Чартвелл оказался загородным домом Черчилля неподалеку от Уэстерхэма в графстве Кент, приблизительно в двадцати пяти милях от Лондона. В полдень я зашел к портному, примерил одежду, которую тот признал годной, остался в одной из белых рубашек, которые он для меня выбрал, и только что сшитом костюме рыжевато-коричневого цвета — к нему портной подобрал скромный галстук в бордовых и зеленых тонах — и с помощью автомобиля, присланного министерством (я понятия не имел, что это за «министерство»), успел на поезд в 13:15. Другой лимузин с шофером встретил меня на станции Уэстерхэм и за несколько минут доставил в сам Чартвелл.

Я ожидал увидеть еще одно громадное поместье, как у леди Бромли, которое я посетил, или как у Ричарда Дэвиса Дикона, о котором я слышал и от которого он отказался после войны, однако Чартвелл больше напоминал уютный деревенский дом где-нибудь в Массачусетсе. Гораздо позже я узнал, что здесь — в обыкновенном кирпичном доме, который в XIX веке испортили пристройки и неудачная ландшафтная архитектура, — не жили несколько десятков поколений предков Черчилля. Дом был куплен сравнительно недавно и в той или иной степени перестроен нанятыми Черчиллем рабочими.

И самим Черчиллем.

Слуга показал мне комнату и удалился, чтобы я мог немного «освежиться», и через некоторое время появился другой слуга, постарше, и сказал, что мистер Черчилль хотел бы повидаться со мной, если мне удобно. Я ответил, что удобно.

Я ожидал, что меня проводят в громадную библиотеку, но высокий седовласый слуга — на вопрос, как его зовут, ответивший «Мейсон, сэр» — повел меня вокруг дома, где Уинстон Черчилль в белой фетровой шляпе и темном, заляпанном раствором комбинезоне клал кирпичи.

— А, добро пожаловать, мистер Перри, — воскликнул он и мастерком выровнял раствор, прежде чем положить следующий кирпич.

Это была длинная стена.

— Десять часов в день я провожу в своем кабинете в Лондоне, но вот это — моя настоящая работа, — продолжал Черчилль. Я уже понял, что любимой формой разговора у него был монолог. — Это — и писать рассказы. Я обратился в профсоюз каменщиков, прежде чем сложить свою первую стену. Они сделали меня почетным членом, но я по-прежнему плачу взносы. Настоящая работа, которую я должен сделать за эту неделю, — написать две тысячи слов и положить двести кирпичей.

Он отложил мастерок и, внезапно подхватив меня под локоть, повел за дом.

— «Теплый поросенок», как я его называю, — сказал Черчилль.

— Что называете, сэр? — не понял я.

— Дом, конечно. Картвелл. И если уж вы мистер Перри, то я мистер Черчилль. Больше никаких «сэров».

— Хорошо, — согласился я, едва удержавшись, чтобы не прибавить: «сэр».

Мы остановились в небольшом дворике посреди регулярного сада, но канцлер казначейства привел меня сюда вовсе не затем, чтобы похвастаться садом.

— Вот почему я купил это место три года назад, — сказал он.

Я понял, что он имел в виду вид, открывающийся с вершины холма. Тогда это был — и остается таковым и теперь — самый красивый сельский пейзаж из всех, что мне приходилось видеть. Буковые, каштановые и дубовые леса вдали, бесчисленные зеленые луга и такие травянистые склоны, каких я еще не встречал.

— «Теплый поросенок» занимает восемьдесят акров всего этого, — сказал Черчилль, — но именно вид на долину и весь Кельтский Уилд убедил меня купить этот дом, хотя Клементина сказала, что он — и его перестройка — обойдется мне слишком дорого. Нам. Полагаю, так оно и было.

— Красиво. — Я сам понимал, что одним словом этого не описать.

— Смею предположить, не так красиво, как Эверест, — заметил маленький грузный человечек. Его яркие глаза пристально смотрели на меня.

