджака он вытащил записную книжку и «монблан». Не часто встретишь такую дорогую авторучку у полицейского. А что, если он из госдепа? Впрочем, Хенсон так и не снял колпачок, а просто воспользовался «Монбланом» как указкой, водя ею по своим записям.
– Итак, по словам следователя Томаса из полицейского управления Чикаго, – начал он, – вы заявили, что отец позвонил вам и сообщил, что рак предстательной железы дал метастазы и что ему осталась максимум пара недель.
– Да. – Эсфирь отвернулась к окну. – Считанные дни.
Мейер звонил ей раз пять. Умолял. Рыдал в трубку. Утверждал, что истратил тысячи долларов на международные звонки, пытаясь проследить за своей семьей на протяжении всех этих лет. Он знал, что Роза так и не вышла замуж повторно, а просто вернула свою девичью фамилию. Ну разве отсюда не видно, что он беспокоился, заботился? Ведь он тоже не женился. Он по-прежнему любит Розу, любит и ее, свою дочь.
Как смел он называть это любовью? Все его всхлипы лишь сильнее разозлили Эсфирь, и она уперлась намертво. У нее нет никакого желания видеть отца. Не прошло и года после ее рождения, как он бросил мать. Такое – простить?! Девушка поморщилась, припомнив, как бросила трубку, выкрикнув сначала все о своей ненависти. Он перезвонил еще раз. Она сидела и слушала автоответчик, откуда неслись рыдания и мольбы на ломаном иврите и совсем уже невразумительном идише. Он утверждал, что ему надо кое-что ей передать. Нечто настолько важное, что возместит все, что он натворил. Мать бы поняла, уверял он. Его жизнь прошла впустую. Это его последний шанс хоть что-то сделать для своего единственного ребенка.
Эсфирь разрывалась на части. Чего бы он ни обещал ей дать, это не играло никакой роли. Ей даже не было интересно. Но каких бы ошибок ни наделал Мейер, ей хотелось знать, кем он был, хотелось взглянуть ему в глаза и понять, что он за человек. Здесь не обойтись без совета матери, однако к тому времени Роза уже совсем потеряла всякую способность реагировать на мир. Еще год назад она порой принимала свою дочь за тетю Полю, задохнувшуюся в тюремном вагоне по пути в Освенцим, а по мере того, как мыслительные процессы Розы распадались на части, она все чаще и чаще в своем сознании переживала ужасы тех юных лет. Теперь же в инвалидной коляске сидела женщина, бесстрастно глядящая перед собой без тени мысли или чувства. Бледный призрак, наконец-то освобожденный от всех кошмарных воспоминаний. Роза Горен была жива, но только на бумаге, как имя еще не умершего человека. Эсфирь задавалась вопросом, не потому ли она согласилась встретиться с Сэмюэлем Мейером, чтобы просто заполнить образовавшуюся пустоту? Чтобы воссоздать некое подобие семьи, хотя бы на тот краткий срок, что был отпущен ее отцу?
Одной бессонной ночью Эсфирь села в машину и проехала через весь Тель-Авив, ища совета у Йосси Лева. Майор терпеливо выслушал, но, как и всегда, ответил прямо и грубовато: «Хочешь, езжай, а хочешь, нет. Следуй своей интуиции. Она выручала тебя в тысяче диких ситуаций». Да, но что именно пыталась сказать ей интуиция? Как было разобраться в противоречивых эмоциях, что взяли ее в клещи подобно толпе разъяренных фанатиков, побивающих жертву камнями?
По дороге домой ей вспомнился один ортодоксальный раввин, с которым она как-то раз познакомилась в доме призрения, куда пришла навестить мать. Нельзя сказать, чтобы Эсфирь была глубоко религиозна, но этот раввин казался ей очень понимающим и мудрым, так что на следующее утро после известия об отце она позвонила с просьбой о встрече. И раввин сказал ей, что нельзя допускать, чтобы на решение влияли те воображаемые чувства, которые якобы испытывает ее мать. Ведь Роза уже ничего не чувствует. А сама Эсфирь никогда не сумеет обрести душевный покой, если не встретится с отцом. Такая поездка, а может быть, даже и прощение (если она найдет в себе столько сил) могли бы стать «мицвой», актом сострадания и милосердия в отношении умирающего человека, каких бы бед он ни натворил. Милосердие куда важнее наказания, и за это ей воздастся…
– Словом, вы решили лететь в Чикаго, – напомнил о себе Хенсон.
Она молча кивнула. Впрочем, Мейер ничего не знал. Она купила билет, уговорив саму себя, что сможет отказаться в последний момент. Самообман, конечно, но в ту минуту она в это верила.
