В июльском зное, в ласковом дуновении ветерка с реки Сарасвати благоухание ближайшего розария становилось настойчивым, назойливым, нескромным — песнь женского естества, побуждающая самцов к брачным танцам.

И шмели пели и танцевали над цветами.

Индаур стал первой мало-мальски спокойной остановкой в путешествии, конец которого превратился в беспорядочную скачку от пуль афганских разбойников навстречу кинжалам Пушапура.

Представ сразу по прибытии перед Мальхаром Рао, пресловутым царем Холькаром, Себастьян сам смог удостовериться, что отзыв о нем Тарик-хана Хаттака был отнюдь не целиком внушен недоброжелательностью. Холькар оказался человеком важным и тучным, с закрученными кверху усищами и зычным голосом; но под пунцовым шелком его одежд с золотыми пуговицами без труда угадывался недавний крестьянин, выбившийся из грязи в князи. Быть может, основатель династии, которая позже будет морщить нос при виде такой же деревенщины.

Тем не менее Себастьян был принят с радушием, которое впервые без всякой двусмысленности доказывало, что сказанное Засыпкиным и Банати не было вымыслом. Объятия, дары и улыбки — у России в Индии действительно немало приверженцев. Посланец? Ах да, он ждал графа в Пушапуре, но, не дождавшись, вернулся в Индаур. В любом случае граф Сен-Жермен желанный гость в этом государстве.

Но чего стоит подобная приверженность?

Себастьян вспомнил один пикантный, почти забавный, но во всяком случае вполне показательный эпизод. Во время своего первого визита в тронный зал он бросил всего один беглый взгляд на его чрезмерно раззолоченное убранство, выставлявшее напоказ тщеславную роскошь, какую любят все царьки. Попав же туда во второй раз, он заметил географическую карту, занимавшую большую часть стены. Себастьян подошел поближе и стал ее рассматривать.

— Что это? — спросил он у человека, показавшегося ему управляющим дворца.

— Карта мира, — ответил тот по-английски.

Документ, нарисованный на тонком пергаменте больших размеров, с изрядным тщанием воспроизводил все реки и горы Индии, а также ее главные святилища с их названиями на санскрите.

— Мира? — удивился Себастьян.

К востоку от Индии не было ничего. Сверху был изображен Китай в виде небольшого острова. А на запад от Индийского океана виднелась россыпь островков, надпись над которыми управитель с готовностью перевел: «Англия, Франция и другие страны, где носят шляпы».

Себастьян едва удержался от смеха. Но, обернувшись, увидел чуть заметную улыбку на лице домоправителя.

— Это ведь не для мореходов? — спросил он.

— Нет, это политическая карта, — ответил дворецкий.

Эти люди не видели дальше собственного носа. А потому были обречены служить игрушками великим державам. И если Россия когда-нибудь всерьез заинтересуется Индией, она не станет более милосердна, чем Англия и Франция, к их самолюбию, традициям и богатствам.

Магараджа Индаура, наверное, не будет принят в Общество друзей. Если предположить, что ему придет в голову пожелать этого.

После первой же трапезы, еще более роскошной, чем у Тарик-хана Хаттака, оживленной вином, а к десерту еще и выступлением едва созревших танцовщиц, владыка Холькар объявил на ломаном английском, но весьма решительно:

— У нас есть люди. У нас есть порох. Нам нужны пушки и флот, чтобы покорить магометан и изгнать англичан и французов. Это, граф, вы и должны сказать в России.

Жесткая программа.

Себастьян постарался втолковать, что флот не строится в один день и что Россия пока занята сдерживанием турок («Магометан!» — оборвал его царь) и персов («Разбойников!» — опять рявкнули ему).

Владыка Индаура вовсе не был расположен к нюансам, этому прибежищу малодушных.

Себастьян очаровал его рассказом о своих злоключениях по пути из Мазар-эль-Шарифа в Пушапур, присовокупив замечание о легковесности афганских разбойников и расхвалив храбрость русских солдат. Указал также на князя Александра Полиболоса как на меткого стрелка, который с первого же выстрела уложил одного из лиходеев на гребне ущелья. В изложении Себастьяна даже численность шайки немного возросла.

Толмач тем временем переводил его рассказ для прочих гостей, и все сочли посланника императрицы Елизаветы настоящим храбрецом.

Царь поднял свой кубок в честь юного героя. Вот уж кто умеет обращаться с мушкетом! Грянули здравицы. Александр изящно кивнул в ответ и тоже поднял свой кубок.

Себастьян выиграл партию. Он был тут же пожалован официальным титулом «посол России» и получил в пользование настоящий маленький дворец, отдельно стоящий неподалеку от царского, со всей необходимой и даже избыточной челядью.

Просторное беломраморное здание было совсем новым, как и подавляющая часть дворцового комплекса, да и самого города Индаура, впрочем.

Оставалось только дождаться, когда Россия построит свой флот.

Александр наблюдал за триумфом отца насмешливым взглядом.