— Это другая красота, сэ… мистер Черчилль, — сказал я. — Там скалы, лед, резкий свет, воздух. Почти все, включая воздух, обжигающе холодное. Выше базового лагеря нет никакой растительности, даже лишайников. Ни одного живого существа, кроме альпинистов и воронов. Ни деревьев, ни листьев, ни травы… почти ничего мягкого, мистер Черчилль. Только скалы, лед, снег и небо. Здесь несравненно… мягче. Человечнее…

Черчилль внимательно слушал, потом кивнул.

— Мне нужно возвращаться к работе. Когда я закончу эту стену для будущей террасы, примыкающей к спальне Клементины, то примусь за еще одну плотину. — Он взмахнул своей короткой пухлой рукой. — Эти пруды я тоже выкопал сам. Всегда любил смотреть на воду и на существ, которые в ней живут.

Пруды были очень красивыми и выглядели естественно. Но на этот раз я промолчал.

— Чувствуйте себя как дома, как говорят у вас в Америке, — сказал Черчилль. — Если проголодаетесь, скажите Мейсону или Мэтью, и они попросят на кухне приготовить для вас сэндвич. Спиртное в гостиной, а у вас в комнате есть хороший виски — кажется, по ту сторону Атлантики вы называете его скотчем. В вашей комнате есть книги, но можете брать и из библиотеки. Если какая-то книга окажется недоступна, это значит, что так и предполагалось. В остальном все по-честному. В шесть подадут херес или виски, ужин в семь тридцать — сегодня рано, поскольку один из гостей привез с собой кинопроектор, чтобы потом показать нам фильм. Вернее, детям. Полагаю, все наши сегодняшние гости покажутся вам интересными, но особенно — трое из них. До вечера, мистер Перри.

Первым гостем, с которым я познакомился, был Т.Э. Лоуренс — «Лоуренс Аравийский», как называл его американский репортер Лоуэлл Томас во время и после войны. Мы одновременно спустились по лестнице, когда подали напитки. На нем был наряд аравийского принца с украшенным драгоценными камнями кинжалом за поясом.

— Знаю, выглядит глупо, — сказал он, когда мы познакомились и пожали друг другу руки, — но детям нравится.

Вскоре к нам присоединился пожилой мужчина, которого Черчилль называл «Проф». Это был профессор Линдеманн, и позже Лоуренс шепотом поведал мне, что в 1916 году, когда огромное число пилотов Королевских ВВС погибали из-за того, что не могли вывести свои хлипкие деревянные аэропланы из плоского штопора, Проф Линдеманн при помощи сложных математических расчетов придумал маневр, который должен был вывести машину из самого глубокого штопора. Когда руководство и пилоты Королевских ВВС заявили, что этот маневр не поможет, то — по словам Лоуренса, на котором по-прежнему был довольно-таки женственный белый головной убор, когда он мне это рассказывал, — профессор научился летать, поднялся в воздух на аэроплане, без парашюта, специально перевел машину в самый крутой плоский штопор и, используя математически рассчитанный маневр, вывел из штопора в нескольких сотнях футов от земли. Секрет состоял в том, чтобы убрать руки и ноги с рычагов управления; по словам профессора Линдеманна, аэроплан сам стремился выровняться и лететь прямо, и нужно только ему не мешать. Именно корректирующие действия органов управления переводят вращение в смертельно опасный штопор. А затем, прибавил Лоуренс, профессор поднял в воздух другой, более старый биплан, перевел его в штопор и снова позволил машине выровняться самой. После этого, заверил меня Т.Э. Лоуренс, всем пилотам Королевских ВВС предписали научиться маневру профессора Линдеманна.

