Часть II ГОРА
Суббота, 25 апреля 1925 года
До Эвереста все еще 40 миль, но гора уже доминирует не только на фоне покрытых снегом высоких вершин Гималаев, но и на самом небе. Я подозреваю, что Дикон привез с собой британский флаг, чтобы водрузить его на вершине, но теперь вижу, что у горы уже есть свое знамя — белое туманное облако и водяная пыль, крутящаяся в дующем с запада на восток ветре и протянувшаяся миль на 20 или больше, справа налево, словно белый плюмаж, колеблющийся над более низкими вершинами к востоку от заснеженной громады Эвереста.
— Mon Dieu, — шепчет Жан-Клод.
Мы впятером, включая Пасанга, ушли вперед от носильщиков-шерпов и яков и поднялись на невысокую гору к востоку от перевала. Пасанг стоит в нескольких ярдах позади нас и ниже самой высокой точки перевала, держа в руке поводья маленького белого пони Жан-Клода, которого пугает сильный ветер на Панг Ла — последнем перевале перед Ронгбуком и Эверестом, — а остальные четверо вынуждены лечь на усыпанную камнями землю, чтобы нас не сдуло ветром.
Мы небрежно лежим на правом боку, как римляне на ложе во время пира — Дикон дальше всех от меня, приподнявшись на правом локте и пытаясь удержать полевой бинокль левой рукой, затем Реджи, которая вытянулась ничком, так что подошвы ее ботинок напоминают два перевернутых восклицательных знака, и двумя руками направляет опирающуюся на камень морскую подзорную трубу, затем Жан-Клод, который приподнялся выше всех нас и, прищурившись, смотрит на юг сквозь темные очки, и наконец я, чуть сзади от остальных, тоже приподнявшись на правом локте.
У всех на голове широкополые шляпы, защищающие от гималайского солнца, безжалостного на такой высоте — солнечные ожоги и слезающая кожа были моим проклятием последние недели, вероятно, как и для Сэнди Ирвина. Мужчины просто нахлобучивают шляпы поглубже, пытаясь перехитрить ветер, а на голове Реджи странная шляпа из мягкого фетра — с широкими полями слева, спереди и сзади, завернутая справа, с регулируемым ремешком, который проходит под подбородком и удерживает ее. Реджи сказала, что купила ее в прошлом году в Австралии.
Мы выкрикиваем друг другу названия гор, словно дети, разбирающие рождественские подарки: «На западе, та высокая — это Чо-Ойю, двадцать шесть тысяч девятьсот шесть футов…», «Гиачунг Канг, двадцать пять тысяч девятьсот девяносто футов», «Тот пик, отбрасывающий тень на Эверест, — это Лхоцзе, двадцать семь тысяч… я забыл…». «Двадцать семь тысяч восемьсот девяносто футов», «А вон там — Чомо Лонзо, двадцать пять тысяч шестьсот четыре фута…»
— И Макалу, — говорит Дикон. — Двадцать семь тысяч шестьдесят пять футов.
— Боже мой, — шепчу я. Самые высокие вершины американских Скалистых гор просто потеряются среди подножий этих сверкающих белыми клыками гигантов. Седла — понижения, соединяющие Эверест и другие вершины, — находятся выше 25 000 футов, на 3000 футов выше любой горы в Северной Америке.
По словам Реджи и Дикона, члены предыдущих экспедиций могли видеть Эверест, когда шли на запад к Шекар-дзонгу — особенно если у них возникало желание подняться по долине Йару к западу от Тинки-дзонга и совершить небольшое восхождение, — но мы последние пять недель шли под густыми низкими облаками, нередко навстречу ледяному дождю или метели, и в этот солнечный день на Панг Ла впервые получили возможность посмотреть на гору.
Реджи манит меня к себе, и я ложусь ничком рядом с ней — испытывая странное чувство близости — на красноватую землю и твердые камни, и она держит подзорную трубу, пока я смотрю.
— Боже мой. — Похоже, это единственное, что я в состоянии произнести в этот день.
Даже в своем возрасте — 2 апреля где-то в Сиккиме мне исполнилось 23 — я имел достаточно альпинистского опыта, чтобы понимать, что на горе, которая издалека кажется неприступной, могут обнаружиться маршруты восхождения, если приблизиться к ней или даже подняться на склон. Но вершина Эвереста выглядит… слишком большой, слишком высокой, слишком белой, продуваемой ветрами и бесконечно далекой.
Жан-Клод подполз к Дикону, чтобы воспользоваться его биноклем.
— Отсюда не видно Северного седла и верхней точки ледника Восточный Ронгбук, потому что их заслоняют горы, — объясняет Дикон. — Но ты взгляни на Северо-Восточный хребет. Видишь первую и вторую ступени ближе к вершине?
— Я вижу только бесконечный шлейф водяного пара, — отвечает Же-Ка. — Какой же должен быть сейчас ветер на самом Северо-Восточном хребте?
Дикон не отвечает на этот вопрос, а продолжает объяснять.
— Отсюда хорошо видно Большое ущелье — или, как они его теперь называют, ущелье Нортона, — протянувшееся вниз и влево из-под пирамидальной вершины.
— Да… — выдыхает Жан-Клод.
Слегка подрагивающая подзорная труба Реджи не позволяет понять, заполнено ли ущелье глубоким снегом — тогда это смертельная ловушка, если сойдет лавина.
— Сильные весенние ветра — это хорошо. — Голос Реджи почти не слышен из-за воя ветра на Панг Ла, ухающего и свистящего среди камней. — Они уносят с собой муссон и зимний снег. И повышают наши шансы найти Перси.
Перси. Растущее желание побыстрее добраться до горы и начать восхождение практически вытеснило из моей головы мысли о лорде Перси. Воспоминание о том, что труп молодого человека лежит где-то здесь, на неприступной, жестокой горе с ее жуткими ветрами, заставляет меня вздрогнуть.
До нас доносится звучный голос Пасанга:
— Первые носильщики приближаются к вершине перевала позади нас.
Неохотно, со слезящимися от ветра и попыток разглядеть далекую вершину глазами, прищурившись от безжалостного света, мы все четверо встаем, стряхиваем пыль и камешки с многослойной одежды из шерсти и гусиного пуха, поворачиваемся спиной к западному ветру и идем — спотыкаясь от порывов ветра, толкающих нас в спину, — к узкой тропе, проходящей через седло перевала.
Сикким был похож на жаркую теплицу — цветы, джунгли из рододендронов, воздух такой густой и влажный, что трудно дышать, заросшие влажной зеленью долины, лагеря на полянах, которых и полянами-то не назовешь, пиявки, которых нужно было снимать с себя в конце каждого долгого дня, когда мы пробирались сквозь мокрую растительность. Мы не останавливались в даках — аккуратных маленьких бунгало, которые британская колониальная администрация построила через каждые одиннадцать миль — расстояние дневного перехода — на длинной дороге в Тибет к торговой столице страны Гиантсе. По словам Реджи и доктора Пасанга, в даках вас ждали свежие продукты, кровати, книги для чтения и постоянный слуга, которого называли чоукидар, для каждого бунгало. Однако наш отряд становился лагерем примерно в миле перед даком или в двух милях от него, никогда не пользуясь удобствами бунгало, предназначенного для тех, кто в нем нуждается.
— Британские экспедиции пользовались даками, — сказал Дикон, когда мы расселись вокруг костра на одной из наших первых стоянок в джунглях Сиккима.
— Как и сотни других англичан, — кивнула Реджи. — Торговые представители, направляющиеся на север, в Гиантсе. Чиновники колониальной администрации. Натуралисты. Картографы. Дипломаты.
— Но мы не относимся к этим категориям, — сказал Дикон. — Одного взгляда на наше альпинистское снаряжение, мили веревок, а также носильщиков достаточно, чтобы поползли слухи, что мы направляемся в Тибет.
— Каким образом? — удивился Жан-Клод.
Дикон вытащил изо рта трубку и насмешливо улыбнулся.
— Мы не в такой глуши, как нам кажется, джентльмены. Даже здесь, в Сиккиме. Администрация протянула телефонные и телеграфные линии на север до Гиантсе, даже через высокогорные перевалы.
— Совершенно верно, — подтвердила Реджи. — Мы будем придерживаться главного торгового пути север-юг, пока не свернем на запад к Кампа-дзонгу, в Тибет. А пока мне кажется, что единственные, кого мы обманываем, разбивая примитивный лагерь и отказываясь от относительно комфортных ночевок в даках, — это пиявки, попадающиеся у нас на пути.
Мы вышли из Дарджилинга и стали спускаться к мосту через реку Тиста. Шерпы тронулись в путь еще до рассвета 26 марта, с лошадьми и поклажей, а наши рюкзаки и дополнительный запас продовольствия доставили до шестой мили два потрепанных грузовика; за рулем одного из них сидел Пасанг, а другого — Реджи. Там мы присоединились к остальным, а шофер Эдвард и еще один работник отогнали грузовики на плантацию, а мы с тридцатью шерпами, лошадьми и мулами продолжили спуск к реке Тиста и деревне Калимпонг, которая находилась уже на территории Сиккима.
Мы стали лагерем за Калимпонгом, потому что Реджи не хотела, чтобы о нас раньше времени узнал своенравный губернатор Сиккима майор Фредерик Бейли, английский резидент, который (по словам Реджи) мешал «Комитету Эвереста» получить разрешение на пребывание в Тибете, чтобы у него самого остался шанс покорить гору. На границе Сиккима нас встретил часовой — одинокий гуркх, который без возражений принял документ, выданный Реджи тибетскими властями. Мы с изумлением наблюдали, как пограничник выкрикивает команды самому себе: «Отдать честь правой рукой!», «Налево!», «Шагом марш!». Потом Дикон объяснил нам, что при отсутствии офицера или сержанта, который подает команды, гуркхи с удовольствием командуют сами собой.
Пока мы пересекали Сикким, нашу вереницу из шерпов, мулов и маленьких белых пони два раза догоняли смуглые люди в полицейских мундирах, но Реджи каждый раз отводила представителя власти в сторону, о чем-то шепталась с ним и — хотя это лишь мое предположение — давала ему денег. Как бы то ни было, в Сиккиме нас никто не пытался задержать, и всего через неделю, на протяжении которой нам приходилось вдыхать приторный аромат рододендронов, отрывать пиявок от всех незащищенных участков тела и брести по доходящей до пояса траве, мы подошли к высокогорному перевалу — Джелеп Ла, — который приведет нас в Тибет. Мы нисколько не жалели, что Сикким остался позади — там все время шел дождь, и вскоре наша одежда пропиталась влагой, и не выдалось ни единого солнечного дня, чтобы разложить ее и просушить. Мне казалось, что во время пребывания в Сиккиме только я подхватил легкую форму дизентерии, но потом выяснилось, что Же-Ка и Дикон тоже страдали от расстройства желудка. Только Реджи и Пасанг, похоже, устояли перед этим неприятным недомоганием.
Несколько дней я лечил себя опиумом, но затем Дикон заметил, что я болен, и отправил меня к доктору Пасангу. Высокий шерпа кивнул, когда я, смущаясь, признался в проблемах с кишечником, а затем сказал, что опиум, возможно, немного помогает при дизентерии, но побочный эффект от ежевечерней дозы может быть хуже самой болезни. Он дал мне бутылочку какого-то сладкого лекарства, которое за один день привело в порядок мой кишечник.
Поначалу я шел впереди своего белого пони и тащил в рюкзаке около 70 фунтов снаряжения, но Реджи убедила меня ехать верхом, а большую часть груза переложить на мулов.
— Вам понадобятся силы для Эвереста, — сказала она, и я вскоре убедился, что леди права.
Ослабленный дизентерией, от которой только-только начал оправляться, я привык к тому, что наша экспедиция останавливалась ранним вечером, и наши палатки Уимпера и большая брезентовая палатка для приготовления пищи уже установлены, спальные мешки разложены. Я также привык, что утром меня будит тихий голос: «Доброе утро, сахибы», — это Бабу Рита и Норбу Чеди приносят нам кофе. В соседней палатке пьет кофе Дикон, а Реджи, которая всегда встает раньше нас и успевает полностью одеться, вместе с Пасангом сидит у костра и завтракает чаем с оладьями.
И только когда мы поднялись на 14 500-футовый перевал Джелеп Ла, я понял, как ослабила меня болезнь в Сиккиме. Несколько лет назад в Колорадо я со своими друзьями альпинистами из Гарварда едва ли не бегом поднялся на Лонг-Пик высотой больше 14 000 футов и прекрасно себя чувствовал на ее широкой вершине, так что мог без труда сделать стойку на руках. Но когда я карабкался по напоминавшей американские горки тропе, а затем по мокрым и скользким камням — что-то вроде естественной лестницы — к вершине Джелеп Ла, то обнаружил, что после каждых трех шагов останавливаюсь и ловлю ртом воздух, опираясь на свой длинный ледоруб. Затем еще три шага. И это плохой признак — высшая точка перевала находится на высоте вдвое меньшей, чем вершина Эвереста.
Я вижу, что Жан-Клод дышит немного тяжелее и движется немного медленнее, чем обычно, хотя он покорил не одну вершину высотой 14 000 футов. Из нас троих только Дикон, похоже, уже привык к высоте, однако я заметил, что и ему тяжеловато выдерживать быстрый темп ходьбы и восхождения, заданный Реджи.
