28

Элинор услышала шарканье тапочек доктора Карбери за дверью. Через мгновение ее муж, все еще в ночном колпаке и сорочке, медленно вошел в гостиную, опираясь на трость. Единственного взгляда на его лицо хватило, чтобы понять: ему выпала не самая спокойная ночь. Элинор немедленно подошла к нему и отвела к креслу. С тех пор как он сообщил ей о своем нездоровье, ее чувства пребывали в смятении. Она не понимала, что должна или может испытывать. Ей не нравилось быть замужем за ним, но это лучше, чем вовсе не быть замужем, и без него ей не на что будет рассчитывать, не считая ненадежной щедрости леди Анны. Но самое странное, она испытывала к нему жалость и даже некоторое уважение. Вот человек, который знает, что стоит на самом пороге смерти. Казалось, подобное положение скорее раздражает, нежели пугает его.

— Вы собираетесь сегодня утром на мельницу, насколько я понял? Надеюсь, что вы очень внимательно допросите мистера Холдсворта. Не знаю, доведется ли вам увидеть самого мистера Олдершоу… возможно, его пришлось запереть; вы должны позволить мистеру Холдсворту быть вашим проводником. — Он глядел на нее маленькими темными глазками, частично скрытыми складками кожи. — Я считаю, что в целом ему можно доверять. Как и мы, он имеет веские основания желать скорейшего выздоровления мистера Фрэнка. В какое время он ожидает вашего приезда?

— В два часа.

— Вы должны приехать раньше. В час или даже до того. Застаньте их врасплох, и вы увидите их подлинные лица. Ее светлости нужны самые точные сведения обо всем, и это верный способ их получить.

— Хорошо. Как скажете, сэр.

— А я хотел бы, чтобы ее светлость осталась довольна, — медленно произнес Карбери. — У меня к ней есть особая просьба.

Он умолк, дав Элинор время заключить, что эта просьба, несомненно, касается ее перспектив, когда она станет вдовой. Но жена отвлеклась, заметив, что муж дрожит. Она вскочила с кресла. Его губы тряслись, а огромная бочка груди слегка колыхалась, как будто внутри подскакивал маленький тяжелый предмет. Она открыла рот, чтобы спросить, что случилось, и в тот же миг поняла, что в вопросе нет нужды: доктор Карбери смеялся.

— Жаль, что вы его не видели, моя дорогая миссис Карбери… в смысле, мистера Ричардсона… поистине занимательное зрелище. Он не знал, что делать или говорить.

— О чем, сэр?

— О Розингтонском членстве, разумеется. Я сообщил ему во время обеда, перед всеми собравшимися. Бедняга чуть не свалился со стула, — Карбери сложил ладони на своем огромном животе. — Более всего на свете он мечтает стать директором этого колледжа. Если ее светлость воспользуется своим влиянием против него, это будет чудесно. И Соресби тоже может пригодиться, поскольку, став членом совета, получит право голоса на выборах.

Он поморщился от приступа боли. Но постепенно та отступила. Доктор широко улыбнулся супруге, отчего его глаза совершенно исчезли в окружающих складках кожи.

— Моя дорогая миссис Карбери, — повторил он. — Жаль, вы не видели его лица. Очень жаль, что не видели.

Элинор улыбалась и кивала, как положено доброй жене, когда муж приглашает ее разделить свою радость. Ее умирающий муж больше беспокоился о судьбе врага, чем о будущем жены. На пороге смерти ненависть была могущественнее любви.

Проблема с запряженным пони фаэтоном заключалась в том, что на нем была всего одна скамья, которую Элинор приходилось делить с Беном. Слуга был крупным, вечно потным мужчиной, бедра которого норовили занять все сиденье. Избегать контакта с ним было нелегко, и уж совершенно невозможно — не думать о том, как его белые бедра подпрыгивали вверх-вниз в прачечной. Несчастный пони с трудом тащил фаэтон вверх по наклонной Хантингтон-роуд. Экипаж был маленьким, четырехколесным и легким, с плетеными боками. Элинор вполне могла бы управлять им сама, и, несомненно, он и был предназначен для использования дамами. Но доктор Карбери не позволил бы ей странствовать по общественным дорогам одной.

Выехав из Кембриджа, они вскоре покинули главную дорогу и нырнули в сеть более мелких, заключенных между высокими насыпями и живыми изгородями. Белая пыль клубилась за их спинами, отмечая продвижение фаэтона. Земля под колесами становилась все более грубой, и пони спотыкался о выбоины и рытвины.

Они завернули за поворот, и примерно в четверти мили впереди показалась горстка крыш. Бен сказал, что это Уайт-бич, и мельница находится по ту сторону. Псы встретили их приближение нестройным лаем. Деревушка была такой скромной и незначительной, что едва ли заслуживала имени собственного. Два или три коттеджа сгрудились вокруг полуразрушенного паба. За ними находилась ферма, более солидный дом с двором и амбарами, приют большинства собак. Бен слегка выпрямился и вытянул пони хлыстом. Обезумев, тот снова споткнулся, и фаэтон накренился к изгороди со стороны Элинор. Пони замедлил ход. Он прихрамывал.

Бен еле слышно выругался.

— Прошу прощения, мадам, скотина потеряла подкову.

— Ничего страшного, если мы пройдем остаток пути пешком и положимся на милость мистера Смедли.