Себастьян смог наконец устроиться с удобствами, которых ему так отчаянно не хватало в последние месяцы.

Солиманов, поскольку его миссия была завершена, отправился обратно в Россию. А Себастьян смог пополнить свой кошелек у одного голландского купца благодаря векселю на амстердамский банк. Голландец, похоже неплохо нажившийся на слоновой кости и шелках, указал графу де Сен-Жермену также адрес одного торговца драгоценными камнями. И Себастьян не смог устоять перед голкондским рубином величиной с орех и еще перед какими-то незнакомыми ему, но не очень дорогими камнями, одни из которых напоминали алмазы, другие рубины. На самом же деле это были уральские гранаты. Он заказал себе из них пуговицы.

Освежив свое европейское платье, которое они не надевали с самого Красноводска, Себастьян с Александром нарядились на местный лад. Носить западную, слишком облегающую одежду в этом климате было бы невыносимо. По совету дворецкого магараджи Джаймини Айангара были сшиты штаны, рубахи и халаты, по качеству и покрою в точности соответствующие их вельможному рангу: хоть и чужестранцы, они тем не менее были в своих странах равны членам высшей индусской касты, брахманам. Путешественников это вполне устраивало. Единственным отличием индусских шаровар от туркменских оказалось то, что они стягивались на лодыжках; это помогало не цепляться за резную мебель и с несколько большим удобством садиться на лошадь.

Их жилище было маленьким дворцом. Но Себастьян рассудил, что не сможет дожидаться в нем, пока Россия закончит постройку своих химерических кораблей. Через три недели царского гостеприимства он опять нанес визит дворецкому, а на самом деле министру финансов и управляющему царскими имениями Джаймини Айангару. Собственно, он был еще и главным его собеседником, поскольку, по нежданному счастью, говорил по-английски. Его гладкое лицо и вкрадчивые движения одновременно определяли и его личность, и должность: он был словно создан решать проблемы, не обнаруживая при этом ни малейшего усилия. Себастьян объявил ему, что не хотел бы злоупотреблять царским гостеприимством, и попросил его содействия в поисках столь же приятного, но более скромного жилища в окрестностях.

— А это вам не подходит? — спросил Айангар, переминаясь толстыми ногами на синем ковре.

— Оно намного превосходит мои пожелания, но я проявил бы нескромность, задержавшись в нем.

— Государь сказал мне, что вы доставляете ему удовольствие, принимая его гостеприимство. Ведь вы представляете единственную страну, которая не набрасывается на Индию, как коршун на ягненка. Государь рад беседовать с вами, он вас считает героем и много раз превозносил вашу мудрость и ученость. Неужели вы хотите его огорчить?

— Я был бы сокрушен этим.

— Тогда прошу вас отбросить всякие колебания. Только дайте мне знать, чем еще я могу обогатить ваше жилище, чтобы доставить вам удовольствие.

— Вы доставите мне удовольствие, если поможете обогатить мой ум, — ответил Себастьян, поразмыслив.

— И как же?

— Я бы хотел выучить санскрит.

Интендант еле заметно приподнял брови.

— Ваш интерес к языку нашей учености очень лестен. Но известно ли вам, что на нем чаще читают, чем говорят?

— На самом деле я хотел бы научиться читать ваши древние книги. Ваш государь хвалит мою ученость, и я очень ему признателен. Но сам я нахожу ее ничтожной. И уверен, что ваши книги расширят ее.

— Смирение — свойство мудрости, — ответил Айангар. — Позвольте мне подумать, как можно удовлетворить вас наилучшим образом.

На следующий день Айангар представил Себастьяна некоему пурохите, в своем роде царскому духовнику, которому и предстояло стать его учителем. Как того требовала его должность, он был брахманом.

Внешне пурохита был полной противоположностью Айангару. Худощавый и задумчивый. Без усов. Тонкая кость и аристократическая ступня. Его звали Джагдиш Шаудури, и Себастьян сразу же стал величать его учителем Джагдишем.

Оба, и учитель, и ученик, какое-то время изучающе смотрели друг на друга, не говоря ни слова и примечая малейшие признаки, по которым можно догадаться о характере и уме человека: морщинка, невольный жест, отражение мысли на лице. Себастьян оценил внутреннюю сдержанность представителя высшей касты, который вынужден был оказывать услугу человеку, стоящему гораздо ниже его по рождению, да к тому же простому служащему при дворце, что наверняка унижало брахмана еще больше.

Наконец учитель Джагдиш прервал изучение ученика и жестом пригласил Себастьяна сесть. Это означало, что он остался доволен увиденным и берется за то, что подобает его рангу. Говорил он только на обрывках португальского, но ученику этого было достаточно. Сразу же состоялся и первый урок.

— Значит, теперь нашей новой страной станет Индаур? — поинтересовался Александр на третий день, поскольку каждое утро присутствовал на этих уроках, заинтригованный неведомым языком.

— А вам обязательно нужна какая-нибудь страна? — спросил в ответ Себастьян как можно непринужденнее.

