4
АДЕЛА И ОСМОНД

Вот так и получилось, что мы, все четверо, провели ночь в пещере, сгрудившись у костра, под грохот реки и неумолчный стук дождя по листьям деревьев. Пещера была широкая, однако низкая и неглубокая, словно ухмылка каменного истукана. От дна ущелья ее отделяло футов пять-шесть, но по валунам и уступам без труда вскарабкалась даже беременная Адела. Надежда меня не обманула, место оказалось свободно, да и немудрено: даже при свете дня вход скрывала от путников купа высоких деревьев. В темноте увидеть его было почти невозможно, если не знаешь, где искать; мне и то потребовалось на это некоторое время.

Вдоль стен тянулись продольные борозды, как если бы исполинский гончар провел пальцами по мокрой глине, пол спускался к устью, так что внутри круглый год оставалось сухо. Давным-давно пастух или отшельник загородил часть входа низкой стеной из грубого камня; насыпавшиеся внутрь сухие ветки пошли нам на растопку для костра. Скоро огонь уже пылал жарко и ровно; лишь изредка порыв ветра загонял дым внутрь.

Мы бросили в котел, что у кого было — бобы, лук и несколько полосок вяленого мяса. Похлебка получилась горячая и сытная — куда лучше, чем в любой придорожной таверне. Набив живот и согревшись, мы начали потихоньку отходить от усталости.

Много лет назад меня научили класть у огня камни — если потом их завернуть в мешковину, получается отличная грелка. Мне подумалось, что Аделе тепло не помешает. Что-то подсказывало: наши влюбленные голубки не привыкли ночевать в пещерах.

Говорят, что подобное стремится к подобному; коли так, эти двое были созданы друг для друга. Оба белокурые, с широкими саксонскими лицами, глаза — как незабудки. Осмонд — плотный, кряжистый, с чистой светлой кожей на зависть любой девице. Адела — такая же по-саксонски ширококостная, но, в отличие от мужа, сильно исхудавшая; скулы заострились, словно ее не одну неделю морили голодом, под глазами пролегли темные круги. Некоторые женщины, первые месяцы как понесут, почти не могут есть из-за тошноты; если Адела истаяла по этой причине, то теперь она вполне оправилась, поскольку в ту ночь ела с большим аппетитом.

После ужина она прилегла на дорожный мешок, а Осмонд все суетился вокруг и спрашивал, согрелась ли она, не болит ли у нее что, не хочется ли ей есть или пить, покуда Адела со смехом не попросила его успокоиться. Однако он не унялся, а принялся в двадцатый раз спрашивать меня, не живут ли в ущелье разбойники и душегубы.

Тот же вопрос тревожил и Зофиила. Нам пришлось оставить лошадь с повозкой под обрывом, и, хотя мы укрыли фургон ветками, а лошадь стреножили в густых кустах, где ее не видно было с дороги, Зофиил не успокоился, пока не перетащил свои ящики в пещеру и не составил позади нас. Никто не посмел спросить, что в них, дабы не усугублять подозрительность Зофиила, но это явно была не еда, потому что за бобами для похлебки он снова ходил к фургону.

Жофре лежал в дальнем конце пещеры, с головой укрывшись плащом. Родриго звал его погреться к огню, однако юноша отговорился тем, что хочет спать; мне, правда, показалось, что сна у него ни в одном глазу. Видимо, юноша притворился сонным, чтобы избежать общества Зофиила, хотя трудно избежать общества человека, с которым ночуешь в одной пещере.

Жофре был как на иголках с тех самых пор, как мы вытащили повозку из грязи. Он явно боялся, что фокусник снова заведет разговор о его проигрыше. Мне тоже не хотелось, чтобы эта история выплыла на свет. Неровен час, Родриго, узнав, сколько их кровных просадил Жофре, устроит тому взбучку, и мальчишка убежит в ночь — тут уж точно кто-нибудь сломает себе шею: или сам Жофре, или мы, разыскивая его в потемках.