Мы добрались до Ятунга в Тибете — разница между Тибетом и Сиккимом просто поразительная. В верхней точке перевала Джелеп Ла нас засыпало снегом, и метель с сильным западным ветром сопровождала нас и после того, как мы вышли на сухую высокогорную тибетскую равнину. После буйства красок в джунглях Сиккима — все мыслимые оттенки розового и кремового, а также цвета, названий которым я не мог подобрать, но которые Реджи и Дикон назвали розовато-лиловым и светло-вишневым, — мы оказались в почти черно-белом мире. Серые облака у нас над головой, серые камни вокруг, и только красноватая тибетская почва добавляла немного краски в эту бесцветную картину. Вскоре наши лица покраснели от кружившейся в воздухе пыли, а когда от холодного ветра у меня стали слезиться глаза — до того, как я понял, что нужно надевать очки даже на этой относительно небольшой высоте, — покрытые коркой грязи щеки прочертили кроваво-красные бороздки.
Последнюю ночь нашего перехода мы провели поблизости от маленькой, продуваемой ветрами деревни Чодзонг. Это было в понедельник, 27 апреля, а на следующий день мы спустились в долину длиной восемнадцать миль, которая вела к монастырю Ронгбук, всего в одиннадцати милях от прохода к леднику Ронгбук, где мы планировали устроить базовый лагерь.
— Что означает название Ронгбук? — спрашивает Жан-Клод.
Дикон либо не знает, либо слишком занят, чтобы ответить.
— Снежный монастырь, — тут же поясняет Реджи.
Мы делаем довольно продолжительную остановку в монастыре и просим аудиенции и благословения верховного ламы Дзатрула Ринпоче.
— Шерпы не такие суеверные, как тибетские носильщики, — объясняет Реджи, пока мы ждем ламу, — но неплохо было бы получить такое благословение, перед тем как отправиться к базовому лагерю, не говоря уже о попытке покорить гору.
Однако нас ждет разочарование. Святой лама с титулом, похожим на звяканье жестянки, катящейся по бетонным ступенькам, передает, что теперь «неподходящее время» для нашей встречи. Дзатрул Ринпоче пригласит нас в монастырь, сообщает представитель ламы, если — и когда — Его Святейшество лама посчитает благоприятным почтить нас своим присутствием и благословением.
Реджи удивлена этим обстоятельством. У нее всегда были хорошие отношения с монахами и верховным ламой монастыря Ронгбук, говорит она. Но когда женщина спрашивает знакомого монаха, почему Дзатрул Ринпоче отказывает нам в аудиенции, бритый наголо старик отвечает — на тибетском, а Реджи потом переводит:
— Плохие предзнаменования. Демоны горы не спят и гневаются, а будет еще хуже. Метох-кангми на горе активные и злые, и…
— Метох-кангми? — переспрашивает Жан-Клод.
— Йети, — напоминает нам Дикон. — Те вездесущие волосатые, похожие на человека монстры.
— …ваш генерал Брюс три года назад заверял нас, что все британские альпинисты принадлежат к одной из сект Англии, которые поклоняются горе, и что они пришли для паломничества к Джомолунгме, но теперь мы знаем, что генерал Брюс лгал. Вы, англичане, не поклоняетесь горе, — Реджи переводила с такой же скоростью, с какой говорил старый монах.
— Это он о танцующих монахах и том проклятом фильме Ноэла? — спрашивает Дикон.
Реджи игнорирует его вопрос и не переводит монаху. Она что-то произносит на певучем тибетском наречии, низко кланяется, и мы впятером, в том числе Пасанг, выходим из кельи монаха. Старик начинает вращать молитвенное колесо.
Снова оказавшись на холодном ветру, Реджи вздыхает.
— Это очень плохо, джентльмены. Наши шерпы — особенно отобранные «тигры», которые пойдут с нами на гору, — нуждаются в этом благословении и очень хотят его получить. После устройства базового лагеря я вернусь в монастырь и попробую убедить ламу, что мы заслуживаем благословения подняться на гору.
— Если старик не хочет давать своего дурацкого благословения — так и черт с ним, — рычит Дикон.
— Нет. — Реджи непринужденно вскакивает на спину своего крошечного белого пони. — С чертом придется иметь дело нам, если мы не получим благословения для наших шерпов.
Еще в конце марта, когда мы стояли лагерем у первой большой деревни Сиккима, Калимпонг, к Дикону пришел таинственный незнакомец.
Я обратил внимание на высокого худого мужчину, когда доктор Пасанг привел его в лагерь и Реджи начала болтать с ним. Несмотря на традиционную одежду непальских шерпов и коричневую шапку, больше похожую на тюрбан, а также смуглую кожу и густую черную бороду незнакомца, я подумал, что этот необычно высокий шерпа может быть родственником Пасанга. И еще я заметил на его ногах прочные, хотя и очень потертые, английские туристические ботинки.
Оказалось, что он не только белый и англичанин, но и чрезвычайно известный англичанин.
Прежде чем слухи о личности незнакомца начали распространяться по лагерю, личный шерпа Дикона, Нийма Тсеринг, пришел за нашим другом.
— Сахиб хочет видеть вас, сахиб, — обратился он к Дикону и, как обычно, хихикнул.
Дикон вместе с Же-Ка возился с проточным клапаном кислородного аппарата. Когда он поднял голову и взглянул на высокого бородатого мужчину в одежде непальского крестьянина и в прочных туристических ботинках, то моментально вскочил и побежал пожать руку гостю. Я думал, что Дикон приведет незнакомца к костру и познакомит со мною и Жан-Клодом, но вместо этого они вдвоем — довольно невежливо, по моему мнению, — отошли к небольшому ручью, впадавшему в реку Тиста, через которую мы только что переправились. Сквозь завесу листьев мы видели, что незнакомец присел на корточки, как шерпа, а Дикон сел на маленький валун на берегу ручья, и они о чем-то увлеченно заговорили.
— Кто это? — спросил я Реджи, когда она наконец подошла к нам и спросила, не хотим ли мы еще кофе.
— К. Т. Овингс, — ответила Реджи.
Даже новость о втором пришествии Христа не произвела бы на меня такого впечатления.
Кеннет Терренс Овингс был одним из моих литературных идолов с тех пор, как мне исполнилось двенадцать лет. Его называли «поэтом-альпинистом», и до Первой мировой войны он не только входил в пятерку самых известных английских альпинистов, но также считался одним из лучших британских поэтов, писавших верлибром, наряду с Рупертом Бруком и другими великими поэтами, погибшими на войне — Уилфредом Оуэном, Эдвардом Томасом, Чарльзом Сорли, — или теми, кто остался жив, чтобы написать о них, в том числе Зигфридом Сэссуном и Айвором Герни.
К. Т. Овингс выжил на войне, пройдя путь от лейтенанта до майора, но никогда не писал о боях. Насколько мне известно, после войны он не написал ни единой поэтической строчки. В этом смысле они с Диконом были похожи — до войны тот тоже был известен своими стихами, но после начала боев не опубликовал — и, очевидно, не написал — ни одного стихотворения. Овингс также не вернулся в Альпы, где, подобно Джорджу Мэллори и Дикону (а зачастую в компании Дикона), получил такую известность в предвоенные годы. Он просто исчез. Некоторые газеты и литературные журналы сообщали, что Овингс уехал в Африку, где в одиночку поднялся на гору Килиманджаро и просто отказался спускаться. Другие были уверены, что он отправился в Китай покорять неизвестные горы и там погиб от рук бандитов. Но большинство авторитетов придерживались версии, что К. Т. Овингс — чтобы избавиться от воспоминаний времен войны — построил маленький парусник и попытался обогнуть земной шар, но утонул во время сильного шторма в Южной Атлантике.
Я снова посмотрел сквозь ветки деревьев. Там был Овингс, одетый в нечто, напоминающее чистые тряпки, и с черной бородой с серебристыми нитями. Он сидел на корточках и о чем-то оживленно болтал с Диконом. В это было трудно поверить.
Я встал, взял металлическую бутыль для воды и пошел к ручью.
— Мистер Дикон хотел, чтобы их не беспокоили, — сказала Реджи.
— Просто собирался набрать воды. Мешать им я не буду.
— Обязательно прокипятите, прежде чем пить, — предупредила Реджи.
Я почти на цыпочках подошел к ручью, стараясь, чтобы между мной и двумя собеседниками была густая завеса из ветвей. Наклонившись влево, к ветвям, чтобы лучше слышать, и наполняя водой большую металлическую бутыль, я обнаружил, что Дикон говорит слишком тихо, и его слов не разобрать, но хриплый голос Овингса звучал громко.
— …я поднялся довольно высоко и видел, что у гребня есть большая ступень, каменная стена высотой около сорока футов, непосредственно под вершиной гребня… Я видел ее в бинокль из долины, а потом еще раз, когда взобрался выше Кам…
О чем это он? Похоже, Овингс предупреждает Дикона насчет первой или второй ступени… скорее всего второй, потому что гребень вершины находится прямо под ней… на Северо-Восточном хребте Эвереста. Но о первой и второй ступени знают все, хотя никто — возможно, за исключением Мэллори и Ирвина в день их исчезновения — не поднимался достаточно высоко, чтобы сразиться с ними (особенно с более высокой и крутой второй ступенью). Обе ступени можно разглядеть на фотоснимках, которые делали начиная с экспедиции 1921 года. Почему Овингс теперь предупреждает Дикона о таких очевидных вещах? И почему называет Северное седло термином Кам, а не седлом? Вероятно, у поэта-альпиниста имеются свои названия для всевозможных особенностей рельефа, обнаруженных разведывательной экспедицией 1921 года. Может, Овингс пытался покорить Эверест в одиночку, но его остановили эти препятствия в виде громадных каменных ступеней на Северо-Восточном хребте? Они были главной причиной — наряду с жутким ветром на гребне хребта, — почему Мэллори и остальные переместились на северный склон и попытались подняться по практически вертикальному Большому ущелью.
— …возможно, с перилами… — Это все, что мне удается расслышать из тихого ответа Дикона.
— Да, да, это может сработать, — согласился Овингс. — Но я не могу обещать лагерь или склад прямо под…
Дикон снова что-то сказал тихим голосом. Наверное, просил Овингса говорить не так громко, поскольку следующие слова поэта-альпиниста были едва слышны.
— …худший участок — это, вне всякого сомнения, ледопад… — Голос Овингса звучал настойчиво.
Ледопад? Я задумался. Неужели он говорит о почти вертикальной стене из снега и льда ниже Северного седла в начале ледника Восточный Ронгбук? Да, участок непростой — в 22-м году там под лавиной погибли семеро носильщиков-шерпов, — но как он может быть «худшим участком» экспедиции на Эверест? Две группы уже преодолевали его, и даже ежедневно поднимали по льду тяжелые грузы. Десятки раз. В прошлом году Сэнди Ирвин соорудил веревочную лестницу с деревянными планками, чтобы облегчить подъем носильщикам. Даже Пасанг и Реджи — если ей можно верить, а я верил — преодолели ее свободным стилем, с трудом вырубая ступени во льду, и смогли добраться до лагеря на Северном седле и даже выше, прежде чем погода заставила их повернуть назад. Мы привезли с собой спелеологические лестницы, новые «кошки» Же-Ка с двенадцатью зубьями, а также приспособление под названием «жумар», чтобы сделать подъем на Северное седло для носильщиков быстрее и безопаснее.
— Я придумал последовательность, — сказал Овингс своим хриплым голосом. — Белый, зеленый, затем красный. Только убедись… как можно выше, очень высоко, и…
Мне это казалось полной бессмыслицей. Внезапно мой ботинок соскользнул с камня, на котором я сидел на корточках у ручья, уже наполнив бутылку, и я услышал голос Дикона:
— Ш-ш, кто-то есть поблизости.
Я покраснел и, стараясь сохранять невозмутимость, закрыл бутылку и как ни в чем не бывало пошел к лагерю, не зная, могут ли видеть меня сквозь густую листву Дикон и его знаменитый друг.
Они передвинулись еще чуть ниже по течению, подальше от всех, остановились на поляне, так, чтобы никто не мог подкрасться к ним незамеченным, и их оживленный разговор продолжался еще несколько минут. Потом Дикон вернулся к костру один.
— Разве мистер Овингс не поужинает с нами? — спросила Реджи.
— Нет, он сегодня же вечером возвращается. Надеется добраться до Дарджилинга к завтрашней ночи, — ответил Дикон и бросил недовольный взгляд на меня и на бутылку воды — улику — в моих руках. Я опустил глаза, чтобы не покраснеть.
— Ри-шар, — сказал Жан-Клод, — ты никогда не говорил нам, что знаешь К. Т. Овингса.
— Не было случая. — Дикон сел на один из ящиков и уперся локтями в обтянутые шерстяной тканью колени.
— Мне бы очень хотелось познакомиться с месье Овингсом, — продолжал Же-Ка. В его тоне мне послышался упрек.
Дикон пожал плечами.
— Кен довольно нелюдимый человек. Он хотел рассказать мне кое о чем, что он сделал, а затем ему нужно было вернуться.
— Где он живет? — Слова застревали у меня в горле.
— В Непале. — На мой вопрос ответила Реджи. — Кажется, в Тиангбоче. В долине Кхумбу.
— Я думал, что белым — англичанам — не разрешено жить в Непале.
— Совершенно верно, — подтвердил Дикон.
— Мистер Овингс приехал сюда после войны, — сказала Реджи. — Если я не ошибаюсь, у него жена из Непала — и несколько детей. Его тут приняли. Он редко приезжает в Индию или Сикким.
Дикон промолчал.
«Что это за последовательность из белого, зеленого и красного? — хотелось мне спросить у Дикона. — Почему ледяная стена, или ледопад, как называл его Овингс, будет самой опасной частью восхождения? Почему он говорил о местах для лагеря и склада? Может, он нашел или оставил на северном склоне горы нечто такое, на что не наткнулись три предыдущие английские экспедиции?»