В тот вечер за ужином — за столом собрались больше десяти человек, включая детей, шестнадцатилетнюю дочь Диану, сына Рэндольфа, на вид лет четырнадцати, и одиннадцатилетнюю девочку по имени Сара, а также двух кузенов, мальчика и девочку (их имен я не помню) примерно того же возраста, что Диана и Рэндольф, — Черчилль предложил профессору «односложными словами не больше чем на пять минут рассказать нам, что это за штука — квантовая теория».

Он засек время по часам, извлеченным из кармана жилета, но профессор закончил на двадцать секунд раньше. Все сидевшие за столом бурно зааплодировали. Я действительно все понял.

Другой «особый гость» неприятно поразил меня, когда я впервые увидел его в гостиной с большим бокалом охлажденного шампанского.

Мне показалось, что это Адольф Гитлер. Это имя я часто вспоминал за месяц своего выздоровления — на самом деле я ждал и надеялся, что Дикон и Реджи однажды объявятся — на чайной плантации под наблюдением доктора Пасанга. Я прочел о герре Гитлере все, что только смог найти на плантации, а затем на протяжении нескольких недель на корабле, возвращаясь из Индии.

Увидев перед собой Гитлера, я на мгновение растерялся (я знал, что сделаю, что должен сделать, но не понимал, как сделать это здесь и сейчас), но потом заметил волнистые волосы, приятное лицо, с более тонкими чертами, и понял, что сходство обусловлено только накладными усами — которые гость снял, развеселив детей, еще до начала ужина. Этого человека Черчилль представил нам как Чарльза Чаплина, который родился в Англии, но теперь живет в США.

Именно из-за него ужин в тот вечер начался так рано, и за столом вместе с нами сидели дети — Чаплин привез копию своего последнего фильма (вместе с проекционным аппаратом), чтобы показать после ужина, пока дети еще не легли спать.

Однако милый и улыбчивый Чаплин сумел вызвать раздражение хозяина еще до того, как мы покончили с напитками и прошли в длинную столовую. Он, похоже, очень серьезно относился к политике и требовал от Черчилля объяснений, почему канцлер казначейства и правительство Болдуина настаивали на возвращении к золотому стандарту.

— Понимаете, это повредит вашей экономике, — говорил Чаплин за аперитивом. — И больше всего пострадают бедняки, потому что цены на все вырастут.

Черчилль явно не любил, когда ему противоречат, не говоря уже о том, что затевают подобный спор в его собственном доме, и поэтому к тому времени, когда мы расселись за столом, уже был молчалив и мрачен.

Но затем Чаплин сломал лед, причем сделал это особенным образом.

— Поскольку мне сегодня вечером нужно вернуться в Лондон, а у нас вряд ли будет время поговорить после того, как я покажу наш новый фильм, я устрою предварительный показ прямо здесь, за обеденным столом, — сказал он. Чаплин привез с собой копию «Золотой лихорадки», премьера которой состоялась в Соединенных Штатах в июне, но которая еще не дошла до Англии.

Актер взял две вилки и воткнул в две булочки.

— Мой маленький бродяга, — сказал он, — приехал на Аляску за золотом и пытается понравиться молодой женщине, с которой познакомился. То есть он воображает, что сидит рядом с ней и пытается произвести на нее впечатление. А поскольку говорить он не может, то общается с ней вот таким способом.

После этих слов озабоченный политикой, серьезный Чаплин исчез, и вместо него появился улыбающийся, симпатичный «маленький бродяга», сгорбившийся над вилками и булочками, которые превратились в ноги. Эти ноги исполнили короткий танец с разнообразными коленцами и акробатическими трюками — под мелодию, которую негромко напевал актер, — а закончилось все «реверансом» вилок с булочками и самодовольной улыбкой «маленького бродяги».

Все снова зааплодировали. Лед действительно был сломан. Черчилль, смеявшийся громче всех, снова превратился в радушного хозяина; все признаки раздражения исчезли.