Покуда Зофиил возился с ящиками, ему было не до разговоров, но, когда путники окончательно устраиваются на ночлег, тут-то обычно и возникает беседа. Мне подумалось, что лучше сразу увести ее как можно дальше от фокусов и пари.

— Адела, это твое первое дитя? Думаю, да, судя по тому, как твой бедный муж вокруг тебя суетится. Радуйся, пока так, а то, когда тебе придет время разрешиться вторым, Осмонд вместо забот станет донимать тебя жалобами на головную боль.

Адела, покраснев, взглянула на Осмонда, но промолчала.

— Тебе лучше поторопиться, не то у бедняги от волнения сделается горячка. Когда срок?

— На Рождество или чуть раньше, — робко отвечала Адела, снова косясь на Осмонда.

Тот погладил ей руку и скривился, словно от боли.

— Еще четыре месяца. Если она уже сейчас не может идти, то что будет в декабре? — холодно полюбопытствовал Зофиил.

Осмонд бросился защищать жену.

— Может она идти! Просто в давке на выходе из города ей стало нехорошо. Вообще-то она сильная. Верно, Адела? И потом, у нас будет свой дом задолго до того, как ей придет время родить.

Зофиил повернулся к Осмонду.

— Свой дом, говоришь? У тебя есть имение? Деньги? — Он отвесил глумливый поклон. — Простите, милорд, я и не знал, что путешествую в обществе родовитой особы.

Осмонд побагровел.

— Я заработаю.

— И как же, позволь осведомиться? — Горячность юноши явно забавляла Зофиила. Он взглянул на пожитки молодой пары. — Вы путешествуете налегке. Так кто ты, мой юный друг? Купец? Жонглер? Может быть, вор?

Осмонд сжал кулаки, и Адела схватила его за рубаху. Он глубоко вздохнул, явно сдерживая резкие слова.

— Я, сударь, живописец, малюю святых на стенах церквей. Рождество, Распятие, Страшный суд — все это я могу написать.

Зофиил поднял бровь.

— Вот как? Что-то я не слыхал о женатых живописцах. Вроде бы на этом богоугодном поприще подвизаются монахи и послушники.

Адела закусила губу. Она что-то собиралась сказать, но Осмонд ответил раньше.

— Я расписываю церкви, которые расположены вдали от монастырей — такие, куда не доходят живописцы-монахи. Я работаю в бедных церквях.

— Тогда ты и жить будешь бедно.

Осмонд снова сжал кулаки.

— Я могу заработать на…

— Что это за звук? — Жофре, уже не притворяясь спящим, откинул плащ и смотрел куда-то за огонь.

Зофиил мгновенно вскочил и вгляделся во мрак. Мы прислушались, но различили лишь потрескивание поленьев и грохот бегущей воды. Через несколько мгновений Зофиил мотнул головой и опустился на место. Тем не менее взгляд его по-прежнему то и дело беспокойно устремлялся в непроницаемую тьму.

Родриго, покосившись на Осмонда, все еще красного от обиды, нарушил затянувшееся молчание.

— А ты куда путь держишь, Зофиил?

— Я намеревался отправиться в Бристоль и там сесть на корабль. У меня дела в Ирландии.

— Ты опоздал, — вмешался Осмонд. — Если на ярмарке сказали правду, то закрыты все порты от Бристоля до Глостера.

Он заметно повеселел от мысли, что великий Зофиил столкнулся с непреодолимой преградой. Фокусник сверкнул глазами.

— В Англии есть и другие порты, кроме Глостера и Бристоля, или в школе тебя этому не учили? Я, разумеется, полагаю, что ты получил какие-то начатки образования. Хотя, возможно, твой бедный учитель сразу поставил на тебе крест — и кто его за это осудит?

