Глава двадцать первая

Поставленный на четыре каменных гриба небольшой амбар в зеленом дворе поднимался на два или три фута над землей. Под ним была вечная прохлада и росла влажная, густая и пышная трава. Здесь, в тени, во влажной зелени нашло себе убежище от полуденного солнца семейство белых уток. Одни, стоя, чистили клювом перья, другие, как в воду, глубоко погрузились всем телом в прохладную траву. Утки негромко прерывисто перекликались между собой, и время от времени чей-нибудь острый хвостик исполнял восхитительное, как у Листа, тремоло.

Внезапно безмятежный отдых был прерван. Тяжелый удар потряс деревянное перекрытие над их головой. Все здание вздрогнуло, дождем посыпались комочки грязи и древесная труха. С громким непрекращающимся кряканьем утки вылетели прочь из-под этой неведомой опасности и остановились только в спасительной глубине двора.

— Держите себя в руках! — говорила Ална. — Слышите? Вы распугали уток. Бедняжки! И неудивительно.

Она сидела боком в низком деревянном кресле. Правый локоть покоился на его спинке, подбородок опирался на руку. Изгибы ее длинного стройного тела были полны ленивого изящества. Она улыбалась и смотрела на Гомбо прищуренными глазами.

—Черт вас возьми! — повторил Гомбо и снова топнул ногой. Он свирепо смотрел на нее из-за мольберта с наполовину законченным портретом.

—Бедные утки! — повторила Анна. Их кряканье замирало вдали.

—Неужели вы не понимаете, что из-за вас я теряю время? — спросил он. — Я не могу работать, когда вы вот так дергаетесь и не можете посидеть спокойно.

—Вы бы меньше теряли времени, если бы перестали разговаривать и топать ногами и вместо этого немного поработали кистью. В конце концов, зачем я здесь дергаюсь, если не для того, чтобы вы меня писали?

Гомбо издал звук, похожий на рычанье.

—Вы просто ужасны, — убежденно сказал он. — Зачем вы просили меня приехать? Зачем говорите, будто вам хочется, чтобы я писал ваш портрет?

— По той простой причине, что вы мне нравитесь — по крайней мере когда вы в хорошем настроении, — и еще я думаю, что вы хороший художник.

—По той простой причине, — сказал Гомбо, подражая ее голосу, — что вы хотите, чтобы я ухаживал за вами и чтобы вы могли потом позабавиться, водя меня за нос.

Анна откинула голову и рассмеялась:

— Значит, вы считаете, что мне интересно уклоняться от ваших ухаживаний? Так похоже на мужчину! Если бы вы только знали, как мужчины бывают вульгарны, отвратительны и скучны, пытаясь ухаживать за женщиной, когда ей этого не хочется! Если бы вы только могли видеть себя нашими глазами!

Гомбо взял палитру и кисти и с раздражением набросился на холст.

— Вы, пожалуй, скажете теперь, что не начинали эту игру, что это я первый стал флиртовать с вами, а вы — невинная жертва, сидели тихо и ничего не делали, чтобы вскружить мне голову.

— Опять это так похоже на мужчину, — сказала Анна.— Всегда все та же старая история о женщине, соблазняющей мужчину. Женщина искушает, очаровывает, обольщает... А мужчина — благородный мужчина, невинный мужчина — становится жертвой. Бедняжка Гомбо! Надеюсь, вы не собираетесь начинать эту старую песню. Это так неумно, а я всегда считала вас умным человеком.

— Спасибо, — сказал Гомбо.

—Будьте немного объективны, — продолжала Анна. — Неужели вы не понимаете, что просто потакаете своему воображению, как все мужчины. И как это варварски наивно! Вы чувствуете, что у вас возникает желание по отношению к какой-нибудь женщине, и поскольку это желание очень сильно, вы немедленно обвиняете ее в том, что она искушает вас или преднамеренно провоцирует. У вас образ мышления дикаря. Вы могли бы точно с таким же основанием сказать, что тарелка клубники со сливками преднамеренно соблазняет вас и провоцирует на обжорство. В девяноста девяти случаях из ста женщины так же пассивны и невинны, как клубника со сливками.

—Что ж, я могу лишь сказать, что это как раз один случай из ста, — сказал Гомбо, не поднимая глаз.

Анна пожала плечами и испустила вздох.

—Не знаю, чего в вас больше — глупости или грубости. Некоторое время Гомбо работал молча, затем снова заговорил.

— А потом еще Дэнис, — сказал он, возобновляя беседу, как если бы она только что прервалась. — Вы и с ним ведете ту же игру. Почему бы вам не оставить в покое несчастного юношу?

Анна покраснела от внезапного гнева.

—Вот это абсолютная неправда! — сказала она возмущенно. — Я никогда и не думала вести с Дэнисом, как вы изящно выразились, ту же игру.

Вновь обретая спокойствие, она добавила своим обычным воркующим голосом, зло улыбнувшись:

—Почему это вы стали так заботиться о бедном Дэнисе?

—Мне, — ответил Гомбо с серьезностью, которая была, пожалуй, чрезмерно торжественной, — мне не нравится, когда молодого человека...

— ...сбивают с пути истинного и губят, — сказала Анна, заканчивая за него предложение. — Я восхищаюсь вашими чувствами и, поверьте мне, разделяю их.

Почему-то ее задело замечание Гомбо о Дэнисе. Вот уж неправда. Гомбо, может быть, имел кое-какие основания для своих упреков. Но Дэнис! Нет, она никогда не флиртовала с Дэнисом. Бедный мальчик! Он очень милый... Она впала в задумчивость.

Гомбо работал с яростью. Огонь неудовлетворенного желания, который раньше отвлекал его мысли, не давал сосредоточиться, теперь, казалось, обратился в какую-то лихорадочную энергию. Когда он закончит, сказал он себе, это будет дьявольский портрет. Он писал ее в той позе, которую она естественно приняла во время первого сеанса. Сидя боком и положив локоть на спинку кресла, а голову и плечи повернув вперед, Анна воплощала в себе бездеятельную отрешенность. Он подчеркнул ленивые изгибы ее тела. Линии на холсте словно обвисали. Изящество фигуры, казалось, растворялось в тихом увядании. Рука, лежавшая на колене, была вяло-безжизненной, как перчатка. Теперь он писал лицо: оно начинало появляться на холсте — кукольное в своей правильности и безжизненности. Это было лицо Анны — но не освещенное внутренним светом мысли и чувства. Апатичная, бесстрастная маска. Сходство было поразительное. И в то же время это была самая злобная ложь. Да, это будет дьявольская вещь, когда он ее закончит, решил Гомбо. Интересно, что она об этом скажет.