8
ЮНОША-ЛЕБЕДЬ
Рассказчик подался вперед.
— Утром слуги нашли колыбельку пустой, а королеву — спящей, и губы ее были вымазаны кровью. Когда же король спросил, что сталось с их сыном, она не проронила ни звука и ни словечка не молвила в свое оправдание.
Вокруг сказочника собралась небольшая толпа: дети сидели прямо перед ним, взрослые прислонились к церковной стене, положив на землю тюки и корзины. Торговля замерла. Даже гулящие девицы смотрели на рассказчика, хотя тот, при своем юном возрасте, не отличался красотой телосложения. Башмаки на нем были старые и стоптанные, одежда — бурая и ветхая, как и на слушателях, за одним исключением: на левом плече, полностью скрывая руку, висел пурпурный плащ.
Не так часто увидишь пурпур на ярмарочной площади; его носит знать, ибо только знати он по карману, а высокородные господа не показываются там, где продают тощих гусей и старые маслобойки. Впрочем, плащ был не королевский, не шелковый и не атласный, без меховой опушки и золотого шитья. Как и штаны, он был грязный и заношенный, из грубой домотканой шерсти, плотный, чтобы защищать даже от сильного дождя. Добротный плащ для путника, сделанный, без сомнений, руками любящей матери. Однако чего ради заботливая женщина потратилась на пурпурную краску? Неужто считает сына помазанником Божьим? Многие матери думают так о своих сыновьях, как многие сыновья считают матерей девственницами, но даже Мария не рядила сына плотника в царский пурпур.
— Королеву решили сжечь на костре, но и когда прозвучал приговор, она не проронила ни звука и ни словечка не молвила, даже ради спасения своей жизни.
Дети, округлив глаза, придвинулись ближе, взрослые подались вперед. «Сжечь на костре». О такой казни знали все, даже те, кто не видел ее своими глазами, не вдыхал запах паленого мяса, висевший над городом несколько дней, не слышал криков, эхом отдававшихся во сне ночь за ночью. Те, кто никогда не присутствовал при сожжениях, слышали о них и содрогались. Они знали, что королева не сможет молчать, когда ее коснется огонь; на это не достало бы сил даже у святой. Все затаили дыхание.
— Семь полных лет прошло с тех пор, как королева поклялась вернуть заколдованным братьям человеческий облик. Верная данному обету, она за все это время не произнесла ни слова, не обронила ни звука. Королева продолжала днем и ночью плести рубашки из крапивы. К утру казни они были готовы, и лишь последней, для младшего брата, не доставало левого рукава.
Он выглядел слишком юным для своего занятия — сказочнику положено быть длиннобородым, — но умел приковать внимание лучше многих стариков. Никто не назвал бы его красавцем: лицо узкое и угловатое, нос слишком длинный, подбородок слишком маленький, как будто одно переросло, другое недоросло. Возраст и борода придают таким лицам некоторую соразмерность, но сейчас это едва ли имело значение: завораживали не черты, а глаза. Темные, почти черные, так что зрачок сливался с радужкой, они обводили слушателей, от мала до велика, ненадолго задерживаясь на каждом, и толпа смотрела на сказочника, не в силах отвести взгляд.
— Королеву отвели на место казни, привязали к столбу, а в руки ей бросили шесть рубашек из крапивы, чтобы сжечь их на том же костре. У ее босых ног сложили вязанки хвороста, и палач взял горящий факел. Священник подошел и предложил ей покаяться в убийстве новорожденных младенцев, дабы избавить душу от вечных мук, но она не проронила ни звука и ни словечка не молвила, даже ради спасения души. Рыдая от горя, ибо по-прежнему любил ее всем сердцем, король вынужден был дать знак. Палач поднял факел и сунул его в хворост у ног королевы.
Сказочник вскинул кулак, как будто сжимая факел, и тут же резко ткнул им в сторону детей. Те подпрыгнули и завизжали от сладкого ужаса. Сказочник вновь поднял руку и указал на небо.
— Но тут в небе послышался шум крыльев. Шестеро лебедей летели с востока к королеве.
Слушатели подняли головы, словно ожидая увидеть летящих лебедей.
— Устремившись вниз, лебеди сильными взмахами белых крыльев загасили костер. Едва они опустились, королева набросила на них рубашки; перья спали с принцев, и те вновь обернулись людьми. Все обрели прежнее обличье, кроме младшего брата, чьей рубахе не хватало левого рукава. И когда он превратился в человека, левая рука у него осталась лебединым крылом.