— Вы были знакомы с майором Овингсом во время войны? — спросила Реджи.
— Да, я был знаком с ним, — сказал Дикон. — И раньше. — Он встал и хлопнул себя по коленям. — Уже поздно. Семчумби нам сегодня что-нибудь приготовил, или мы ляжем спать голодными?
Мы покинули монастырь Ронгбук, хотя многие шерпы выражали недовольство отсутствием благословения — пока доктор Пасанг не прикрикнул на них, и они не погрузились в угрюмое молчание. Наш отряд из тридцати пяти человек преодолел две мили по долине, переправился через реку и продолжил путь к началу ледника Ронгбук, пока приблизительно за час до захода солнца мы не добрались до места, где располагался базовый лагерь трех предыдущих экспедиций. Бесплодное ожидание в монастыре, пока нас не благословит главный лама, стоило бы нам целого дня.
Признаюсь, что когда мы добрались до места базового лагеря, настроение у меня несколько испортилось. Все три экспедиции разбивали лагерь в одном и том же месте — в ледниковой долине. С юга его защищал от сильного ветра 40-метровый каменный гребень-морена, а на севере был проход, откуда мы только что пришли; тут имелись площадки для палаток (некоторые даже без крупных камней) и маленькое озерцо талой воды, где могли пить лошади, мулы, а также яки, которых мы выменяли по дороге. Рядом протекает речушка с ледника, и хотя воду перед употреблением все равно нужно кипятить из-за близости отходов жизнедеятельности людей и животных, и мы предпочитаем растапливать снег, в речушке можно брать воду для купания.
Здесь также есть грязь и мусор от трех предыдущих британских экспедиций: обрывки брезента от палаток и сломанные шесты, использованные кислородные баллоны и рамы от них, низкие каменные стены, которые ветру удалось повалить в некоторых местах, груды из сотен еще не успевших проржаветь консервных банок, часть из которых еще заполнена гниющими несъеденными деликатесами предыдущей экспедиции, а слева от лагеря, вдоль цепочки камней, — отхожее место.
Не способствовала хорошему настроению и расположенная к югу от замусоренного лагеря Мэллори высокая пирамида из камней, которую предыдущая экспедиция насыпала в память о погибших на горе. На самом верхнем камне виднелась надпись: «В ПАМЯТЬ О ТРЕХ ЭКСПЕДИЦИЯХ НА ЭВЕРЕСТ», — а ниже, на другом камне — «1921 КЕЛЛАС», в память о враче, умершем во время подготовительной экспедиции 1921 года, участником которой был Дикон. Еще ниже были написаны имена Мэллори и Ирвина, а также имена семерых шерпов, которые погибли под лавиной в 1922 году. У меня такое чувство, что мемориальная пирамида из камней превращает весь базовый лагерь в кладбище.
Но больше всего угнетает сама громада горы Эверест, такой не похожей на Маттерхорн, — хотя до нее еще двенадцать миль по продуваемой ветрами ледниковой долине. Мы видим ее освещенные заходящим солнцем западные склоны и гребни в просвете между снегами и почти сплошным облачным покровом, но даже на таком расстоянии гора кажется уродливой и слишком большой. Это не отдельная гора, как Монблан или Маттерхорн, а скорее громадный клык, выступающий над невообразимым барьером гигантских зубов. Туманный шлейф от вершины и гребней теперь простирается на восток до самого горизонта, над соседней горой Келлас и более высокими — тоже слишком большими, слишком высокими, слишком крутыми, слишком массивными, слишком далекими — вершинами Гималаев, похожими на стену, которую построили боги, чтобы преградить нам путь.
Я чувствую, что Дикон недоволен, что приходится разбивать лагерь на этом месте, но в этот долгий день шерпы не в состоянии идти дальше. Дикон всегда хотел поставить наш первый лагерь в трех милях дальше по долине, где раньше был первый лагерь, или передовой базовый лагерь. Однако наша база уже находится на высоте 16 500 футов — более чем в 12 500 футов ниже неприступной вершины Эвереста, но достаточно высоко, чтобы мы все задыхались под 60-фунтовым грузом. Судя по словам Дикона и Реджи, первый лагерь располагается на высоте 17 800 футов и — несмотря на утверждения, что он самый солнечный из всех лагерей на Эвересте, — зачастую открыт ветрам, дующим с северного склона горы и обрушивающимся на ледник. Там, наверху, больше льда, чем моренных камней, и доктор Пасанг заметил, что дополнительные 1300 футов затруднят нам восстановление после высотной болезни. В течение пяти недель, когда мы вечерами сидели у костра, Реджи убедительно доказывала, что первую линию палаток нужно установить именно здесь — куда можно отступить, если нас настигнет горная болезнь, — и Дикон, похоже, больше не собирается возражать. Он планирует сложить все альпинистское снаряжение во втором лагере, в шести милях от базы.
Теперь Дикон опускает на землю тяжелый тюк, который он нес, достает из него почти пустой рюкзак и обращается к Реджи:
— Будьте добры, леди Бромли-Монфор, проследите за установкой здесь базового лагеря. Я разведаю долину до первого лагеря.
— Это смешно, — говорит Реджи. — Вы не успеете добраться туда до темноты.
Дикон сует руку в почти пустой рюкзак и вытаскивает головной убор Реджи из кожаных ремешков с лампой и батареями. Включает, а затем выключает лампу.
— Посмотрим, работает ли эта хитроумная штуковина валлийских шахтеров. Если нет, у меня в рюкзаке есть старомодный ручной фонарь.
— Ты не должен идти один, Ри-шар, — говорит Жан-Клод. — И особенно на ледник. В полутьме увидеть трещины почти невозможно.
— Не обязательно подниматься на ледник, чтобы добраться до первого лагеря, — отвечает Дикон. — В кармане куртки у меня есть печенье, но я буду очень благодарен, если вы сохраните для меня теплыми суп и кофе.
Реджи подзывает Пасанга, и через несколько минут они уже руководят уставшими носильщиками, которые разгружают яков и мулов, и решают, где какие палатки ставить в этом необычно мрачном месте. Пасанг приказывает поставить большую палатку Уимпера с клапаном у входа внутри одной из разваливающихся каменных стен сангха и объявляет, что это медицинский пункт. Несколько шерпов тут же принимаются за ее установку.
Наша долина погружается во тьму, но далекий Эверест сияет над нами в своем холодном, властном, независимом одиночестве. Устрашающий вид.
В наш последний вечер в Сиккиме — 2 апреля — перед тем как пройти по перевалу Джелеп Ла в Тибет, я праздновал свой 23-й день рождения. Я никому не говорил об этой дате, но кто-то, наверное, заметил ее в паспорте, поэтому у меня получился настоящий праздник.
Я даже не помню названия крошечной деревушки, где мы остановились на ночлег, в 12 или 13 милях от Гуатонга в направлении границы — возможно, у нее не было названия, как и бунгало дак, но имелось сооружение, что я называл «чертовым колесом», Дикон — «миниатюрной версией Большого Колеса в Блэкпуле», а Реджи — «маленькой версией венского колеса обозрения». Это была грубая конструкция из необработанных бревен с четырьмя «пассажирскими кабинками», чуть больше деревянных ящиков, куда с трудом втискивается один человек. В наивысшей точке это «Большое Колесо» поднимает ваши ноги футов на десять над землей, а механизм, приводивший его в движение — после того, как меня уговорили втиснуться в кабинку, — состоял из Жан-Клода, который тянул следующую кабинку вниз, и Дикона, толкающего еще одну вверх. Должно быть, этот аттракцион построили для деревенских ребятишек, но никаких детей нам не встретилось — когда мы входили в деревню вечером и когда покидали ее следующим утром.
Затем колесо остановили в верхней точке — передо мной открылся вид на все восемь домиков деревни, крыши которых находились чуть выше моих коленей, — и Реджи, Дикон, Жан-Клод, Пасанг и несколько говорящих по-английски носильщиков запели «Ведь он такой хороший, славный парень», а потом нестройный хор грянул «С днем рожденья тебя». Признаюсь, что я густо покраснел, сидя там с болтающимися в воздухе ногами в шерстяных чулках.
Реджи захватила с собой все ингредиенты для настоящего пирога, включая глазурь и свечи, и вместе с Жан-Клодом и поваром Семчумби они испекли его перед ужином — с помощью примуса и каменного очага. Дикон достал две бутылки хорошего виски, и мы вчетвером до поздней ночи пили за здоровье друг друга.
Наконец, когда все нетвердой походкой разбрелись по палаткам и улеглись в спальные мешки, я выбрался наружу из своей палатки и посмотрел на звездное небо. Это был один из тех редких дней, когда в Сиккиме не шел дождь.
Двадцать три года. Я казался себе гораздо старше, чем в 22, но почему-то ничуть не умнее. Сколько лет было Сэнди Ирвину, когда он в прошлом году погиб на Эвересте, 22 или 23? Я не мог вспомнить. Кажется, двадцать два. Моложе, чем я в ту ночь в Сиккиме. От виски слегка кружилась голова, и я прислонился к шершавой опоре Не-Очень-Большого Колеса и посмотрел поверх черных верхушек деревьев на половинку лунного диска, всходящую над джунглями. Был четверг, и всего один день отделял меня от того момента, как я покину нанесенную на карты территорию и углублюсь в высокогорную пустыню нетронутого Тибета.
Я подумал о Реджи. Взяла ли она с собой ночную рубашку? Или спит в каком-то сочетании повседневной одежды и белья? Или в пижаме, как почти все мы? Или голой, как Дикон, — даже в местах, где водились сколопендры и змеи?
Я снова тряхнул головой, чтобы избавиться от образа леди Бромли-Монфор. Реджи старше меня как минимум на десять лет — вероятно, даже больше.
«И что?» — спрашивал меня мой раскрепощенный спиртным мозг.
Я посмотрел на поднимающуюся в небе половинку луны — достаточно яркую, чтобы посеребрить верхушки джунглей и сделать почти невидимыми точки звезд, медленно приближавшиеся к зениту, — и представил разнообразные героические поступки, которые я могу совершить во время будущего перехода и восхождения, что-либо такое, что сделает наши отношения с Реджи чем-то большим или по крайней мере отличающимся от просто дружбы, которая, как мне кажется, завязалась между нами.
Она испекла мне именинный пирог. Она знала, когда у меня день рождения, взяла с собой муку, сахар и консервированное молоко — и купила четыре яйца в этой или предыдущей деревне, — а потом вместе с Семчумби и Же-Ка испекла пирог на открытом огне. Я понятия не имел, как им это удалось, но пирог получился вкусный, даже с шоколадной глазурью. И на нем горели двадцать три маленькие восковые свечи.
Она испекла мне именинный пирог. В порыве юношеского увлечения я забыл о вкладе Жан-Клода и Семчумби в изготовление пирога, забыл о том, как искренне пел Дикон и как он хлопал меня по спине, забыл о его щедром подарке, виски. Она испекла мне именинный пирог.
Прежде чем заплакать, я сумел заползти в палатку, снять ботинки и забраться в спальный мешок, пытаясь сохранить в голове эту мысль — она испекла мне именинный пирог — последней, перед тем как заснуть. Но последней была другая: Теперь мне 23. Доживу ли я до того времени, когда мне исполнится 24?
В первое утро в базовом лагере на Эвересте я проснулся с жуткой головной болью и тошнотой. Это меня очень расстроило, поскольку я лишь недавно полностью восстановился после дизентерии, которую доктор Пасанг вылечил почти месяц назад в Сиккиме. Мне всегда казалось, что поскольку я самый молодой участник экспедиции, то должен быть и самым здоровым, но выяснилось, что самым слабым из всех оказался именно я.
В первую минуту я не мог вспомнить, какой сегодня день, и поэтому перед тем, как выползти из теплого спальника — в тот день термометр показывал максимальную температуру — 19° по Фаренгейту, — посмотрел свой карманный календарь. 29 апреля 1925 года в Сиккиме мы отставали от графика Нортона и Мэллори, но наверстали упущенное благодаря более короткому пути, который нам показала Реджи во время долгого перехода через Тибет к горной деревне Шекар-дзонг, прежде чем мы повернули на юг к Ронгбуку. Кроме того, в деревнях мы проводили по одной ночи вместо двух, как предыдущие экспедиции. Ровно год назад Мэллори, Ирвин, Нортон, Оделл, Джеффри Брюс, Сомервелл, Бентли Битхем и несколько других альпинистов, надеявшихся покорить вершину, впервые проснулись в базовом лагере, в этом самом месте.
Я понимаю, что Жан-Клод уже вылез из своего спальника и принялся за дела; разжигая маленький примус, он желает мне доброго утра. Же-Ка полностью одет и успел забраться подальше от лагеря и принести чистый снег, чтобы сварить первую порцию кофе. Шерпы не появились у входа в наши палатки, чтобы предложить утренний напиток, но Семчумби, по всей видимости, уже разжег самый большой примус с несколькими горелками и готовит завтрак в большой экспериментальной палатке круглой формы, которую взяла с собой Реджи и которую мы использовали в качестве столовой, когда просто большого куска брезента было недостаточно, чтобы защитить нас от все более суровой погоды.
