Я должна рассказать тебе о своей вчерашней встрече с леди Синтией Герберт в „Кофейне Чаптера“ на Патерностер-роу. Как тебе известно, я не хожу в подобные заведения, потому что там можно встретить редакторов и прочих господ газетчиков, не допускающих даже мысли о том, что в мире могут существовать умные женщины. Помещение было пропитано запахом мужчин, сигарного дыма и свежемолотого кофе. Я испытала настоящее облегчение, когда заметила леди Герберт, которая сидела за столиком в углу, вдалеке от желтых газовых огней, пляшущих в своих симпатичных фонариках. Она встала мне навстречу — черный силуэт на фоне ярко-розовых обоев.

Как я и опасалась, за круглым столиком у окна сидела группа жутко важных редакторов из Ривингтона, издателей теологической литературы. Их столик был завален листами бумаги, а по центру лежал толстый, ужасного вида манускрипт, перевязанный веревкой. Я постаралась не думать о том, что может содержаться в такой громадной теологической книге. Поскольку была вынуждена пройти мимо их стола, я вежливо кивнула Седым Бакенбардам и Очкам Без Оправы, более молодому из ривингтонцев, ушедшему на покой врачу и бывшему коллеге моего отца. Он явно удивился, увидев меня, и был еще больше потрясен, когда рядом со мной возникла леди Герберт и просунула мою руку под свой рукав из черный тафты. Она потащила меня к столу, уставленному таким количеством пирожных, которого хватило бы на целую чайную вечеринку, и я чувствовала, что ривингтонцы не сводят с нас глаз, пытаясь понять, зачем дочь доктора Холла встречается с известной бунтаркой.

„Я вас спасла, — сказала она мне шепотом. — Страшно подумать, не правда ли, что господа вроде этих занимаются тем, что плетут моральные сети для среднего класса. Чаю?“

Я ответила, что предпочла бы кофе, и она наморщила свой сильно напудренный нос, заявив, что это слишком резкий напиток для ее деликатной конституции. Она была вся в черном, от кружевного платка на завитой голове до чернильного цвета ботинок, и выглядела усталой, как будто заботы и проблемы измучили ее и лишили сил. Прошли те дни, когда леди Синтия Герберт окружала себя толпами людей, обладающих острым умом и тонкой душой. Она стала замкнутой, и мне кажется, высшее общество ее раздражает, вне всякого сомнения, причиной тому ее недавнее горе. Но драгоценный камень, украшавший ее темный корсет, сиял ослепительными красками жизни, покинувшей эту когда-то великолепную женщину, у ног которой еще совсем недавно толпились все юные представители лондонской богемы. На золотой цепочке висел, окутанный восхитительным отраженным светом, камень размером с соверен. Когда леди Герберт заметила, что я не могу отвести от него глаз (по правде говоря, он меня заворожил, и на мгновение мне даже показалось, что он мне загадочно подмигивает), у нее сделался очень довольный вид.

„Это бриллиант, миссис Коречная, камень, которого в разные времена боялись и которому поклонялись. Его нужно носить рядом с сердцем, и тогда он сделает человека неуязвимым. Я рада, что вы тоже его оценили, и с нетерпением жду возможности показать вам мою коллекцию. Но, дорогая моя, вы просто обязаны побывать в Королевской академии, потому что мне выпала честь привезти с собой из Индии очень необычные бриллианты, собственность махараджи Бенареса. Они были заново огранены Вурсангером, не сомневаюсь, что вы о нем уже слышали“.

