26
ЛОЖБИНЫ
Именно Наригорм привела нас в ложбины. Она позволила нам повернуть на север, позволила думать, будто наконец-то наше продвижение в нашей воле. С самого начала Наригорм знала, куда нас ведет. Теперь я в этом не сомневаюсь.
Ложбины лежали между деревьями и крохотными озерцами. В них не росла трава, только странные жесткие растения с красными мясистыми листьями, из-за которых ложбины издали казались кровавыми лужами. Однако, подойдя ближе, мы увидели, что они заполнены скелетами и черепами мелких зверьков: кроликов, полевок, лис и птиц. Кости хрустели под ногами. Судя по остаткам меха и мяса, некоторые животные погибли недавно, кости других выбелило солнце. Скелеты овцы и ягненка лежали рядком, между ними, словно лепестки, шелестели высохшие до прозрачности раковины улиток. Ложбины притягивали Наригорм. Она часами всматривалась в трупы и кости животных, силясь понять, что их сгубило.
Со смерти Сигнуса минули две недели, и с каждым днем Родриго все больше уходил в себя. Его не заботило, куда мы идем и зачем, и лишь после уговоров он нехотя соглашался сделать простейшую работу. Родриго не замечал даже малыша Карвина, словно боялся, что, привязавшись к кому-то, снова невольно станет причиной смерти дорогих ему людей.
После смерти Сигнуса изменился и Осмонд. Он и раньше был убежден, что нам следует идти к побережью, а теперь, как когда-то Зофиил, уверился, что спасти нас может только Ирландия. Продадим Ксанф, рассуждал он, а если надо будет, отработаем дорогу. Мои утверждения, что чума наверняка добралась и до Ирландии, Осмонд пропускал мимо ушей, ибо волк снова преследовал нас, а его Осмонд боялся больше чумы. Как и Зофиил, он цеплялся за идею, что только море способно нас защитить.
Весь мой опыт, все чувства твердили, что пришло время снова путешествовать в одиночку, но при мысли о том, что придется расстаться с Родриго, сердце обливалось кровью. Да и, сказать по правде, меня страшило одиночество. По крайней мере, мне удалось уговорить Осмонда повернуть к северу, что хоть немного утешало.
Однако нам не суждено было добраться до моря. Между морем и сушей под низкими серыми небесами лежало обширное пространство болот — непролазная топь, охранявшая залив Уош.
Озерки и ручьи, блестевшие в скудных лучах зимнего солнца, перемежались участками суши и зарослями тростника. Сухопутного пути к морю не было, а на лодке недолго было заплутать в этом лабиринте и угодить прямиком в трясину. Там и тут из болот поднимались острова. Некоторые были так велики, что на них помещались целые деревни, на других паслись стада овец. Резкий запах гниющих водорослей заглушал привычную вонь чумных трупов.
Мы шли вдоль воды, ища местечко повыше, пока не набрели на выступ, который уходил в болото. С сушей его связывала лишь узкая полоска земли, поэтому мыс вполне мог считаться островком. Он почти сплошь зарос чахлыми деревцами, только в глубине виднелась заброшенная хижина отшельника в форме улья, сложенная из камней. У дальней оконечности островка стоял грубо вытесанный каменный крест, охранявший его от жутких созданий, которые водились в вонючей чавкающей жиже. Мы решили разбить здесь лагерь на пару ночей, прежде чем продолжить путешествие вдоль болот в поисках выхода к морю.
Больше всего нам пришлось по нраву, что островок защищал нас от волка. Теперь мы каждую ночь слышали вой. Больше всех ночные звуки пугали Аделу. Едва заслышав их, она, дрожа, прижимала Карвина к груди. Да и все мы так устали и натерпелись в пути, что простые заботы давались с трудом, а при ходьбе ноги подкашивались и заплетались.
Осмонд не прислушался к моим словам на церковном погосте. Он по-прежнему верил, что епископский наемник хочет отнять у нас мощи святого Бенедикта, точнее, отчаянно хотел верить. Человек, каким бы могущественным ни был, смертен. У человека есть слабости. В конце концов, человека можно убить. А если это не человек и не зверь, то кто же? «Ради всего святого, скажи мне, камлот, кто», — упрямо твердил Осмонд.
Но даже Осмонд понимал, что глупо оставлять мощи на дороге. Если волк до сих пор считает, что реликвия у нас, то его ничто не остановит. Можно пожертвовать ее какой-нибудь деревенской церкви, устроив из этого целое представление. Волк должен знать, что у нас больше нет мощей, и пусть потом мучается, думая, как украсть их снова. Вот только почти все деревни в округе опустошила чума, а в тех, где еще оставались люди, священников давно и след простыл.
