Глава семнадцатая

Айвор с силой ударил по клавишам и мощным аккордом закончил свою рапсодию. Торжествующая гармония лишь слегка нарушилась септимой, прозвучавшей под большим пальцем его левой руки одновременно с октавой. Однако общее впечатление великолепной бури звуков было достигнуто, а мелкие погрешности мало что значат, если общее впечатление удовлетворительно. К тому же эта едва слышимая септима была весьма современной. Айвор повернулся на табурете и откинул волосы, упавшие ему на глаза.

— Ну вот, — сказал он. — Боюсь, на большее я сейчас не способен.

Раздались аплодисменты и возгласы благодарности. Мэри, не отрывавшая глаз от исполнителя, громко воскликнула: «Замечательно!» — и судорожно глотнула воздух, словно задыхаясь.

Природа и удача соперничали друг с другом, щедро осыпая Айвора Ломбарда своими милостями. Он был богат и совершенно независим, красив и неотразимо обаятелен и имел на своем счету больше любовных побед, чем сам мог упомнить. Он обладал необычайными по количеству и разнообразию достоинствами. У него был красивый, хотя и не поставленный тенор. Он мог с изумительным блеском, быстро и громко импровизировать за роялем; был неплохой любитель-медиум и телепат и располагал обширными знаниями о потустороннем мире из первых рук; с невероятной быстротой сочинял рифмованные стихи; стремительно писал картины, а символисты, и если рисунок бывал иногда слабоват, то краски всегда феерически ярки. Он походил на Шекспира тем, что лишь немного знал латынь и еще меньше — греческий: образование для такого ума казалось излишним и только помешало бы развиться природным способностям.

— Пойдемте в сад, — предложил он. — Сегодня чудесный вечер!

— Благодарю, — сказал мистер Скоуган, — но я, например, предпочитаю эти еще более чудесные кресла. — Всякий раз, когда он затягивался своей трубкой, в ней что-то тихонько хлюпало. Мистер Скоуган чувствовал себя совершенно счастливым.

Счастливым чувствовал себя и Генри Уимбуш. Мгновенье он смотрел сквозь пенсне на Айвора, затем, ничего не сказав, вернулся к маленьким засаленным конторским книгам шестнадцатого века, которые были сейчас его любимым чтением. Мистер Уимбуш знал о хозяйственных расходах сэра Фердинандо больше, чем о своих собственных.

В отряд, собравшийся под знамена Айвора, вошли Анна, Мэри, Дэнис и — несколько неожиданно — Дженни. Ночь была теплая и безлунная. Они ходили по траве взад и вперед, по террасе, и Айвор запел неаполитанскую песню «Stretti, stretti...» и дальше что-то о маленькой испанской девушке. В воздухе началась какая-то пульсация. Айвор положил руку на талию Анны, а голову уронил ей на плечо и шел так, распевая песню. Казалось, нет ничего проще и естественнее этого. Дэнис подумал о том, почему ему никогда не приходила мысль так поступить. Он ненавидел Айвора.

— Давайте спустимся к бассейну, — сказал Айвор. Он высвободил Анну из своих объятий и повернулся, чтоб вести свою паству. Они прошли вдоль боковой стены дома к началу тисовой аллеи, которая вела к нижнему саду. Дорожка между глухой высокой стеной дома и громадными тисами была как ущелье, в котором стоял непроницаемый мрак. Где-то справа был проход в тисовой изгороди и ступени вниз. Дэнис, который шел впереди, осторожно нащупывал путь: в такой темноте человеком овладевала безотчетная боязнь сорваться в глубокую пропасть или наткнуться на какое-то усаженное шипами препятствие. Внезапно за спиной Дэниса кто-то пронзительно вскрикнул, раздался резкий хлопок, который мог быть звуком пощечины, и голос Дженни, объявившей: «Я возвращаюсь в дом». Это было сказано решительным тоном, и не успела она еще закончить фразу, как уже растворилась в темноте. Инцидент, в чем бы он ни состоял, был исчерпан. Дэнис продолжил свой путь ощупью. Где-то позади Айвор тихо запел по-французски:

Мелодия песни переливалась с какой-то мягкой томностью, теплая ночь, казалось, пульсировала вокруг них, как кровь.

— Ступеньки! — громко сказал Дэнис. Он провел своих спутников через опасное место, и мгновение спустя они уже почувствовали под ногами дерн тисовой аллеи. Здесь стало светлее — или по крайней мере мрак казался менее глубоким, ибо тисовая аллея была шире, чем дорожка, ведшая вдоль дома. Подняв голову, они увидели полоску неба и несколько звезд между высокими черными стенами живой изгороди.