Во время этого в целом веселого и приятного обеда был еще один странный момент. Т.Э. Лоуренс наклонился над столом (так что длинные шелковые концы его головного убора едва не попали в шербет) к сидевшему напротив Чаплину и сказал, обращаясь к кинозвезде:

— Чаплин, Чаплин… Это еврейская фамилия? Вы еврей, сэр?

Улыбка Чаплина не дрогнула. Он поднял бокал белого вина — нам подавали фазана — и отсалютовал Лоуренсу.

— Увы, при рождении я не был удостоен этой чести, мистер Лоуренс.

Позже, когда дети и остальные гости устремились в продолговатую гостиную, где были расставлены стулья и установлен проектор, я извинился — сослался на усталость, что было правдой, — и обменялся рукопожатием с Чаплином, выразив надежду, что мы еще когда-нибудь встретимся. Он дружески пожал мне руку и ответил, что разделяет мою надежу.

Затем я пошел к себе в комнату и уснул, не обращая внимания на взрывы смеха, доносившиеся из гостиной еще часа полтора.

Слуга по имени Мейсон разбудил меня — вежливо, но настойчиво — посреди ночи; по крайней мере, мне так показалось. Отцовские часы показывали почти четыре утра.

— Если вас это не смущает, сэр, такой ранний час, — прошептал Мейсон, державший в руке свечу. — Мистер Черчилль у себя в кабинете, заканчивает работать, и он хотел бы с вами поговорить.

Конечно, меня это смущало. И не только то, что меня бесцеремонно разбудили в такой ранний час, словно я был обязан по первому желанию Великого Человека являться к нему в кабинет. Меня смущало все. Обед минувшим вечером и разговор за столом были просто замечательными — о знакомстве с Чарли Чаплином я и мечтать не мог, — но никакое приятное общение не могло погасить гнев и отчаяние из-за того, что случилось на Эвересте, и причины, по которой моих друзей отправили туда. Мое сердце было наполнено тьмой, и я был не настроен на еще один остроумный разговор или развлечение. Я решил прямо и откровенно спросить канцлера казначейства, почему он считает себя вправе распоряжаться жизнями Персиваля Бромли, Жан-Клода Клэру, Ричарда Дэвиса Дикона, леди Бромли-Монфор или тридцати прекрасных шерпов и юного австрийца Курта Майера, который — мне хотелось догнать Т.Э. Лоуренса и крикнуть ему это в лицо — был евреем. И мужества у него было больше, чем у любого английского хлыща в белых арабских одеждах, которого я когда-либо встречал.

Вероятно, я все еще хмурился, когда входил в кабинет Черчилля. Должен признать, несмотря на мое мрачное настроение, комната на верхнем этаже действительно впечатляла. Когда Мейсон провел меня через тюдоровскую дверь, украшенную, как я впоследствии узнал, лепным архитравом, а затем беззвучно выскользнул в коридор и так же беззвучно закрыл за собой дверь, я посмотрел по сторонам и вверх. И вверх. Потолок явно разобрали, открыв свод из балок и стропил, которые казались такими же старыми, как сама Англия. Пол громадной комнаты был устлан выцветшими коврами, почти весь центр оставался пустым. Высокие стены занимали встроенные шкафы, забитые книгами (внизу я уже видел библиотеку, способную удовлетворить нужды всего населения не самого маленького города на американском Среднем Западе). В комнате также были несколько стульев и два низких письменных стола, в том числе из красного дерева, украшенный великолепной резьбой, с удобным мягким стулом, однако Черчилль стоял и что-то писал за высоким наклонным столом из старого, нелакированного дерева.

— Стол Дизраэли, — прорычал он. — Наши викторианские предшественники любили работать стоя. — Прикоснулся к испачканной чернилами наклонной крышке стола, словно лаская ее. — Разумеется, не настоящий стол Дизраэли. Его сделал для меня местный столяр.

Стоя в этой комнате в халате и тапочках, я чувствовал себя глупо. Но тут я заметил, что мистер Черчилль одет точно так же, как я. Шелковый халат поражал буйством красок — зеленой, золотой и алой. Слишком большие шлепанцы при ходьбе — он налил в стаканы две приличные порции виски — издавали шаркающий звук. Я взял стакан, но пить не стал.

