Людовику Пятнадцатому нравился бриллиант, названный в честь его двоюродного дяди. Он помнил тот день, когда регент показал ему камень и тем самым отвлек от мыслей о мертвых птицах. То был день, когда дядя отказался рассказать ему о человеке в железной маске. Теперь он знал эту тайну.

В его правление бриллиант впервые появился в свете. Он надевал его всякий раз, когда хотел надеть первую драгоценность королевства. Когда бриллиант был на нем, ему казалось, будто сам он развоплощается; он чувствовал себя почти невидимым, и это было великим облегчением.

Каково бы ни было происхождение «Регента», теперь он был узаконен королем Франции, который нередко надевал его просто ради того, чтобы вызвать его великолепием раздражение у иностранных сановников. Этот бриллиант был создан для вечеров при таком дворе, как французский. Под необыкновенными хрустальными люстрами, озаренными свечами, он расхаживал среди сановников, надев «Регент». Непонятно и таинственно, как огонь может исходить из столь прозрачного камня, лишенного цвета — и все же заключающего в себе все цвета. Новички при дворе озирались, дивясь источнику света, который расщеплялся на красный, желтый и синий, сочетаясь с зеленым и пурпурным. Король являл собой необыкновенное зрелище в своих двух наборах украшений — в один день все белые бриллианты, на другой те же ордена, повторенные в цветных камнях — орден Святого Духа с его перевернутым голубем, орден Золотого Руна с его изящным бараном. Кланяясь и размахивая шляпами перед Людовиком Пятнадцатым, придворные и дипломаты сперва смотрели на его красивое пустое лицо, а потом, словно по принуждению, на соперника короля — сверкающий бриллиант. Только один из двух казался живым. Иногда, пораженные великолепием обоих, они на мгновение утрачивали остроту ума и дар речи, а Людовик тем временем успевал пройти дальше.

Это была единственная жизнь, которую он знал. Он жил во времена миловидности, доведенной до извращения, и был так же миловиден и извращен, как и его век. Главным развлечением была красота — красота повсюду. Красота позолоченного основания комода черного дерева, витиеватого и украшенного орнаментом, красота les bois satine и паркета, савонрийских ширм, мебели работы Буля, инкрустированной мозаикой из меди и красных черепаховых панцирей.

В мире этой тяжелой красоты он изо всех сил старался быть королем. Он мог бы сказать вместе с Бомарше: «Моя жизнь — это одно долгое сражение». Лишенный детства, он старался найти то, чего не имел никогда, но понимал, что потеря безвозвратна. Конечно, у него была возможность возместить недополученное. Он и его молодые придворные выходили из своей летней столовой в сад на крыше. Иногда они бегали по крышам до самого флигеля Принцев, и их омывали волны благоухания всех цветов Версаля.

Женщины в платьях со свободно развевающимися шлейфами походили на корабли под всеми парусами. Они игриво и нежно касались друг друга фижмами, проходя по комнатам, декорированным светлым деревом, комнатам, на потолках которых Купидон нашептывал свои тайны на ухо Сапфо, путти резвились в облаках, а более благородные боги любезничали на свиданиях, плетя изящные сети обмана. Когда дамы спешили, они поднимали юбки и прыгали, как маленькие морские птички, которые машут крыльями на берегу, наращивая скорость, чтобы взлететь. Они носили плоские туфельки, такие легкие, что могли исподтишка подойти к любому человеку — только легчайший шорох длинных шлейфов, волочащихся по полу, говорил об их приближении.

Они с трудом садились в карету и выходили наружу. То было время женщин, чьи разделенные надвое юбки простирались шире, чем вытянутые руки с венами, покрашенными синим, чтобы намекнуть, что там, внутри, течет благородная кровь. В театре порою места по обе стороны дамы оставлялись свободными для ее раздутых панье.

Будучи молод, я частенько видел последних из этих старорежимных дам, прислонившихся к стене, положивших руки на свои панье или вставляющих гребень из слоновой кости в огромную копну волос, унизанную бриллиантами, чтобы вычесать вошь. Одинаковые в ширину и высоту, эти дамы походили на движущиеся пирожные из мороженого, усыпанные множеством кусочков земных минералов. Они носили свои старомодные придворные платья, немыслимую парчу, сотканную из золота и серебра, с испанскими кружевами, которые стоили сорок тысяч ливров и к которым они добавляли бриллиантовые цветы, бриллиантовые банты, помпоны, ленты. Бриллиантовые эгретки дрожали на башнях из волос, и драгоценные стебельки покачивались при каждом движении головы. С ушей свисали огромные серьги, точно миниатюрные люстры, а груди выставлялись из платья, как напудренные белые холмики. Садясь на стул перед туалетом, дамы издавали свистящий звук, как шелковый шар, из которого выпускают воздух. Со мной они держались очень надменно.

