ДНЕВНИК МЕРИ УИНДЕМ-ВАН-ХЕЛЬСИНГ

Всю прошедшую неделю я буквально не находила себе места. Если бы не Герда, я бы нарушила обещание, данное Аркадию, и последовала за ними в Трансильванию.

Но Герда теперь по-детски беспомощна. Наверное, такой ее когда-то увидел Брам в лечебнице для душевнобольных: лишенную дара речи, с отсутствующим взглядом, целиком погруженную в свой мрачный мир. Только из любви к сыну я не отправила ее снова в ту же лечебницу, где Герду ожидала бы одиночная палата и смирительная рубашка и где с ней обращались бы как с вещью, игнорируя ее истерзанную душу. Брам бы мне этого не простил.

Я тоже себе не прощу, если с ним что-либо случится. В любом случае, я никогда себе не прощу того, что уже случилось.

Сегодняшний день был самым тяжелым. Даже не верится, что всего каких-то две недели назад в этом доме звучали веселые голоса мужа, сыновей, внука. Теперь в комнатах тихо и пустынно. Герда все время молчит и сидит неподвижно, как большая кукла. Мне приходится кормить ее с ложки, мыть, одевать. Когда появляется солнце, я усаживаю бедняжку перед окном в надежде, что яркие краски дня пробудят в ней хоть какие-то чувства и прорвут завесу, отгородившую ее от внешнего мира. Но она неподвижно застывает на стуле, не видя и не слыша ни меня, ни уличной суеты.

Тем не менее я разговариваю с ней. Упоминая о Браме, Стефане и малыше, я намеренно придаю своему голосу уверенные и веселые интонации. Послушаешь меня и можно подумать, будто они отправились в увеселительную поездку и скоро вернутся домой. Этой внешне беспечной болтовней я и сама защищаюсь от тьмы, поломавшей жизни каждого из нас.

Зная, что Жужанна укусила Герду, я постоянно проверяю ранки, опасаясь любых перемен. К счастью, следы укусов до сих пор не зажили. Я считаю это благоприятным знаком. Насколько помню, когда-то у самой Жужанны в день ее смерти исчезли все ранки, оставленные зубами Влада. Пока что смерть Герде не угрожает. Но она почти ничего не ест, и я боюсь за ее здоровье. Я не рискую оставить ее одну в доме даже ненадолго – вдруг она причинит себе какой-нибудь вред? И еще один вопрос, не дающий мне покоя: если Герда все-таки умрет, в кого она превратится?

Нет, я не должна думать об этом. Сейчас мне не хватило бы ни физических, ни душевных сил совершить ритуал, необходимый в таких случаях.

Возвращаюсь к событиям нынешнего дня. Сегодня Герда впервые заговорила.

Она сидела за кухонным столом, а я стояла у плиты, помешивая гороховый суп. Время близилось к вечеру, солнце опустилось совсем низко, и его последние лучи окрасили мир в оранжево-красные тона. Лица Герды я не видела, поскольку стояла к ней спиной, но продолжала по привычке разговаривать с бедняжкой. Я рассказывала ей, как добрые прихожанки местной церкви вновь принесли нам провизию. Днем я вымыла Герду, посыпала душистой пудрой, одела в красивое платье, надеясь, что это хоть немного порадует ее (да и меня тоже), и тщательно расчесала ее длинные волосы. Они темными волнами струились по худеньким плечам и спине Герды, а солнечные лучи придавали им пугающий красноватый блеск. Сама же Герда, как всегда, бездумно глядела в окно.

Ее громкий вопль оборвал меня на полуслове. От неожиданности я уронила ложку, и та со звоном ударилась о плитки пола. Обернувшись, я увидела, что Герда стоит, испуганно вытаращив глаза и широко раскрыв рот. Рядом валялся опрокинутый стул.

Простояв так пару секунд, она рухнула на колени, не переставая кричать. Я бросилась к ней, подхватила под локти и попыталась поднять.

– Герда, дорогая, что с тобой? Что случилось?

От ее надсадного крика, а вернее даже воя, все внутри у меня похолодело. Этот жуткий звук она издавала в тот страшный вечер, когда Жужанна похитила Стефана и Яна. Я продолжала допытываться, но Герда не отвечала. Она не слышала меня. Закрыв глаза, Герда душераздирающе зарыдала. Все это так на меня подействовало, что я сама не смогла удержаться от слез. Я села на пол рядом с нею и обняла ее дрожащие плечи.

– Герда, что случилось? Прошу тебя, скажи мне.

К моему удивлению, она шумно глотнула воздух и простонала:

– Убили! Они убили Стефана! Они убили его!

У меня оборвалось сердце. Я пыталась себя успокоить логичным объяснением, что такая вспышка Герды только подтверждает ее сумасшествие, а ее истеричные выкрики – лишь плод больного воображения. Мой сын не может быть мертв.

Но я знала: разум Герды, пусть и не слишком прочно, связан с Жужанной. Материнский инстинкт подсказывал мне, что ее слова – не бред.

Горе захлестнуло меня. Я обняла Герду и на какое-то время окружающий мир перестал для меня существовать. Немного придя в себя, я стиснула руки Герды и начала допытываться:

– Дорогая, расскажи, как все случилось? Его мучили? А что с Яном? С Аркадием?