Адела снова схватила Осмонда за рукав и с робкой улыбкой обвела нас взглядом.

— Куда вы теперь пойдете, раз ярмарка закрылась?

— Мы трое идем к усыпальнице святого Джона Шорна, — ответил Родриго, не дав мне раскрыть рот. — Сам я там не бывал, но камлот говорит, что в городе много гостиниц, много паломников. Будет и заработок, и крыша над головой. Думаем пожить там, пока не кончится чума. Если гробницу не закроют.

Осмонд нахмурился.

— Я думал, что знаю всех английских святых, но про такого впервые слышу.

— Потому что он не святой, — вставил Зофиил, по-прежнему напряженно вглядываясь в темноту.

Мне пришлось объяснить:

— Да, его и впрямь пока не канонизировали. Только не говори это громко в его усыпальнице — местный причт и селяне могут оскорбиться. Он умер меньше тридцати лет назад; тамошние жители твердо верят, что праведного Джона причислят к лику блаженных, поэтому величают его святым уже сейчас. Как бы то ни было, совершенные им чудеса собирают толпы.

— Чудеса, не удостоверенные святой церковью, — буркнул Зофиил.

— Тем не менее народ в них верит, а где народ, там и денежка.

— Что за чудеса? — с жаром спросила Адела.

— Он был настоятелем церкви в Норт-Марстоне, где теперь хранятся его мощи. Как-то там случилась сильная засуха. Скотина, посевы и люди погибали. Говорят, праведный Джон ударил посохом, как Моисей, и из земли забил родник, который не пересыхает летом и не замерзает зимой. Поскольку при жизни праведный Джон исцелял простуду, горячку, меланхолию и зубную боль, а также оживлял утопленников, люди теперь стекаются к источнику, чтобы избавиться от этих хворей. У кого в жизни не было горячки и не болели зубы?

— А как же люди тонули в Норт-Марстоне, если там не было воды? — спросил Зофиил. — Или они так старались исцелиться от насморка, что падали в чудесный родник?

Это он ловко подметил. Чего-чего, а ума Зофиилу было не занимать.

— Я за что купил, за то и продаю. А еще многие паломники приходят подивиться на башмак. Это чудо собирает огромные толпы.

Зофиил фыркнул.

— А, прославленный башмак! Вот уж верное свидетельство, что все это бессовестный обман, дабы выманить деньги у простаков!

— Но когда люди верят, они исцеляются. Искусство — продать человеку то, во что он верит, и тем подарить надежду. А надежда всегда подлинна, даже если зиждется на обмане.

— Жалок тот, кто нуждается в такой надежде, камлот.

— А что за башмак? — перебила Адела и залилась краской, поймав на себе презрительный взгляд Зофиила.

— Говорят, что, исцеляя одного беднягу, отец Джон загнал беса подагры в его башмак. Старожилы клянутся, что сами видели черта в башмаке, но потом тот сделался маленький, как букашка, вылез через дырку для шнурка и улетел. Теперь башмак стоит в усыпальнице. Говорят, если сунуть в него ногу, подагра улетит, как черт, через ту же самую дырку. Люди…

— Слушайте! — снова крикнул Жофре.

Мы замерли, прислушались и на этот раз тоже различили звук: очень далекий, но легко узнаваемый. Кто-то выл в темноте. Вой повторился три раза, затем стих.

Родриго плотнее закутался в плащ.

— Спи дальше, ragazzo. Всего лишь собака воет.

— Это не собака, а волк, — резко проговорил Зофиил.

Адела ахнула; Осмонд обнял ее, словно защищая от опасности.

— Не надо так шутить. Ты пугаешь Аделу.

Как ни хотелось мне успокоить женщину, пришлось сказать правду.

— Зофиил не шутит. Это и впрямь волк, но с другой стороны холма, не в ущелье. И даже если он будет ближе, пламя его отпугнет.