– И вы, стало быть, позвонили ему из аэропорта, а он дал вам адрес?
– Не только. Он мне назвал… эти… как их там?.. Какие-то «сетевые координаты», что ли… Сколько-то там сотен к северу, чего-то такое к западу… Не могу сказать, чтобы я в них толком разобралась, зато таксист все отлично понял.
– У нас тут сетка используется. Пересечение Стейт-авеню и Мэдисон-авеню дает нуль, точку отсчета, – объяснил Хенсон. – Весьма удобно, ведь заблудиться в большом городе проще простого, особенно в Старом Свете: Лондон, Дамаск, Каир. Такая древность, знаете ли…
– Надо же, никогда не слышала, – сказала она.
Хенсон улыбнулся.
– Хотя работаете в турфирме?
– Я организую группы.
– А-а…
Она вспомнила, как дрожал голос на том конце провода. На секунду ей пришло в голову, уж не стоял ли рядом Шток, приставив пистолет к виску Мейера, но нет, это звучали эмоции. Благодарность за шанс получить прощение…
– Когда я позвонила из аэропорта, отец дал адрес и сетевой код. Я приехала, а там… Ну, вы знаете.
Пару секунд Хенсон молча смотрел ей в лицо.
– Этот самый Шток, должно быть, настоящий эксперт, коль скоро он с вами справился. В смысле, с вашей-то подготовкой… Лев говорит, вы одна из лучших.
– Подготовка? О чем вы?
Ничего не ответив, Хенсон многозначительно опустил глаза на свои записи. И все-то он знает, все-то он ведает… Наглый индюк. Страшно потянуло влепить ему пощечину.
– Вы вот что мне растолкуйте, – зло прошипела она. – С какой стати сюда «контора» лезет? Расследовать убийство – это дело для чикагской полиции. Я им дала приметы, все рассказала. Теперь они должны найти его убийцу. А убийства – это их епархия, не ваша, ясно?
– Вы сказали «контора»? А при чем здесь ЦРУ? – Хенсон мило улыбнулся. – Теперь уже я не понимаю, о чем говорите вы.
«Ах, вот как? – подумала она. – Бей врага его же оружием? »
– Мне нужно вызвать такси.
– А вот детектив Томас сначала подумал на вас, что это вы отца убили.
– Я?! Да в меня три раза стреляли!
– Что ж поделаешь, такая у него была версия. Кроме шуток.
– Мейер сначала выпустил три пули в меня, а потом еще две себе в лицо? Или, погодите. Сначала я застрелила его, потом себя, будто бы…
– Ужас, правда? Но понимаете, когда он получил сведения про Мейера, то ему показалось, что…
– Сведения?
– Причина, по которой от него ушла ваша мать.
В комнате воцарилась такая тишина, будто вселенную только что передернуло. Что он несет?
– Это Мейер нас бросил, а не мать!
– Вы серьезно ничего не знаете? – Хенсон склонил голову набок. – Вы меня извините, в это трудно поверить. Я говорю, вы всегда могли бы все узнать, если бы только захотели. Но ведь не захотели, верно? Впрочем, вас можно понять.
– Он удрал от матери с какой-то шиксой! С белобрысой шиксой!
Ни одно чувство не отразилось на лице Хенсона.
– Неверно.
У Эсфири заныло сердце. Она отказывалась встретиться с отцом, когда тот уже умирал. А теперь, после того, как она наконец-то уступила, его вырвали в тот самый миг, когда он был готов объяснить, почему оставил семью. Нет-нет, это невозможно! Такое объяснить нельзя! Отчего же он не попробовал с ней связаться за прошедшие тридцать пять лет? Та боль в глазах матери при всяком вопросе об отце… Откуда она? Появилась на пустом месте?
– Вы родились в начале шестьдесят шестого года, – сказал Хенсон. – Примерно в то же самое время Служба иммиграции и натурализации пересматривала дела нескольких евреев, попросивших убежища около пятьдесят первого года. Я бы сказал, их скорее интересовали советские агенты-нелегалы, нежели вероятные нацисты. Как бы то ни было, о вашем отце всплыли кое-какие вещи, очень напоминавшие биографию некоего головореза по имени Стефан Мейербер.
На лбу Эсфири выступил холодный пот. Мать ни слова об этом не упоминала!
– И?