Сказочник отбросил пурпурный плащ, и слушатели разом ахнули, словно не зная, бежать прочь или ринуться к нему. Юноша поднял левую руку, только это была не рука, а белоснежное лебединое крыло.
Оно взмыло, расправляясь, словно слишком долго было примято одеждой, потом начало медленно вздыматься и опадать. Ветер, поднятый его взмахами, шевелил детям волосы и заставлял их жмуриться. Затем крыло опустилось и вновь спряталось под плащ.
Взрослые встряхнулись, как будто понимая, что это сон и они не могли видеть того, что видели. Сказочник, как ни в чем не бывало, продолжал:
— Как только чары рассеялись и братья обрели человеческий облик, королева смогла заговорить. Она рассказала королю, что ведьма, его злая мачеха, заколдовала ее братьев…
— Это правда? — выпалил мальчик, не в силах больше сдерживаться.
Крыло расправилось и сделало взмах, прежде чем снова спрятаться. Дети завизжали от страха и удивления.
— Тебя правда превратили в лебедя?
— Иначе откуда бы у меня было лебединое крыло?
— А почему король не приказал ведьме расколдовать тебе руку?
— Когда чары разрушены, то, что осталось, изменить нельзя, особенно если ведьма, наложившая заклятье, мертва. А ее сожгли на костре, который она приготовила для королевы, и пепел развеяли по четырем ветрам.
— И что было потом?
— Король с королевой правили страной справедливо и милостиво. У них родились шесть сыновей и шесть дочерей. Братья-лебеди поселились во дворце и стали великими рыцарями. Они отправились в дальние края на поиски приключений, убивали драконов и спасали невинных дев. Все женились на прекрасных принцессах и жили долго и счастливо.
Щедро посыпались монетки; даже небогатые слушатели ценят рассказанное с душой. Дети столпились вокруг юноши, подбивая друг друга тронуть крыло и проверить, правда ли оно живое, однако родители одного за другим оттаскивали упирающихся чад прочь.
— Идем, дочка, хватит сказки слушать, надо еще много работы переделать до темноты.
— Пошли, сынок, поможешь отцу разгрузить телегу.
— Пусть сказочник отдохнет, у него небось горло пересохло.
Однако никто не предложил ему эля. Слушателей заботило отнюдь не его горло.
На сказочников всегда поглядывают с опаской. Они — чужаки, ласточки, прилетающие только на лето. Куда они деваются потом — никому не ведомо. Их привечают ради сказок, которые можно будет потом повторять долгими зимними вечерами. Их сажают на почетное место у очага, но, как всякие гости, знающие, что нельзя злоупотреблять хозяйским радушием, они не должны засиживаться. Они — не свои. Никто не захочет отдать дочь за сказочника, не то еще нарожает внуков — эльфов да фей. Можно ли доверять людям, которые водятся с колдунами и вслух называют тех, кого называть не след?
А этот сказочник пугал еще больше обычного. Лучше держаться подальше от того, кто сам признается, что его околдовали — вдруг заклятие заразно? Оно может проявиться в любое время, особенно если не до конца снято. И потом, как говорят священники, каждый должен держаться своего рода-племени. Никаких полукровок, никаких полулюдей-полуживотных. Если он умрет, хоронить его, как христианина, или подвешивать, как дичь? Что за существо этот юноша-лебедь? Нечего детям рядом с ним тереться! Именно такие чувства были написаны на лицах у взрослых, отгонявших детей прочь.
Сказочник одной рукой собрал монеты в кошель и острыми белыми зубами затянул шнурок.
— А ты женился на прекрасной принцессе?
Он вздрогнул и огляделся. Маленькая девочка, ускользнув от взрослых, робко дергала его за плащ. К ее босым ногам прижималась шелудивая собачонка. Сказочник, нагнувшись, погладил собаку, и та подняла на него такие же большие и карие, как у девочки, глаза. Он сел на корточки, чтобы его лицо оказалось вровень с детским личиком, и улыбнулся.
— Принцессы не выходят за принцев, у которых только одна рука. Что проку от однорукого рыцаря? Он не может сразиться за ее честь на турнире или на суде Божьем. Не сможет убить дракона. Одной рукой не поднимешь щит и меч, не натянешь лук. Нет, маленькая моя, юноша-лебедь некоторое время жил во дворце, и все были к нему добры, особенно королева, корившая себя за то, что не закончила рубашку. Слуги резали ему мясо, одевали его и мыли. Все у него было, кроме цели в жизни. Наконец, не в силах выносить жалость слуг и печаль, которую он замечал в каждом взгляде королевы, юноша отправился на поиски счастья, как и положено принцу.