В этой экспедиции у нас три типа палаток: тяжелые палатки Уимпера с двумя скатами, которыми пользовались уже много лет, в том числе предыдущие экспедиции, и которые мы собирались устанавливать в нижних лагерях; более легкие, но прочные двухскатные палатки Мида для верхних лагерей; а также эта экспериментальная палатка Реджи в форме иглу. Это прототип каркасной палатки полусферической формы производства компании «Кэмп энд Спорте» с двойной внешней оболочкой из жаккардовой ткани. «Большая палатка Реджи», как мы ее называем, имеет восемь деревянных изогнутых телескопических опор, каждая из которых складывается вдвое, что облегчает транспортировку. Пол палатки вшит, а здесь, на холоде, я видел, как Реджи и Пасанг руководили установкой отдельного, более толстого пола — Реджи говорит, что его по специальному заказу изготовила фирма «Харрикейн Смок Компани». В этой необычной куполообразной палатке имеются два слюдяных окошка — разумеется, остальные наши палатки без окон, только с клапаном для входа на завязках. Кроме того, «Большая палатка Реджи» снабжена почти непроницаемым для ветра входным клапаном со сложной шнуровкой. В ней также имеется вентиляционный или кухонный зонт, который можно поворачивать в любую сторону, в зависимости от ветра. Палатка рассчитана на ночевку четырех или пяти человек — вполне комфортную, — а во время трапезы в нее могут втиснуться восемь или девять человек.
Когда Реджи и Пасанг поставили ее в первый раз во время нашего перехода, Дикон кисло заметил, что это сооружение похоже на рождественский сливовый пудинг, только без веточки падуба.
Но как вскоре выяснилось, большая палатка была теплее и лучше защищала от ветра, чем любая палатка Мида или Уимпера. В первые дни нашего пребывания в базовом лагере я возьму на заметку: будущие экспедиции должны пользоваться уменьшенными версиями полусферической палатки, возможно, с четырьмя изогнутыми опорами вместо восьми, в самых опасных лагерях — IV, V, VI и даже VII, если он будет — на самой горе, где горизонтальную площадку под палатку нужно вырубать в снегу и во льду или с трудом складывать, перетаскивая камни. Круглое основание потребует меньше места, а сильный ветер плавно огибает нашу большую палатку, тогда как двухскатные палатки уже хлопают, издавая звук, похожий на ружейные залпы.
— Что там за погода? — сонно спрашиваю я Же-Ка, принимая у него первую сегодняшнюю чашку горячего кофе.
— Сам посмотри, — отвечает он.
Стараясь не пролить кофе, я сажусь на корточки рядом с плотно зашнурованным клапаном палатки и выглядываю наружу.
Сплошная пелена метели. Не видно ни соседних палаток, ни даже большой палатки в центре.
— Проклятье, — шепчу я. Мне казалось, что в палатке холодно, но сильный ветер, проникший внутрь, пробирает до костей, несмотря на два слоя теплого белья, а также третий, который я надел на ночь. — Дикон вчера вернулся с разведки к первому лагерю?
Было бы очень обидно и печально, если бы наш опытный руководитель попал в снежную бурю и погиб, в первый раз покинув базовый лагерь.
Же-Ка кивает и отхлебывает кофе.
— Он вернулся около полуночи, незадолго до того, как пошел снег и задул сильный ветер. Маска у него покрылась льдом, и, по словам Тенцинга Ботиа, Ри-шар был очень голодным.
— Вроде меня, — говорю я, допивая кофе. Головная боль и тошнота еще не прошли, но я убедил себя, что мне станет легче, если что-нибудь съесть. — Я сейчас оденусь. Думаешь, мы сможем добраться до большой палатки?
Бандиты напали на нас 18 апреля, во время перехода к Эвересту.
Мы преодолели уже больше половины пути, рассчитанного на пять недель. Две ночи мы провели в окрестностях крупного тибетского города Тинки-дзонг и решили не сворачивать в долину Яру Чу, чтобы взглянуть на Эверест — погода была ужасной, с низкой облачностью, ледяным дождем, снегом и сильным ветром. Мы двигались по главному торговому пути к перевалу Тинки Ла на высоте 16 900 футов, когда сверху вдруг спустились всадники и окружили нас, собрав впереди отдельную группу из шерпов и мулов.
Всадников было около шестидесяти, в многослойной одежде из кожи и меха и в мохнатых шапках. Черты лица, разрез глаз, цвет кожи — все выглядело более азиатским, чем у жителей деревень, которых мы встречали за две с половиной недели пребывания в Тибете. Большинство бандитов носили усы или клочковатые бороды, а их предводителем был крупный мужчина с широкой грудью, огромными кулаками и щеками, такими же мохнатыми, как его шапка. Каждый держал в руках ружье — от мушкетов, какими пользовались в прошлом веке, и стоявших на вооружении индийской армии ружей, заряжавшихся с казенной части, до современных винтовок времен последней войны. Я знал, что у Реджи и Пасанга есть зачехленные ружья — для охоты, — а также случайно увидел, как в Ливерпуле Дикон укладывает в рюкзак что-то похожее на армейский револьвер «уэбли», но никто из них не попытался достать оружие, пока бандиты скакали к нам, окружали и сгоняли нас в кучу, словно овец.
Многие из наших шерпов — особенно не «тигров» — явно испугались. У Пасанга был презрительный вид. Мулы, недовольные тем, что прервали их привычный распорядок, подняли крик, но затем умолкли. Мой маленький белый тибетский пони попытался спастись бегством, но я уперся ногами в землю, схватил седло, почти оторвав животное от земли, и держал, пока оно не успокоилось.
Лохматые монгольские лошадки бандитов, гривы и хвосты которых были красиво заплетены, размерами превосходили наших нелепых пони и были больше похожи на нормальных европейских лошадей.
Когда красная пыль осела, оказалось, что мы окружены и разделены на две группы: большинство бандитов окружили носильщиков и лошадей, а предводитель с дюжиной вооруженных людей — Реджи, Дикона, Же-Ка, Пасанга и меня. Нельзя сказать, что все ружья были направлены на нас — но и не в сторону. Глядя на этих людей, я думал, что мы каким-то образом перенеслись на несколько веков назад в прошлое и наткнулись на Чингисхана и его орду.
Реджи вышла вперед и заговорила с предводителем на своем беглом тибетском — или на каком-то другом диалекте. Он звучал не так, как тибетский, который она использовала в беседах с дзонгпенами и простыми жителями в Ятунге, Пхари, Кампа-дзонге и множестве мелких деревень, которые мы проходили и в которых покупали еду или останавливались на ночлег.
Предводитель бандитов обнажил в улыбке крепкие белые зубы и что-то сказал, отчего остальные рассмеялись. Реджи смеялась вместе с ними, так что я был вынужден предположить, что замечание не относилось на ее счет (возможно, на Же-Ка, Дикона и мой). Мне было все равно — лишь бы бандиты в нас не стреляли. Вслед за этой малодушной мыслью пришла другая — если бандиты уведут наших мулов со всем снаряжением, кислородными баллонами, палатками и провизией, а также заберут деньги Реджи и леди Бромли, наша экспедиция закончится.
Предводитель бандитов что-то рявкнул, по-прежнему улыбаясь улыбкой безумца, и Реджи перевела:
— Хан говорит, что теперь неподходящий год, чтобы идти на Джомолунгму. Все демоны проснулись и голодны, говорит он.
— Хан? — ошарашенно повторил я. Наверное, мы и вправду провалились в дыру во времени. Мысль о том, что на нас напали орды Чингисхана, мне почему-то не казалась странной.
— Джимми-хан, — пояснила Реджи.
Она что-то сказала предводителю с необычным именем, пошла к мулу, которого Пасанг всегда привязывал позади ее белого пони, и вернулась с двумя маленькими упаковочными коробками. Потом слегка поклонилась, что-то сказала и с улыбкой протянула первую коробку хану.
Он извлек из-за своего пояса кривой клинок, который был лишь немного короче турецкого ятагана, и вскрыл коробку. Внутри, обложенная соломой, находилась шкатулка из полированного красного дерева. Хан отбросил упаковочную коробку, и несколько его товарищей — от них разило лошадьми, человеческим потом, дымом, навозом и лошадиным потом — подъехали поближе, пытаясь рассмотреть, что там, внутри.
Хан вложил клинок в ножны и извлек из шкатулки два американских револьвера — хромированных, с рукоятками из слоновой кости. Отделения для патронов были выстланы красным бархатом. Бандиты издали коллективный стон: «Ах-х-х-х-р-р-р-х-х-х» — то ли от восхищения, то ли от зависти и злости; но хан что-то прорычал, и они умолкли. Другая группа, окружившая сбившихся в кучу шерпов, внимательно наблюдала.
Реджи опять что-то сказала на тибетском диалекте и протянула хану вторую коробку, побольше. Он снова вскрыл картон клинком, но на этот раз поднял коробку вверх и крикнул своим людям.
Внутри были плотно набиты плитки английского шоколада «Раунтриз». Хан начал раздавать плитки своим людям. Внезапно несколько человек дали залп из ружей в воздух, и нашим шерпам пришлось изо всех сил удерживать пони и мулов. Я снова приподнял над землей передние копыта своего запаниковавшего пони.
Хан вскрыл первую упаковку, осторожно освободил овальную шоколадку от бумажной обертки — его грязные пальцы были почти такого же цвета, как шоколад, — и деликатно откусил.
— Шоколад с миндалем, — сказал он по-английски. — Очень, очень хорошо.
— Надеюсь, вам всем понравится. — Реджи тоже перешла на английский.
— Берегитесь демонов и йети, — сказал Джимми-хан. Потом выстрелил из ружья, пришпорил лошадь, и монгольская орда исчезла в облаке красной пыли — на северо-востоке, откуда они и появились.
— Старый знакомый? — спросил Дикон после того, как мы не без труда вновь выстроились в длинную цепочку и возобновили движение к Тинки Ла.
— Деловой партнер, время от времени, — ответила Реджи. Ее лицо было красным от пыли, поднятой копытами лошадей. Я понял, что мы все покрыты пылью, которая на ледяном дожде быстро превращается в красную грязь.
— Джимми-хан? — спросил я. — Откуда, черт побери, взялось такое имя?
— Его назвали в честь отца, — сказала Реджи и натянула поводья своего упрямого пони, направляя его на крутой участок тропы, ведущей к перевалу под названием Тинки Ла на высоте 16 900 футов.
Первые три дня мы были заперты в базовом лагере. Дикон сходит с ума. Я схожу с ума по-своему — жутко волнуюсь, что от высоты у меня все время будет болеть голова, что меня будет тошнить как минимум раз в день и что я лишусь аппетита и сна. Даже переворачиваясь — на камнях под полом палатки, каждый из которых мое тело запомнило после первой же ночи, — я просыпаюсь от беспокойного сна и тяжело дышу. Это абсурд. Базовый лагерь находится на высоте всего 16 500 футов. Настоящее восхождение начнется только выше Северного седла, до которого еще примерно половина высоты базового лагеря. Шестнадцать тысяч пятьсот футов — это немногим выше, чем альпийские вершины, на которых я резвился прошлым летом, убеждаю я себя. Почему же там было все в порядке, а тут — нет?
«Обычно ты проводил на тех вершинах не больше часа, идиот, — объясняет мне разум. — А тут ты пытаешься жить».
В эти три ужасных дня у меня нет никакого желания прислушиваться к доводам моего проклятого разума. Я также изо всех сил стараюсь скрыть свое состояние от остальных, но Же-Ка делит со мной палатку, и он слышал, как меня тошнит, слышал мои стоны по ночам, видел, как я стою на четвереньках на спальном мешке и тяжело дышу, как больная собака. Остальные, наверное, заметили мою вялость, когда мы ели или планировали дальнейшие действия в «большой палатке Реджи», но никто ничего не говорит. Насколько я понимаю, ни на Реджи, ни на Дикона высота не действует, а у Жан-Клода легкие симптомы прошли на второй день пребывания в базовом лагере.
Несмотря на жуткий холод, ветер и снег, мы не сидели в палатках весь день. В первый полный день в лагере мела метель, и температура опускалась до минус двадцати по Фаренгейту, но мы все равно пробирались сквозь метель, чтобы разгрузить мулов и разобрать снаряжение. Мулов отправили обратно в Чодзонг вместе с несколькими шерпами, поскольку тут для животных не было травы, а яков привязали в защищенном от ветра месте ближе к реке, примерно в полумиле к северу от нас, где бедные лохматые животные могли раскапывать снег на берегу реки в поисках пищи.
Большую палатку Уимпера поставили чуть в стороне, и в ней расположилась мастерская Же-Ка, где он проверяет кислородные баллоны, их рамы, примусы и другое оборудование. У него больше инструментов, чем у бедняги Сэнди Ирвина год назад, который все равно умудрялся чинить оборудование, изготавливать самодельные лестницы и модернизировать кислородные аппараты, но возможности у него все равно довольно ограниченны. Жан-Клод может паять, но сварки у него нет, он может разбирать фотоаппараты, часы, печки, лампы, «кошки» и другие предметы, а затем снова собирать их при помощи имеющихся инструментов, но запасных частей в его распоряжении минимальное количество. Он может отрихтовать погнутую металлическую деталь, но не выковать новую в случае серьезного повреждения.
К счастью, после двухдневных испытаний Же-Ка объявляет, что только в четырнадцати из ста наших кислородных баллонов упало давление, причем в девяти ненамного — в отличие от прошлогодней экспедиции Нортона, Мэллори и Ирвина, когда, по словам Дикона, вышли из строя больше тридцати из девяноста баллонов. Тридцать баллонов разгерметизировались до такой степени, что стали практически бесполезными уже в Шекар-дзонге, когда их снова проверили. Ирвин усовершенствовал кислородный аппарат «Марк V» во время прошлогоднего перехода, и в сочетании с дальнейшей модернизацией, особенно прокладок, клапанов и расходомеров — благодаря таланту Джорджа Финча и Жан-Клода, а также отца Же-Ка, бывшего кузнеца, ставшего промышленником, — это сделало свое дело. Если наша экспедиция окончится неудачей — даже поиски останков лорда Персиваля Бромли на нижней половине горы, — причиной будет не недостаток «английского воздуха», как называют его шерпы.