— Да, если волк — зверь, — сказал Зофиил, — а если человек, то пламя привлечет его к нам. — Он напряженно вглядывался в темноту за входом, сильно подавшись вперед и нащупывая за поясом кинжал. — Многие разбойники перекликаются по-волчьи да по-совиному. В таких ущельях они обычно и прячутся.

На Осмонда эти слова подействовали, как удар грома. Он стиснул Аделу так, что, казалось, сейчас ее раздавит. По лицу его было видно, что он готов выбежать из пещеры и в одиночку схватиться с бандой головорезов, если только найдет в себе силы разжать объятия.

Мне захотелось ободрить всех шуткой.

— Ну слава богу, Зофиил, а то уж я испугался, что ты говоришь о волках-оборотнях. Коли речь всего лишь о грабителях и душегубах, то четверо таких молодцов легко с ними справятся. К тому же пещеру с дороги не видно, так что они и не заметят нашего огня.

Фокусник, как всем нам предстояло вскорости убедиться, не любил, когда отмахиваются от его слов. Глаза его сузились, рот сложился в уже знакомую мне язвительную усмешку.

— Оборотни, камлот? Ведь ты же не веришь в сказки, которыми пугают детей и женщин? Мне ты не показался суеверным глупцом. Вот если бы такие слова произнес наш юный Осмонд…

Юный Осмонд временно позабыл свою тревогу и, судя по виду, намеревался ответить уже не просто словами, а чем-нибудь куда более решительным.

Мое лицо приняло наигранно-удивленное выражение.

— Удивляешь ты меня, Зофиил! Разве церковь не объявила ересью неверие в волков-оборотней? Разве они не такие же создания природы, как и русалки? Взгляни на мой шрам. Откуда он у меня, по-твоему?

Глаза у Аделы расширились.

— Это тебя оборотень так?

Родриго открыл было рот, но, поймав мой предостерегающий взгляд, ограничился усмешкой. Теперь все внимание было приковано ко мне; оставалось лишь усесться поудобнее и начать рассказ.

— Много лет назад, ребенком, я жил с отцом и матерью в долине на границе между Англией и Шотландией. Дом наш стоял в густом лесу, и отец мой рубил деревья, из которых потом делали корабельные доски и брусья. Работал он не покладая рук, и мы не знали нужды. Но однажды топор соскочил с топорища и вонзился ему в ногу. Рана была глубокая, она воспалилась, и отец сгорел меньше чем за неделю. Мать билась, как могла, только трудно женщине одной. Теперь мы жили впроголодь.

И вот однажды мы нашли в лесу израненного путника. Мы принесли его домой и перевязали, не зная, выживет ли он. Много дней он метался в лихорадке, потом жар спал, и наш гость пошел на поправку. Был он хорош собой, высокий и статный; мать моя его полюбила и, когда он позвал ее замуж, согласилась без колебаний.

Я боготворил отчима. Был он силен и отважен, а уж как бегал — быстрее ветра. И добытчик изрядный: раз в месяц, в полнолуние, до захода солнца уходил на охоту и возвращался, уже с дичью, лишь после рассвета. Все дивились его сноровке, потому что он не брал в лес ни собак, ни лука, только один нож. Я хотел стать таким же, как он, и просил взять меня на охоту, но отчим отговаривался тем, что я слишком мал.

Потом местные крестьяне стали жаловаться, что в долине поселился волк. Хозяева недосчитывались ягнят или находили поутру свиней с перегрызенным горлом. В полнолуние многие слышали волчий вой. Крестьяне знали, что, если не убить волка, к весне он перережет весь скот, посему решили сообща отправиться на охоту. Звали и моего отчима, однако тот не пошел, сказавши, что не видел и не слышал волка. И это была чистая правда.