— Будь я принцессой, я бы за тебя вышла.
— Спасибо, дружочек. Когда-нибудь ты встретишь красавца-принца, он уведет тебя во дворец с золотыми башенками, оденет в радугу, подарит тебе луну, чтобы играть ею в мяч, и звезды, чтобы украсить твои волосы.
Девочка захихикала.
— Луной нельзя играть в мяч!
— Все можно, принцесса, если сильно захотеть. А теперь беги, пока мама тебя не хватилась, и никогда не заставляй ее волноваться.
— Мама всегда волнуется. Из-за всего.
— Они все такие, дружочек. — Сказочник развернул девочку, шлепнул легонько, и она ускакала, беззаботно, как настоящая принцесса. Собачонка преданно бежала следом.
Мокрый ветер сек лица и руки. Те торговцы, что стояли под открытым небом, дули на замотанные тряпьем онемевшие пальцы, пытаясь вернуть им жизнь. Редкие жаровни шипели и плевались, отхаркивая густой чад, но не тепло. Ярмарочная площадь Нортгемптона, как и ведущие к ней дороги, утопала в грязи. В нее охапками бросали срезанный тростник, солому и папоротник, чтобы можно было хоть как-то пройти, но все мгновенно втаптывалось в жидкую глину. Казалось, она ненасытна, как бездонная пропасть.
Утром была казнь. Двух бедолаг повесили за кражу овец, и они долго дергались на веревках под глумливые выкрики толпы. Тела оставили висеть до конца ярмарки в назидание остальным. Теперь мелкая морось стекала с раздутых багровых лиц, веревки скрипели на ветру. Говорят, дождь благословляет покойников. Что ж, пусть будут благословенны хотя бы в смерти, коль были прокляты в жизни.
Ко мне подошел Осмонд. На конце его посоха болтались деревянные куколки и резные рыцари на лошадках. Всякий раз, как мы останавливались на ночлег, он допоздна трудился над игрушками. Бедняга так старался прокормить Аделу, что совсем не давал себе отдыха. Сейчас он поднес руки к дымной жаровне, чтобы хоть как-то их отогреть, и мне впервые бросилось в глаза, что у него не достает одного сустава на мизинце. Что ж, не велика цена за такое мастерство. Многие резчики теряют не один палец, прежде чем овладеют ремеслом.
Осмонд взглянул на качающиеся тела, потом быстро отвел взгляд, перекрестился и мотнул головой.
— Страшная смерть, камлот. Я понимаю, когда человек, рискуя попасть на виселицу, совершает преступление из любви. Но как можно губить себя за овцу?
— Если бы твои жена и дети голодали, такое могло бы случиться и с тобой. Родители пойдут на все, чтобы спасти детей, даже на смерть. Любовь пронзает тебя, когда ты впервые берешь дитя на руки, и уже не отпускает. Ты почувствуешь ее, когда возьмешь новорожденного.
— Ты думаешь? — Осмонд взволнованно обернулся ко мне. — А что, если я возьму младенца на руки и ничего не почувствую? Что, если я не полюблю его или, хуже, не смогу находиться с ним рядом?
Меня изумил неожиданный страх в его голосе.
— Но ты любишь Аделу, почему тебе не полюбить ребенка?
Осмонд погрыз ноготь, прежде чем ответить:
— Что, если он родится скаженным, как те калеки на свадьбе?
— Полно тебе! С чего бы? И потом, каким бы он ни был, ты полюбишь его, потому что он твой ребенок. Глядя на личико своего дитяти, ты будешь с каждым днем все больше узнавать себя и Аделу и полюбишь его хотя бы за это.
Осмонд поежился на ветру и плотнее закутался в плащ.
— Этого-то я и боюсь сильнее всего, камлот. Того, что увижу в его лице.
Моя рука легла ему на локоть.
— Осмонд?
Он грустно улыбнулся.
— Не обращай внимания. Просто я тревожусь за Аделу, как она родит и все такое. Вот доберемся до Йорка, найдем крышу над головой, и мне станет спокойнее. — Он глубоко вздохнул и снова покосился на тела. — А стоя здесь и болтая языком, далеко не уедешь. Надо продать хоть часть игрушек, не то придется мне самому красть овец, чтобы выручить несколько монет.