Герцоги, графы и маркизы пенились от кружев, соединявшихся друг с другом бриллиантами — от пуговиц на камзолах до подвязок на коленях и пряжек туфель. Они неслись по скрипучему паркет Версаля своим особым скользящим шагом, скопированным у китайского двора, быстро разговаривая на своем особом придворном языке. Волосы у всех были напудрены белой пудрой, так что все выглядели одинаково, и старость подкрадывалась к ним незаметно. От тумана осыпающейся пудры воздух становился спертым, и все виделось, как сквозь дымку. Каждый день они перенимали новые фразы или песни, которые исчезали к следующему вечеру, когда все уже знали их наизусть. Они жили в своей особенной стране, где все шепелявили или имели какой-то иной общий дефект.

Крестьяне в буколических сценах Буше или в фантазиях, изображенных на севрском фарфоре, радовали взор. На гобеленах, в широких платьях с передниками, наполненными зерном, они были куда привлекательнее, чем когда тыкали пальцами в свои раскрытые рты и стучали костяшками пальцев в золоченые дверцы карет. В те времена, когда фарфоровые пастушки с нотными листами в руках пасли фарфоровых овечек среди фарфоровых цветов, крестьяне не могли обрабатывать землю, если это мешало нашим молодым забавам и грубо нарушало тонкий аромат полевых цветов. Наши крепостные тогда продавались вместе с землей и принуждены были молоть муку и давить виноград в наших замках, покупать соль четыре раза в год и бесплатно гнуть спину на дорожных работах. Двор едва ли знал, что в дальних странах идут войны. В сравнении с границами двора все страны были дальними.

Иногда бывает необходимо подняться по извилистой тропинке на скалу, где ветер мелкими камушками сечет кожу, чтобы увидеть двор таким, каков он есть. Впрочем, кое-кто видел это уже и тогда.

Одни говорят, что Людовик Пятнадцатый был король неплохой, но слишком слабый, а погубили его страх и гордыня. Другие утверждают, что он был ленив, жесток и слишком много охотился. Возможно, робость заставляла его бежать в леса, чтобы там накричаться до предсмертного хрипа. Возможно, старые рассказы о лани и птичках — ложь. Слишком много всякой лжи писалось во время революции ради ее оправдания.

Людовик Пятнадцатый начал свое долгое правление королем любимым, а закончил ненавистным, за пятьдесят девять лет пребывания на троне потеряв империю. Когда он болел в детстве, нация плакала; двадцать лет спустя, когда он вновь заболел, ему ставили статуи, а когда он с триумфом возвращался с войны, висли на деревьях, чтобы увидеть своего прекрасного короля. Прошло время, и на те же статуи по ночам стали вывешивать насмешливые стихи.

Некий остроумец заметил, что наша система правления была деспотизмом, умеренным эпиграммами. Каждая любовница, каждое сражение, каждый министр становились предметом песенок и стишков, в которых содержится самая правдивая история нашего королевства. Остроты возникали мгновенно при каждом скандале и поражении, и Франция шла ко дну, презрительно смеясь.

При Людовике Пятнадцатом наши прежние союзы переменились на противоположные, мы вдруг сдружились с Австрией. Франция проиграла Семилетнюю войну, и под конец его правления наше королевство стало играть в мире роль меньшую, чем Англия или Австрия. Полмиллиона моих соотечественников умерло, министры приходили и уходили. Людовик Пятнадцатый улыбался им, а потом они получали записочки, мол, отправляйтесь восвояси в свой замок, мы не нуждаемся в ваших услугах, и никогда больше не показывайтесь и не пытайтесь отвечать на это письмо. По имени его министра Силуэта, который продержался целый год, назван ставший модным тогда способ рисования.

Людовик Пятнадцатый, дед трех королей, не вставил в оправы бриллианты своего прадеда. «Регент» и «Великий Санси» остались камнями-солитерами, которые надевались от случая к случаю ради великих событий. Всякий раз, когда король надевал «Регент» в начале какого-либо предприятия, оно ничем не кончалось. Его правление ни к чему не привело, и его брак тоже не удался.

Людовику Пятнадцатому было пятнадцать лет, когда он женился на Марии Лещинской, двадцатиоднолетней дочери свергнутого польского короля. Он надел шляпу с белыми перьями, поля которой были заколоты «Регентом». Каждый дюйм его костюма был покрыт золотым шитьем; каждая пуговица была бриллиантом. Поверх костюма была накинута королевская мантия из золотой crépines.

Платье королевы Марии Лещинской из фиолетового бархата было оторочено горностаем и вышито золотыми лилиями, спереди усыпано бриллиантами и другими драгоценными камнями. В тот вечер ветер дул с такой силой, что погасли лампы, и иллюминация не получилась.

Он стал отцом в семнадцать лет. У королевы были широкие бедра, подходящие для вынашивания детей и игры на виолончели, каковой она немного владела. Она сидела, склонив голову, устроив виолончель между ног, и позволяла музыке уносить ее далеко от Версаля. У них было десять детей (шесть дочерей и один сын выжили) и семь лет хорошей жизни. Потом у него появились любовницы, среди них четыре сестры из одной семьи. Браки ради получения потомства, сопровождаемые изменами, были свойственны тому времени. Среди великих «зачем» того времени значилось «зачем верность?» — особенно перед лицом чувственности Бурбонов.