По словам Хенсона, после прибытия в Соединенные Штаты жизнь Сэмюеля Мейера ничем особенным не выделялась. Он осел в Чикаго и устроился в одну из мастерских, подрабатывая таксистом-частником по выходным. Копил деньги, а потом вместе с Розой Горен купил тот самый дом, где и умер в конечном счете. В полицейские сводки имя его попадало дважды. В 1959 году он проходил свидетелем по делу об ограблении. Возле какого-то джаз-клуба белый отнял деньги у черного. До суда не дошло, потому как жертва так и не появилась, чтобы подать официальное заявление в полицию. В 1963 году его задержали во время забастовки в числе доброй дюжины пикетчиков. Факты обвинения оказались подтасованы в целях давления на их профсоюз, так что по прошествии нескольких часов Мейера отпустили. В общем, жизнь его текла тихо и спокойно, он был весь поглощен работой, время от времени ходил в синагогу и играл в домино с рабочими-итальянцами, все из той же мастерской. В начале 1966 года родилась Эсфирь. Словом, Сэмюель Мейер и его супруга Роза, можно сказать, посвятили себя воплощению американской мечты.
Однако через несколько месяцев после рождения дочери Сэмюель Мейер зашел в ломбард, расположенный неподалеку от делового центра, и предложил серебряную табакерку, украшенную изображениями скрещенных пушек и геральдических лилий. Хозяин ломбарда сразу понял, что вещица намного древнее и дороже, чем утверждал Мейер. Месяцем раньше в одном из особняков квартала «Лейк-форест» произошло ограбление, пропало несколько антикварных поделок. Хотя в списке, переданном из полиции, табакерка не значилась, хозяин все равно позвонил в участок и поделился сомнениями. Полиция застала Мейера на его таксомоторной стоянке и допросила. Он сказал, что табакерку ему дал какой-то человек в Голландии, еще во время войны, и что вплоть до эмиграции он носил ее в кармане как талисман. При более тщательном осмотре на днище удалось прочитать клеймо пробы и монограмму, из которой следовало, что эту табакерку изготовили для родного брата Людовика XIV, Филиппа, – главнокомандующего войсками Франции. Этот знаменитый гомосексуалист заказал для своих ближайших друзей пять таких табакерок. Три из них находятся в музеях, одна утеряна, а еще одну в 1943 году отобрали у банкира-еврея из Ниццы. Причем грабитель известен – французский нацист по имени Стефан Мейербер.
Мейера взяли в оборот. Тот факт, что он свободно говорил по-французски и не мог подтвердить свое местонахождение в период с середины 1940-го вплоть до появления в Авиньоне в 1947-м, вроде бы свидетельствовал не в его пользу, напоминая скорее биографию Мейербера. При марионеточном режиме Петена этот самый Мейербер помогал выявлять евреев и растаскивать их имущество. Когда Германия установила более прямой контроль над югом Франции, он решил любой ценой доказать свою лояльность. Один немец, из числа бывших армейских офицеров, дал показания о том, что Мейербер до смерти затоптал беременную женщину. Два выживших узника трудовых лагерей видели, как он суповой ложкой выковырял глаза у мальчика-подростка. В обоих случаях свидетели уверенно указали на Сэмюеля Мейера, хотя армейский офицер был почти слеп. Словом, началась подготовка к лишению Мейера гражданства с последующей депортацией во Францию, где его ждал трибунал. Слушания назначили на ноябрь 1966 года.
У Эсфирь засосало под ложечкой. Во рту пересохло так, что она едва сумела выдавить слова:
– А мой… мой отец признался?
– Нет. Во всяком случае, никому из властей. Продолжал настаивать, дескать, пробираясь на юг, он в районе Маастрихта встретил какого-то беженца, который и обменял ему эту табакерку на еду и кое-что из вещей. К концу лета дела в семье пошли из рук вон плохо. Незадолго до Дня труда ваша мать тайком вывезла вас из Чикаго в Нью-Йорк, а оттуда самолетом в Тель-Авив. Едва сойдя с трапа, она попросила убежища для вас обеих, а затем и вовсе отказалась от американского гражданства. Она упорно не желала объяснять причины такого загадочного поведения и категорически утверждала, что не имела никакого понятия о роли Сэмюеля Мейера во время войны. Единственное, что она могла о нем сказать… вы уж меня извините, но, по ее словам, он был «свиньей». Даже когда израильские власти пригрозили ей отменой визы с последующей высылкой в Штаты, она и тогда отказывалась давать какие-либо показания против мужа.
– Но ведь обратная высылка запрещена «Законом о возвращении»!