Он был прав. Несмотря на скверную погоду, мы изо всех сил старались хоть что-нибудь заработать. Из Норт-Марстона мы вышли две недели назад и только в Нортгемптоне набрели на ярмарку — бог весть, когда попадется следующая. Нам нужно было купить еду. Трудно идти в холод и слякоть, но еще хуже идти голодным. Резь в животе подгоняет в работе сильнее самого грозного хозяина. Так что, поверьте мне, мы все трудились, не щадя себя.
— Эту книгу, хозяин? Сразу видно человека ученого и понимающего, ведь это не простая книга. Когда-то она принадлежала еврею. С тех пор как евреев изгнали из Англии, таких днем с огнем не сыщешь. Люди готовы отдать состояние за одну еврейскую книгу. С ее помощью, если знать нужные слова, можно сделать и оживить глиняного голема. Вообрази, хозяин, великан, сильный, как пятьдесят человек, будет исполнять твои повеления и сокрушать твоих врагов.
Правда ли? Правда ли это, ты меня спрашиваешь? Ответь мне тогда, стал бы король изгонять евреев, если бы они не обладали такой силой? Я тебе скажу: он лишь потому и сумел изгнать христоубийц из страны, что прежде завладел всем их достоянием. Будь у евреев их книги, в нашем королевстве не осталось бы ни одной живой христианской души.
Заклинание, чтобы оживить голема? Нет, хозяин, я не решаюсь тебе его сказать, уж больно опасные слова. Голем, созданный ими, может обратиться против тебя, если не сумеешь с ним совладать. Коли он хоть на миг вырвется из-под твоей власти… ну, не веришь, так погляди на меня: одно движение глиняного пальца, и моего глаза нет. Честно скажу, я еле жив остался. Если с тобой случится беда, я себе не прощу. Вот кабы я знал, что ты сумеешь с ним справиться…
Ну, раз пошел такой разговор, этот кошель и впрямь веский довод…
Купец ушел, унося под мышкой тщательно завернутую книгу, а в спрятанном под одеждой поясе для денег — пергамент с заклинанием. Он шагал с новообретенной уверенностью, словно уже чувствовал себя неуязвимым.
— Так, значит, без глаза тебя оставил голем, а, камлот? Помнится, прошлый раз это был волк-оборотень. Или сарацин? — ехидно произнес Зофиил. — Всего и не упомнишь.
Он, опершись на задок фургона, наблюдал, как Плезанс и Адела убирают купленную на всех провизию.
— Молись, чтобы купец не опробовал заклинания до конца ярмарки. Тебе не поздоровится, когда он выяснит, что они не работают.
— Так ты их проверял?
— Да чтоб я прикоснулся к чему-нибудь еврейскому?! Я лучше руку себе отрежу! Последний дурак знает, что в их книгах одно сплошное чародейство! Если б я знал, что у тебя в котомке такая книга…
— Так ты веришь, что по еврейской книге можно сделать голема?
Зофиил скривился.
— Когда-нибудь ты допрыгаешься до того, что тебе отрежут твой лживый язык!.. Проваливай отсюда, пострел! Не вздумай меня дурить.
Последние слова были обращены не ко мне. Зофиил как раз примерился отвесить подзатыльник мальчонке лет двенадцати, который, хромая, подошел к нему с протянутой рукой. Попрошайка увернулся с удивительным для хромоногого проворством. Он был в чем мать родила, весь в грязи, крови и синяках. Поняв, что от Зофиила ничего хорошего не дождешься, мальчишка подошел к фургону с другой стороны и заныл, обращаясь к Аделе:
— Подай Христа ради, добрая женщина.
Адела, не видевшая его приближения, испуганно вскрикнула.
— Что с тобой стряслось, бедненький?
— На нас напали разбойники… Меня исколотили… Одежду забрали. Отца убили, меня бы тоже убили, да… — Он завыл в голос.
Адела нежно обняла его.
— Ну, ну, все будет хорошо. Мы тебе поможем. Мы…
— Ничего подобного! — оборвал ее Зофиил.
Адела в ужасе повернулась к нему.
— Но ты же слышал, что он сказал! Его ограбили, отца убили. Надо ему помочь.
Зофиил зло хохотнул.
— Я знаю, что ты женщина, Адела, но даже женщины не бывают такими безмозглыми. Это надувательство старо как мир. Мошенники раздеваются, прячут одежду, приходят в город и рассказывают, будто их ограбили, а сердобольные дуры вроде тебя дают им денег или платье, которое можно продать.
