— И где вы сейчас находитесь в вашей хронике? — спросил император, когда мы вернулись с прогулки.

Деревья казались кружевными на фоне неба, и мелкие крылатые порождения ночи налетали на нас, когда мы выходили на свет; о наши лица бились крылья мошек, мягкие и пугающие одновременно.

— Я снова вернулся ко времени вашего врага, господина Питта, когда он летом 1805 года выступил против вас в Булони, переплыв через Ла-Манш. Вы были совсем рядом, но так и не встретились.

— Какое он имеет отношение к бриллианту, кроме того, что его предок привез камень? Надеюсь, Лас-Каз, вы не слишком углубились в мою жизнь? Это ведь не ваш «Мемориал».

— Возможно, тот факт, что мы так и не выплатили ему всю сумму за бриллиант, и стал причиной чрезмерной ненависти Уильяма Питта к Франции?

— Как это странно! — сказал император, ударив шпагой по купе молодых миндальных деревьев. — Честно говоря, я не любил Питта. Что же до врагов, то мне противостояли не люди, а стихии. На юге море заставило меня отступить, а на севере я проиграл пожару Москвы и ледяной зиме. Вода, воздух, огонь — ничего, кроме природы. А теперь тем врагом, которому я должен нанести поражение, стало время, — сказал он.

Затем он вошел в дом и продолжил диктовать маршалу Бертрану, который в этот вечер оставался у него очень долго.

Я как-то видел картину Пуссена «Танец под музыку Времени» — на ней в кругу танцуют спиной к спине три девы и Вакх, а бог времени играет на лире. Я полагаю, что этот танец должен означать, что бедность понуждает к труду, а труд ведет к богатству и удовольствию и наконец губит, в то время как танец продолжается. Видел я также бронзовые часы Крессана «Любовь, побеждающая Время», на которых Купидон крадет у Времени песочные часы и косу. Время, которому принадлежат эти два атрибута, сталкивается с противодействием, и в этом выражены два взгляда на жизнь; я знаю, какой взгляд приветствовал бы император.

Именно тогда, задним умом, я нашел ответ на вопрос императора. Он и Питт были навсегда связаны бриллиантом и всей темной магией, которая от него исходила, хотя не думаю, что кто-то из них подозревал или беспокоился об этом. Питту «Регент», должно быть, представлялся чем-то, оставшимся далеко позади, частью прошлого с дурной славой, деталью портрета его предка, забавной историей. Он намного обошел своего прадеда, купца-губернатора с его драгоценным камнем. Значение его (Питта) было гораздо выше обладания какой-то безделушкой на шляпе. Но как знать? Быть может, недовольство прошлым не исчезает.

Если у императора и был далекий и могущественный враг, это был (что бы он ни говорил теперь) Уильям Питт; и если у Питта был таковой, это был император. Каждый из них обладал достаточным политическим весом, чтобы другой с ним считался. В своих речах они отзывались друг о друге с особой ненавистью, которая есть почти любовь, ибо кто понимает тебя лучше, чем твой враг, всеми фибрами души улавливающий каждое твое движение? Кто лучше предугадывает твои желания, уделяет тебе столько внимания или лучше знает твои уловки? Он просматривает список твоих поступков прежде, чем свой собственный. Он всегда фыркает и небрежно задает вопросы, не опускаясь до того, чтобы выказать слишком большой интерес. Оба они были людьми, очаровавшими свои страны, а в результате умирали люди, сталкивались нации, ковались, менялись или рушились союзы.

Обладая вкусом столь же извращенным, какой был у старой Мадам, я всегда предпочитал, чтобы такой враг, а не равнодушный друг, шел со мной по жизни. Когда преданные враги соперничают, каждый из них оборачивается через плечо на другого, огорчаясь успехам или радуясь промахам, и оба достигают большего, чем достигли бы каждый сам по себе. Враг — великолепный погонщик. (И здесь у меня таких немало. Только сегодня один из генералов — Монтолон, как я подозреваю, — связал мои чулки узлом. Кроме того, мне кажется, что из моей работы пропадают страницы. Я не сообщал об этом императору, который всегда говорит: «Не мешайте вашим врагам, когда те совершают ошибки».)