Меня это устраивало. Меньше всего на свете мне хотелось расставаться с реликвией. Мощи стали моим талисманом, нашей защитой от бед и несчастий. Можете смеяться, что после стольких лет безверия мне пришло в голову поместить всю свою веру в обломок кости. Легко смеяться при свете дня, но, когда солнце медленно опускается за горизонт, а из-за кустов наползает тьма, когда ты дрожишь у костра, каждую минуту ожидая услышать звук, страшнее которого ничего для тебя нет, цепляешься за первое, что под рукой.
В нашу первую ночевку на болоте стоило взойти луне, как от озер и ручейков потянулись белые ленты тумана, пока нам не стало казаться, будто островок парит в облаках, плывущих по темному небу. Ночью все звуки стали слышнее: чавкала и булькала вода, квакали лягушки, кричали ночные птицы, визжали настигнутые хищниками жертвы. Осмонд разжег костер и установил в самой узкой части выступа факелы. Мы понимали, что они вряд ли остановят волка, но, по крайней мере, ему не удастся застать нас врасплох.
Когда раздался вой, на часах стоял Родриго. Мы так умаялись, что спали как убитые, однако вой разбудил всех. Вслед за ним пришел вопль. Первым на ноги вскочил Осмонд, но мне удалось уговорить его остаться с Аделой.
Родриго стоял на коленях, вглядываясь во что-то среди деревьев. Ощутив на плече мою руку, он подпрыгнул от неожиданности.
— Это был волк? Ты видел его?
Он указал на темную массу деревьев. Между ними то здесь, то там мерцали призрачные огоньки, слишком бледные для фонарей или факелов.
— Трупные огни, — прошептал Родриго.
Он вскочил на ноги, словно в намерении броситься им навстречу.
— Не глупи, Родриго! Кто бы там ни был, тебе не поймать его в такой темноте!
По взгляду музыканта было видно: он не сознает, где находится и что происходит вокруг.
— Они зовут меня, делают знаки!
— Просто огоньки все время мерцают. Как давно ты их видишь?
Родриго растерянно провел рукой по волосам, однако не успел он ответить, как ночную тьму снова прорезал вой. Мне показалось, что вой пришел со стороны деревьев. Звук вился вокруг нас, словно клочья тумана. Родриго задрожал.
Крепко сжимая посох в руке, на выручку подбежал Осмонд.
— Видели его?
— Нет, только огоньки.
Осмонд посмотрел в сторону деревьев, но огоньки пропали. Он раздраженно воткнул посох в землю.
— Кровь Господня, с меня хватит! Волку нужен реликварий! Мы должны придумать, как всучить ему мощи! И зачем только ты открыл клетку, камлот? Далась тебе эта проклятая русалка!
В таком состоянии Родриго не мог нести дозор, и мне пришлось его сменить. Все равно теперь не уснуть до утра.
Болота — особый мир. Они разговаривают с вами днем и ночью. Днем голосами птиц, ночью — шорохом трав. Что-то огромное с шипением скользит по грязи, а когда из-за туч проглядывает луна, то видно, как блестит чешуя, как извивается змеиное тело. Бледные светляки мерцают над топью, словно вокруг по непроходимым трясинам бродят невидимки, заманивая путников на погибель, туда, где светятся одни эльфийские огни. Болото всегда голодно и знает тысячу способов насытить свою утробу. Здесь мысли ваши далеки от Бога, вы можете думать только о тех ужасных созданиях, что обитают в этом сумеречном царстве, которое нельзя назвать ни морем, ни землей, ни водой, ни сушей.
Холодный влажный туман окутывал меня, отрезая от мира. И вот голоса живых созданий исчезли, только шорох камышей по-прежнему терзал слух. Тяжелая удушливая тишина напомнила мне ночь в овраге неподалеку от знахаркиной хижины — таким же невыносимым казалось тогда молчание.
Туман сгущался, принимая странные формы, которые успевали растаять прежде, чем их удавалось разглядеть. Нигде и никогда мне не было так одиноко. Вокруг простирались мертвые земли — лимб, где бесформенным и безымянным душам суждено вечно плутать во тьме. Меня страшила не сама смерть, а то, что приходит после, — не рай и не ад, а бессонное сознание, потерявшее форму. И я когда-то окажусь нигде, стану ничем.
Помню свои мольбы, чтобы сыновья поскорее меня забыли. Тогда мне казалось, что лучше забвение, чем боль, которую приносят воспоминания. Но сейчас, посреди этого давящего морока, мне захотелось, чтобы они помнили. Захотелось жить в чьей-то памяти. Лучше быть мертвым, чем забытым, ибо, когда вас забывают, считайте, что вы и не жили вовсе.
Все мы — изгнанники из прошлого. Раньше мне казалось, что прошлое — ненужная рухлядь, которую можно отбросить и навеки забыть. Забудь свое прошлое — и возродишься к новой жизни. Но разве прошлое — не единственная нить, что привязывает нас к этому миру, к нам самим? Отказываясь от прошлого, теряешь себя. Посмотрите, что осталось от меня. Почти ничего.