И что же? — тридцать поцелуев, — продолжил Айвор и, прервав себя, воскликнул.— Я вниз бегом! — и умчался по невидимому склону, допевая на бегу:

За ним побежали и остальные. Дэнис тащился позади, тщетно призывая всех к осторожности: склон был довольно крут, можно и шею сломать. Что с ними случилось, недоумевал он. Они стали как котята, нализавшиеся валерьянки. Он и сам чувствовал, что где-то внутри него резвится котенок, однако, как и все его эмоции, это было скорее теоретическое чувство, оно не стремилось бесконтрольно выплеснуться наружу и воплотиться в какие-то практические действия.

—Осторожнее! — снова крикнул он и, не успев закончить, услышал впереди глухой удар тяжелого падения, потом долгий звук втягиваемого от боли воздуха — «с-с-с-с...» и вслед за этим очень жалобное «о-о-о!» Дэнис был почти рад: ведь он говорил им, этим идиотам, а они не слушали. Быстрыми мелкими шажками он побежал по склону к невидимой жертве собственной неосторожности.

Мэри устремилась к подножию холма, как набирающий скорость паровоз. Удивительно возбуждал нервы этот бег в темноте; ей казалось, что они никогда не остановятся. Однако земля у нее под ногами стала ровнее, незаметно для себя Мэри побежала медленнее, вдруг наткнулась на вытянутую руку и резко остановилась.

—Ага! — сказал Айвор, сжимая ее в объятиях. — Вот я вас и поймал, Анна!

Она попыталась высвободиться.

—Это не Анна. Это Мэри.

Айвор весело и звонко засмеялся.

—Конечно, Мэри! — воскликнул он. — Сегодня я только и делаю, что попадаю впросак. Один раз так уже вышло с Дженни. — Он снова засмеялся, и что-то в этом смехе было такое веселое, что Мэри не выдержала и тоже засмеялась. Он не убрал обнимавшей ее руки, и все это казалось столь забавным и естественным, что Мэри больше не предпринимала попыток высвободиться. Так они и шли, прижавшись друг к другу, вдоль берега бассейна. Мэри была слишком маленького роста, чтобы он мог удобно положить голову ей на плечо. Он терся щекой, лаская и ласкаясь, о ее густые гладкие волосы. Скоро он снова запел, и ночь отзывалась трепетом любви на звук его голоса. Закончив, он поцеловал ее—Анну или Мэри, Мэри или Анну. Пожалуй, ему было все равно. Имелись, конечно, различия в мелочах, но общий эффект тот же, а общий эффект в конце концов главное...

Дэнис остановился на склоне холма.

—Очень больно? — спросил он.

—Это вы, Дэнис? Я ушибла лодыжку, и колено, и руку! Я вся разбита.

—Бедняжка Анна, — сказал он и, не удержавшись, добавил: — Однако неразумно было бежать вниз по холму в темноте.

— Осел! — раздраженно ответила она голосом, полным слез. — Конечно, неразумно!

Он сел подле нее на траву и почувствовал, что вдыхает тонкий прекрасный аромат ее духов.

—Зажгите спичку, — приказала она. — Я хочу взглянуть на свои раны.

Он нащупал в кармане коробку спичек. Пламя вспыхнуло ярко, затем стало гореть ровно. Как по волшебству, возникла крохотная Вселенная — мир красок и форм: лицо Анны, мерцающий желтый цвет ее платья, белые обнаженные руки, пятно зеленой травы, а вокруг тьма, которая стала густой и совершенно непроницаемой. Анна вытянула руки. Они были измазаны травой и землей, а паленой виднелись две или три красные ссадины.

— Ничего страшного, — сказала она.

Но Дэнис был ужасно расстроен и расстроился еще больше, когда, взглянув ей в лицо, увидел следы слез — невольных слез боли, задержавшихся на ее ресницах. Он вытащил платок и начал вытирать грязь с ее исцарапанной руки. Спичка догорела, зажигать другую не стоило. Покорная и благодарная, Анна позволила ухаживать за собой.