Черчилль заметил, что я снова разглядываю высокие стропила и старинные картины на стенах.

— Оказалось, что это самая старая часть Чартвелла, — пророкотал Черчилль. — Датируется тысяча восемьдесят шестым годом, всего двадцатью годами позже битвы при Гастингсе. Здесь я пишу. Вам известно, что я зарабатываю на жизнь ремеслом писателя? В основном на исторические темы. Обычно я диктую кому-либо из секретарей, который хорошо владеет стенографией и успевает за мной. Сегодня, поскольку я работаю одновременно над двумя книгами, пришлось диктовать двум юным леди. Кроме того, у меня есть два помощника, мужчины. Вы должны были встретить их всех на лестнице.

Я кивнул, но ничего не сказал. Мы стояли лицом друг к другу. В отличие от меня, Черчилль прихлебывал виски.

— Вы сердитесь, мистер Перри, — сказал он, глядя на меня поверх стакана. Его яркие глаза не упускали ни одной мелочи, двигаясь из стороны в сторону, словно проверяли, что никто не пытается к нему подкрасться.

Я постарался как можно точнее повторить небрежное пожатие плечами, как это делал Жан-Клод.

Черчилль улыбнулся.

— Я не виню вас за то, что вы злитесь. Но на что, молодой человек? На непристойный характер фотографий, которые вы передали вчера, или на то, что ваши друзья и другие люди пожертвовали жизнью ради этой мерзости?

Мы подошли к двум креслам у большого письменного стола из красного дерева — поверхность его была чистой и, по всей видимости, не использовалась хозяином, поскольку все книги и страницы рукописей громоздились на длинном и высоком столе Дизраэли, — но садиться не стали.

— Мне бы хотелось знать, мистер Черчилль, — сказал я, — по какому праву политик-перебежчик, который даже не может определиться, к какой партии он принадлежит, и примыкает к тем, кто у власти, решает, что кто-то должен умереть ради чего-то.

Черчилль вскинул голову и как будто впервые увидел меня. На несколько секунд во всем доме повисла тишина, а затем где-то внизу часы пробили четыре. Пока не стих этот звук, мы с Черчиллем даже не моргнули.

Наконец низенький и толстый канцлер казначейства в ярком шелковом халате нарушил молчание:

— Вам известно, мистер Перри, что моя мать была американкой?

— Нет. — Бесстрастным голосом я старался передать, что мне это абсолютно безразлично.

— Возможно, именно поэтому меня всегда интересовала не только британская политика, но и американская, не говоря уже о том, что называют политикой на континенте. Хотите знать главное отличие политики в вашей стране от политики в Соединенном Королевстве, мистер Перри?

«Не особенно», — подумал я, но промолчал.

— Я не знаю, кто занимает должности советников в кабинете президента Кулиджа, — сказал Черчилль, словно я проявил интерес. — Возможно, на первых порах он сохранил некоторых людей Гардинга после внезапной смерти в Калифорнии вашего предыдущего президента. Но я гарантирую, мистер Перри, что после того, как мистер Кулидж в прошлом году был избран на новый срок, победив слабого демократа Дэвиса и этого довольно любопытного парня из прогрессивной партии, Ла Фоллетта, Калвин Кулидж не только стал независимым, но и окружил себя своими людьми. Это вам о чем-то говорит, молодой человек?

— Нет, — ответил я, вспоминая о том, как Жан-Клод боролся со штурмбаннфюрером Зиглем, а воздух с шипением выходил из пробитых кислородных баллонов Же-Ка, когда они оба сорвались со снежного карниза в пропасть глубиной 10 000 футов. Я вспоминал лица Реджи и Дикона в тот момент, когда они повернули на запад и стали подниматься по снежному полю перед пирамидальной вершиной.