Мальчишка снова заныл, цепляясь за Аделу, как за родную мать, и принялся еще жалостливее расписывать приключившееся с ним несчастье.
Адела обняла его крепче, прижимая головой к своей груди.
— Да ты только посмотри на него, Зофиил! Он весь в крови!
Зофиил фыркнул.
— Кровью он вымазался в мясницком ряду. Там ее целые лужи, верно, плут?
— Как тебе не стыдно быть таким злым! — Адела сама чуть не плакала. — Ты ошибаешься. Смотри, ему же правда больно!
— Я ошибаюсь?!
Зофиил резко шагнул вперед. Прежде, чем Адела сумела его остановить, он схватил мальчишку и поволок прочь.
— Что ты делаешь! Пусти его! — Адела сделала шаг, но тут же вновь привалилась к колесу фургона, поддерживая живот и тяжело дыша.
Зофиил не отвечал. Он тащил мальчишку к лошадиной поилке. Тот, понимая, что сейчас будет, отчаянно вырывался. Вопли перешли в брань, но Зофиил, не обращая на них внимания, поднял его и погрузил в воду. Попрошайка беспомощно бился. Зофиил за волосы приподнял его голову, давая пленнику подышать, и тут же окунул снова. Повторив это раза три-четыре, фокусник наконец удовлетворился, вытащил мальчишку из поилки и поволок его, мокрого и дрожащего, назад к Аделе. Он по-прежнему держал пленника мертвой хваткой, хотя тот уже не сопротивлялся.
Купание сделало свое дело. Кровь частью смылась, частью стекала по ногам вместе с водой. Остались лишь несколько синяков, какие есть у любого мальчишки, и ни одной раны. Адела отвела взгляд.
Зофиил, по-прежнему крепко держа пленника, ухмыльнулся.
— Я его исцелил. Это чудо, верно, приятель?
Попрошайка грязно выругался и был вознагражден затрещиной.
— Где же твоя благодарность? Ты век должен за меня Бога молить.
На этот раз мальчишка не рискнул ответить, но взгляд его был красноречивей слов.
— По крайней мере тебе хватило ума не прикинуться больным. Эти плуты катаются в траве, чтобы получилась как будто сыпь, налепляют на себя поддельные язвы и просят подаяние на паперти. Ты ведь не прибегнешь к этим уловкам, пока свирепствует чума?
Мальчишка злобно сверкнул глазами, но промолчал.
— Он бы не пошел на такие крайности, если бы нужда не вынудила, — мягко заметила Плезанс.
— Чепуха! Ему просто лень работать и нравится дурачить людей. Верно я говорю, приятель? Славная забава — потешаться над дураками, которых сам Бог велел обманывать. Да вот только я не дурак. Еще раз подойдешь — наставлю синяков, какие водой не смоются! А теперь проваливай!
Зофиил развернул попрошайку и пнул так, что тот полетел в грязь. Мальчишка, вскочив и отбежав на безопасное расстояние, принялся показывать нам неприличные жесты и выкрикивать ругательства. Наоравшись до красноты, он скрылся.
И тут мое внимание неожиданно привлекла Наригорм. Толпа поредела, торговцы складывали товар, но девочка по-прежнему сидела на корточках в углу ярмарочной площади. Перед ней, явно смущаясь, стояла молодая и, судя по сетке на голове, замужняя женщина. Другая женщина, видимо мать первой, протягивала Наригорм монетку. Девочка, убрав монету, нарисовала на земле три круга, один в другом, потом вытащила из-за пазухи кожаный мешочек, висевший у нее на шее на кожаном шнурке, и перевернула его над кругом. На землю упали маленькие квадратные дощечки. Несколько горожанок, забыв про покупки, остановились и принялись разглядывать странные значки, такие же непонятные для них, как латинские слова в церковной Библии. Меня тоже любопытство заставило подойти ближе. Интересно было хоть раз взглянуть, как Наригорм гадает по рунам.
Она начала раскачиваться взад-вперед, бормоча себе под нос. Рука ее зависла над дощечками, как хищная птица. Наконец девочка выбрала одну. На ней были изображены два треугольника, соприкасающиеся вершинами.
— Даг. Это означает день. Что-то скоро начнется. Что-то готово измениться и расти. Даг значит «один». Один должен появиться, чтобы все началось.
— Что-то будет расти и кто-то появится, — заулыбалась старшая. — Я же говорила, ангел мой, что у тебя будет ребеночек.