—Спасибо, — сказала она, когда он очистил от грязи и перевязал ее руку, и что-то в ее голосе дало ему почувствовать, что она утратила свое превосходство над ним, стала моложе, чем он, стала вдруг почти ребенком. Он ощутил себя необыкновенно сильным и способным защитить ее. Это чувство так им овладело, что он непроизвольно обнял ее. Она придвинулась ближе и прислонилась к нему, и так они молча сидели. Затем снизу, тихие, но замечательно отчетливые в безмолвной темноте, до них донеслись звуки пения. Это Лйвор продолжал свою незаконченную песню:

Последовала довольно долгая пауза, словно для того, чтобы дать возможность подарить — или принять в подарок — несколько из тех тридцати поцелуев. Потом голос снова запел:

Последняя нота растаяла в ничем не нарушаемой тишине.

— Вам лучше? — шепотом спросил Дэнис. — Вам так удобно? Она молча кивнула в ответ на оба вопроса.

«Тридцать овец за один поцелуй...» Овца, пушистый ягненок, бе-е, бе-е — или пастух? Да, он решительно почувствовал себя пастухом. Он властелин, защитник. Волна отваги охватила его, согревая, как вино. Он повернулся к ней и начал целовать се лицо, сначала куда придется, потом — стараясь найти ее губы. Анна отвернула лицо, и это движение одарило его возможностью поцеловать ее ухо и нежную кожу шеи.

— Нет, — сказала она. — Нет, Дэнис!

— Но почему?

— Это убивает нашу дружбу, а мы так хорошо дружили.

— Вздор! — сказал Дэнис.

Она попыталась объяснить.

—Неужели вы не понимаете, — сказала она. — Это... Это совсем не наш номер.

Анна говорила вполне искренне. Она никогда не думала о Дэнисе как о мужчине, как о любовнике, ей и в голову не приходило ничего подобного. Он так нелепо молод, так... так... Она не могла подобрать определение, но знала, что имела в виду.

—Почему это не наш номер? — спросил Дэнис. — И кстати, это ужасное и совершенно неуместное выражение.

—Потому что не наш...

—А если я скажу, что наш?

—Это ничего не меняет. Я говорю, что не наш.

— Я заставлю вас сказать, что наш.

—Ну хорошо, Дэнис. Но только в другой раз. Мне надо вернуться в дом погреть ногу в горячей воде. Она начинает распухать.

Против доводов, касающихся здоровья, возражать было невозможно. Дэнис нехотя встал и помог подняться Анне. Она сделала осторожный шаг.

— О-о!

Анна остановилась и тяжело оперлась на его руку.

—Я понесу вас, — предложил Дэнис. Он никогда не пытался носить женщин, но в кино это всегда выглядело как геройство, не требующее особого труда.

— Вы не сможете, — сказала Анна.

— Конечно, смогу! — Он чувствовал себя более сильным, чем когда-либо, способным помочь ей. — Обнимите меня за шею, — приказал он. Она повиновалась, и он, наклонившись, подхватил ее под колени и оторвал от земли. Боже праведный, какая тяжесть! Шатаясь, он сделал пять шагов вверх по склону, потом едва не потерял равновесие и вынужден был резко опустить, почти бросить свою ношу.

Анна затряслась от смеха.

—Я же говорила, что вы не сможете, бедный Дэнис!

—Смогу, — сказал Дэнис не очень убежденно. — Я попробую еще раз.

— Очень мило с вашей стороны предложить это, но я, пожалуй, пойду сама, спасибо. — Она оперлась рукой о его плечо и, прихрамывая, начала медленно подниматься по холму.

—Бедный Дэнис! — повторила она и засмеялась.

Униженный, он шел молча. Казалось невероятным, что всего лишь две минуты назад он держал ее в своих объятиях, целовал ее. Невероятно. Она была беспомощна, как ребенок; теперь же к ней вернулось ее превосходство, она снова стала существом далеким, желанным и недоступным. Почему он был таким дураком, чтобы предложить этот дешевый номер!