Наконец наступил рассвет. Солнце пробилось сквозь туман, и привычные утренние звуки вернули меня к жизни: Карвин хныкал, Осмонд чертыхался, ударившись обо что-то пяткой, Адела разжигала костер и звала Родриго и Наригорм завтракать. Хриплые и нестройные, звуки эти казались мне самыми прекрасными на свете, ибо издавали их люди из плоти и крови.
Тем же утром мне пришлось повозиться с кострищем у каменного креста. Внезапно сзади раздался плеск. К островку пристала рыбачья лодка. Осмонд с Родриго ушли расставлять силки, Наригорм послали к ручью за водой, а Адела нянчилась с Карвином в хижине. Ничего не оставалось, кроме как принимать гостя в одиночку.
— Больные есть? — издали крикнул рыбак. Похоже, такое приветствие становилось привычным.
Получив отрицательный ответ, рыбак подгреб ближе и протянул мне трех жирных угрей.
— Возьмешь?
Мы долго торговались, пока не сошлись на поясе и пряжке от Сигнусова плаща. Рыбак обернул рыбу в подобие мешковины и протянул мне на конце весла. Пояс и пряжка отправились назад тем же способом.
— Те двое, что охотятся. Чернявый и белокурый. Они с тобой?
Получив в ответ кивок, рыбак продолжил:
— Хотят палками нащупать дорогу. Только я бы не доверял этому подлому болоту. Ступишь на то, что кажется твердым, и не успеешь пикнуть, как окажешься по пояс в воде. Там и сгинешь, если никто не придет на выручку.
Рыбак смачно сплюнул за борт.
— Пришельцы видят, как местные ходят по болоту, и думают, что сами так смогут, но местные знают, куда ступать, да и им ничего не стоит увязнуть в трясине, если поднимется туман.
— Ты живешь на островах?
Рыбак презрительно сплюнул.
— Еще чего. Я из деревни, что за лесом.
— У вас чумы нет?
Рыбак покачал головой.
— Она пришла за пару недель до Дня поминовения. Скосила полдеревни, но со святого Фомы никто больше не умирал. Наверное, двинулась дальше, искать других бедняков, которые…
Рыбак запнулся, с ужасом заглядывая мне через плечо. Меня испугал его взгляд, однако позади оказалась всего лишь Наригорм с ведрами. Не мешкая, рыбак пошарил в лодке и вытащил рогатину, которую выставил прямо перед собой.
— Не пугайся, Наригорм — дитя, путешествует вместе с нами.
Рыбак облегченно вздохнул и, смутившись, убрал рогатину, хотя глаз с девочки по-прежнему не сводил.
— А я решил, дух водяной, никса. Или привидение. Ишь, белая. Не к добру это.
Он продолжал пялиться на девочку, которая, заметив пристальный взгляд рыбака, взирала на него с обычным бесстрастием. Рыбак первым отвел глаза и стал быстро орудовать веслами, выводя лодчонку в пролив.
Не обернувшись, он бросил мне на прощанье:
— Ты смотри, чтобы она не чесалась гребнем. Не ровен час, уронит белый волос в воду, накличет бурю. Нам и без нее хватает смертей.
Оставалось надеяться, что бури в этих краях нечасты, иначе не миновать Наригорм беды. Рыбак найдет, кого обвинить в своих невзгодах, только в следующий раз он придет не один.
На наше счастье, следующие несколько дней погода стояла тихая, хоть и холодная. В крохотной хижине спали только Адела с ребенком. Пол в ней был гораздо ниже уровня земли, что позволяло стоять в полный рост, а вот лечь можно было, лишь скорчившись в три погибели, поэтому остальные коротали ночи у костра.
На болотах, если покрутиться, хватало и еды, и дров. Птицы для тех, кто готов рискнуть жизнью, расставляя силки, а еще рыба и угри, которых рыбаки пронзали острогами.
Однако Осмонд был так изнурен бессонными ночами, что ему редко удавалось подбить птицу из пращи, а расставлять силки после слов рыбака мы не решались. Поэтому мы выменивали еду на вещи у подплывавших к острову крестьян да время от времени бросали голодные взгляды на овец, которые паслись на дальних островках. Говорили, что в этих краях отменная солонина, но в такие времена фермерам было не с руки резать скот, не дождавшись приплода. А тех, кто хотел позариться на чужую собственность, мирно пасущуюся на островках, останавливали непроходимые болота.
Мы решили, что двинемся в путь через пару дней. Вещи для продажи кончались — надо было искать места посытнее.
Однако мы все откладывали и откладывали уход, боялись оставлять остров. Осмонд был убежден, что волк приходит с холмов, поэтому в низинах нам ничего не угрожает, к тому же на острове мы были хоть немного защищены. Никто не горел желанием снова устраивать ночевки в лесу, каждую минуту гадая, кто набросится сзади. По крайней мере на островке мы могли встретить врага лицом к лицу. И пусть болота были смертельно опасны, но здесь, словно овцы на островах, мы чувствовали себя спокойнее.