– Возможно, они просто блефовали, – ответил Хенсон. – Впрочем, не забывайте, что несколькими годами позже израильтяне не впустили Мейера Лански, знаменитого мафиозо. За неделю до слушаний пришли неожиданные известия из деревушки Шантери, что рядом с Женевой. Оказывается, газета «Интернэшнл геральд трибьюн» перепечатала обвинения против вашего отца, и они попали на глаза местному инженеру, который припомнил кое-какие рассказы своих родителей. Судя по всему, человек по имени Стефан Мейербер пересек франко-швейцарскую границу в тысяча девятьсот сорок пятом году. Обычно таких людей депортировали немедленно. К примеру, несколькими годами ранее швейцарцы, бывало, отправляли назад даже евреев, на верную смерть в Германию. Однако человек, именовавший себя Мейербером, уже стоял чуть ли не на краю могилы. Он попытался подкупить деревенские власти, предлагая им некое драгоценное распятие, которое, как потом выяснилось, в свое время было похищено при разграблении чьей-то коллекции в Авиньоне. К моменту своего появления в Шантери этот человек уже бредил и кашлял кровью вследствие жестоких побоев. Дня через четыре он умер.
Хенсон доверительно наклонился к Эсфири.
– Деревенские решили, что он либо оказался жертвой преступления, либо его избили в отместку, как нередко случалось в освобожденных странах. И тогда они сделали фотографию этого человека на смертном одре. Он был похоронен в могиле для бедных, и на этом бы история закончилась, кабы не то самое распятие и воспоминания инженера. Перед лицом довольно веских доказательств о кончине Мейербера власти отказались от обвинений в адрес вашего отца. Отмечу, что многие эксперты считали смерть Мейербера простым спектаклем, возможно, даже не без помощи симпатизирующих швейцарцев. Однако у них не имелось никаких фактов, приемлемых в суде. Такие группы, как «Die Spinne», «Одесса», да и все прочие организации скрывающихся нацистов изрядно преуспели в подобных инсценировках. Как бы то ни было, интерес к распутыванию загадки Сэмюеля Мейера заметно угас на фоне вьетнамских событий, не говоря уже о пресловутой кнопке, которой сверхдержавы стращали друг друга.
У Эсфири сверкнули глаза.
– Вы сами-то верите, что мой отец был Мейербером?
Хенсон не стал прятаться от ее пылающего взгляда:
– Да, мисс Горен, боюсь, что верю.
Она вскочила со стула и сделала несколько неловких шажков, пытаясь размять многострадальные, покрытые синяками мышцы.
– Это идиотизм.
– Почему? Вам что-то рассказал отец?
– Ничего он мне не рассказывал. Возможности такой не было… Нет, это же надо! Пролететь тысячи миль – и вот здравствуйте вам! Вы что, всерьез полагаете, будто моя мать позволила бы военному преступнику разгуливать на свободе? Ей было четырнадцать, когда ее избили во время Кристаллнахта. В Освенциме она выжила только потому, что стала забавой, личной игрушкой какого-то офицера. После освобождения попала в руки советских солдат, и трое суток ее насиловали. И после всего этого она закрыла бы глаза на Мейербера? Да вы бредите!
Хенсон поежился, слушая подробности из биографии Розы Горен. Тщательно взвешивая слова, он возразил:
– Нам кажется, что она просто хотела вас уберечь…
Эсфирь замерла.
– Как вы думаете, во что превратилась бы жизнь дочери Мейербера в Израиле? – продолжал Хенсон. – Сохранили бы вы сами такую тайну ради собственного ребенка? В смысле, если бы у вас был ребенок…
Эсфирь вновь молча отвернулась к окну и оперлась рукой о спинку стула.
– Нет, – ответила она наконец. – Нет, и еще раз нет. Я бы сообщила куда следует. Про родного отца. Я не такая, как мать, – она сильнее меня. Была сильнее.
Долгая пауза. В голове все кружилось и летело кувырком. Затем в тишине понемногу начал проявляться привычный шум больницы. Дежурная медсестра вызывает врача… В коридоре поскрипывает чье-то инвалидное кресло…
Хенсон осторожно подал голос:
– Думаю, вы недооцениваете свои силы. Вспомните, вы вышли против мужчины с пистолетом, имея в руках только баллончик с краской и отвертку.
– Ага. Как странно, что он улизнул. По всем правилам, я должна была его уложить.
Хенсон прямо взглянул в ее широко распахнутые темные глаза.
– Мне кажется… поправьте, если я ошибаюсь… мне кажется, вам хочется узнать правду о своем отце. Какой бы она ни оказалась.
– Мне надо к четырем в аэропорт, – тоскливо сказала Эсфирь.
– Самолеты «Эль-Аль» летают каждый день, – ответил Хенсон. – В конце концов, мир не так уж велик.