К дому Дэнис подошел в состоянии глубочайшего уныния. Он помог Анне подняться по лестнице, передал ее на попечение горничной, а сам спустился в гостиную. К его удивлению, все там сидели точно так же, как и до его ухода. Он ожидал каких-то перемен — ведь с тех пор как он отсюда ушел, прошла, казалось, целая вечность. Все тихо и все чертовски противно, подумал он, взглянув на них. Мистер Скоуган все еще хлюпал своей трубкой, это был единственный звук, нарушавший тишину. Генри Уимбуш углубился в конторские книги и не мог оторваться от них. Он только что сделал открытие: оказывается, сэр Фердлнандо имел обыкновение есть устриц все лето, невзирая на отсутствие в названии летних месяцев буквы «р». Гомбо в роговых очках читал. Дженни что-то таинственно царапала в своем блокноте. И, сидя в своем любимом кресле в углу у камина, Присцилла перебирала стопку рисунков. Она брала их один за другим, отводила на расстояние вытянутой руки, откидывая огромную оранжевую прическу, долго и внимательно рассматривала сквозь прищуренные веки. На ней было платье цвета морской волны очень светлого оттенка, и там, где декольте обнажало розовую припудренную плоть, мерцали бриллианты. Необыкновенно длинный мундштук торчал вбок. Бриллианты украшали и ее высокую прическу; они вспыхивали каждый раз, когда она поворачивалась. Присцилла рассматривала серию рисунков Айвора — эскизы потусторонней жизни, выполненные во время его спиритуалистических прогулок по иному миру. На обратной стороне каждого листа были описательные названия: «Портрет ангела. 15 марта, 20 г.»; «Астральные существа. 3 декабря, 19 г.»; «Группа душ на пути в высшую сферу. 21 мая, 21 г.». Прежде чем приступить к изучению лицевой стороны каждого листа, Присцилла переворачивала его, чтобы прочитать название. Как она ни старалась — а она старалась изо всех сил, — ей ни разу не удалось вызнать видение потусторонней жизни или установить с ней какой-то контакт. Eii приходилось довольствоваться впечатлениями, о которых рассказывали другие.

—А куда вы дели остальных? — спросила она, заметив Дэниса. Он объяснил. Анне пришлось отправиться в постель, Айвор и Мэри все еще в саду. Дэнис выбрал книгу, кресло поудобнее и попытался, насколько позволяло его подавленное состояние, настроиться на вечернее чтение. Лампа лила безмятежный свет, в комнате стояла полнейшая тишина, нарушаемая лишь шелестом переворачиваемых Присциллой листов. Все тихо и все чертовски противно, тихо и чертовски противно... Айвор и Мэри появились только через час.

— Мы ждали, пока взойдет луна, — сказал Айвор.

— Она сейчас вступила в фазу между второй четвертью и полнолунием, — объяснила Мэри научную сторону вопроса.

—В саду так прекрасно! Деревья, запах цветов, звезды... — Айвор взмахнул руками. — А когда взошла луна, это уже было слишком для меня. Я просто расплакался!

Он сел за пианино и поднял крышку.

— Огромное количество метеоров, — сказала Мэри, обращаясь к любому, кто готов был ее слушать. — Земля, должно быть, как раз вступает в период летнего потока метеоров. В июле и августе...

Но Айвор уже ударил по клавишам. Он играл, изображая в музыке сад, звезды, запах цветов, восходящую луну. Он даже ввел соловья, которого на самом деле не было. Мэри смотрела и слушала с открытым ртом. Остальные продолжали заниматься каждый своим делом, не обращая на музыку сколько-нибудь серьезного внимания. В этот самый июльский день ровно триста пятьдесят лет назад сэр Фердинандо съел семь дюжин устриц. Установление этого факта доставило Генри Уимбушу особую радость. Он испытывал врожденное почтение к предкам, и для него было наслаждением отмечать памятные трапезы. Триста пятидесятая годовщина съедения семи дюжин устриц... Жаль, что он не знал об этом до ужина, а то распорядился бы подать шампанского.

Отправляясь спать, Мэри зашла к Анне. Свет в ее комнате был погашен, но она еще не спала.

— Почему вы не спустились с нами в сад? — спросила Мэри.

— Я упала и вывихнула ногу. Дэнис помог мне вернуться домой.

Мэри была полна сочувствия. Кроме того, она ощутила внутреннее облегчение, обнаружив, что отсутствие Анны объясняется так просто. Там, в саду, она что-то смутно подозревала, что именно — она и сама не знала, однако казалось, было что-то louche в том, как она вдруг оказалась наедине с Айвором. Не то чтобы она не хотела этого, отнюдь нет. Но ей не нравилась мысль о том, что все это, возможно, было для нее подстроено.

— Надеюсь, завтра вам будет лучше, — сказала она, выражая сожаление по поводу всего, что Анна потеряла, лишившись этой прогулки, — сада, запаха цветов, метеоров, через летние потоки которых сейчас проходила Земля, восходящей Луны в фазе между второй четвертью и полнолунием. И потом, у них была такая интересная беседа. О чем? Почти обо всем. О природе, искусстве, науке, поэзии, звездах, спиритуализме, взаимоотношениях полов, музыке, религии. У Айвора, считала она, был интересный склад ума.

Молодые женщины расстались нежно.