В тот вечер отчим, по обыкновению, собрался в лес. Снова я попросился с ним. Он рассмеялся — ты, мол, за мной не угонишься. Но я решил доказать, что он не прав, и, выскользнув до заката из дома, тайком отправился за отчимом. Мне пришлось идти очень быстро. Он не ставил силков и не выискивал следы, а несся вперед большими скачками, так что я вскорости потерял его из вида.

Стемнело, над деревьями вставала луна, и я понял, что, как ни жаль, надо возвращаться домой, однако не сделал и нескольких шагов, как услышал звук, от которого кровь застыла у меня в жилах. То был волчий вой — казалось, зверя терзает невыразимая мука.

Я замер как вкопанный. В серебристом свете луны мне предстала косматая голова с желтыми глазами, только волк стоял не на четырех лапах, как зверь, а на двух, по-человечьи.

Я завопил от ужаса, и волк обернулся. Он оскалился, показав огромные белые клыки. Однако когда он прыгнул на меня, захрустели кусты и послышался лай собак. Завидев горящие факелы, волк припустил прочь. Крестьяне и собаки бросились за ним. Волк далеко их опередил, но собаки взяли след, а крестьяне бежали за собаками.

Я знал, куда направляется волк. Загнанный зверь стремится в свое логово. Я добежал до нашего дома раньше собак и крестьян, но позже волка. Моя мать лежала на полу, в крови, с разорванным горлом. Волк склонился над ней. Когда он повернулся, чтобы прыгнуть на меня, я забился под кровать, куда он не мог просунуть морду. В ярости волк ударил меня лапой, и его огромные когти пробороздили мое лицо.

Крестьяне впустили собак в дверь, чтобы отвлечь волка, а меня вытащили через окошко. Однако собакам было не совладать с оборотнем, люди же не смели к нему подступиться, боясь укусов, поэтому придавили окна и двери бревнами, а дом подожгли. Волчий вой разносился по долине, пока оборотень не сгорел в пламени.

Рассказ закончился. Стояла мертвая тишина, все боялись пошелохнуться. У Аделы глаза были круглые от ужаса, Жофре сидел с открытым ртом.

Внезапно Родриго расхохотался и хлопнул меня по спине.

— Славно рассказано, камлот, но не ты ли клялся купцу на ярмарке, что оставил левый глаз в Святой земле?

— То, что я лишился глаза, истинная правда. Уж коли я не могу больше им смотреть, пусть добывает нам пропитание и сухую постель.

Родриго покачал головой, улыбнулся и посмотрел на Осмонда.

— Кстати о сухой постели, я подумал, что тебе и твоей жене стоит пойти с нами к гробнице святого Джона. Церковь там богатая, может, потребуется богомаз. Что до Аделы, в Норт-Марстоне вы сможете отыскать и жилье, и повитуху. Верно я говорю, камлот?

Осмонд и Адела, переглянувшись, с надеждой повернулись ко мне.

Улыбка застыла на моем лице. Черт бы побрал Родриго с его сердобольностью! Или он считает это своего рода паломничеством? Как будто мало мне иных забот — тащи теперь в Норт-Марстон брюхатую Аделу. Можно было смело спорить на череп святого Петра, что наши голубки так же непривычны к дороге, как Родриго с Жофре. С ними мы будем плестись черепашьим шагом. Чума надвигается с юга и с запада, и только безумец станет обременять себя целой оравой неумех. Кто я им — Моисей? Однако лица Осмонда и Аделы светились такой надеждой, что у меня не хватило духа сказать «нет».

Волчий вой стих; лишь стук капель по листьям да рев бегущей воды нарушал тишину непроглядной ночи. Тело мое ныло от усталости, но мысли о предстоящем пути прогнали сон. Что ж, коли так, кому как не старому камлоту сидеть у костра в первую стражу, пока другие улягутся спать?