Однако болота не могли спасти нас от воя. Каждую ночь мы зажигали костер и факелы на отмели и напряженно ждали. Вот раздавался знакомый звук, и мы начинали лихорадочно оглядываться в надежде поймать хоть слабый отблеск глаз, хоть тень движения. Не спали все, не только дозорные, однако сильнее всех вой действовал на Родриго. Он не смыкал глаз до утра, но мы не позволяли ему стоять на часах, боясь, что неверные огни заманят его в трясину. Так остров стал нашей тюрьмой. Мы твердили себе, что он не пускает к нам волка, а на самом деле он не отпускал на свободу нас.
И вот однажды вечером разразилась гроза. Карвин надрывался от крика, и изнуренная бессонницей Адела расплакалась, причитая, что больше не вынесет еженощной пытки.
— Лучше я вместе с Карвином уйду, куда глаза глядят, и сгину в болоте, — всхлипывала она.
Осмонд повернулся ко мне.
— Это ты виноват, камлот. Оставил бы эту чертову русалку вместе с остальными ящиками, епископский волк давно бы отстал. Мы сегодня же ночью отдадим ему реликварий, иначе он никогда от нас не отвяжется.
— Но мы даже не знаем, украл ли Зофиил реликварий вместе с остальным! Да и не верю я, что нас преследует епископский волк!
— Ты не только слеп, но и глух? Неужели ты не слышал вой? Господь всемогущий! Неужто ты не понимаешь, что нас преследуют?
— Прошу тебя, камлот, — вмешалась Адела, — давай отдадим ему то, что он хочет.
— Но мы же думали найти церковь и…
Кулаки Осмонда сжались.
— Нет, камлот, мы сделаем это сегодня. Ты слышал, Адела не вынесет еще одной ночи. Никто из нас не вынесет.
Он глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться.
— Мы оставим реликварий на отмели, обвязав чем-нибудь светлым, чтобы волк увидел его в темноте. И тогда все закончится.
Адела умоляюще взглянула на меня.
— Прошу тебя, камлот! Если волк устанет ждать, то однажды ночью проберется в лагерь и перережет нам глотки, даже кроху Карвина не пожалеет. Ты же помнишь, как он проник в часовню незамеченным!
— Это всего лишь Зофииловы домыслы.
Родриго вспыхнул. В эту минуту мне захотелось отрезать мой предательский язык! Трудно было сообразить, что, если не волк украл потир, значит, Жофре, больше некому!
Выбора не оставалось. Осмонд силой отнял бы у меня святыню. По крайней мере, если утром реликварий окажется там, где мы его оставили, все поймут, что никакого епископского волка нет и в помине.
— Ладно, вы правы, сделаем это сегодня.
— Волку не нужны мощи, — раздался неожиданный голос.
Наригорм скорчилась на земле, внимательно изучая руны. Несколько мгновений мы пытались переварить ее слова.
— Но тогда… тогда скажи, почему он преследует нас? — спросил Осмонд.
— Волку нужна смерть, — произнесла Наригорм ровно.
Адела закрыла лицо руками и застонала.
— Ну хватит, Наригорм. — Мне пришлось грубо прервать гадалку, лишь бы не показать остальным, что и у меня от ее слов все перевернулось внутри. — Если ему нужна моя смерть, то зря он так старается. Мне, старику, и так осталось немного.
Наригорм подняла руну с перевернутой набок буквой V.
— Кано. Иногда считают, что она означает пылающий факел, иногда — огонь, место смерти.
— Смерти! Ты говоришь о чуме? — Голос Аделы звучал испуганно.
Наригорм покачала головой.
— Когда эта руна одна, она говорит, что дар должен быть вручен, или начало новой жизни. Но руна не одна. — Гадалка подняла руну с прямой вертикальной линией. — Иса означает лед. Его не заметишь, пока не станет слишком поздно, но лед достаточно крепок, чтобы сокрушить все на своем пути. Иса символизирует девятку, а девять принадлежат Гати — волку, который поглатывает луну. Смотрите! — Наригорм показала обе руны. — Смотрите сюда, на просвет.
Наригорм несколько раз обвела пальцем образованный двумя буквами треугольник.
— Турc, троллья руна, руна проклятия. Эта руна обращает значение первых двух в темную сторону. Теперь кано — разврат, а иса — предательство. Все вместе означает, что дар будет не вручен, а отобран. Чья-то жизнь будет отобрана за предательство того, кого он любил.
Внезапно мне вспомнилось, что Наригорм уже толковала троллью руну — в день, когда в городе искали Сигнуса и мы оказались заперты внутри городских ворот. Наригорм смотрела вслед Родриго, Осмонду и Жофре, напевая: «Руны я режу… Безумство слепое, скверна и похоть, — а после добавила: — Теперь я знаю, для кого они».