Для англичан прежде Веллингтона Уильям Питт был единственным, кто обладал достаточным размахом, чтобы противостоять гению императора. Порой войны представляются не битвой между двумя нациями, но между двумя необыкновенными персонажами. Великий английский карикатурист угощал читателей худощавым Питтом и упитанным императором, которые перетягивают канат за столом, разделявшим мир во времена Георга Третьего.

Позже той же ночью, после того как маршал Бертран вернулся к своей семье, я снова заговорил с императором о том времени, когда они стояли со своими армиями по обе стороны разделяющего их Ла-Манша.

Питт, в то время на малый срок оставшийся вне власти, как правитель пяти портовых городов Англии, пользовавшихся особыми привилегиями, тренировал своих волонтеров, чтобы противостоять императору, если его флот высадится в Англии. Питт вернулся во власть в 1804 году, но с ним случилось то же, что и с его отцом, — дух и здоровье его были подорваны. Наполеон же отправился в Булонь инспектировать флот и сто двадцать тысяч человек, которых он собрал для вторжения в Англию.

Император спросил меня, что думали в Лондоне в то время, когда он готовился к вторжению. Я ответил, что не могу сказать, поскольку тогда уже вернулся во Францию и был пленен, если не им самим, то Жозефиной. (Императрица написала мне, и я отправился к ней. Она была, как всегда, закутана в шаль. Я сел в кресло, устроив руки очень неудобно на золотых лебедях подлокотников, потому что она по своему упрямству выбрала этот символ чистоты в качестве своей эмблемы.)

— В парижских салонах, сир, должен с сожалением сказать, смеялись над вашим вторжением, даже англичане, бывавшие в них. Ваш флот называли ореховыми скорлупками, плавающими в миске.

— Вы могли смеяться в Париже, но Питт в Лондоне не смеялся, — ответил император, потемнев лицом. — Он оценил опасность и собрал коалицию в тот момент, когда я уже занес руку, чтобы нанести удар. Никогда еще ни один английский олигарх не стоял перед такой опасностью. У меня была лучшая из лучших моих армий… армия Аустерлица. Я мог бы добраться до Лондона за четыре дня, чтобы дать им свободу. — Он замолчал. — Я передумал.

— В том самом году их художник Уильям Блейк нарисовал «Дух Питта, ведущего бегемота». Много лет спустя в Лондоне я видел эту картину.

— Бегемота? Я не понимаю этого английского, — сильно раздраженный, сказал он и начал расхаживать взад и вперед.

— Это означает чудовище. Блейк изобразил Питта ангелом с золотым нимбом и в развевающихся одеждах, оседлавшим водоворот и управляющим бурей войны, — сказал я, уже сожалея, что заговори об этом. Все считали, что Питт удерживает императора прежде всего силой воли.

— Это я оседлал водоворот, а он не был ангелом, скорее самим дьяволом.

Император и Питт невзлюбили друг друга — немало доказательств тому я нашел в рассказах императора, записанных мною для «Мемориала» и вычитал в речах Питта. В то время император в моем присутствии называл Питта «бичом» и «гением зла».

Когда в 1803 году император начал готовить свой флот, Питт увеличил военный бюджет. Жизнь его подходила к концу; единственной любовью его оставалась нация; его род (по крайней мере, в смысле славы) кончался вместе с ним. Наполеон же готовился стать императором Франции, носил железную корону короля Италии и основал свою династию. То был год, когда он сделал своего брата королем Голландии и покончил со Священной Римской империей. Весной, когда Питт был занят формированием своего кабинета, Наполеон стал императором и носил бриллиант прадеда Питта.

Они были схожи и необычайной остротой ума, и способностью управлять своей потребностью в сне. Оба приобрели власть над старшими братьями и достигли власти в молодости (император в тридцать пять; премьер-министр в двадцать четыре года), хотя Питт начал раньше, будучи на десять лет старше. Его таланты, слава его семьи способствовала его раннему возвышению: его отец растил его для такой участи, в то время как император возвысился вопреки всему.