Во всех дворцах у короля были комнаты для свиданий. Это был все тот же регент — ночные празднества, запои, столы, исчезающие в полу, чтобы снова подняться накрытыми заново, слуги, наводящие порядок после оргий, уносящие гуляк в их чудесные постели. Каждый раз, когда королю до смерти надоедала очередная любовница, она вдруг исчезала, и он каялся перед Господом. После покаяния он уже не мог вернуть ее, однако иногда все равно возвращал.

В 1745 году король, празднуя бракосочетание дофина с дочерью короля Испании, дал костюмированный бал. Версаль светился, как горящий замок, вдоль авеню де Пари, и кареты мчались во весь карьер, обгоняя тех, кто шел пешком и одалживал шпаги у лакеев. Обычные «турки» танцевали с дородными султанами, и атласные пейзане стояли у фонтанов вина, когда в маскарад явились двенадцать огромных тисов, подстриженных в виде пьедесталов с вазонами наверху.

В платье, усеянном жемчужинами, вошла королева, которая к тому времени утратила свой прежний шарм и воодушевление. Она была без маски, но ее и в маске сразу узнали бы, потому что в волосах у нее сверкали «Великий Санси» и «Регент», готовые озарить своим блеском очередную драму. Она видела, как высокий тис, роняя листья и шелестя, прошел по залу к Диане-охотнице.

Диана стояла, обнажив одну грудь, с луком в руке, и колчан висел у нее на плече. Драгоценные камни пронзали ее белокурые локоны и окаймляли черную маску.

— Мадам д’Этуаль, — сказал кто-то на трибунах за окном.

Она уже появлялась на королевской охоте и стала его любовницей. Огромный тис с черными глазами сбрасывал ворохи листьев.

Вот охотница уронила носовой платок, высокий тис поднял его, и они вместе вышли, а двор и глазом не повел. Голова у королевы закружилась, два бриллианта нашли эту публичную сцену мучительной — но не первой подобного рода. Сцена эта означала, что Людовик Пятнадцатый признал Жанну-Антуанетту де Пуассон, жену нормандца д’Этуаля. Вскоре король даровал ей дворянство, сделав ее маркизой де Помпадур.

Маркиза де Помпадур репетировала «роль» все лето, спрятала свою новорожденную дочь и явилась ко двору. Она готовилась к этой роли с детских лет, когда ее мать называла ее Reinette, маленькой королевой, нанимала ей лучших учителей всего, чему можно научиться. Остальное она тоже узнала от матери, бывшей содержанкой. А еще в таких историях обязательно присутствует предсказатель. Мадам Лебон предсказала Жанне-Антуанетте, когда той было девять лет, что когда-нибудь она станет любовницей короля (хотя порою люди вспоминают о подобных предсказаниях, только если те сбываются). Она родилась с именем Пуассон, что означает «рыба», и по происхождению и социальному положению была ниже всех предыдущих официальных любовниц короля.

— Никак не могу разобраться, мадам, синие у вас глаза или серые, — говаривал король маркизе де Помпадур.

Вот она сидит у своего туалетного столика, послы, епископы и министры сидят на шелковых пуфах, а коммерсанты стоят, — и все смотрят на ее продолжительный туалет. Маленькие желтые птички поют наперебой, словно от этих песен зависит их жизнь.

Придворная дама вынула тафтяной полумесяц и бархатную звездочку из коробочки с черными тафтяными мушками и приклеила ей на лицо. Маркиза слегка передвинула звездочку, а дама стряхнула пудру, осыпавшуюся с парика на ее гладкие плечи. Теперь, когда Помпадур расположилась в Версале, стало казаться, что она всегда была здесь, ибо никто не умеет возвыситься так, как исполненная решимости буржуазка.

Ее коллекции уже разложены по всем красивым столикам — табакерки, резные геммы (искусству инталии научил ее Жак Юэ), а также книги, которые она читала, чтобы, зная обо всем больше, чем знает король, удивлять его постоянно. В этих изысканных комнатах, где ее собственные рисунки и картины стояли на мольбертах, она показывала двору, как нужно подстригать и группировать олеандры, желтый жасмин, мирты и туберозы и как усилить один запах при помощи другого. Ей начали подражать, и вскоре ее вкус распространился по Парижу.

Пять прекрасных бантов из розового шелка украшали ее корсаж спереди. Когда она двигалась, каскады кружев следовали за ее запястьями именно так, как она задумала, потому что она сама смоделировала их таким образом. То была очень трудная работа — творить из себя совершенство. Она собирала себя из всех этих кусочков кружев, цветов и серьезных мыслей. Она должна была снискать расположение королевы и ее дочерей и бороться с враждебной кликой. Она должна была исцелять раны, которые нанесло королю его детство, и отвлекать его, потому что он мог быть робким и противным в одно и то же время. Она должна была заказывать мебель и фарфор, серебро и обеды и сохранять свое деланое спокойствие. Ее вкус, ее рука чувствовались во всем. Тщательно соблюдая внешнюю безмятежность, под маской белил и румян она напряженно размышляла, как ей сохранить свое положение, и порой кусала губы, пока они не становились пикантно пухлыми под слоем помады.

Маленькое королевское дитя заглянуло в комнату.

— Papa Roi — папа король — с mama Putain — мамой-шлюхой, — сообщил ребенок громким голосом, и чья-то рука схватила его и вытянула из комнаты.