Как я уже сказал, у нас есть чем заняться. На второй день, когда груз с яков и мулов распределен по тюкам для носильщиков, а часть ящиков оставлена здесь, в базовом лагере, или отложена для лагерей I, II или III, мы — четверо сахибов и Пасанг — собираемся в «большой палатке Реджи», чтобы выработать окончательную стратегию.
— Датой штурма вершины остается семнадцатое мая, — говорит Дикон, когда мы вчетвером садимся на корточки перед топографическими картами, разложенными на круглом полу палатки Реджи. Над нами шипит подвешенная к потолку лампа. Пасанг стоит чуть поодаль, в тени, охраняя зашнурованный вход от случайных посетителей.
— А на какую дату у вас назначено найти кузена Перси? — спрашивает Реджи.
Дикон постукивает незажженной трубкой по губам — в палатке слишком душно и стоит сильный запах влажной шерсти, чтобы еще и курить.
— Я добавил несколько дней поиска в каждом лагере на нашем пути, леди Бромли.
— Но вашей целью остается покорение Эвереста, — замечает она.
— Да. — Дикон прочищает горло. — Но мы можем остаться после успеха группы восхождения и при необходимости искать останки лорда Персиваля до начала муссона.
Реджи с улыбкой качает головой.
— Мне известно состояние людей, которые здесь поставили рекорды высоты, но не поднялись на вершину. Брюс с сердечными проблемами, а также травматическим шоком и обморожением после поломки кислородного аппарата. Морсхед, Нортон и Сомервелл, настолько ослабевшие, что не смогли спуститься и заскользили к обрыву — Мэллори не смог их подстраховать, и спасли их только запутавшиеся веревки. Носильщики, умершие от эмболии сосудов мозга или после переломов ног. Других пришлось отправить назад из-за обморожений. Нортон, шестьдесят часов кричавший от боли, когда в прошлом году его поразила снежная слепота…
Дикон взмахом руки отметает возражения.
— Никто не говорит, что гора не потребует жертв. Мы все можем погибнуть. Но велика вероятность, что, даже если к семнадцатому мая мы поднимемся на вершину, некоторые или даже все будут в достаточно хорошей форме, чтобы руководить шерпами в поисках Перси. У нас есть преимущества, отсутствовавшие у предыдущих экспедиций.
— Скажите какие, сделайте одолжение, — говорит Реджи.
Я вижу интерес в глазах Жан-Клода и понимаю, что мне тоже не терпится это услышать.
— Во-первых, кислородные аппараты, — начинает перечислять Дикон.
— Две из трех предыдущих британских экспедиций пользовались похожими аппаратами, — возражает Реджи, голос у нее спокойный.
Дикон кивает.
— Совершенно верно, но наши лучше. И баллонов у нас больше. Джордж Финч уверен: проблема в том, что большинство альпинистов, включая меня, пользовались ими слишком мало и начинали слишком поздно. Высотная болезнь начинает отнимать у нас силы даже здесь, в базовом лагере. Вы и я акклиматизировались, но вы сами видите, леди Бромли-Монфор, как влияют даже семнадцать тысяч футов над уровнем моря на некоторых шерпов и… остальных.
Он стреляет глазами в мою сторону и продолжает:
— Выше Северного седла, особенно выше восьми тысяч метров, наше тело и мозг начнут умирать. Не просто уставать и лишаться сил, а в буквальном смысле умирать. Предыдущие экспедиции — даже носильщики — обычно начинали пользоваться кислородными баллонами, только когда поднимались значительно выше Северного седла. И то в основном во время восхождения. Я рассчитываю, что мы будем носить кислородные маски начиная с третьего лагеря — в том числе «тигры» из числа шерпов, если понадобится — даже в палатках. Даже во время сна.
— Мы с Пасангом провели две недели на Северном седле и поднимались выше без всякого кислорода, — говорит Реджи.
— И вам все время было плохо? — спрашивает Дикон.
— Да. — Она опускает взгляд.
— Вы хорошо спали… или вообще спали по ночам?
— Нет.
— У вас был аппетит, даже когда еще не закончился запас продуктов?
— Нет.
— Вы заставляли себя ежедневно — после того как пробыли на такой высоте некоторое время — приносить снег и разжигать примус, чтобы сварить суп или просто получить питьевую воду?
— Нет.
— Вы оба были обезвожены, страдали от головной боли и рвоты уже через несколько дней?
— Да. — Реджи вздыхает. — Но ведь это следствие пребывания на Эвересте, не так ли?
Дикон качает головой.
— Следствие того, что на Эвересте начиная с восьми тысяч метров наш организм начинает умирать. Кислород из баллонов — всего лишь несколько литров во время сна — не может остановить это медленное умирание, но способен немного замедлить процесс. Прибавить несколько дней, когда мы в состоянии ясно мыслить и энергично действовать.
— Значит, мы точно будем пользоваться «английским воздухом» после Северного седла, Ри-шар? — спрашивает Жан-Клод.
— Да, а при необходимости и на Северном седле. Я не хочу глупеть, друзья мои — а эта гора всех делает глупее. И часто вызывает галлюцинации. По крайней мере, выше третьего лагеря у подножия ледопада. В двадцать втором я четыре дня поднимался с четвертым человеком в связке… несуществующим человеком. Использование кислорода, даже в небольших дозах, днем и ночью, немного ослабит смертельно опасное оглупление. Надеюсь, в достаточной степени, чтобы дать нам шанс подняться на вершину и найти останки Бромли.
Не думаю, что Реджи удалось полностью убедить его, но разве у нее есть выбор? Она всегда знала, что главная цель Дикона — а также Жан-Клода и моя — состоит в покорении вершины (хотя за последние два дня болезни я стал сомневаться в возможности достижения этой цели). Ей остается лишь верить, что мы постараемся найти Перси по пути туда и обратно — если «обратно» будет.
Утром четвертого дня, когда появились признаки того, что метель начала стихать, мы снова собрались в большой палатке и принялись обсуждать стратегию Дикона.
— Не зря всеми английскими экспедициями руководили военные, — говорит Дикон, когда мы наклоняемся над картой горы. Его взгляд чаще останавливается на лице Реджи, чем на Же-Ка или моем, и я понимаю, что это последняя попытка убедить ее. — Такой способ взятия горы — сначала первый лагерь, затем второй, и так до шестого или седьмого, прежде чем идти приступом на вершину — представляет собой классическую военную стратегию осады.
— Как на прошедшей войне? — спрашивает Реджи.
— Нет, — со всей решительностью отвечает Дикон. — Прошедшая война — это четыре года окопного безумия. В один день десятки тысяч жизней отдавались… за несколько ярдов земли, которые на следующий день отбивал противник, такой же ценой. Нет, я имею в виду классические осады, практиковавшиеся со времен Средневековья. Например, осада Корнуоллиса в Йорк-тауне, которой твоего генерала, Джейк… Вашингтона… обучил его французский друг… — кивок в сторону Же-Ка, — Лафайет. Окружить врага в том месте, где у него нет возможности отступить. Полуостров прекрасно подходил для этого, поскольку французские корабли не позволяли Королевскому флоту спасти Корнуоллиса и его людей. Затем бомбардировка. Во время обстрела продвигать свои траншеи, ярд за ярдом, миля за милей, пока не окажешься прямо перед оборонительными сооружениями противника. Затем последняя стремительная атака — и победа.
— Но здесь, на Эвересте, — замечает Жан-Клод, — ни один из твоих английских генералов не смог приблизить свои траншеи к вершине, чтобы обеспечить успех последней атаки.
Дикон кивает, но я вижу, что он отвлекся. Возможно, его смущает пристальный взгляд Реджи. Экспедиции двадцать второго и двадцать четвертого годов планировали устроить седьмой лагерь на высоте приблизительно двадцати, семи тысяч трехсот футов, но ни тем, ни другим это не удалось. Мэллори с Ирвином и все до них начинали штурм вершины из шестого лагеря на высоте двадцати шести тысяч восьмисот футов.
— Разница всего пятьсот футов, — говорит Реджи и опускает взгляд на карту с изображением ледника Ронгбук и горы.
— Пятьсот футов по вертикали — это целый день восхождения на таких высотах. — Дикон вертит в руках незажженную трубку. — Слово всего тут неприменимо.
— Но ведь Нортон и Мэллори не смогли разбить седьмой лагерь из-за носильщиков? — спрашиваю я, поскольку слышал и читал отчеты. — Потому что они просто не могли нести палатки выше?
— Отчасти, — говорит Дикон. — Но альпинисты-сахибы тоже выбились из сил — в том смысле, что не могли нести груз выше шестого лагеря. Как и мы с Финчем в двадцать втором году. Кроме того, седьмой лагерь должен был стать последним перед штурмом вершины без кислорода; когда же Мэллори решил, что они с Ирвином попробуют использовать аппараты, лишние пятьсот футов не казались ему существенными.
— Но у вас иное мнение, — говорит Реджи.
— Да. — Если в ее тоне и сквозила ирония, Дикон делает вид, что ничего не заметил. Он прижимает чубук трубки к точке на карте над отмеченным шестым лагерем, ниже соединения Северного хребта с длинным Северо-Восточным хребтом. — Проблема тут не только в высоте, хотя она отнимает много сил. По мере приближения к Северо-Восточному хребту каменные плиты становятся круче, а количество слежавшегося снега уменьшается — там мало мест, чтобы вырезать площадку даже под одну палатку, а у альпинистов нет сил, чтобы таскать камни и складывать из них горизонтальную платформу. Но хуже всего ветер. В шестом лагере он уже сильный, а ближе к Северо-Восточному хребту дует сверху вниз почти непрерывно. И способен повалить альпиниста, не говоря уже о палатке.
— Поначалу ты планировал быстрый штурм в альпийском стиле с пятого лагеря на высоте двадцати пяти тысяч трехсот футов или ниже, Ри-шар, — говорит Же-Ка. — Только мы втроем, с рюкзаками, хлебом, водой, шоколадом и, возможно, флагом, чтобы водрузить его на вершине.
Дикон хитро улыбается.
— И еще бивуачный мешок, — прибавляю я. — На случай, если солнце сядет, пока мы спускаемся со второй или с первой ступени.
— Ага, вот в этом-то и трудность. — Дикон скребет свою заросшую щетиной щеку. — Еще никому не удалось провести ночь в бивуаке на таких высотах. Довольно трудно выжить даже в палатке с работающим примусом в четвертом, пятом и шестом лагерях. Вот почему я решил, что мы должны атаковать вершину с седьмого лагеря, а если не получится, то с шестого, как Мэллори и Ирвин. Но выйти раньше. Возможно, даже ночью, как предложила Ред… леди Бромли-Монфор. Эти маленькие головные фонари отлично работают. Но я пока не понимаю, как не замерзнуть насмерть, пытаясь подниматься до рассвета — или после захода солнца, если уж на то пошло.
— Что касается выживания… — говорит Реджи. — Прошу прощения, я на минутку…
Она выходит из палатки, в которую ветер тут же задувает снег. Пасанг остается в палатке и снова затягивает шнуровку.
Дикон смотрит на нас, но мы пожимаем плечами. Возможно, какие-то его слова расстроили ее.
Несколько минут спустя она возвращается из своей палатки, стряхивая снег со своих длинных волос; в руках у нее охапка вещей, которые мы поначалу принимаем за куртки Финча из материи для воздушных шаров, утепленные гусиным пухом.
— Вы смеялись, что я взяла с собой педальную швейную машину, — говорит Реджи. И прежде чем мы успеваем что-то сказать, прибавляет: — Нет, я слышала, как вы жалуетесь. Половина груза для мула, говорили вы. И я слышала, как во время перехода вы хихикали по вечерам, когда я шила в своей большой палатке и вы слышали стрекотание машинки.
Никто из нас не решается это отрицать.
— Вот над чем я работала. — Она протягивает нам объемные, но легкие вещи.
Три пары простроченных и подрубленных брюк на гусином пуху. «Вот почему она сняла с нас мерку на плантации», — думаю я.
— На мой взгляд, мистер Финч решил половину проблемы, — говорит она. — Слишком много тепла рассеивается через шелк, хлопок и шерсть белья и брюк альпиниста. Я сшила по паре брюк для всех нас, Пасанга и восьмерых «тигров»-шерпов. Не могу обещать, что они позволят нам пережить ночь в бивуаке на высоте двадцати восьми тысяч футов, но мы получим хороший шанс продолжить подъем до восхода и после захода солнца.
— Они истреплются и порвутся, — говорит Дикон. Мы с Же-Ка уже поспешно снимаем ботинки и втискиваемся в новые брюки на гусином пуху.
— Они сшиты из той же ткани для воздушных шаров, которую Финч использовал для курток, — возражает Реджи. — Кроме того, я сделала внешний слой брюк из вощеного хлопка. Довольно легкого. И они прочнее, чем анораки, которые вы надеваете поверх курток Финча. Обратите внимание, что у всех брюк, нижних и верхних, есть пуговицы для подтяжек и ширинка на пуговицах. Над последней мне пришлось потрудиться, должна вам сказать.
От этих слов я краснею.
— Остатки ткани для воздушных шаров я использовала для того, чтобы сшить капюшоны на гусином пуху для наших курток Финча, — говорит Реджи. — И должна сказать, что работать за швейной машинкой на такой высоте довольно трудно.
Дикон сует в рот холодную трубку и хмурится.
— Где, черт возьми, вы взяли ткань для воздушных шаров?