И хотя тогда мы этого не поняли, в тот день нас впервые было девять. Неужели Наригорм хотела сказать, что тролльи руны выпали на кого-то из троих? Жофре мертв, оставались Осмонд и Родриго.
На бледном изможденном лице Родриго застыл страх. Он не сводил затравленного взгляда с Наригорм.
— Я сказал, хватит! Немедленно прекрати! Ты заходишь слишком далеко.
— Оставь ее, камлот! — рявкнул Родриго, затем добавил мягче. — Пусть закончит. Я хочу знать, что еще она там увидела.
Солнце низко висело над горизонтом. Наригорм подняла руку ладонью вверх, заслоняя солнце, затем медленно сжала кулак, словно опуская его лучи к рунам. Наконец она подняла третью, последнюю руну со стрелой.
— Тейваз — руна Тюра, который вложил руку в пасть волку Фенриру и дал ложную клятву. И тогда волк откусил ему руку. Тюр пожертвовал собой, чтобы спасти друзей. Эта троллья руна главная из всех и означает поражение. Тот, для кого это предсказание, не сможет выстоять против волка. Волк уничтожит его.
Адела так крепко вцепилась в мужнину руку, что на коже Осмонда остались отпечатки ногтей.
— Постой, Наригорм, я так и не поняла, для кого это предсказание? Если камлот отдаст реликварий, зачем волку убивать? Камлот не крал мощи, не предавал тех, кого любит.
— Я предавал, — прошептал Родриго. Он встал и быстрым шагом направился к отмели.
Осмонд вырвался из объятий Аделы и кинулся вслед за ним, пытаясь остановить Родриго, но тот с силой его отпихнул. Осмонд беспомощно пожал плечами и вернулся к нам. Мы молча смотрели, как Родриго исчезает между деревьями.
Мы с Осмондом оставили реликварий у края отмели, обвязали куском ткани ствол дерева и выложили круг из камней. Если ночь будет лунной, волк должен заметить, как белеют в темноте камни. Осмонд сперва хотел воткнуть рядом с мощами зажженный факел, но в конце концов отказался от этой мысли — волк мог решить, что ему расставили ловушку. Солнце село, от болот потянуло сыростью. Родриго не возвращался.
Осмонд беспокойно поглядывал в сторону деревьев.
— Как ты думаешь, после того, что сказала Наригорм, не решит ли он сразиться с волком?
— Боюсь, именно так он и поступит. Зажигай костер и жди нас, а я отправлюсь за ним.
— А что, если волк нападет? Не тебе с ним тягаться… Я пойду.
— И оставишь Аделу и Карвина без защиты? Если волк жаждет крови, пусть это будет кровь старца.
Мне вспомнился Жофре, и к горлу подкатила тошнота.
Родриго сидел на уступе скалы, вглядываясь в темнеющие болота. Кроваво-красное солнце садилось за холмы. При моем приближении Родриго не шевельнулся. Под нами загорались желтые огоньки — жители ферм на болотах спешили отгородиться от наползающей темноты, а рыбаки, промышлявшие угрей, зажигали в лодках фонари. Птицы чертили розовеющее небо, направляясь на ночевку в глубь болот. Тысячи скворцов в один миг сорвались с места и взмыли ввысь, образовав в небе громадный дымовой столб. Шум от их крыльев был подобен грохоту, с которым штормовая волна разбивается о гальку. Родриго смотрел на птиц, словно видел их впервые или не надеялся увидеть вновь. Наконец он тихо промолвил:
— Ступай в лагерь, камлот. Ты не хуже моего знаешь — руны не лгут. Волк пришел за мной. Я стану следующей жертвой, и по заслугам. И я не собираюсь бежать от судьбы.
— Не слушай Наригорм, Родриго! Она всего лишь неразумный ребенок, которому нравится пугать взрослых, а после того, как родился Карвин и Аделе стало не до нее, Наригорм сделалась и вовсе невыносимой. Ты не заслуживаешь смерти. Ты самый благородный и добрый человек из всех, кого я знаю.
И хотя голос мой звучал уверенно, меня не оставляла мысль о том, что до сих пор все пророчества Наригорм сбывались. Но даже если так, пусть ее пророчество станет приговором мне. Только не Родриго!
Он холодно взглянул на меня.
— Разве ты еще не понял, камлот? Я убил человека. Отрубил ему руки, чтобы он вступил в будущую жизнь калекой, подобно тем несчастным, которых унижал в этой. И я нисколько не жалею о содеянном, однако никогда не прощу себе, что позволил умереть двум невинным юношам, одного из которых любил больше всего на свете. Я, который должен был защищать его! Я заслуживаю смерти. Наригорм права: именно я их предал.
— Родриго, ты не должен винить себя. Жофре убили негодяи, которых нанял Ральфов папаша!