Ничто не дрогнуло на лице маркизы де Помпадур, но капелька крови появилась на ее губах, безукоризненные очертания которых вдохновили ювелиров на создание нового вида огранки алмазов — огранки маркизой.

Вольтер, который вился вокруг нее, как накидка на ветру, тоже присутствовал в комнате. Король пристально посматривал на него, поскольку не доверял ни ему, ни его идеям.

Через маркизу де Помпадур, которая бывала в салонах с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать лет, идеи Просвещения могли бы дойти и до короля. Не дошли. Он запоминал придворные сплетни, словно то был священный текст, но оставался глух к идеям своего времени. Он был королем нации, которая, вопреки ему, была разбужена Дидро и «Энциклопедией» д’Аламбера, и в середине столетия книгами Руссо — «Новая Элоиза», «Эмиль», «Общественный договор», «Письмо с горы», — Монтескьё, Гельвеция и материалистов, и влиянием Англии, страны, где все казались свободными. Эти книги лежали на ее столе, все это носилось в воздухе.

Народ не умел читать, но он знал. Он не умел читать, но мог чувствовать, и чувства эти были тревожны. Задавались вопросы: зачем церковь? зачем монархия? что пользы от империи? Презрительная усмешка двора проникала наружу. Великое сомнение заполнило страну, салоны, ложи и литературные общества. Пошли разговоры о том, что в облачения священников рядятся распутники, а тем временем за стенками карет люди взывают: «Милосердия!» Вместе с сомнением явилась и вероятность того, что стекла в Зеркальном зале могут треснуть и порыв ветра может задуть свечи и вымести всех вон.

Писатели, полные новых идей, вращались в обществе, заражая свободомыслием и формируя общественное мнение. Дух скептицизма и легкомыслия распространялся из двора по всей стране, как миазмы. Настроение и нечестивость ужинов регента заражали буржуа и тех, кто сидел в ночных кабаках. Народ видел злоупотребления церкви. Янсенисты подвергались преследованиям, а затем и иезуитов выслали из страны, и народ утратил веру.

И все-таки даже Вольтер, зачинатель всего этого, хотел быть придворным, носить орден и подавать королю бокал с апельсиновой водой.

Ваши люди сокрушат монархию, — сказал король Вольтеру, имея в виду тех, кого теперь называли «просвещенными».

— Хватит об этом! — сказала Помпадур, подошла к клавикордам и запела.

Птицы старательно пели вместе с ней. Порой она рассказывала королю что-нибудь или заводила поучительные разговоры о садах, птицах или о том, как украсить следующий дворец, который он построит для нее. Порой она играла в спектаклях для тех, кто ее ненавидел. Она получала письма, в которых ей угрожали ядом и убийством; к ее дверям подбрасывали маленькие libelles, а потом устремлялись в покои, чтобы постараться снискать ее расположение.

Король взял ее коробочку с мушками, чтобы использовать мушки как отметки на картах военных действий. Людовику не нравился взгляд Вольтера — на все он смотрит так, словно мир только для того и существует, чтобы его забавлять.

Нередко случалось, что Людовик Пятнадцатый, когда не охотился и не переезжал из одного дворца в другой, как беспокойная тень, впадал в меланхолию, не хуже чем Уильям Питт.

Всю жизнь, преследуемый впечатлениями от трагедий детства, он говорил о болезни и смерти. Он говорил о лекарствах и операциях, о похоронах и анатомируемых трупах, как если бы, называя по имени свои страхи, мог отпугнуть их.

Тогда маркиза старалась отвлечь его. Она отвлекала этого некогда молчаливого человека с ужасными черными глазами. Она строила дома рядом с Фонтенбло и Компьеном и, вызвав Буше и ébénistes, создавала комнаты, стены которых были покрыты лаком и гобеленами. И она улыбалась пухлыми искусанными губами, потому что очарование было желанной отравой этого двора. Людовик Пятнадцатый выстроил для нее Трианон в Версале. Она создала для него новую семью, пригласив Мариньи, своего талантливого брата-архитектора, и вместе они сотворили площадь Людовика Пятнадцатого с двумя дворцами-близнецами, построенными архитектором Габриэлем, и École Militaire, где учились император и я.

И все-таки король не мог отрешиться от своих болезненных мыслей. Он останавливался на кладбищах и с энтузиазмом расспрашивал о свежих могилах. Маркиза говорила придворной даме, госпоже дю Оссе, что ему больно смеяться.

— Когда я буду умирать… — заговаривал он.

— Нет, сир! — восклицал двор, отрицая даже эту неизбежность.

— Я знаю, что с этим делать, — сказал как-то граф Сен-Жермен.

— Нет, вы не будете ставить опыты над королем, — отвечала мадам де Помпадур. — Я запрещаю.

Ей делали прическу; помада из яблок и козьего жира уже была нанесена, настала очередь ароматизированной пудры из крахмала. Она держала пуховку перед лицом и сидела за столом, задрапированным кружевом, перед гобеленом Бове, изображающим короля на очередной охоте.