— Я пожертвовала монгольфьером, который был на плантации, — говорит леди Кэтрин Кристина Реджина Бромли-Монфор.
Мы с Жан-Клодом минут двадцать дефилируем по базовому лагерю — в метель, при температуре минус пятнадцать градусов — в трех парах рукавиц, куртках Финча, брюках Реджи, ветровках «Шеклтон», только что сшитых Реджи пристегивающихся капюшонах и плотных чехлах на брюки. Три пары рукавиц, авиационные шлемы из кожи и шерсти, надетые под капюшоны, балаклавы и очки — все это дает непривычное ощущение тепла.
Выходит Реджи, тоже в полном облачении. Она больше не похожа на женщину. Честно говоря, и на человека тоже.
— Я чувствую себя как человечек с рекламы шин «Мишлен».
Смех Жан-Клода прорывается к нам через клапан для рта в шерстяной балаклаве, защищающей его лицо. Мы с Реджи тоже смеемся. Я видел этого человечка в Париже, на плакатах и рекламных щитах — коротенький и толстый субъект из автомобильных шин рекламировал продукцию компании с 1898 года.
— А с кислородными аппаратами, — прибавляет Реджи, — мы вообще будем похожи на марсиан.
— Мы и будем марсианами, — говорит Жан-Клод и снова смеется.
Из своей палатки выходит Дикон. В руке у него длинный ледоруб, и на нем пуховик Финча, полный комплект перчаток и головной убор, но ниже пояса по-прежнему английские шерстяные бриджи, обмотки и кожаные ботинки.
— Поскольку мы все равно вышли наружу, а день обещает быть ясным, — говорит он, — не пройтись ли нам вчетвером до первого лагеря? Отнесем туда несколько палаток Уимпера и посмотрим на ледник. «Кошки» и короткие ледорубы нам не понадобятся.
— Без «тигров»? — спрашивает Реджи.
Дикон качает головой.
— Пусть наша первая разведка будет прогулкой одних сахибов.
Мы возвращаемся, чтобы взять рюкзаки, веревку и длинные ледорубы. Дикон распределяет между нами груз весом от 40 до 50 фунтов — детали палаток, шесты, еще веревка, кислородные баллоны, примусы и немного консервов. Реджи достается столько же, сколько и всем. Пасанг — в хлопковой хламиде и шарфе, которые были на нем в большой палатке, — стоит снаружи, скрестив руки на груди, и с неодобрением смотрит, как четверо сахибов наклоняются навстречу снегу и ветру, огибают скалистую гряду и бредут вверх по усеянной камнями и глыбами льда долине ледника Ронгбук.
Суббота, 2 мая 1925 года
Тот факт, что нам требуется чуть меньше двух часов, чтобы пройти с рюкзаками три мили по ложе ледника до места, где обычно разбивают первый лагерь, кое-что говорит о холоде и снеге — а возможно, и о моем неважном состоянии.
Метель постепенно стихает, и я с удивлением замечаю, что глубина снега на камнях морены под нашими ногами не превышает одного-двух дюймов, хотя и этого достаточно, чтобы сделать дорогу скользкой. На этом первом этапе «осады» Эвереста — по моему скромному мнению, основанном скорее на тактике полярных экспедиций с устройством складов с припасами, чем на нашем первоначальном плане восхождения в альпийском стиле, — нам не придется подниматься по самому леднику, но мы будем вынуждены потратить много времени, петляя между удивительными ледяными пирамидами высотой от 50 до 70 футов: они называются кальгаспорами и похожи на гигантских паломников, закутанных в белые одежды. Кроме пирамид, превративших каменную морену в полосу препятствий, здесь также есть многочисленные озерца из растаявшего льда, покрытые льдом, но зачастую таким тонким, что попытка ступить на их скользкую поверхность приведет к промокшим ногам.
Как ни удивительно — с учетом минусовых температур, от которых мы страдаем с тех пор, как вошли в устье долины ледника Ронгбук, — но это часть необычной природы Эвереста и его окрестностей. В тех местах, где каменные или даже ледяные стены защищают от студеного ветра, майское солнце может прогревать воздух до температур, которые на пятьдесят градусов превышают температуру в базовом лагере. На самом леднике условия гораздо хуже, но в этот первый день не будем подниматься на него, а пойдем по каменистому дну морены, которое предыдущие экспедиции назвали «корытом».
У меня такое ощущение, что такого тяжелого рюкзака я давно не таскал, и во время подъема я отстаю футов на 50 от Дикона и Реджи, так что они не слышат моего тяжелого дыхания и отрыжки. Однако несмотря на дискомфорт, я понимаю, почему Мэллори и Баллок несколько недель и даже месяцев летом и в начале осени 1921 года не могли найти этой дороги к Северному седлу. Они обнаруживали, что главный путь по леднику Ронгбук вверх к Лхо Ла ниже Западного хребта Эвереста непроходим в верхней части. Широкий ледник Кхара спускается с северо-восточного и северного склона горы, но заканчивается к востоку от перевала Лакра Ла, куда Дикон в конце концов притащил Мэллори и откуда они наконец увидели дорогу к Северному седлу, — этот ледник Восточный Ронгбук.
Однако ледник Восточный Ронгбук очень опасен и коварен. Он соединяется с долиной главного ледника Ронгбук внизу, в районе базового лагеря, и тянется к Северному седлу, поворачивая сначала на восток, затем на северо-восток, затем резко на северо-запад — параллельно леднику Кхара. Экспедиция 1921 года попыталась пройти по гребням к Северной стене, но самый многообещающий гребень, который тянется вдоль восточного края главного ледника Ронгбук, привел их в тупик, к горе, которую они назвали Северным Пиком, а мы теперь называем Чангзе.
В разгар муссона в конце лета 1921 года Мэллори и Баллок просто не могли поверить, что такой большой ледник мог дать жизнь такому маленькому, жалкому ручейку — тому самому, который теперь течет мимо нашего базового лагеря, — и продолжали кружить у северных подходов к горе, отклоняясь все дальше на запад и восток, затем снова на запад в надежде найти ревущий поток или хотя бы небольшую речку, достойную ледника, который занимает весь северный склон или Северное седло.
Этой речки не существует. Наш маленький ручеек у базового лагеря, как правильно догадался Дикон в 1921 году (думаю, именно за эту правильную догадку — плюс разведку на Лакра Ла, где они нашли следы йети на свежевыпавшем снегу, а также за находку пути к горе — Мэллори так и не простил его), единственный водный поток, рожденный ледником Восточный Ронгбук.
Сегодня мы двигались бы еще медленнее, поскольку многие коридоры между кальгаспорами ведут к стенам ледника или упираются в морену, но Дикон во время разведки в первую ночь в базовом лагере захватил с собой бамбуковые вешки, и теперь их неровная цепочка на заснеженных участках не дает нам сбиться с пути. Поскольку мы еще не на леднике и даже не на склоне горы, где есть трещины, мы идем не в связке, но выстроились цепочкой: первым идет Дикон, за ним Реджи, за ней легко шагает Же-Ка, и наконец я, довольно далеко позади. Временами я теряю их из виду среди ледяных пирамид, и только бамбуковые вешки и слабые отпечатки следов на тонком слое снега и льда указывают мне, куда поворачивать.
Наконец мы добираемся до места, где обычно располагается первый лагерь, сбрасываем на землю груз и садимся, тяжело дыша и прислонившись спиной к камням. Это место использовалось предыдущими экспедициями начиная с 1921 года; тут видны такие же неприглядные признаки присутствия людей, как в базовом лагере, и здесь тоже ручеек свежей воды выходит из каменной стены морены. Предыдущие экспедиции не построили в этом месте сангха — низкие стены из камней для дополнительной защиты от ветра, внутри которых ставится палатка или натягивается брезент, — но хорошо видны многочисленные площадки, с которых были убраны камни, а поверхность по возможности выровнена.
— Мы поставим одну палатку Уимпера и одну поменьше, перекусим и пойдем назад, — говорит Дикон.
— Зачем все это было? — спрашивает Реджи.
Я еще не отдышался и не в состоянии присоединиться к дискуссии, даже если бы хотел. Но не хочу. Жан-Клод, похоже, не испытывает проблем с дыханием; он упирается локтями в колени, режет яблоко и отправляет кусочки в рот, но явно не испытывает желания принять участие в разговоре.
— Что именно, леди Бромли-Монфор? — Глаза Дикона широко раскрываются в притворном удивлении.
— Этот бесполезный поход с грузом к первому лагерю, — резко говорит Реджи. — В прошлом году Нортон и Джеффри Брюс поручили носильщикам доставить все грузы в первый, второй и третий лагеря, а британские альпинисты оставались в базовом лагере и берегли силы для подъема к Северному седлу и выше.
— Разве вы с Пасангом сами не несли сюда свой груз в августе прошлого года? — спрашивает Дикон.
— Да, но нам помогали полдюжины шерпов. И мы с Пасангом несли только легкие палатки до каждого лагеря… а также минимум продуктов.
Дикон молча пьет из своей фляжки.
— Это была такая проверка? — не отступает Реджи. — Дешевая проверка Джейка, Жан-Клода и меня, как будто мы только что не прошли триста пятьдесят миль, преодолели перевалы и поднялись до девятнадцати тысяч футов? Проверка, сможем ли мы протащить сорок с лишним фунтов через всю долину?
Дикон пожимает плечами.
Реджи спокойно извлекает из перегруженного рюкзака тяжелую банку консервированных персиков и запускает в голову Дикона. Тот пригибается, едва успев уклониться. Банка с персиками отскакивает от камня, но не взрывается.
Жан-Клод весело смеется.
Дикон указывает поверх голов Реджи и Же-Ка.
— Смотрите.
Снег перестал, и на юге облака расступились. Верхние подступы к Эвересту по-прежнему находятся в девяти опасных милях от ледника и Северного седла, и в двух милях выше нас, но воздух Гималаев настолько чист и прозрачен, что кажется, протяни руку — и коснешься хорошо видных первой и второй ступеней, проведешь пальцем по ущелью Нортона, прижмешь ладонь к заснеженному пику на самой вершине…
Мы молчим. Затем Реджи вываливает содержимое своего тяжело нагруженного рюкзака на землю и встает.
— Можете ставить здесь палатки и складывать свои банки с консервами, мистер Дикон. Я возвращаюсь в базовый лагерь, чтобы распределить груз между шерпами для двух завтрашних рейсов.
Затем свой рюкзак опустошает Жан-Клод; ткань палатки хлопает на ветру, превратившемся в легкий бриз.
— Я иду в базовый лагерь — нужно закончить знакомство шерпов с техникой использования «кошек» и жумаров.
Же-Ка исчезает внизу, среди кальгаспор; от Реджи его отделяют несколько минут, однако он, похоже, не делает попыток догнать ее.
Я сижу, прислонив к себе рюкзак.
— Давай, опустошай его, Джейк, и иди, — говорит Дикон и раскуривает трубку. — Реджи абсолютно права. Это действительно была своего рода проверка, и я был неправ, вынуждая вас пройти ее.
Это один из немногих случаев, когда Дикон называет ее «Реджи».
— У меня нет никаких неотложных дел в базовом лагере. — Должен признаться, что я раздражен не только проверкой в наши первые дни на такой высоте, но также дымом от этой проклятой трубки, которым приходится дышать, когда я не в состоянии даже сделать глубокий вдох. — Помогу тебе поставить эти две палатки, — слышу я свой голос.
Дикон снова пожимает плечами, но медленно встает, по-прежнему не отрывая взгляда от еще яснее проступившей громады Эвереста.
Стараясь не дышать слишком громко, я роюсь в груде вещей, отыскивая большой брезентовый пол палатки Уимпера.
Вторник, 5 мая 1925 года
До местоположения третьего лагеря мы добираемся около полудня, и когда выходим из леса ледяных пирамид в «корыте» ниже ледника и перед нами впервые открывается вид на Северное седло позади ледника и выше его, у меня невольно вырывается:
— Боже, какое жуткое место!
Еще более мрачным его делает пирамида из камней поблизости от громадной стены из снега и льда, ведущей к Северному седлу, — памятник семи носильщикам, погибшим под лавиной в 1922 году. Семь пустых кислородных баллонов, сложенных около каменной пирамиды, придают ей особенно трогательный вид.
Конечно, я не могу знать, что со временем третий лагерь станет для всех нас источником менее разреженного воздуха и убежищем от невероятных испытаний, но теперь он сам стал суровым испытанием для моей выносливости.
Первыми переход из второго в третий лагерь совершаем мы с Жан-Клодом. Мы идем в связках с нашими «тиграми», по трое: Лакра Йишей и Норбу Чеди с Же-Ка, Анг Чири и Бабу Рита со мной. Наша группа останавливается немного поодаль от лагеря — это место, как всегда, отмечено разбросанными шестами, обрывками брезента, разорванными и засыпанными снегом старыми палатками и другим мусором, оставленным предыдущими экспедициями, — и смотрит вперед, на 1000-футовую стену из льда и снега, ведущую к Северному седлу, которое соединяет Северный гребень Эвереста с южными гребнями Чангзе. Само слово «седло» предполагает понижение, но это самое высокое горное седло, какое мне приходилось видеть.
Обессиленные шерпы сидят на камнях и тяжело дышат, а мы с Же-Ка смотрим в бинокль на гигантскую стену из снега и льда, вздымающуюся позади третьего лагеря. Я радуюсь, что рядом со мной только Жан-Клод и шерпы. Реджи сегодня во втором лагере, руководит второй группой шерпов, которые должны доставить грузы сюда, в третий лагерь, по маршруту через ледник, отмеченному Же-Ка бамбуковыми вешками. Дикон вместе с третьей группой «тигров» совершает челночные рейды от базового лагеря к лагерям I и II.