— Он не ушел бы тогда из часовни, если бы я вступился за него перед Зофиилом. Когда Зофиил собрался высечь Жофре, мальчик взмолился о защите, а я отверг его мольбы. И тогда он понял, что я ему больше не верю.
— Жофре никогда бы не обвинил тебя в предательстве.
Нужно разговорить Родриго, отвлечь его от скорбных мыслей.
— А ведь ты никогда не рассказывал мне, почему на самом деле вам с Жофре пришлось оставить сытую жизнь в замке. Неужели причина действительно в том, что при молодом хозяине изменились порядки и тебе нашли замену? Кажется, при нашей первой встрече ты именно так мне сказал.
— Мало ли что я говорил тогда, да и к тому же…
— Глупо откровенничать с незнакомцем?
Родриго кивнул.
— Да и кому нужна правда? Священнику на исповеди? Ему-то хоть платят за то, что приходится нести груз чужих тайн.
— Хоть я и не принимал сана, но, как сказал тот крестьянин на торфяных болотах, сегодня каждый сам себе поп.
Родриго помолчал. Затем медленно разжал ладонь. Внутри лежал стеклянный флакон в форме капли, который Михаель подарил Жофре. Родриго задумчиво катал его по ладони, любуясь тем, как флакон меняет цвет от голубого до фиолетового. И вот стекло поймало последние лучи умирающего солнца, и внутри заиграли золотистые крапинки.
— Жофре был сыном моей кузины, но познакомились мы, когда его, совсем еще мальчишкой, прислали в Англию ко мне в ученики. Отец Жофре подозревал о наклонностях сына. Равнодушный к музыке, он хотел одного — убрать непутевого отпрыска с глаз долой. Отец стыдился Жофре, и Жофре об этом знал. А матушку свою он боготворил, и разлука с ней разбила ему сердце. Отвращение отца заставляло Жофре самого относиться к себе с ненавистью. Он боялся, что мать тоже исполнится к нему отвращения, хотя в ее сердце жила одна лишь материнская любовь.
Вскоре у него обнаружился редкий талант к музыке. Жофре схватывал все на лету. Возможно, обучение давалось ему чересчур легко. Нравы при дворе моего господина царили не очень строгие, и, наверное, я слишком многое позволял ученику, но он тосковал по дому, а мне хотелось развеять его печаль.
А тут еще внук моего господина вернулся в родное гнездо, чтобы обучаться управлению поместьем. Он был всего на год старше Жофре, тем не менее юноши с первого взгляда приметили друг друга. Старый лорд не видел в том вреда. Его внук отличался мягкостью нрава и склонностью к наукам и был более расположен к духовной карьере, чем к управлению поместьем. Он не слишком ладил со своими сверстниками, и поначалу дед поощрял мужественные забавы друзей: конные прогулки, соколиную и псовую охоту. Однако вскоре до ушей старого лорда дошли слухи о том, что дружба между юношами переросла в нечто иное. Ты же помнишь, как трясутся господа над своими наследниками.
Мои губы тронула кривая ухмылка.
— Им дела нет до склонностей младших сыновей, которых всегда можно отправить на войну или отдать церкви: и там, и тут нелюбовь к женскому полу мало кого волнует. Но наследник должен жениться.
Родриго кивнул.
— И не только поэтому. Уверен, что в юности, до того как долг позвал его в супружескую постель, старый лорд и сам не гнушался мальчиками. Выбор у знатного юноши невелик: добродетель благородных девиц берегут пуще глаза, так что их сверстникам остается довольствоваться ласками друзей или простолюдинок в городских банях и на дворцовых кухнях. Главное, что беспокоило старого лорда, — слухи, потому что Жофре и его друг забыли о благоразумии. И тогда мой хозяин постарался сделать все, чтобы отвлечь внука от Жофре, который не придумал ничего лучше, чем топить свое горе в вине и азартных играх. Вскоре примеру Жофре последовал и его дружок.
Теперь мне стало понятно, почему этой истории не суждено было кончиться добром. Лишь одно беспокоит господ сильнее, чем нежелание сыновей произвести на свет наследников отцовских состояний, — боязнь, что состояния эти наследники промотают в бесконечных пьянках и кутежах.
— Хозяин велел мне выгнать ученика, иначе он сам меня выгонит, однако к тому времени я успел привязаться к Жофре. Я полюбил его, хотя и не так, как Жофре любил мужчин. Мое чувство было куда глубже: Жофре был так красив и талантлив, так полон жизни, так юн! Мое тело старело, мой невеликий талант истощался. Я видел, что не за горами время, когда пальцы мои ослабеют, а голос превратится в старческое дребезжанье. Но я мог сделать великого музыканта из Жофре! Мне хотелось защитить его от невзгод, научить любить себя, показать, что он прекрасен, каков есть!
На лице Родриго появилось молящее выражение.