Граф Сен-Жермен, один из приблудных придворных. Маршал Бель-Иль представил его ко двору. На самом же деле он объявился сам собой в 1748 году. Его лошади все были серы, носил он только черное и белое. Кожа у него была, как белая лайковая перчатка, натянутая на болванку для перчаток. Он был усыпан лучшими бриллиантами, и его духи неизменно имели мускусный аромат тайны. Он притягивал короля, который так часто бывал угрюм и подавлен.

— Кто он? — спросил король, и при дворе, где все имели родословную, никто не мог ответить на этот вопрос, но судя по драгоценностям, Сен-Жермен был страшно богат. Иные поговаривали, будто он еврей или побочный ребенок короля Португалии. Или что он был женат на мексиканке и сбежал с нею в Константинополь. Или что он поляк или итальянец.

— Не могу сказать, сир, но я верю, что он бессмертен, — отвечал маршал Бель-Иль. — Он дал мне эликсир, который заставляет меня чувствовать себя так, словно мне двадцать четыре года… Я верю, что он бросил вызов самой смерти.

— Ха! — сказал король.

Хотя король знал физику и химию, ботанику и астрономию и сам был специалистом в медицине, граф де Сен-Жермен очаровал его — этот человек, который вызывал тени и фантомы, который говорил на двенадцати языках, играл на всех инструментах, мастерски писал красками и знал химию, оптику и медицину.

На вид ему было около пятидесяти, но он утверждал, что ему две тысячи лет.

— Был ли двор Франциска Первого так блестящ, как о том говорят? — спрашивала маркиза у графа, разумея 1515 год.

— Конечно, там был да Винчи, всегда занятый рисованием и рассуждающий о луне и воде, — сказал Сен-Жермен, — но во времена Марии Стюарт и Маргариты Валуа двор был местом очарования — храмом, посвященным удовольствиям всякого рода.

— Люди правы, говоря, что лжец должен обладать очень хорошей памятью, — заметил Людовик Пятнадцатый.

Говорили, будто Сен-Жермен может преобразовывать металлы, что у него есть эликсир жизни, что он может заставить расти жемчужины и удалять изъяны в бриллиантах. Взгляд его околдовывал человека. У него имелись притирания, которые сохраняли и восстанавливали молодость. Он не ел и не пил на людях.

— Съешьте яйцо, выпейте вина. Я вам приказываю, — говорил король.

Тогда Сен-Жермен бывал вынужден омочить губы, устремив при этом на короля свои ужасные глаза.

Сен-Жермена принимали при дворе, ибо ни один двор не был в одно и то же время столь восприимчивым и столь снобистским, как наш. Потом в один прекрасный день он вынужден был уехать, и его видели в Англии с Горацио Уолполом и принцем Уэльским, а потом с Клайвом в Индии. Где бы граф ни останавливался, он всегда приготовлял снадобья и лекарства, находил новые оттенки и цвета и дразнил перспективой вечной жизни.

— Он вернулся, — сказала Помпадур в 1757 году, — и выглядит даже моложе! Вы заметили рубиновые пуговицы у него на рукавах?

Ему предоставили апартаменты в огромном замке де Шамбор.

Казалось, что и король, и мадам де Помпадур, люди весьма осмотрительные, были загипнотизированы. То был год, когда Дамьен, слуга, исполненный республиканских мыслей и безумия, нанес королю удар кинжалом. Рана оказалась легкой, но Помпадур была на некоторое время отослана, чтобы король мог покаяться, однако на сей раз он позволил ей вернуться. Дамьена рвали раскаленными докрасна щипцами и лили в раны расплавленный свинец. Его привязали к шести лошадям, чтобы те разорвали его на части, а когда не получилось, разрубили топором, после чего сожгли.

В такой атмосфере болезненному королю требовался Сен-Жермен, ибо тот был забавен и великолепен, а это два самых важных качества, почитавшихся при дворе. Они жили во времена, когда иррациональное не казалось столь отдаленным. Духов вызывали из их сфер. Говорили, что иллюминатов, розенкрейцеров, тамплиеров и франкмасонов можно найти повсюду. Сен-Жермен, странствовавший от одного европейского двора к другому, был прирожденны шпионом. Позже он стал одним из королевских «секретов» — так называли в те дни королевских шпионов. (У короля был и свой Cabinet Noir, или Черный кабинет, в котором вскрывали письма, и король ежедневно получал копии всей придворной переписки).

Однажды король, несколько аристократов и Помпадур беседовали с Сен-Жерменом о его секретах, пользуясь которыми он исцеляет бриллианты от изъянов. В комнате находилась еще одна придворная тайна, шевалье д’Эон, одетый, как всегда, в женское платье. Никто не знал, женщина он или мужчина, но все знали, что этот шевалье тоже королевский шпион.

— Мне бы хотелось попытать счастья с этим очень крупным бриллиантом, который вы иногда носите на шляпе, сир, — сказал Сен-Жермен, имея в виду «Регент».

— Я не могу позволить вам играть с ним, — сказал король. — Это королевский камень, и я единственный распоряжаюсь им. Кроме того, в нем нет изъянов, во всяком случае так утверждает Ронде.

— Мне бы хотелось рассмотреть его поближе.