Осмонд разул Аделу, потом, нежно растирая занемевшие от холода ноги, стащил с нее мокрые грязные чулки. Остроносые красные башмаки украшал цветочный орнамент из пробитых в коже дырочек. В такой обуви хорошо ходить по дому или по крытым галереям, но не по лужам и не по разъезженным колеям. Безумие выходить в таких на дорогу. Все указывало на то, что молодые собирались впопыхах — если вообще собирались.

Что вынудило молодую пару с такой поспешностью отправиться в путь? У меня внезапно перехватило горло. Вдруг они бежали из Бристоля, узнав о чуме? Что, если у них на одежде зараза? Мне пришлось взять себя в руки. Нельзя вздрагивать от страха при встрече с незнакомцем — на дороге все незнакомцы. Если каждый из нас вздумает жить отшельником, в Англии не хватит пещер. И даже отшельнику кто-то должен носить еду. Чем изводиться понапрасну, лучше помочь Аделе.

— Вот, возьми этот камень, я завернул его в мешок. Он теплый, ты можешь согреть о него ноги.

Она благодарно улыбнулась.

— Спасибо. Ты такой добрый.

Следующим моим делом было взять ее башмаки и поставить их к огню. Кордовская кожа, самая лучшая, сразу чувствуется на ощупь, несмотря на грязь. Давно мне не случалось носить таких, и уже точно больше не приведется. Кожа на моих ногах так загрубела от пройденных миль, что сама стала, как башмаки.

Адела сидела, обхватив себя руками и плотно прижав босые ступни к теплому камню. Ее бил озноб. Дорожный плащ вымок, а ничего другого они, по всей видимости, не захватили.

Ну что тут поделаешь? Придется отдать ей свое одеяло.

— На, завернись, пока не схватила простуду.

— Я не могу взять твое одеяло, ты замерзнешь.

Слова эти не были простой данью вежливости. Несмотря на усталость, глаза Аделы светились искренней заботой. Не иначе как она по младости лет видела во мне дряхлого старикашку, которого надо кутать и кормить овсяным киселем. И все равно она тронула мое сердце — многие подумали бы в первую очередь о себе, а не о старике.

— Если я буду сторожить первым, мне нельзя слишком уж согреваться. В мои годы недолго разомлеть от тепла и задремать. А уж ты постарайся отдохнуть хорошенько — завтра тебе понадобятся все силы.

Уговаривать долго не пришлось, ее веки и так смежались от усталости.

— Может быть, снимешь покрывало и устроишься поудобнее? Я уверен, твой муж не рассердится. Ты во сне исколешь себе голову булавками.

Адела провела правой рукой по краю покрывала, обрамлявшего ее лицо, словно проверяя, на месте ли ткань. Оно было приколото к барбетте и совершенно прятало волосы — лишь на одном виске выбился наружу светлый завиток. Меня удивило, что красивая молодая женщина носит такой старомодный убор. В те времена барбетты можно было увидеть разве что на старухах, не желающих расстаться с тем, что носили всю жизнь. Остальные с радостью избавились от этой удавки.

— Мне нельзя… не надо его снимать. Я все равно не могу лечь… из-за ребенка. Когда лежу на спине, желчь подступает к горлу, — поспешно добавила она.

Осмонд обнял жену, и та с благодарностью опустила голову ему на плечо. Если сама она и не чувствовала булавок, то его уж точно должна была исколоть: чтобы удержать такое покрывало, их надо не меньше десяти. Что ж, Осмонд ради ее удобства готов был претерпеть все.

Она явно не привыкла спать среди чужих — видимо, жизнь не приучила. Однако робость и стеснение в дороге только помеха. Представляет ли она, представляют ли они оба, на что себя обрекли? Неужели и мне в их лета была свойственна такая наивность? Когда молод и влюблен, кажется, будто для любви нет непреодолимых преград и вместе можно превозмочь все. Не дай бог этим двоим узнать, как быстро иной раз жизнь разлучает любящих.