— Дымоход Мэллори исчез, — говорит Жан-Клод и протягивает мне маленький полевой бинокль.
Год назад Мэллори преодолел последние 200 футов стены, поднявшись в свободном стиле по ледяному камину до Северного седла, и именно в этой трещине в вертикальной стене льда спустили самодельную лестницу из веревок и деревянных планок, изготовленную Сэнди Ирвином, — ту самую, которой, как нам лгал Зигль, пользовались его спутники. По этой лестнице, несмотря на ее неважное состояние, также поднимались Реджи и Пасанг в августе прошлого года. Лестница позволила многочисленным носильщикам огромной прошлогодней экспедиции подняться на Северное седло без необходимости вырубать для них ступени.
Теперь и сам ледяной камин, и лестница исчезли, затертые в складках постоянно перемещающейся ледяной стены и всего ледника. Последние 200 футов до карниза на Северном седле, где ставили палатки обе предыдущие экспедиции, снова представляли собой сплошную вертикальную поверхность скользкого льда. Более 800 метров снега и льда ниже ее выглядели не менее устрашающе.
— Снежные поля подступили к самой ледяной стене, — говорю я между двумя судорожными вдохами. Этот непростой участок между вторым и третьим лагерями мы преодолевали без кислорода — последний участок без кислородных масок, если Дикон не отступит от первоначального плана, — и я понимаю, почему наши «тигры»-шерпы едва не падают от усталости. Они сидят, привалившись к своим рюкзакам, не в силах сбросить со спины тридцати- или сорокафунтовую поклажу.
Жан-Клод снимает очки и, прищурившись, разглядывает ледяную стену.
— Не заработай снежную слепоту, — предупреждаю я.
Он качает головой, но продолжает разглядывать 1000-футовую стену из снега и льда, сощурившись и прикрывая глаза рукой.
— Там больше свежего снега, чем на леднике, — наконец говорит он и надевает очки. — Наверное, так же плохо, как…
Же-Ка умолкает, но я прекрасно знаю, о чем он думает, и могу закончить его мысль: «Наверное, так же плохо, как в 1922 году, когда лавина убила семерых шерпов». Точно ничего сказать нельзя, пока в третий лагерь не поднимется Дикон, но я предполагаю худшее.
— Давай поднимем наших друзей, пока мы сами не легли рядом и не заснули последним сном. — Жан-Клод поворачивается и начинает убеждать четырех выбившихся из сил шерпов подняться на ноги. Они сгибаются под тяжестью груза. — Осталось всего несколько сотен ярдов, и отсюда дорога ведет под уклон, — говорит он им на английском, зная, что его шерпа Норбу и мой Бабу переведут остальным двум.
Мы выходим из леса громадных ледяных пирамид у основания ледника и бредем к морене — сегодня у нас на ногах «кошки», с 10 зубьями у шерпов и 12 зубьями у нас с Же-Ка, и мы не снимаем их даже перед камнями морены. Я указываю на открытую площадку впереди нас, футах в 200 не доходя лагеря.
— Должно быть, примерно здесь год назад Ками Чиринг столкнулся с Бруно Зиглем.
Жан-Клод лишь кивает в ответ, и я вижу, что он очень устал.
Три мили подъема между базовым лагерем на Ронгбуке и первым лагерем — это переход через поперечные ложи морен, по полям из тонкого льда между сотнями ледяных пирамид кальгаспор. Три мили между первым и вторым лагерем представляют собой чередование морен и ледника, но большая часть пути пролегает вдоль «корыта», между ледяными пирамидами на дне долины. Однако почти все пять миль между вторым и третьим лагерями у основания стены — это еще более крутой ледник.
И этот ледник прорезают сотни трещин, присыпанных свежим снегом.
Два дня я шел за Же-Ка, который прокладывал путь между этими невидимыми трещинами, оставляя за собой след в глубоком снегу — большую часть времени Жан-Клод прокладывал тропу по колено или по пояс в снегу — и отмечая дорогу вешками, а на крутых участках и веревочными перилами.
Оба дня были солнечными, и через мои очки снежные поля ледника кажутся просто лабиринтом из заструг, или снежных дюн, отбрасывающих повсюду голубые тени. Некоторые из этих голубых теней на самом деле тени. Но многие — расселины под тонким слоем снега, в которые можно провалиться, а затем пролететь несколько сотен футов в самую толщу ледника. Жан-Клод каким-то образом распознает, где какая тень.
Между вторым и третьим лагерями нам дважды приходится переправляться через расселины в леднике, слишком длинные, чтобы их можно было обойти. В первый раз, вчера, Же-Ка в конце концов удалось найти снежный мост, который должен был выдержать наш вес. Жан-Клод прошел по нему первым, а я его страховал, глубоко вонзив ледоруб в лед; затем мы натянули на уровне пояса две прочные веревки с жумарами, которые при помощи карабинов пристегивались к новым обвязкам шерпов.
На второй расселине снежных мостиков не оказалось, а попытка обойти ее с той или другой стороны завела нас в бесконечные поля других, засыпанных снегом трещин. В конечном итоге я соорудил страховку — одновременно меня страховали шерпы — с дополнительным ледорубом на краю расселины, чтобы веревка не прорезала снег. Жан-Клод с помощью двух новых коротких ледорубов и «кошек» с 12 зубьями спустился на 60 или 70 футов в устрашающую расселину, пока не добрался до места, где ледяные стены сближались и он мог сделать один широкий (для человека небольшого роста) шаг и вогнать правый ледоруб и передние зубья правой «кошки» в противоположную стену. Затем перекинул левую руку и левую ногу через расширяющуюся пропасть, дно которой терялось в полной темноте, ударил обоими передними зубьями в голубую стену льда и начал карабкаться вверх, по очереди вгоняя ледорубы в стену, один над другим.
Когда Же-Ка выбрался наружу и встал на краю расселины, я бросил ему моток прочной веревки, а затем — два длинных ледоруба, которыми он закрепил веревки. После этого с помощью двух ледорубов и нескольких длинных ледобуров я закрепил концы веревок на нашей стороне расселины. На Же-Ка была одна из новых альпинистских обвязок, которые мы еще не испытывали в горах, и теперь он пристегнул карабины обвязки к жумару, перекинул ботинки с «кошками» через веревку и, перебирая руками, спиной к нам переместился по веревке на другую сторону бездонной расселины, словно ребенок на детской площадке.
— Шерпы так не смогут с грузом за спиной, — выдохнул я, когда он отстегнул карабины и отошел от опасного края.
Жан-Клод покачал головой. Он вел нашу группу, переправлялся через расселину, а отдышаться не мог я.
— Наши славные парни оставят свой груз тут, и мы вернемся во второй лагерь. Наверное, девять носильщиков Реджи уже принесли во второй лагерь лестницы. Мы свяжем две десятифутовые лестницы, натянем веревочные перила, как на снежном мостике, и… voilà!
— Voilà, — без особого воодушевления повторил я. Это был долгий, трудный и опасный подъем по леднику, но мы преодолели меньше двух третей пути в почти пять миль до третьего лагеря, а теперь придется возвращаться во второй лагерь за лестницей и веревками. Наши шерпы улыбались. Они весь день тащили тяжелые рюкзаки и теперь были рады сбросить с себя груз и спуститься по отмеченному вешками леднику.
Дикон предупреждал нас, что все планы и расчеты предыдущих экспедиций, в том числе прошлогодней экспедиции Мэллори, шли прахом — грузы то и дело приходилось бросать на всем одиннадцатимильном пути через «корыто» к третьему лагерю и Северному седлу. Все военное планирование мира, сказал он, не в силах преодолеть неизбежный хаос из трещин и невероятной человеческой усталости.
— Все равно нам нужны еще вешки, — сказал Жан-Клод.
Это правда. Расселин так много, что проложенный по леднику маршрут совсем не похож на прямую линию длиной три с половиной мили, которые мы преодолели. Мы недооценили количество бамбуковых вешек, которые потребуются для точного обозначения пути для носильщиков — особенно если начнется метель.
Но после полудня этого вторника, пятого мая, мы благополучно доставили поклажу в третий лагерь. Переправа через 15-футовую бездонную расселину по связанным деревянным лестницам с перилами из двух веревок на уровне пояса и с «кошками» на ботинках — такое мне совсем не хотелось повторять (хотя я знал, что придется, и не раз). Мы поставили нашу с Же-Ка маленькую палатку Мида и полусферическую «большую палатку Реджи», ожидая запланированного появления людей и грузов. Сегодня в ней могли спать четверо шерпов.
Мы планируем провести эту ночь здесь, ожидая вторую команду шерпов с Реджи и девятью шерпами с грузом, которые должны прибыть к полудню завтрашнего дня, а затем мы будем ждать дальше — и акклиматизироваться — в третьем лагере, пока еще через день, в четверг 7 мая, не прибудет Дикон с третьей группой шерпов. И только потом, согласно плану, еще через день акклиматизации кто-то из нас попытается подняться по 1000-футовому склону и стене на Северное седло. В основном, думаю я, потому, что Дикон не хочет, чтобы кто-то поднялся на Северное седло в его отсутствие — вероятно, он желает сделать это сам.
Жуткая головная боль обрушивается на меня во вторник вечером, еще до наступления темноты.
Голова у меня болела с тех пор, как мы достигли базового лагеря, далеко внизу, но теперь у меня такое чувство, что в череп мне на протяжении тридцати секунд вкручивают ледобур. Перед глазами у меня все плывет, появляются черные точки, и поле зрения сужается до туннеля. У меня никогда в жизни не было мигреней — насколько я помню, только два или три раза довольно сильно болела голова, — но ощущения просто ужасные.
Не дав себе труда надеть пуховые штаны или куртку или натянуть перчатки с варежками, я на четвереньках выползаю из хлопающей палатки, отгребаю от того места, где мы поставили большую палатку, и меня рвет за ближайшим камнем. Головная боль вызывает новые спазмы даже после того, как мой желудок уже пуст. Через несколько секунд руки у меня начинают замерзать.
С трудом, словно издалека, я осознаю, что ветер усилился настолько, что маленькая палатка Мида, в которой сидели на корточках мы с Же-Ка, хлопает и гремит, как белье, вывешенное сушиться во время урагана (я думал, что этот звук был только в моей пульсирующей болью голове). Во-вторых, ветер принес с собой жуткий холод и такую сильную метель, что я почти не вижу большую палатку в восьми футах от меня. В-третьих и в-последних, Жан-Клод надел пуховую куртку Финча, высунулся из клапана нашей палатки и кричит, чтобы я возвращался.
— Не выходи наружу, Джейк, ради всего святого! — кричит он. — Потом мы выльем таз. Если останешься там еще на минуту, потом целый месяц будешь лечить обморожения!
Я почти не слышу его за ревом ветра и хлопками брезента. Если бы моя голова не пульсировала болью, а внутренности не выворачивало наизнанку, я бы посчитал это предложение забавным. Но теперь мне не до веселья — у меня нет сил даже для того, чтобы заползти в нашу сотрясаемую ветром палатку. Я больше не вижу «большую палатку Реджи» с четырьмя шерпами, сгрудившимися в ней всего в восьми или девяти футах от меня, но слышу, как ее брезент борется с ветром. Между двумя палатками ощущение такое, что идет перестрелка между двумя пехотными батальонами. Затем я оказываюсь внутри, и Же-Ка растирает мои замерзшие руки и помогает мне забраться в спальный мешок.
Мои зубы стучат так сильно, что я не могу говорить, но через минуту мне удается произнести:
— Я у-у-у-умираю, а… м… мы… е… еще… даже не н… на… эт-той проклятой горе.
Жан-Клод начинает смеяться.
— Не думаю, что ты умираешь, mon ami. У тебя приличный приступ высотной болезни, которая не обошла и меня.
Я качаю головой, пытаюсь говорить, терплю неудачу, но затем с трудом выдавливаю из себя одно слово:
— Отек.
Я буду не первым человеком, который умер от отека легких или мозга на подступах к горе при попытке покорить Эверест. Не могу представить, что еще может вызвать такую сильную головную боль и тошноту.
Же-Ка сразу становится серьезным, достает из рюкзака электрический фонарик и несколько раз проводит лучом у меня перед глазами.
— Пожалуй, нет, — наконец произносит он. — Думаю, это высотная болезнь, Джейк. В сочетании с сильнейшим солнечным ожогом, который ты получил в «корыте» и на леднике. Но мы вольем в тебя немного супа и чая, а там посмотрим.
Вот только разогреть суп мы не можем. Примус — мы принесли большой, чтобы готовить на шестерых, — просто отказывается зажигаться.
— Merde, — шепчет Жан-Клод. — Потерпи несколько минут, друг мой. — Он начинает ловко разбирать сложный механизм, продувая крошечные клапаны, проверяя маленькие детали и светя фонариком в узкие трубочки, как мой отец проверял дуло ружья после чистки. Наконец объявляет: — Все детали на месте и выглядят исправными, — и собирает примус с такой скоростью, которой позавидовал бы морской пехотинец, собирающий свою винтовку в полевых условиях.
Но проклятая штуковина все равно не зажигается.
— Плохое горючее?
Говорить мне тяжело. Я свернулся калачиком в спальном мешке, и мой голос приглушен складками грубой ткани и пуха. От наблюдения за тем, как на жутком холоде Жан-Клод голыми руками делает такую тонкую работу, головная боль усиливается. Мне очень не хочется снова выползать наружу, если позывы к рвоте станут нестерпимыми, — но пока я лежу абсолютно неподвижно, подчиняясь волнам головной боли и спазмов в желудке, словно маленькая шлюпка в штормовом море.