— Пойми, камлот, прогнать Жофре мне было не легче, чем отрубить собственную руку. Я умолял хозяина позволить мальчику искупить вину, обещал, что не буду сводить с него глаз, однако старый лорд не хуже моего знал, что нельзя остановить волну, готовую разбиться о берег. Этих двоих следовало разлучить, и вот пришлось нам с Жофре убираться подобру-поздорову.
— И вы ушли, куда глаза глядят.
— В замке моего господина хватало бездельников, проводящих дни и ночи за игрой и пьянством. Я думал, что вдали от соблазнов Жофре изменится. Увы, я ошибся. Жофре был несчастен и находил забвение в кутежах. Я не знал, как остановить его. Поверь мне, камлот, я все перепробовал! Даже… даже выпорол его, тогда, в сарае, да, впрочем, ты и сам, наверное, догадался.
Мне не хотелось еще больше расстраивать его, признаваясь, что это случилось на моих глазах.
— Думаю, у тебя не было выбора, и на время, кажется, порка помогла.
— Пока Зофиил не начал измываться над Жофре.
— Поэтому ты его убил?
Долгое время Родриго молчал, пристально всматриваясь в темнеющие болота. Мне показалось, что он не собирается отвечать, но внезапно он выпалил:
— Тогда, у реки, я не лгал. Я не мог больше выносить того, как Зофиил обращается с Сигнусом, но из-за этого я не стал бы убивать. А вот когда я узнал, что Зофиил был священником…
Голос Родриго окреп.
— Я убил Зофиила потому, что во всех бедах виноваты они: попы и продавцы индульгенций. Им ненавистно все юное и прекрасное, все невинное и беззащитное. Христос явил нам сострадание, явил нам милосердие, а они используют слово Божье, чтобы мучить тех, кого должны защищать, заставляя стыдиться того, что прекрасно. Они хотят, чтобы мы презирали собственную природу.
В мире хватает жестокости, камлот, не мне говорить тебе об этом. Люди грабят, убивают, мучают тех, кто слабее их, но даже в этом остаются честны. Они не прикрываются словом Божьим, не доводят своих жертв до отчаяния, утверждая, будто действуют из любви к ним. Грабители и убийцы вершат злодейства в этом мире, не обрекая жертвы на вечные муки в ином. Так поступают только попы да епископы!
В лице Родриго проступило ожесточение.
— Они говорят, что человек был создан по воле Господа, а сами наказывают его за то, что он таким родился. Говорят, мы являем собой образ и подобие Божье, а каково оно, это подобие? Мужчина с голосом ангела, любящий мужчин, — такой, как Жофре? Сигнус, имевший столько веры и любви, чтобы вырастить лебединое крыло? Или Зофиил, соглядатай Божий? Камлот, я ведь все про него знаю! Евреи рассказали мне. Это он нашептал Господу, что Адам и Ева отведали запретный плод. Это он охранял Древо Жизни с огненным мечом, не подпуская никого к райским вратам. Если Зофиил — образ и подобие Божье, мне не нужен рай, ибо я выбираю ад.
Мне уже приходилось видеть на лицах висельников выражение, застывшее на лице Родриго. Одни из них вопили и умоляли, бранили и проклинали, другие покорно шли навстречу смерти, уверенные, что их ожидают райские врата. Но больше всего меня пугали те, кто шел на смерть без радости и печали, покорно глядя в глаза безнадежности и отчаянию. На лицах этих людей читалась смерть без спасения, смерть, обещавшая вечность в чистилище или еще где похуже.
Когда Родриго встал и побрел восвояси, мне стало понятно, что он не вернется. Он шел навстречу смерти, никто уже не мог встать у него на пути. И хотя моим ремеслом было величайшее из искусств — создание надежды, благороднейшей из неправд, — даже мне было не одолеть его веры. Родриго верил в то, что руны Наригорм не лгут. Подобно тем несчастным, которые с покорностью плелись на плаху, он знал, что заслужил смерть.
И все же мне была невыносима мысль оставить его одного! Стоять и смотреть, как погибает Родриго… нет, это выше моих сил! Если волк существует на самом деле, я хотя бы узнаю, что он за существо.
К тому времени окончательно стемнело. Хотя тяжелые облака закрыли звезды и луну, мне было легко не потерять Родриго из виду. Он ломился вперед, не разбирая дороги, спотыкаясь о древесные корни, словно кто-то тащил его на невидимой веревке. Внезапно деревья закончились, и шум прекратился. Передо мной открылось пустое пространство — самая большая из ложбин.
Луна пробилась сквозь облака, и стало видно то, что невозможно было разглядеть при свете дня. Жемчужно-белый туман стелился по дну ложбины. Туман достигал колен Родриго, закручивался вокруг ног. Казалось, что музыкант бредет по светящемуся мелководью.