Оба были талантливые администраторы и реформаторы, умели видеть всю страну разом и понять, что необходимо делать ради ее будущего. Оба стали родоначальниками пэров, таким образом возвысив средний класс; оба вели политику подавления и имели сложности с желудком. Их имена вызывали страх, и обоих обвиняли во всем дурном, что происходит во враждебной стране.

И все же в определенном смысле они были совершенно несхожи. Император был гений войны; у Питта была плохая армия, и после 1793 года он по большей части проигрывал в войнах. Питт был величайшим парламентским лидером своего времени; император, несмотря на Талейрана, Камбасере и генералов, действовал в одиночку. Один из них (Питт) был тощ — кожа да кости — и мог бы опереться локтем на голову другого, в то время как Наполеон за годы, проведенные в тревогах и заботах, располнел. Питт, которому в детстве давали белый портвейн для укрепления здоровья, не знал меры в потреблении спиртного, император же пил мало. Питт, каким я его видел, был неловок; император — сплошное изящество в каждом жесте.

Благодаря бриллианту и бракам, которым он способствовал, Питт стал просто образцом аристократа; император всякий раз напоминает мне, что он возвысился из народа. Питт всегда испытывал финансовые затруднения, его домашнее хозяйство велось с такой расточительностью, что ему приходилось продавать свои бриллианты. Император же сэкономил на цивильном листе и жил среди великолепия, впрочем, не пренебрегая управлением своих дворцов. И конечно же, один служил трону, а другой сам был на троне. И все же между ними всегда существовала связь.

После победы императора при Аустерлице в декабре 1805 года Питт быстро сошел на нет. Он почувствовал, что проиграл, и имел «аустерлицкий вид». В возрасте сорока шести лет Уильям Питт умер, это было в начале 1806 года, в двадцать пятую годовщину его вступления в палату общин. Так случилось, что человек, носивший этот бриллиант, мистическим образом убил человека, семья которого возвысилась благодаря этому камню.

Именно Аустерлиц обратил мою душу и сердце к императору и его империи. Именно тогда я полюбил Наполеона за его победы, как всегда любил Францию, и начал жить ради него. Это значило, что мне навсегда пришлось порвать со своими друзьями-роялистами, для которых он по-прежнему оставался корсиканским людоедом. Питт некогда был единственной моей надеждой, и вот его враг стал определять мою жизнь. Я перешел, как бриллиант, от одного к другому.

Однажды на этом острове мы говорили о том, о чем любят говорить узники — о возвращении в родную страну.

— Вы вернетесь, — сказал тогда император.

— Без вас — нет, — ответили мы все хором, хотя каждый по-своему понимал, что это не совсем так. Император же понимал, что его возращение зависит от решения Англии. Питт давно уже покоился в могиле, но только Питта император обвинял в том, какое представление о нем до сих пор бытует в Англии.

— Питт говорил им, что у меня в голове только завоевания, — сказал он с видом едва ли не гордым. — Но бояться нечего, — продолжал он, оглядываясь, словно его могли услышать сами англичане. — Нечего.

Хотя в гавани Джеймстауна капитан любого корабля стоит на его стороне, мы понимаем, что побег со второго острова — невообразимая иллюзия. Представляю себе, какая это бессмыслица: он, во что-то переодетый, куда-то карабкается по камням. Сам он сказал, что чувствует себя слишком старым для войны и что все амбиции перегорели. При этих словах мы переглянулись.

Мы остались и тратим время впустую на этом отравленном острове. Можно ли сказать, что Питту и его наследникам было суждено убить императора? Или это все — бриллиант? Не возвысь камень семью Питта, его во власти никогда бы не было. «Регент» мог не попасть к императору. Питт не создал бы эту последнюю коалицию в 1805 году, которая, будучи восстановлена, стала гибелью для императора.

Итак, со временем им суждено будет убить друг друга.