Сбитый с толку юноша не знал, что сказать.

— Единственная страна, которую я хотел бы узнать, это мир, — продолжил Себастьян.

— Значит, вы хотите стать путешественником?

— Вовсе нет. Путешественник относится к своим передвижениям как к ремеслу, я же хочу узнать то, что есть наилучшего в других местах. По этой же причине я хочу изучить как можно больше языков. Вы говорите только на трех — на греческом, турецком и французском. Я говорю уже на шести и не предполагаю на этом останавливаться.

— Вы не скучаете по Вене?

— Нет. Я был там всего лишь проездом. Уж если бы я и заскучал по какому-нибудь городу, то по Лондону — потому что там Соломон.

Молодой человек задумался на какое-то время.

— Что дает знание? — спросил он наконец.

— Власть.

— Значит, вы стремитесь к власти.

— Да. Но не к такой власти, которая ограничивается пределами одной страны. Царь Холькар в Вене и князь фон Лобковиц в Индауре были бы всего лишь диковинными персонажами, лишенными подлинной силы. Мы же с вами свою силу сохраняем и здесь.

Сказанное заставило Александра надолго задуматься.

На двадцать первом уроке, предварительно посетив главный храм Индаура, Себастьян попросил учителя Джагдиша:

— Обучи меня своей религии.

Оба сидели на ковре в доме Себастьяна, в большом зале, лицом к розарию. Брахман изобразил на лице учтивую улыбку, выражающую скорее сомнение, нежели удовлетворение. Он поднял глаза и посмотрел вдаль, потом на струйку пара, поднимавшегося из носика медного чайника, стоявшего на подносе.

— Она никогда не станет твоей.

— Почему?

Брахман поднял брови и пожал плечами.

— С этим рождаются. Десять паломничеств в Бенарес или Кедарнат ничего тут не изменят. Ты никогда не познаешь упанаяну, не получишь прасаду.

«Посвящение» и «благодать». Себастьян принял неизбежный отказ.

Наполнил чаем чашку учителя, потом свою.

— Твоя религия держится в тайне?

Брахман покачал головой.

— Нет. Многие чужестранцы думают, что познали ее слово.

— Слово?

— То, что написано. Тексты. Обряды. Но не дух.

— Каков же ее дух?

— Это дыхание. Прана.

Себастьян ждал объяснений. Между прочим, обратил внимание и на собственное дыхание. Оба долго сидели друг напротив друга.

Быть может, жужжание летавших вокруг мух было обсуждением этого диалога.

— Но я могу тебя просветить. Все, что ты делаешь или полагаешь, будто делаешь, есть проявление обитающих в тебе дыханий — смотреть, прикасаться, слышать, пробовать, чувствовать. И хотеть. Высшая ступень моей религии состоит в том, чтобы учить, как пользоваться этими дыханиями.

Джагдиш пристально посмотрел в глаза Себастьяну.

— Видеть внутри, существовать снаружи. Если ты контролируешь свои дыхания, ты сможешь видеть внутри себя.

— Тогда я увижу лишь самого себя.

Джагдиш мягко покачал головой.

— Чтобы ты понял мои слова, тебе надо усвоить, что все боги — в тебе. Sarve devah sarisrasthah. Тогда ты увидишь, что боги сделали из тебя. Ты не ничто, не оскорбляй их творение, но ты и не все. И ты сможешь использовать твои дыхания согласно их воле, а не бестолково, как глупцы. Ты будешь существовать вовне.

Он отпил долгий глоток чаю. Себастьян не смог удержаться от мысли, что учитель утоляет таким образом жажду богов.

— Это и есть дух твоей религии?

— То, о чем я тебе говорю, — труд целой жизни. Иногда многих. Я коснулся твоей руки. Твои дыхания сильны. Быть может, они тебе помогут. Но быть может также, что они похожи на сильные ветры, которые требуют от мореходов большей умелости.

«Мои дыхания сильны, потому что я видел, как мой отец горел на костре, а со мной самим обращались как с рабом для удовлетворения своей похоти безумный монах и распутная дура», — подумал Себастьян и спросил:

— А как же статуя бога, которую я видел в храме?

Джагдиш улыбнулся.

— Боги обитают не только в твоем теле. Они повсюду, порой и в сделанных нами изображениях. Если умеешь смотреть, они могут явить себя.

Себастьян подумал какое-то время.

— Ты научишь меня управлять этими дыханиями?

Взгляд Джагдиша остановился на ученике.

— Всяким человеческим существом руководит какая-то стихия, и я с нашего первого урока пытаюсь определить твою. Порой ты мне кажешься текучим, как вода, а порой плотным, как земля. Но можно подумать также, что тебя жжет какой-то огонь. Неужели ты состоишь сразу из трех стихий? Но тогда тебе не хватает воздуха. Однако, если тебе удастся с этим совладать, ты станешь необорим.

Огонь.

Перед мысленным взором Себастьяна возник образ атанора.