Пришел слабый и далекий звук, который страшил меня больше всего на свете. Волосы встали дыбом, ладонь, сжимавшая посох, увлажнилась. Звук приближался, слишком быстро даже для бегущего зверя. Он шел со всех сторон, совсем как в ту ночь в овраге у знахаркиной хижины. Ни светящихся желтых глаз, ни колыхания воздуха; один лишь звук, заполняющий все вокруг. Родриго лихорадочно вертел головой, словно привязанный крепкими путами жертвенный барашек, затем вытянул перед собой руку, готовясь отразить бросок зверя.
Внезапно звук изменился, превратившись в шелест крыльев, будто вверх взмыли тысячи лебедей. Но очистившееся от облаков небо освещала только луна. Родриго упал на колени, закрыл руками лицо и склонился так низко, что мне были видны только его сжатые кулаки. Звук все усиливался. Скорее, напомощь Родриго!.. Внезапно мой взгляд зацепился за что-то в нескольких ярдах у кромки ложбины. Наригорм скорчилась на земле между деревьев, в лунном свете ее волосы отливали белизной. Одну руку Наригорм вытянула над рунами, другую, ладонью вверх, — в направлении ложбины. Глаза девочки были закрыты, лицо выражало полную отрешенность.
Звук бьющих крыл исходил прямо от нее, хотя в это невозможно было поверить. Звук изменился вновь: теперь выл волк. У меня исчезли последние сомнения. Наригорм была центром этого морока! Она создавала эти звуки. Но сама Наригорм не выла.
Губы девочки двигались.
— Морриган, Морриган, Морриган.
Чем быстрее она шептала, тем громче становился вой, исходивший из ее раскрытой ладони. Должно быть, девочка почувствовала мое приближение. Она открыла глаза и успела увидеть, как от удара моего посоха разлетаются ее руны. В тот же миг вой словно отрезало.
Руки Наригорм потянулись к моему лицу. Еще один меткий удар — и она по-кошачьи скорчилась на земле, скуля от боли и пряча ушибленные пальцы под мышками. Любой ребенок на ее месте заплакал бы, однако в глазах девчонки не было ни слезинки, только лютая злоба.
— Так это ты! Все это время ты заставляла нас думать, что воет волк, а никакого волка не было — ни зверя, ни человека!
— Вы слышали волка.
— Ты заставляла нас его слышать!
— Морриган заставляла.
— Кто такая Морриган?
— Она принимает образы волка и лебедя, приносит хаос и смерть, уничтожает лжецов. Ты слышал волка, потому что ты лжец! Все вы лжецы!
Внезапно мне вспомнилось, когда Наригорм впервые произнесла имя Морриган — в день нашей встречи, Иванов день.
«Я не могу кривить душой, не то потеряю свой дар, — сказала она тогда. — Морриган истребит лжеца».
— Но ты сама слышала вой, Наригорм.
— Я создавала его, я управляла им.
— И ты довела половину из нас до смерти и самоубийства! Злобная мелкая тварь! Как ты могла так с нами обойтись? Ведь мы кормили тебя, заботились о тебе. Ты обвиняешь нас во лжи и предательстве, но именно ты предала нас.
— Сами виноваты. Ты — лжец. А вот я никогда не лгу. Я читаю то, что написано в рунах. Только правду.
— Когда твой бывший хозяин избил тебя за то, что ты считала своей проклятой правдой, ты решила молча ждать, когда тайное само выплывет наружу. Лучше бы тебе вообще не рождаться на свет!.. Теперь твоя игра закончена. Ты пыталась убить Родриго, однако на этот раз у тебя ничего не вышло.
— Ты ошибаешься, камлот, еще как вышло! Пока ты тут болтаешь, Родриго успел наглотаться туману. Морриган истребила и его.
А ведь она права, голова Родриго больше не возвышалась над святящейся дымкой!
Наригорм победно улыбалась.
— Этот туман ядовит. Ты видел мертвых зверьков? Неужели не догадался? Вот теперь и Родриго стал как они. А ведь ты влюблен в него, разве нет?
У меня перехватило дыхание. Она рассмеялась, глядя на мое вытянувшееся лицо, но времени на раздумья не осталось. Только бы вспомнить, где в последний раз над туманом виднелась фигура Родриго! Туман клубился вокруг моих ног. Сердце выскакивало из груди. Снизу ложбина казалась громадной. Луна опять скрылась за облаками, и внезапно меня накрыла тьма, лишь под ногами светился ядовитый туман. Чтобы разглядеть Родриго, мне пришлось пригнуться к земле. Голова закружилась, мысли спутались. Откуда-то навалилась усталость — бессонные ночи не прошли даром. Конечности онемели, словно мои блуждания в светящемся мареве продолжались целую вечность. Как хорошо, должно быть, лечь под это белое покрывало и немного поспать! Совсем чуть-чуть, всего несколько минут, чтобы прояснилось в голове. Искушение было неодолимо, и вот уже мои колени коснулись земли.