Бен слез с сиденья и помог хозяйке спуститься. Она шла так быстро, как только могла, не обращая внимания на грязь на ботинках и пыль на подоле юбки. Бен поспешал следом, ведя в поводу пони и фаэтон. Ферма находилась на другом конце деревни. Элинор услышала металлический звон молота. Перед самой фермой стояла маленькая кузница, и дым поднимался из ее трубы. Возможно, беспокоить мистера Смедли не придется.

Она отправила Бена в кузницу, а сама осталась ждать на дороге с пони. Через мгновение слуга вернулся с кузнецом, коренастым сгорбленным мужчиной с узкими плечами и крупными предплечьями, как у барсука.

— Он поможет, мадам, — сообщил Бен.

— Сколько времени это займет? — спросила Элинор, обращаясь непосредственно к кузнецу.

Мужчина переступил с ноги на ногу и пробормотал что-то насчет часа, возможно; заранее не угадаешь.

— Далеко ли Уайтбич-Милл?

Он указал закопченным пальцем на начало тропинки за фермой и противоположную сторону дороги. Вновь посмотрел на Элинор и смерил ее взглядом, оценивая ее физическую форму, как будто она была лошадью.

— Пять или десять минут, может быть.

Она приняла решение.

— Я пойду пешком, — сказала она Бену. — Когда пони будет готов, приведи его к мельнице.

— Но мадам, разве я не должен отправиться с вами?

— Нет, — отрезала Элинор. — Я хочу, чтобы ты остался с пони.

Она немедленно тронулась в путь, не позволяя своей решимости ослабнуть, сознавая, что Бен будет смотреть ей вслед с тревожным выражением лица. Ему хватало ума, чтобы понять: хозяин предпочел бы, чтобы он сопровождал госпожу.

На тропинке сильно пахло чесноком, поскольку обе ее стороны густо заросли черемшой. Элинор замедлила шаг, скрывшись из виду Бена и кузнеца. Она не взяла часы, но по положению солнца знала, что день едва перевалил за середину. Неважно. Если на мельнице никого нет, что маловероятно, она найдет место в тени и подождет. Оказаться на людях одной, пусть даже в этой глуши — разновидность свободы. Все тревоги остались в Кембридже — дело Сильвии, болезнь мужа, угроза возвращения к жизни без друзей и денег. Здесь ее опьяняла свобода, чувство, что она может делать что угодно, и никто ее не остановит, никто даже не увидит. Элинор не была так счастлива уже много месяцев. С тех пор как Сильвия умерла.

Скоро она увидит мистера Холдсворта. Фрэнка тоже, но он всего лишь мальчик. Как странно, что она познакомилась с этим мужчиной всего две недели назад; ей казалось, что намного раньше.

Тропа проходила мимо рощицы каштанов и лип, листья которых сверкали ослепительной свежестью зелени раннего лета, и заворачивала за угол. Внезапно Элинор оказалась на месте. Впереди была калитка, за ней — мельница и коттедж. Дым поднимался из единственной трубы. В тени лошадиной кормушки лежал рыжий кот. Он наблюдал за гостьей.

Элинор открыла калитку и прошла по булыжникам. В закрытом дворе было очень тепло. Тропинка вела за коттедж, в заросший сад. Главная дверь и окна нижнего этажа располагались на этой стороне дома. Она заглянула внутрь. Никого не было. Но дом выглядел обитаемым — подсвечники, оловянная кружка и книга на столе; сюртук, небрежно наброшенный на спинку стула.

Дверь была приоткрыта. Элинор распахнула ее и окликнула хозяев, сперва тихо, затем громче. Ответа не последовало. После мгновенной нерешительности она вошла в коттедж, думая, что, возможно, найдет Малгрейва на кухне, которая предположительно должна находиться на стороне с дымящей трубой. Но и в кухне никого не было. Она почувствовала себя шпионкой.

Ей впервые стало не по себе. Женщина без компаньонки, в пустом доме среди сельской глуши! Конечно, слуга знает, где она, но до него сотни ярдов, он ее просто не услышит. С ней может случиться что угодно, и никто ничего не узнает.

Элинор вернулась в комнату, которую, по-видимому, использовали в качестве гостиной, и на мгновение задумалась, не стоит ли вооружиться одним из подсвечников. Вместо этого она взяла книгу, которая лежала рядом, — экземпляр «Ночных размышлений» Юнга. Она забрала ее на улицу, чтобы скоротать ожидание, листая страницы.

Солнечный свет заставил ее заморгать, поскольку глаза уже привыкли к относительному полумраку коттеджа. Сад уходил вниз, к воде; в нем росла высокая прямая трава, бурьян, наперстянка и, в самом низу, растрепанная рощица запущенных фруктовых деревьев и ива за ними. Что-то двигалось между ветвями — вспышки белого на зеленом. Возможно, Малгрейв постирал рубашки и развесил их сушиться.

Затем, когда ее глаза привыкли к свету, она вполне отчетливо увидела то, что лишь частично скрывалось ветвями. Белизна не была белизной рубашек. Она была белизной кожи, и кожа эта принадлежала высокому обнаженному мужчине.

Кто-то заговорил. Мужчина полуобернулся на звук, поднял руку и обнажил еще больше свое длинное поджарое тело. Капли воды летели во все стороны, сверкая бриллиантами на солнце.

Элинор отступила в тень дома. Ее мозг, наконец, сумел справиться с сумятицей впечатлений последних нескольких секунд и прийти к выводу.

В саду находился Джон Холдсворт. Мокрый и в чем мать родила.