Я честно призналась, что мне это имя незнакомо. Я узнала, что Вурсангер — мастер-огранщик бриллиантов, приехавший из Амстердама, — прославился тем, что заново огранил Кохинор. Даже я слышала об огромном голубом бриллианте, подаренном королеве Виктории Ост-Индской компанией и наделавшем столько шума. У меня такое впечатление, что необычные бриллианты, мастерски обработанные Вурсангером, являют собой восхитительное зрелище, поэтому их даже выставили в Королевской академии. Я не нашла в себе сил признаться леди Герберт в том, что не являюсь поклонницей бриллиантов и вообще драгоценных камней и из украшений ношу только медальон. Однако я пообещала взглянуть на камни — в не меньшей степени еще и потому, что начала понимать, что одиночество является для меня надежным убежищем и если я не начну выходить в свет в самое ближайшее время, то могу окончательно потерять к нему интерес. Знаешь, я познакомилась с необычной ирландской девушкой, точнее девчонкой с манерами мальчишки, которая, как это ни удивительно, работает учеником наборщика в „Лондон меркьюри“. Я бы очень хотела ее поддержать, потому что, как мне кажется, она отличается поразительным умом и могла бы стать идеальной спутницей для подобного предприятия.

Леди Герберт рассказала мне, что махараджа Бенареса культурный человек и проявляет огромный интерес к европейским художникам. И, вне всякого сомнения, придет в восторг от картин Франца Коречного. Меня удивило, что она слышала о работах моего мужа, а еще мне удалось узнать, что она побывала в Праге до революции, вынудившей Франца и его купеческую семью уехать в Лондон. Она сказала, что обратила внимание на его талант, когда он только закончил обучение, и сообщила мне, что Прага, как и Бенарес, очень необычный город — Город Света. Она дала мне понять, что эти города входят в число мест, почитаемых мистиками как священные: якобы это пограничные земли между мирами живых и мертвых. Она добавила, что если я захочу, то могу войти в ее круг. Мне не следовало удивляться тому, что моя собеседница является поклонницей спиритуализма, потому что я увидела в ней все признаки человека, которого горе сделало невероятно уязвимым. Я отклонила ее предложение, постаравшись не обидеть своим отказом.

Когда я сообщила ей, что у меня осталось много картин Франца, ее очень заинтересовали мои слова. А еще она сказала, что для нас является позором тот факт, что его как еврея не приняли в Королевскую академию. „Дворянство ошибается, считая, что талантливый художник непременно должен быть христианином, — заявила она. — Или иметь светлую кожу. Мой слуга-индус владеет карандашом гораздо профессиональнее, чем некоторые художники, восхваляемые академией“. Я пообещала отобрать несколько картин, чтобы она могла на них взглянуть, потому что твердо решила добиться для Франца признания хотя бы после смерти, раз уж ему было отказано в этом при жизни.

Мы договорились снова встретиться у нее дома через несколько дней, потому что я заметила, что ее охватили возбуждение и необычное беспокойство. „Я решила первый раз встретиться с вами в общественном месте, — заметила она, — но теперь, когда вас увидела, я успокоилась“. Подозреваю, что леди Герберт использует опий в качестве успокоительного, поскольку видела те же признаки у собственной матери. Чтобы еще больше убедить меня в моей правоте, два джентльмена, сидевшие неподалеку от нас, начали обсуждать достоинства травы эспарто и экономические выгоды, которые дает ее использование в производстве бумаги вместо древесной массы. Они были увлечены и не обращали никакого внимания на разговор за нашим столиком, однако леди Герберт несколько раз нервно на них оглядывалась и даже опасливо косилась на официанта, стоявшего в стороне. Я заметила, что она взволнованно теребит пальцами в черных перчатках большой белый бриллиант у себя на груди. Попытавшись скрыть свое беспокойство, она рассказала мне, что как-то раз обедала вместе с Чарльзом Тиффани из „Тиффани и компания“ в Нью-Йорке и тот поведал ей о средневековых предрассудках, касающихся бриллиантов. Кажется, раньше считалось, что они защищают от духов. „Какая чушь, — сказала ему леди Герберт. — Лично я обнаружила, что все как раз наоборот. На самом деле они привлекают духов!“

Меня еще больше, чем когда-либо, занимает загадочная личность леди Синтии Герберт, и я с нетерпением жду нашей следующей встречи, о которой непременно расскажу тебе в подробностях.