Но Герда только качала головой, не произнося больше ни слова. Глаза ее, покрасневшие и распухшие от слез, вновь сделались отрешенными. Я попыталась ее покормить, но она категорически отказалась есть, плотно стиснув губы. Тогда я уложила Герду в постель (вряд ли она заснет) и пошла к себе, чувствуя потребность исповедаться самой перед собой.

Сын, мой сын! Я упрямо повторяю, что это неправда, что нельзя верить словам душевнобольной, однако сердце не обманешь...

Я – дважды убийца. По сути, это я убила Стефана, как некогда выпущенная мною пуля пронзила сердце Аркадия. Пусть мне неизвестны обстоятельства гибели Стефана, зато я знаю, почему его убили.

В течение всего первого года жизни в Амстердаме меня не покидал страх. Внешне мой сын был похож на меня, а не на Аркадия, но это не уменьшало моих терзаний. Что, если я промахнулась и мой выстрел не убил Аркадия? Что, если Влад не уничтожен и однажды разыщет нас и заберет у меня сына?

Страх не давал мне покоя. Потом возникла мысль: если я дам Стефану другое имя, выйду замуж за Яна-старшего и возьму его фамилию, это оградит нас от возможных посягательств вампира, Ян искренне хотел на мне жениться, но я не любила его. В моей жизни был только один человек, которого я любила и люблю поныне, – Аркадий.

Но Ян был добр и заботлив. Он убедил меня, что брачные узы сделают нашу жизнь безопаснее, а у малыша появится отец. И ради благополучия сына я дала согласие.

Вскоре кто-то подбросил на крыльцо нашего дома еще одного мальчика, совсем крошечного. Мы так и не узнали, кем же были родители этого ребенка. Но Ян, только глянув на него, сказал, что малыш опасно болен и вряд ли выживет.

Мы взяли приемыша в дом. Меня в первый же день поразило, что цветом волос и глаз ребенок очень похож на моего дорогого Аркадия. У меня мелькнула греховная мысль: что, если мы усыновим малютку и примем в нашу семью? Мы наречем его Стефаном, и если когда-нибудь Влад сумеет разыскать нас, он наверняка даже не усомнится в том, что это и есть сын Аркадия.

Я решила: если Бог сохранит умирающему малышу жизнь, значит, он послан нам для защиты моего родного сына. Ребенок чудесным образом выжил. Мы усыновили его и назвали Стефаном.

Конечно же, я поступала жестоко и бессердечно, но в те дни я думала только о своем сыне, которого мы перекрестили в Абрахама. Ян не стал отговаривать меня, ибо знал, что мои страхи отнюдь не беспочвенны. Перемена имени не казалась ему чем-то предосудительным.

Итак, когда я назвала приемного сына Стефаном, а родного – Абрахамом (в честь отца Яна), мне стало легче. Светлые волосы и голубые глаза должны были убедить мир, что мой сын – из рода Ван-Хельсингов, а не Цепешей.

Но облегчение было лишь временным. Очень скоро я привязалась к приемному ребенку и полюбила его как родного сына. Прежние страхи вернулись. Понадобилось долгое время, чтобы они начали рассеиваться. Ян неизменно уверял меня, что трансильванский кошмар больше не повторится. Да я и сама не видела причин пугать детей рассказами о кровавых ужасах прошлого, и уж тем более не собиралась еще раз менять мальчикам имена. Мы с Яном привыкли, что моего родного сына зовут Абрахам, а приемного – Стефан.

Стефан рос более эмоциональным, нежели Брам, и своей артистичной натурой напоминал мне Аркадия. Как ни странно, я привыкла считать его сыном Аркадия. И хотя Брам своей рассудительностью и уравновешенным характером пошел в меня, иногда в нем просыпались свойственные Аркадию скептицизм и решительность. Но я закрывала на это глаза, ибо боялась даже притрагиваться к прошлому, дабы оно не вернулось и не принесло нам новых бед.

А оно все-таки вернулось... Когда Аркадий спас Стефана и мой мальчик живым и невредимым вернулся из Брюсселя, я открыла ему всю правду и попросила прощения. Я хотела рассказать и Браму, предостеречь их с Аркадием, но Стефан не позволил. Он сказал мне тогда:

– Теперь это мое имя и моя судьба: я должен выполнить ту миссию, которую ты возложила на меня более двадцати лет назад, – защитить моего брата. И чем меньше будет тех, кто знает нашу тайну, тем больше у меня шансов справиться сосвоей задачей.

Потом, когда Жужанна похитила Стефана и маленького Яна и я услышала мучительное признание Герды, можно было бы подумать, что Стефаном двигало чувство вины и он стремился искупить свой грех. Но я знаю его не хуже, чем родного сына. У Стефана доброе и мужественное сердце. Он любил Брама. Вина здесь ни при чем, он и так сделал бы все ради спасения брата.

Стефан! Храбрый мой мальчик! Прости меня. Я охотно согласилась бы погибнуть сама, только бы уберечь тебя от зла. Но теперь я могу лишь молиться о том, чтобы твой сон в Божьих руках был сладким и безмятежным и чтобы его не потревожили темные силы, ради уничтожения которых ты добровольно пожертвовал своей жизнью.