В свете пляшущих языков пламени огромные тени метались по стенам пещеры, словно передразнивая наши движения на манер ярмарочных мимов. Тени сливались, образуя двухголовых косматых чудищ. Горбатые драконы сворачивались в клубок, русалки извивали хвост. Тени невещественны, и все же они больше нас.

Зофиил сидел, прислонившись спиной к ящикам и уронив голову на грудь. Мне подумалось, что к утру у него занемеет шея — что ж, сам виноват. Родриго, вытянувшись во весь рост, спал сном праведника. Адела и Осмонд, обнявшись, притулились в углу — ее голова лежала у него на плече.

Жофре по-прежнему лежал, свернувшись, в дальнем конце пещеры, но не спал: в его открытых глазах отражалось пламя костра. Он неотрывно смотрел на Осмонда и Аделу. Мне вдруг стало понятно, почему он весь вечер ведет себя так тихо. Не из страха, что Зофиил расскажет про его проигрыш — бедный мальчик потерял голову. Почему молодые влюбляются так быстро и так отчаянно? Адела и Осмонд молодожены — на что Жофре надеется? Однако любовные треугольники так же древни, как человечество. Можно сказать, что первый составили Адам, Ева и Бог — вспомните, чем это закончилось. И во все последующие столетия третий лишний вносил в жизнь смуту. Однако предупреждать Жофре — только напрасно причинять ему боль. Молодые поверят в русалок и волков-оборотней, но не в то, что и старики когда-то любили.

От вида неподвижных Аделы и Осмонда, Родриго и Жофре, озаренных алым пламенем догорающего костра, мне впервые за много лет стало невыносимо одиноко. Сердце заныло от неприкаянности. Казалось, страх смерти давно ушел в прошлое: на склоне лет свыкаешься с мыслью о неизбежности кончины. И тут она внезапно обрела зримое обличье. Сейчас, когда на нас стремительно надвигалась чума, смерть предстала мне в одном из своих подобий, и грудь словно сдавило ужасом.

Зофиил торопился выехать со светом. Он боялся ущелья, боялся нас, боялся за лошадь и за фургон. У меня зрела уверенность, что он намерен при первой возможности избавиться от непрошеных попутчиков, в первую очередь от Аделы.

За ночь она немного набралась сил, но по-прежнему была бледна. Все говорило о том, что надолго ее не хватит. Однако после вчерашних замечаний Зофиила Адела преисполнилась решимости доказать, что может идти не хуже любого из нас, и даже Осмонд был явно не прочь убедить фокусника в выносливости своей жены. Однако галантный Родриго не пожелал об этом и слышать. Он сказал, что коли мы будем выталкивать тяжело нагруженный фургон из каждой лужи, то пусть Зофиил хотя бы ведет лошадь, Аделе же лучше поберечь силы.

Зофиил, понимая, что без нашей помощи из ущелья не выберется, нехотя согласился, и всю первую милю пути вымещал досаду на упрямо молчавшем Жофре. Фокусник понял, что юноша скрыл от наставника свой проигрыш, и теперь умело играл с ним в кошки-мышки: то и дело поворачивал разговор так, будто сейчас раскроет секрет, и всякий раз ловко уходил в сторону.

Однако, против ожидания, смятение в наши ряды внес не он, а Родриго, который внезапно хлопнул себя по лбу.

— Камлот, совсем забыл: на ярмарке тебя разыскивала подружка. Надо было сразу сказать, да в суматохе все из головы вылетело.

— У меня нет никаких подружек.

— Она сказала, что знает тебя. Хорошенькая такая девочка, необычная. Волосы как… как иней.

У меня мороз пробежал по коже, словно по ней провели холодным мокрым тряпьем. Значит, мне не почудилось и Наригорм действительно была на ярмарке. Тут в голове возникла новая мысль.

— Родриго, на ярмарке были сотни людей, как она поняла, что мы с тобой знакомы? Ты сам ей сказал?

Он мотнул головой и пожал плечами.