— Я имею в виду, Джейк… могу я называть вас Джейк?

Я молчал, неприязненно глядя на этого грузного человека с детским лицом.

— Я имею в виду, мистер Перри, что в Америке партии выбирают своих президентов, но советники и правительства этих президентов меняются от выборов к выборам. Президент Кулидж сменил даже нескольких нижних чинов после смерти Гардинга… еще до того, как избрался сам.

— Что вы пытаетесь сказать?

— Я говорю, что в Англии все устроено иначе, мистер Перри. На выборах побеждают разные партии, премьер-министры сменяют друг друга в зависимости от результатов выборов, но у власти на протяжении десятилетий остается одно и то же ядро политического класса — политики, как вы их называете. В ноябре мне исполнится только пятьдесят один, но за несколько десятилетий публичной карьеры я был уже министром торговли, министром внутренних дел, первым лордом адмиралтейства… до того фиаско при Галлиполи… немного пробыл на фронте в действующей армии, затем вернулся в коридоры власти как министр вооружений, военный министр, министр авиации, а теперь занимаю должность канцлера казначейства.

Я ждал. Наконец решил пригубить виски. Он был крепким и мягким, но не успокоил мои нервы и не погасил гнев.

— Понимаете, британские политики вроде меня обязаны иметь целую сеть друзей — и даже врагов, — прочно связанных с ними, — продолжал Черчилль, — даже когда они не у власти. А те из нас, кто руководил разведывательными операциями армии, флота или был министром внутренних дел или военным министром — а я занимал все четыре должности, — сохраняют эти сети. Информация — это власть, мистер Перри, и разведывательные данные, независимо от способа их получения, могут решить судьбу страны и империи.

— Весьма впечатляющее резюме. — Я старался, чтобы все три слова прозвучали как можно язвительнее. — Но как это связано с тем, что частное лицо вроде вас приказывает достойным людям подвергнуть себя опасности, чтобы выкрасть… непристойные фотографии?

Черчилль вздохнул.

— Я согласен, что все это — вся эта тайная операция по получению подобных снимков от герра Майера — было грязным делом, мистер Перри. Но сама разведка по большей части грязное дело. Однако иногда самые грязные стороны жизни становятся самыми эффективными инструментами войны и мира.

Я хрипло рассмеялся.

— Неужели вы хотите убедить меня, что несколько фотографий того немецкого… того усатого клоуна и безумца… как-то повлияют на будущую безопасность Британии или другой страны?

Черчилль пожал плечами. У грузного человека в цветастом халате этот жест выглядел немного комично.

— Эти фотографии могут сыграть огромную роль. — Его тон изменился; я понял, что теперь это голос публичного политика, каким произносят обращения по радио. Он взял книгу, которую читал перед моим приходом, а затем положил на письменный стол раскрытыми страницами вниз. — У меня есть сигнальный экземпляр книги, которую герр Адольф Гитлер написал за то время, что сидел в тюрьме, а пока вы были в Гималаях, переписывал и редактировал, подгоняя под вкусы своих немногочисленных, но фанатичных сторонников. Герр Гитлер хотел назвать эту чудовищную вещь — а она чудовищная, мистер Перри, можете мне поверить — «Vierinhalb Jahre Kampf gegen Lüge, Dummheit und Feigheit», что можно перевести как «Четыре с половиной года борьбы с ложью, глупостью и трусостью». Как писатель писателю, я мог бы сказать герру Гитлеру, что такое название не будет способствовать продажам. К счастью — для Гитлера, — немецкий издатель сократил название выпускаемой в печать книги до «Mein Kampf», или «Моя борьба».

Я ждал эффектной концовки. Похоже, ее не было.

Черчилль протянул мне книгу.