— Non, — сказал король. — Но я позволил бы вам испытать свое искусство на другом камне. — И он подошел к своему уставленному севрскими и веджвудовскими тарелками столику-маркетри, сплошь инкрустированному позолоченной бронзой.

Он повернул ключ, и все ящики стола сразу же выдвинулись. Из одного король вынул средней величины бриллиант с изъянами, стоимостью в шесть тысяч франков, и взвесил его на ладони.

— Не изволите ли добавить в мой карман немного денег?

— Это можно сделать; я верну его вам через месяц.

Три недели спустя Сен-Жермен прибыл с камнем, завернутым в ткань из горного льна. Бриллиант уменьшился совсем немного, но избавился от изъянов и вырос в цене, как выяснилось после того, как король отправил его к ювелиру. Король оставил камень себе, сохранив как диковинку.

Все это рассказано мадам дю Оссе, придворной дамой Помпадур.

Казанова видел графа Сен-Жермена в Турине, окруженного ретортами с кипящими жидкостями. Сен-Жермен предложил великому любовнику некую белую жидкость, которая, по его заявлению, была универсальной эссенцией природы. Она исчезла в тот же момент, как открыли пробку, так что какая от нее польза? Затем Сен-Жермен жег серебряную монету Казановы в огне, и она превратилась в золотую — это куда полезнее.

Сердце маркизы де Помпадур стучало все слабее, хотя слава о ней становилась все громче, а ее вкус распространился по всей Европе. В других странах маленькие госпожи Помпадур в robe á la française позировали среди причудливой пузатой мебели с изогнутыми ножками, заполненной фарфоровыми тарелками, сидя под более незатейливыми вариантами путти и вакханок в стиле Буше.

Маркиза постоянно позировала для портретов, окруженная символами тех наук и искусств, которым она покровительствовала. Когда художники убирали свои мольберты, она не меняла позы, словно позируя для следующего портрета. Как драгоценность, как сам «Регент», она была чем-то таким, над чем трудились, пока не достигали совершенства. Она была бриллиантом во плоти. И, как бриллиант, холодна в сердце.

Время от времени она правила Францией. На деле она была первым министром, назначавшим своих фаворитов министрами и генералами, пока наша империя не растаяла так же быстро, как и ее улыбка. Ибо чем были наши министры Берни или Субиз для Уильяма Питта? Она провела у власти двадцать лет благодаря тому, что умела ориентироваться в тумане дезинформации и интриг, окружавших короля.

После того как король устал от мадам де Помпадур, примерно году в 1750-м, они остались друзьями, и она жила во дворцах в качестве его советчика. Она не отказалась от борьбы, по словам Сулави, который говорит о ее грустных попытках соблазнить короля, одевшись монахиней или молочницей, вдруг являвшейся, чтобы в облике пастушки удивить его или испугать своим появлением. Но она больше не вызывала у него желания.

Король спросил у старого развратника Армана, герцога де Ришелье, об источнике его мужской силы, и тот посоветовал королю почаще менять партнерш. Пагубный совет, ибо теперь король стал развратителем невинных. Привозили двух-трех девочек-подростков за один раз, селили их в маленьком доме в парке О’Серф, который был личным борделем Людовика.

— Я хочу оставить за собой его сердце, — сказала Помпадур мадам дю Оссе. — А все эти молоденькие девочки, у которых нет никакого образования, не украдут у меня его.

Аббатиса, которая вела хозяйство в доме, говорила девочкам, что их похотливый посетитель — польский дворянин. Иногда он забывал переменить наряд и появлялся в своем cordon bleue. Тогда аббатиса говорила, что это родственник королевы. То, что король был хорош собой, не вредило ему, а бессловесные девочки не настолько были развиты, чтобы удивляться, почему он не говорит по-польски. Подобно фавориткам Генриха Третьего, они услаждали его и время от времени рожали от него детей, после чего их отсылали прочь и выдавали замуж. Им было тринадцать, четырнадцать, иногда пятнадцать лет, и Лебель, его камердинер, отыскивал их и первым их пробовал.

Потом король влюбился в новую девочку, и на этот раз Помпадур испугалась.

— Принцы прежде всего рабы своих привычек, — сказала ей мадам дю Оссе. — Вы создали себя подстать манерам и привычкам короля; вы знаете, как слушать и реагировать на его рассказы… Он не боится наскучить вам.

И все же маркизе де Помпадур захотелось увидеть соперницу, которая приносила королевского сына в корзине в Булонский лес каждое утро, чтобы покормить его. Маркиза велела карете остановиться и вошла в лес в шляпке, прикрываясь носовым платком будто бы по случаю зубной боли, чтобы прикрыть свое знаменитое лицо (немного постаревшее). На опушке она увидела черноволосую красавицу в великолепных кружевах, которая кормила грудью младенца, сидя на траве. Маркизу де Помпадур бросило в дрожь.

— Какое прекрасное дитя! — заметила мадам дю Оссе.

— Должна признаться, что это так, хотя я его мать, — ответила женщина.

— У ребенка его глаза, — сказала маркиза мадам дю Оссе.

После этого у маркизы началось сильное сердцебиение, отягощенное мигренью.