— Может быть, она видела нас вместе. А меня просила передать, что скоро к тебе присоединится. Это ведь добрая весть, правда?

— Но ты же не сказал ей, куда мы идем? — Мне потребовалось немалое усилие, чтобы в вопросе не прозвучало тревоги.

Родриго снова мотнул головой.

— Нет, она не спрашивала.

Вздох облегчения с моей стороны. По растерянному лицу Родриго отчетливо читалось, что он не ожидал от меня такого смущения, да и мне нелегко было бы объяснить свой внезапный испуг. Зачем она попросила передать, что скоро к нам присоединится? Она меня преследует? Что за глупость! Надо же такое выдумать! С какой стати девочке преследовать едва знакомого старика?

— Камлот, а эта девочка… — начал Родриго.

Он не успел закончить вопрос. Истошный крик раскатился по ущелью. Мы застыли как вкопанные. Ошибки быть не могло: кричал человек, с которым случилось что-то ужасное. Вопли не утихали: они неслись из-за поворота дороги, скрытого от нас каменным выступом. Родриго и Осмонд, выхватив кинжалы, припустили вперед; Жофре лишь немного отставал от них. Внезапно крик стих, как будто обрубленный топором. Мы с Аделой и Зофиилом двигались медленно. Когда фургон обогнул выступ, мы увидели наших спутников, смотрящих на сцену, которая разыгралась перед ними.

Два человека в надвинутых на лица капюшонах склонились над третьим, распростертым в грязи. Один стаскивал с мертвеца заплечный мешок, другой шарил в одежде убитого. Смерть несчастного не была легкой. Голова превратилась в месиво волос, мозгов и костей, лицо не узнала бы и родная мать. Удары, без сомнения, были нанесены тяжелыми деревянными дубинками, которые теперь болтались у разбойников на запястьях, привязанные кожаными ремешками. Грабители даже не потрудились оттащить жертву с дороги, а при виде нас не кинулись бежать, а продолжали свое дело, как псы, которых невозможно отогнать от добычи.

Осмонд первым нарушил молчание: он с криком бросился на убийц, размахивая руками, словно отгоняя зверье. Грабители подняли головы и откинули капюшоны, но с места не тронулись.

— Думаешь остановить нас, молодой господин?

Остановился сам Осмонд. В первый миг чудилось, что грабители ухмыляются, но нет — ухмыляться им было нечем.

Губы их, как и носы, изъела болезнь; серые пятна отмершего мяса покрывали лица, как плесень — гниющие плоды. То были прокаженные.

Они встали и зашагали к нам, вертя дубинки, как надо думать, перед нападением на недавнюю жертву.

— Намереваешься схватить нас, молодой господин? А мне вот подумалось — чего бы вам не отдать мне свою отличную повозку. Я притомился идти, повозка мне будет как раз впору. Не сомневаюсь, что у вас там и еды, и вина припасено. Ну-ка давайте все сюда, если не хотите получить наш поцелуй!

Им нечего было терять. Что может сделать закон людям, которых церковь уже объявила мертвыми? Повесить их? Возможно, это было бы делом милосердия, но кто посмеет схватить прокаженного? Прикоснуться к беспалым рукам, чтобы скрутить их веревкой, накинуть петлю на покрытое струпьями горло? Можно ли казнить мертвеца? Живые обкрадывают умерших, забирая частицы их тел в качестве реликвий, теперь выходило, что мертвые ограбят живых.

Нас спас Родриго. Нож, брошенный его рукой, вонзился прокаженному в грудь. Тот вскрикнул и пошатнулся, силясь беспалыми руками вытащить клинок. Потом неровными шагами заковылял вперед, раскрыв рот и раскинув руки, словно хотел утащить нас с собой в могилу, но не дошел и рухнул лицом в грязь. Его спутник уже скрылся среди деревьев. Он не обернулся и не видел, как упал товарищ.