— Возьмите, мистер Перри. Прочтите ее. Можете оставить себе. Через несколько лет она может появиться в продаже в Англии и в Америке. В Германии через несколько лет она может стать обязательной для чтения. Посмотрите, какие безумные планы герр Гитлер и его нацистские, — Черчилль произнес это слово нараспев, — гунны строят относительно Германии, Европы, евреев и всего мира.

— Я не читаю и не говорю по-немецки.

Мой голос звучал неприязненно. В одной руке я держал книгу, в другой стакан с виски. Меня так и подмывало вернуть книгу, повернуться и выйти из комнаты, собрать вещи и убраться к чертовой матери из этого дома, даже если посреди ночи в этой деревенской глуши невозможно найти такси. Пойду пешком. Но я колебался, не выпуская из рук тяжелую книгу и стакан.

— В любом случае, — сказал я, — даже будучи писателем, вы должны понимать, что человеческие жизни важнее книг.

Старые шлепанцы Черчилля издали шаркающий звук — он приблизился ко мне на шаг.

— И еще кое-что, мистер Перри, прежде чем вы уедете. Я знал и уважал отца Ричарда Дэвиса Дикона, знал самого Ричарда до войны, во время войны и после нее. Он понимал, что я… что мы… делали. Ричард Дикон видел цену беспрепятственной агрессии. Я также хочу, чтобы вы знали, — в неторопливом рокоте его голоса уже не слышалось рева бури. — Я знал юную Реджи Бромли с тех пор, как ей исполнилось десять лет, и любил ее. И я не только знал и ценил ее кузена Перси — он был центральным звеном моей разведывательной сети во время и после войны. Он пожертвовал многим — в том числе репутацией — ради нашей страны, мистер Перри. И теперь я скорблю — я в буквальном смысле плакал, сэр, — что не могу даже рассказать о его героизме и его жертве… Но такова доля разведчика, мистер Перри.

Я поставил пустой стакан из-под виски на инкрустированную кожу письменного стола из красного дерева — много лет спустя я прочел, что этот стол принадлежал отцу Черчилля, — но книгу по-прежнему держал в руке. Мне очень хотелось обрушить свой гнев на этого маленького толстяка, ранить его словами так же, как память о трех друзьях ранила мое сердце, но в то же время в глубине души я понимал, что должен уйти и обдумать все, что сказал мне Черчилль. В конце концов отвергнуть, но все равно сначала обдумать.

— Вы хотите уехать утром — разумеется, когда рассветет и начнут ходить поезда, — или останетесь в Чартвелле до конца выходных, чтобы мы смогли еще поговорить?

— Уехать, — ответил я. — Соберу вещи и буду готов к восьми часам.

— Я распоряжусь накрыть для вас завтрак в семь, и мой шофер отвезет вас на станцию, — сказал Черчилль. — Боюсь, утром мы не увидимся, поскольку я сплю допоздна, а затем работаю в постели, прежде чем встать. Вы еще задержитесь в Лондоне, мистер Перри?

— Нет. Хочу как можно быстрее покинуть Лондон и Англию.

— Наверное, вернетесь в Альпы? — Розовощекое лицо Черчилля расплылось в детской улыбке.

— Нет, — резко ответил я. — Домой. В Америку. Подальше от Европы.

— В таком случае желаю вам благополучного путешествия и благодарю за ваши выдающиеся поступки и за принесенные жертвы, в числе которых наши общие любимые друзья. — Черчилль наконец протянул мне руку.

Поколебавшись немного, я пожал ее. Ладонь у него была на удивление сильной, даже с мозолями — наверное, после всех этих занятий, кладки стен, копки прудов и устройства запруд.

Тем же утром машина почти беззвучно везла меня по длинной аллее прочь от Картвелла — от, как он его называл, «Теплого поросенка»?.. Господи, могут же эти британцы быть такими невыносимо остроумными, — мимо громадных старых дубов и вязов, кустов лавра и постриженных рододендронов, затем мимо последних густых елей у ворот, в сверкающих в утреннем свете капельках росы, и я боролся с желанием оглянуться назад.