После смерти маркизы де Помпадур, умершей в возрасте сорока двух лет в 1764 году, умер дофин, потом дофина и наконец королева. Дочери Людовика Пятнадцатого не вышли замуж, но превратились в бездушных и эксцентричных дам. Они занимались воспитанием королевского внука, который станет Людовиком Шестнадцатым.

Однажды летом, когда королю было шестьдесят лет, появилась мадам дю Барри под руку с герцогом Ришелье, который знал и любил женщин, как Казанова. В погоне за чувственностью он умел разглядеть ее даже в обычной и благочестивой женщине, а дю Барри не была ни той, ни другой.

Король подошел к мадам дю Барри, которая присела в реверансе. Он поднял ее и стер румяна с ее щек, потому что не мог спокойно видеть краску на таком лице. Мадам дю Барри, с глазами, как грязный лед в голубом водоеме, даже не моргнула. Она никогда не моргала, определяя произведенное ею впечатление.

Король услышал звук, очень похожий на мурлыканье. Он ощутил жар, исходящий от ее тела. Ее губы были слишком красными и слишком изящными. Очень быстро она оказалась в небольших апартаментах на втором этаже Версаля.

Хорошо вышколенная, она скользила по дворцу, ее корсаж был покрыт тяжелыми бриллиантовыми цветами и бантами. Замора, маленький черный мальчик, бывший ее крестником, шел следом за нею, одетый в белое с серебром и в шелковые сапожки. Жанна дю Барри, незаконная дочь монаха и швеи, принадлежащая к самому низшему классу по сравнению со всеми предыдущими метрессами, стала официальной любовницей. Будучи самого низкого происхождения, она попала в самые высокие слои общества и быстро обнаружила, что не существует излишества, к которому так легко приучить себя, как к излишеству денежному.

Она получила хорошее образование в Сакре Кёр, и ее послали компаньонкой к некоей дворянке. Когда сын этой дворянки стал любовником Жанны, ее вышвырнули из дома. Граф дю Барри стал ее сводником, пока она не привлекла к себе внимания короля. Тогда граф быстренько женил на ней своего брата, чтобы она получила возможность быть принятой в обществе. Венчал их ее отец, монах.

Она была существом совершенно другого рода, чем Помпадур, ее мало интересовала политика, хотя при дворе процветали фракции ее сторонников и противников и министр Шуазель был отправлен в отставку при ее самом непосредственном участии.

Четырнадцатилетняя австрийская эрцгерцогиня Мария-Антуанетта прибыла, чтобы обвенчаться с новым дофином в Зеркальном зале. Прибытие ко двору Марии-Антуанетты, родившейся в день лиссабонского землетрясения, очень походило на прибытие ее прабабки — Мадам (регент был ее двоюродным дядей). Она была вышколена, но не подготовлена — миниатюра ее мужа явно ему льстила. И вот он оказался перед ней, пятнадцатилетний и толстый. Три толстые тетки — старые девы, известные под прозвищами Тряпка, Свинья и Замараха, стояли по бокам, как стена из жира. Она заметила дю Барри, но не заговорила с ней, пока ее мать не принудила ее к этому.

— Сегодня во дворце очень много народа, — сказала Мария-Антуанетта мадам дю Барри, но больше с нею не разговаривала.

Дю Барри оскорбилась, потому что никто так не нуждается в соблюдении этикета, как бывшая шлюха.

На церемонии бракосочетания Марии-Антуанетты с дофином Людовик Пятнадцатый появился в короне с «Регентом» и воззрился на плоскую грудь Марии-Антуанетты. Мария-Антуанетта, еще совсем ребенок, уставилась на его огромный бриллиант.

Последовали празднества, длившиеся девятнадцать дней, со ста шестьюдесятью тысячами китайских фонариков и изображениями дофина и Марии-Антуанетты, иллюминированными на Большом канале. Затем на площади Людовика Пятнадцатого взорвался фейерверк и загорелись подмостки. Больше ста человек упали в сухой ров, окружавший площадь, их смяли и затоптали. Среди мертвых были шайки карманников, которые успели ограбить трупы, — в стране уже воцарилось отчаяние.

Мария-Антуанетта вся в слезах немедля уехала, сопровождаемая криками умирающих и возмущением живых. Позже она и дофин отдали свое годовое содержание семьям погибших, но ненавидеть ее начали уже тогда, с бракосочетания.

Брачное ложе много лет оставалось девственно белым и бесполезным, поскольку у дофина был некий недостаток в сложении. Маленькая операция, предложенная братом Марии-Антуанетты семь лет спустя, поправила дело.

Двор ненавидел Марию-Антуанетту так же сильно, как ненавидел Мадам, но на другой лад, потому что Мадам ненавидели за ее некрасивость, а Марию-Антуанетту — за беспечную красоту. Народ ненавидел ее, потому что она была австриячка, чужачка, старый враг, тот, что всегда виноват; ее ненавидели потому, что в своих поисках простоты она была расточительна. Во всем, что делала, она впадала в крайность. Красота, которая вдохновляет любовь, может вызвать разочарование, когда не сопровождается достоинствами. Она вызвала ложные надежды.