Однако Наригорм, говоря, смотрела не на молодую женщину, а мимо нее, на меня.
Зофиил не дал Аделе так просто забыть случай с мошенником. Вечером в гостинице он с удовольствием пересказал, как она поддалась на обман, и мужчины, посмеявшись, согласились, что женщину провести — дело не хитрое. Даже Осмонд не вступился за жену, а весело похлопал ее по руке и назвал мягкосердечной гусыней, хотя, думается, об уловках нищих знал не больше Аделы. Этого она уже не вынесла и, натянуто улыбаясь, ушла спать. Щеки ее горели, кулаки были плотно сжаты.
Осмонд привстал и, наверное, ушел бы за ней, если бы фокусник не перехватил его взгляд.
— Правильно-правильно, беги за ней, извиняйся. — Зофиил повернулся к развеселившимся мужчинам. — Он не смеет шикнуть на свою гусыню — боится, что она его потом к себе не подпустит. Верно я говорю, приятель? Кстати, я еще не видел, чтоб ты с ней лег.
— Держит тебя на голодном пайке, а? — спросил кто-то из гостей. — Зря ты это терпишь, особенно от молодки. Женщина как собака, если сразу не покажешь, кто в доме хозяин, будет рычать да кусаться, когда вздумает, и на веревку уже не посадишь.
— Я все слышала, Том, — встряла грудастая бабенка, собиравшая миски со стола за его спиной. — Вот погоди, я перескажу Энн, что ты говорил, и посмотрим, кто из вас окажется на веревке. Ой, прикрутит она тебя за срам!
Том ухмыльнулся и запустил руку ей под юбку.
— Ты же не скажешь ей, ягодка моя, не то как мне тебя ублажать, если мне там что попортят?
Шутки и смех продолжались. Про Аделу забыли все, кроме Осмонда, который вновь попытался ускользнуть, однако Жофре удержал его за руку.
— Она сама успокоится. Посиди с нами.
Юноша, не выпуская руки Осмонда, заглянул тому в глаза. Что-то в его умоляющем голосе или взгляде как будто смутило молодого художника. На мгновение оба замерли. Тут Плезанс доскребла со дна миски остатки похлебки и встала.
— Жофре прав. Лучше не ходи пока к ней. И так слишком много наговорил. Я с ней посижу.
Осмонд благодарно кивнул.
— Может, так и правда лучше. Скажи ей, что я не хотел…
— Ее сейчас нельзя расстраивать, — проворчала Плезанс. — Когда женщина в тягости, она все воспринимает больнее. Но кто меня слушает?
Осмонд покраснел, но ответить не успел: Плезанс уже повернулась и пошла к выходу, бормоча:
— Мужчины никогда не думают, прежде чем раскрыть рот. Ума, как у баранов…
Она потянула дверь, и в тот же самый миг кто-то ворвался снаружи. Оттого что дверь внезапно раскрылась, он потерял равновесие и растянулся бы на полу, если бы не схватил Плезанс за плечо.
— Полегче, Джайлс! — крикнул хозяин. — Не сбивай моих гостей с ног. Что, так выпить торопишься?
— Тревога! Все в погоню!
Услышав этот клич, гости вскочили, отодвигая кружки. Поимка вора или грабителя — дело общее, тут нельзя остаться в стороне.
— Что стряслось, Джайлс? Разбой, убийство?
— Сколько их?
— Куда они побежали?
Все столпились вокруг Джайлса, застегивая плащи и надевая капюшоны.
Джайлс был мрачнее тучи.
— Девочку убили. Младшенькую Одо-мясника. Не вернулась к вечеру домой. Мать с соседками пошли искать. Собачка вывела. Тело лежало за тюками в амбаре у реки. Хорошо спрятали — мы бы несколько дней искали, если бы собака не залаяла.
У всех лица стали такие же, как у Джайлса.
— А не могла она сама провалиться между тюками и задохнуться? — спросил один из мужчин.
— Ты бы не спрашивал, кабы видел ее горло. Багровые рубцы, только слепой не заметит.
Помещение наполнилось глухим гулом.
— Какой изверг мог учинить такое над ребенком?
Джайлс покачал головой.
— Не знаю, но, говорят, последний раз ее видели со сказочником. Его и ищем.
— Если это его рук дело, он узнает, что на кострах жгут не только королев и ведьм. Я сам насажу его на вертел и зажарю. Пошли, ребята, что-то мне захотелось жареной лебедятинки.