— Мы выпили почти всю воду из бутылок и фляжек во время долгого перехода из второго лагеря, — говорит Жан-Клод. — Можно продержаться много дней без пищи, но если мы не сможем растапливать снег для чая и питьевой воды, то у нас будут серьезные неприятности, застрянь мы тут на несколько дней. — Он натягивает верхний слой одежды.
— Что значит «застрянем на несколько дней»? — с трудом выдавливаю я в покрытый инеем клапан своего спальника. — Реджи со своими носильщиками будет здесь завтра к полудню, а Дикон и его шерпы — до наступления темноты. Завтра в это же время тут будет настоящее столпотворение — еды, горючего и примусов хватит на целую армию.
В эту секунду порыв ветра со скоростью не меньше ста миль в час обрушивается на северную сторону палатки, прорывается под брезентовый пол и силится поднять нас в воздух и унести, но Жан-Клод бросается на пол, раскинув руки и ноги в стороны. Примерно полсекунды сохраняется неустойчивое равновесие, и непонятно, взлетим мы или нет, но затем палатка с размаху опускается на место, а ее стенки начинают хлопать и трещать, издавая звук, похожий на ружейные залпы. Наверное, порвались несколько старательно завязанных креплений или вырвались колышки. А может, ветер просто сдул камни весом в полтонны, к которым мы для надежности привязали растяжки.
— Боюсь, завтра они не придут. — Жан-Клод говорит громко, перекрикивая звук ружейной пальбы. — И до их появления мы должны найти способ растопить снег для чая и питьевой воды. А еще нам нужно проверить, как там шерпы в соседней палатке.
Снаружи кажется, что полусферическая «большая палатка Реджи» лучше выдерживает ветер, чем двускатная палатка Уимпера, но когда мы попадаем внутрь, то видим, что дела у четверых шерпов, делящих большую палатку, неважные. Мы с Жан-Клодом захватили с собой несколько банок замерзших консервов и притащили неисправный примус в слабой надежде, что кто-то из шерпов сумеет его починить. Снег врывается в палатку вслед за нами, и мы поспешно зашнуровываем клапан.
Палатка освещена единственной свечой, короткой и толстой, которые индусы используют в религиозных обрядах. Свеча изготовлена из топленого масла, и запах от нее усиливает мою слегка утихшую тошноту. У четырех шерпов жалкий вид: Бабу Рита, Норбу Чеди, Анг Чири и Лакра Йишей грудой мокрых пуховиков Финча сбились в центре палатки. Двое наполовину скрыты пуховыми спальными мешками — тоже влажными, — а у двух других даже нет спальников. В палатке ни снаряжения, ни еды из их рюкзаков, ни даже запасных одеял, а все четверо, которых мы считали достойными звания «тигров», смотрят на нас растерянными взглядами, словно на своих спасителей.
— Где еще два спальных мешка? — спрашивает Же-Ка.
— Лакра оставил часть груза во втором лагере, — отвечает Чеди, стуча зубами. — Наши с ним спальные мешки и дополнительный пол для палатки… случайно, сахиб.
— Merde! — вырывается у Жан-Клода. — Спальные мешки были самыми легкими в вашей поклаже. Вода у вас есть?
— Нет, сахиб, — говорит мой персональный шерпа Бабу Рита. — Мы выпили всю воду из бутылок по дороге в этот лагерь. Мы думали, что вы уже растопили для нас немного воды.
Же-Ка ставит упрямый примус в центр нашего тесного круга и объясняет, в чем проблема. Бабу и Норбу переводят для Анга Чири и Лакры Йишея.
— Где еда? — спрашивает Жан-Клод. — Суп и консервы?
— Мы не смогли добраться до рюкзаков, — говорит Норбу. — Слишком глубокий снег.
— Глупости, — рявкает Жан-Клод. — Мы оставили груз в нескольких ярдах отсюда всего пару часов назад. Нужно выйти наружу, принести еду и рюкзаки и посмотреть, что нам может пригодиться. Кстати, там, случайно, нет второго примуса?
— Нет, — в голосе Бабу проступает отчаяние. — Но я нес много банок с горючим для примуса.
Жан-Клод качает головой. Я бы последовал его примеру, но у меня сильно болит голова. Маленькие банки с керосином бесполезны, если мы не починим примус.
— Надевайте перчатки, рукавицы и ветровки «Шеклтон», — командует Же-Ка. — При таком снеге — и в такой темноте — мы там ничего не найдем, и поэтому нужно принести сюда рюкзаки и тюки с грузом.
Снаружи действительно быстро темнеет, а метель ограничивает поле зрения двумя ярдами. Я размышляю, не следует ли нам действовать в связке, но тут сквозь завывание ветра слышится голос Жан-Клода, который кричит, чтобы Бабу и Анг держались друг за друга и за меня, а Норбу и Лакра не выпускали из виду друг друга и его. Мы ощупью бредем к тому месту, где, как нам кажется, шерпы оставили поклажу. Наши с Же-Ка рюкзаки и тюки с грузом лежат у входа в нашу палатку, прижатые большими камнями. Разумеется, они пусты, поскольку кроме небольшого запаса продуктов мы несли две тяжелые палатки, распорки и шесты для них, а также неисправный примус. Теперь наша жизнь зависит от того, что мы найдем в поклаже шерпов. Третий лагерь считался защищенным — по сравнению с четвертым лагерем на Северном седле, не говоря уже о лагерях на Северном и Северо-Восточном хребте выше по склону, — но ветер, дующий с 1000-футовой стены из снега и льда, настолько силен, что буквально сбивает меня с ног. Бабу Рита и Анг Чири падают в снег рядом со мной. Я ползаю на четвереньках, пытаясь нащупать их рюкзаки и тюки с поклажей среди сугробов, занесенных снегом камней и растущих снежных наносов у стенок палаток.
— Нашел! — Голос Же-Ка едва слышен, но мы вместе с двумя шерпами ползем на звук.
Каждый хватает часть груза, уже покрытого десятидюймовым слоем свежего снега, и тащит к большой палатке… но где же большая палатка? К счастью, Лакра Йишей не потушил свечу из топленого масла, которую шерпы поставили на полу — хотя глупо оставлять ее без присмотра в брезентовой палатке, где может легко возникнуть пожар, — и мы со стонами и проклятиями ползем на крошечный огонек.
Внутри — под ветром и снегом разгрузить рюкзаки и тюки с поклажей просто невозможно — царит настоящий хаос.
В палатку попало довольно много снега, и наши пуховые куртки и штаны (шерпы не надевали дополнительные штаны, подбитые пухом, которыми мы их снабдили), а также два расстеленных на полу спальных мешка покрыты белым слоем, который скоро растает от тепла наших тел. Чем сильнее намокает гусиный пух, тем меньше он действует, и в конце концов греет не лучше, чем холодная и мокрая фланель.
Борясь с головокружением и тошнотой, я сворачиваюсь калачиком в самом сухом месте палатки; меня трясет, и с каждым движением головная боль только усиливается. Резкий запах керосина тоже не идет мне на пользу.
Жан-Клод проверяет содержимое рюкзаков и тюков: еще несколько замерзших консервных банок и герметичные пакеты того, что в ВМС Великобритании с начала XIX века называли «переносным супом», но воды нет. И еще пять жестянок с керосином для примуса.
Теперь у нас достаточно керосина, чтобы взорвать немецкий дот или прожечь дыру в ледяной стене Северного седла, но чертов примус не в состоянии его зажечь.
Же-Ка очищает место в центре палатки и расстилает свою запасную шерстяную рубашку, так что получается рабочее место. Из своего рюкзака он достает фонарик, свет которого прибавляется к слабеющему голубоватому мерцанию крошечной лампы со свечой из топленого масла.
Потом он снова устанавливает примус. У нас два больших котелка для кипячения воды, и у каждого есть собственная жестяная кружка. Же-Ка убеждается в том, что емкость для горючего на две трети заполнена свежим керосином, как и положено по инструкции, зажигает спирт в крошечной емкости под горелками, нагнетает давление и снова пытается поджечь горелки.
Безрезультатно.
Же-Ка разражается такими цветистыми ругательствами, что я понимаю лишь одно непристойное выражение из двадцати. Потом снова начинает разбирать проклятую железяку, стараясь не расплескать керосин и остатки спирта.
— Как он может не работать? — Я лежу в позе эмбриона, и говорить мне мешает пульсирующая в голове боль.
— Я… не… знаю, — отвечает Жан-Клод сквозь стиснутые зубы.
Ветер с такой силой ударяет в стенку большой палатки, что мы вчетвером хватаемся за деревянные ребра купола, пытаясь удержать палатку собственным весом и иссякающей силой мышц. Когда мы были снаружи, Же-Ка вывесил свои защищенные стальной трубкой приборы и теперь шепотом сообщает мне результаты измерений: давление пугающе низкое и продолжает падать, а температура после захода солнца опустилась до минус тридцати восьми градусов по Фаренгейту. Для измерения скорости ветра в этой «защищенной» зоне у подножия Северного седла у нас есть только собственное тело, палатки и страхи, но этот ветер явно достигает ураганной силы. Скорость некоторых порывов не меньше ста миль в час.
Я заставляю себя сесть и посмотреть на латунные детали разобранного примуса, слабо поблескивающие в неярком свете фонарика и одной почти погасшей масляной свечи.
«На свете не существует устройства, более надежно защищенного от дурака, чем шведский примус одноименной фирмы», — думаю я.
Дикон приобрел в основном новые модели 1925 года, но, за исключением некоторых усовершенствований для использования на больших высотах — часть этих доработок предложил некто Джордж Финч, — они практически не отличались от предыдущих моделей печек, выпускавшихся с 1892 года. Мы использовали наши примусы для приготовления пищи на всем маршруте через Сикким и Тибет. И все печки работали.
Же-Ка снова подносит горелку к свету, желая убедиться, что она не засорилась, а я машинально перебираю остальные детали.
Маленькое простое устройство — это модель 210 со стационарными ножками, год выпуска 1925-й. Процедура розжига такая же, как и у остальных примусов, которыми я столько лет пользовался в походах и в экспедициях в горы. Они всегда работали на любой высоте, на которую я забирался.
Сначала нужно при помощи встроенного в резервуар для топлива насоса создать давление в этом резервуаре. При этом керосин поднимается по трубкам от резервуара к горелкам. Чтобы предварительно нагреть трубки горелок, необходимо зажечь небольшое количество метилового спирта в специальной чашечке, через которую проходит трубка горелки.
Все это мы десятки раз проделывали сегодня днем и теперь, когда наступил вечер, — бесполезно.
Когда трубка горелки нагревается до нужной температуры, через центральную форсунку в горелку поступают мелкие, почти невидимые капельки горячего топлива. Когда керосиновый пар смешивается с воздухом — даже разреженным воздухом Эвереста, — простой и прочный маленький пламегаситель примуса образует из этого газа кольцо. На самом деле в голубом кольце пламени примуса горит не керосин, а смесь воздуха с газом, образующимся из паров керосина. Шум, издаваемый круговой горелкой, всегда был довольно сильным, и поэтому альпинисты и туристы прозвали примусы «ревунами». Но немного найдется на свете звуков, таких же приятных для слуха усталого альпиниста, как рев примуса, на котором растапливается снег для чая, греется суп или жаркое и который обычно согревает холодную палатку, примостившуюся высоко в горах на снегу или скале.
А теперь… ничего.
— Мы можем заварить чай или даже сварить суп на маленькой спиртовой горелке, — предлагаю я. — Или разогреть сардины. — Маленькие спиртовые горелки предназначены для высокогорных лагерей — в основном чтобы сделать горячий чай, — но их используют в качестве запасных в любом лагере.
— Ни в одном из тюков не было спиртовой горелки, — говорит Жан-Клод. Мы обмениваемся виноватыми взглядами, и я понимаю, что нам обоим стыдно, что мы так плохо подготовили груз, шерпов и самих себя в нашем первом настоящем походе к горе.
— Значит, остается примус, — заключаю я.
Я тупо верчу в руках латунный резервуар, но не нахожу ни отверстий, ни трещин. Поскольку поврежденный резервуар должен протекать, в моих действиях нет никакого смысла. Словно загипнотизированный, я считаю языки, на которых сделана надпись на боку примуса. После окончания войны прошло только восемь лет, а эта шведская компания — В. A. Hjorth & Co., Стокгольм, как указано на шильдике, а также на рекламе принадлежностей для примуса (сосуд для спирта, с носиком, № 1745, набор игл для чистки, № 1050, и, разумеется, экран от ветра, № 1601), — продает свою печку как минимум в одиннадцати странах.
В этой модели примуса «экраном от ветра» служит маленькая треугольная пластинка, но Же-Ка заслонял печку от ветра своим телом, наклоняясь над ней всякий раз, когда пытался разжечь ее, так что дело не в защите от ветра. Вообще-то пользоваться примусами следует не в палатке, а снаружи, но при штормовом ветре, прорывающемся даже внутрь, разжечь эту штуку нет никакой надежды.
— Всё в порядке, — говорит Жан-Клод, проверяя каждую отсоединенную деталь: регулирующий пламя наконечник горелки, упорное кольцо горелки, пламегаситель, нитриловые уплотнители, свинцовую прокладку в самой горелке, кожаный манжет насоса.
Он что-то шепчет себе под нос и с помощью немногочисленных инструментов, имеющихся в его распоряжении — отвертки, маленького гаечного ключа, нескольких проволочных зондов, — снова собирает печку и пытается разжечь. Ничего не выходит.
— Не создается давление в резервуаре, — наконец заключает Жан-Клод.