Мария-Антуанетта прибыла во Францию в то время, когда превосходство достоинств человека перед его родовитостью уже получило признание. Опасные идеи долетали из-за морей: если все люди сотворены равными, то что такое король? И почему духовенство и дворянство имеют привилегии и не платят подати?

Она прибыла, когда политическая партия, которая призвала ее — партия министра Шуазеля — была накануне свержения, и кроме того, сама Мария-Антуанетта совершила немало ошибок.

Мария-Антуанетта, как и ее предок, Мадам, испытывала желание быть свободной и культивировала идею бегства — неисполнимая мечта! В то же время она не обладала умственными способностями Мадам. Ей было что показать она больше, чем Мадам, любила показывать себя, и предавалась балам, маскарадам и театральным представлениям. Она веселилась, пока была молода, и втягивала своих друзей в нелепые причуды. Мария-Антуанетта научилась придворному остроумию и скоро предалась ему. Она была молода среди старого двора, и новые идеи заразили ее, но недостаточно глубоко.

Министр Шуазель, тот, что завоевал для Франции родину императора Корсику, писал, что Людовик Пятнадцатый был «человек без сердца и ума, любящий проказы, как дети любят причинять боль животным… Больше всего ему могло бы понравиться присутствовать на казнях… но не хватало храбрости, чтобы на них присутствовать… В охоте, как я понимаю, ему больше всего нравилось само уничтожение жизни… Он был испорчен еще ребенком, наследником, и поэтому ощущал себя принадлежащим к другой породе». Но разве это не свойственно всем королям? Как и всех королей, его характеризовало именно то, от чего ему пришлось отказаться.

Под конец правления, в 1774 году, он избавился от парламента, который показался ему собранием республиканцев.

— Все будет так, как есть, пока буду я, — сказал Людовик Пятнадцатый мадам дю Барри, как ранее говорил мадам Помпадур. И, как всегда, дю Барри согласилась.

К тому времени Бушардон вылепил большую статую короля верхом на лошади, с четырьмя девами, олицетворяющими добродетели — Справедливость, Благоразумие, Мир и Силу, — преклоненными у его шпор. И довольно скоро на постаменте появилась надпись:

Затем, в 1774 году, девочка наградила Людовика Пятнадцатого оспой в Оленьем парке — или, может быть, он подцепил хворь в другом месте. Долгое время, с тех пор как переболел оспой в детстве, он считал себя неуязвимым. Потом его лицо потемнело и распухло от гнойничков. Дофина и Марию-Антуанетту держали подальше от его апартаментов в Версале. Мадам дю Барри отослали в монастырь, чтобы король мог исповедаться в грехах. Часом позже он захотел вернуть ее, но она не смогла вернуться. (Мадам дю Барри дожила до следующего века, а подобный подвиг не всегда идет во благо.)

На цыпочках вошли дочери Людовика Пятнадцатого в своих черных плащах из тафты, чтобы ухаживать за ним.

— «Когда я буду умирать…» — всегда говаривал он, а придворные тотчас начинали протестовать. Но вот свечу на его окне погасили.

Людовик Шестнадцатый и Мария-Антуанетта услышали перестук сотен красных каблуков, мчавшихся по коридорам. Грохот нарастал, стихал, когда придворные поворачивали за угол, а потом вновь нарастал — все громче и громче. Этот непрекращающийся звук всегда был вестником о новом короле и началом его ужаса.

Они ворвались в апартаменты дофина: первым — человек с черным пером на шляпе.

— Какое бремя! В моем возрасте! А меня ничему не учили, — сказал Людовик Шестнадцатый, увидев вестника.

Вошедшие застали его и Марию-Антуанетту стоящими на коленях и плачущими.

Он был коронован как Людовик Шестнадцатый, и «Регент» был в его короне. Корона его деда, сделанная для двенадцатилетнего мальчика, оказалась слишком мала. Ювелир Обер сотворил для Людовика Шестнадцатого новую корону с «Регентом» в центре, венчающим лилию, символ французского королевского дома, вместе с «Великий Санси» и «Толстым Мазарини».

В середине церемонии в Реймсе епископы и знать по обычаю отправились к королю, чтобы отвести его в собор. Они постучали в дверь палкой.

— Чего вы требуете? — спросил камергер двора.

— Мы просим короля.

— Король спит.

Они вновь постучали — тот же ответ. И вновь ответ тот же.

— Мы требуем Людовика Шестнадцатого, которого Бог дал нам в короли.

Тогда дверь спальни распахнулась, за ней стоял Людовик Шестнадцатый, делающий вид, что он только что встал с парадной кровати, толстый, в длинном малиновом камзоле, отороченном золотыми галунами, рубашка раскрыта там, где ему предстояло быть помазанным из священного фиала.

— Мне больно, — прошептал Людовик Шестнадцатый, когда пэры возложили ему на голову тяжелую корону.

Пэры переглянулись.

— Пусть король обладает силой носорога! — пропели они.

У Людовика Шестнадцатого, физически очень сильного человека, недостало сил справиться с государственным бременем.

Корона была одиннадцати дюймов в высоту и достаточно тяжела — у него закружилась голова. Марию-Антуанетту на коронацию не допустили.