Только два настоящих развлечения остались у Себастьяна в те месяцы, что отделяли его от путешествия на Восток, в Индию.

Первым было посещение некоего книготорговца, заведение которого он обнаружил на узкой улочке неподалеку от Карлплац. Эта похожая на пещеру лавка была буквально забита книгами и документами на всех языках — наверняка остатками развалов из других букинистических лавок или библиотек, на которые не позарились наследники. Хозяин едва удосужился их разобрать. Он был молчаливым вдовцом, которому только частые приходы богатого и весьма ученого клиента развязывали язык, поскольку приносили некоторую прибыль.

Предварительно надев перчатки, чтобы не пачкать руки в вековой пыли, перемешанной с насекомыми и пометом грызунов, Себастьян откапывал в этих залежах древние трактаты по химии, медицине, аптекарскому делу, а порой и совсем курьезные документы, как, например, связка полицейских донесений или чья-то игривая переписка, забавлявшая его не один вечер. Полностью отдавшись этому лихорадочному приобретательству, обходившемуся ему, правда, в совершенно ничтожные суммы, Себастьян натаскал к себе домой целые горы книг и манускриптов, которые громоздились на полу библиотеки, ожидая, пока он их прочтет, почистит и расставит по полкам.

Как-то раз книгопродавец пожаловался на мышей и крыс, портивших его товар, особенно переплеты. Себастьян вспомнил о воздействии иоахимштальской земли на грызунов. В обмен на изрядную скидку, которую букинист отныне обязался предоставлять своему лучшему клиенту, граф принес ему как-то утром щепотку таинственной земли.

— Положите ее вечером в открытую миску посреди лавки.

Когда Себастьян заглянул три дня спустя в лавку, книготорговец чуть не бросился к нему в объятия, впервые проявив какие-то чувства.

— Сударь! — вскричал он в восторге.

И, подбежав к своему столу, вернулся, неся за хвосты трех дохлых мышей.

Это отвратительное зрелище вызвало тем не менее у Себастьяна искренний смех: букинист показался ему этаким комедийным Геркулесом, держащим за хвосты шкуры крошечных Немейских львов.

— Сударь, — продолжил книготорговец, — вы меня спасли! Больше ни одной окаянной твари! Вчера утром насчитал их девять штук. Все дохлые. Остальные наверняка сбежали. Но что же это за волшебное вещество?

— Совершенно природное, — ответил Себастьян.

Книгопродавец воззрился на него как ребенок, увидевший явление святого. Потом упросил принять в знак благодарности толстенную книгу в разлохмаченном переплете. Это был сборник трудов по лекарственной ботанике с пометками на полях чьей-то неизвестной рукой.

Себастьян охотно принял дар, при условии, что заплатит половину цены.

Вскоре к этому первому развлечению добавилось и второе: каждое воскресенье, после мессы в соборе Святого Стефана, отправляться в долгие верховые прогулки с Александром. Это избавляло их обоих от приглашений элегантных прихожанок, чьи обеды Себастьян находил скучными. Он слишком хорошо знал программу: после кофе его обязательно упросят сыграть на скрипке или клавесине, устроив себе таким образом добавочное развлечение в счет скудной трапезы и при этом тешась мыслью, что стали причастны к искусству знаменитого графа де Сен-Жермена. В конечном счете это приравнивало его к бродячим скрипачам, пиликающим за монетку на деревенских свадьбах.

Себастьян обзавелся парой арабских лошадей рыжей масти, уже оценив во время одной охоты гордый, но послушный нрав этих невысоких, крепконогих животных. При особняке на Херренгассе не было конюшен, так что Себастьян нанял два стойла в испанской Академии верховой езды, конюхи которой прекрасно знали, как ухаживать за четвероногими постояльцами. Они с Александром катались по Пратеру, перемежая рысь и галоп, добирались до Зиммеринга или же пересекали реку и ехали вдоль Старого Дуная, завернув пообедать в какой-нибудь кабачок — ветчиной, сыром и пивом. Потом возвращались до наступления сумерек, довольные, что разогрели себе кровь. Кто-нибудь из слуг отводил лошадей в конюшню.

В конце октября, во время одной из таких дальних прогулок всадников застиг ледяной дождь и, прежде чем они смогли найти укрытие, вымочил обоих до нитки. Когда они вернулись в город, Александра бил сильнейший озноб. Себастьян встревожился. Ночью дыхание юноши стало затрудненным и свистящим. Несмотря на теплые одеяла и обильный пот, в понедельник утром его лоб пылал.

Себастьян провел бессонную ночь, мучаясь мыслью, что Александр — драгоценнейшая часть его жизни — в опасности. Его неотступно преследовал образ смерти — и его собственной, и сына, что было одно и то же. Ибо, если Александр умрет, умрет и он сам, в первую очередь его душа.

Себастьян не хотел умирать. Смерть для него была наименее естественным в мире явлением.

Подобного возмущения — всем своим существом — он не испытывал со времени бегства из дворца вице-короля. В тридцать шесть лет смерть казалась ему несправедливым лишением того немногого, чего он достиг благодаря своей энергии и хитрости, подобно узнику, ползущему по темному туннелю, веря, что в конце ждет свет.

Врач, вызванный к юному князю Полиболосу, поставил диагноз: воспаление легких, но уверил, что через неделю здоровье понемногу начнет возвращаться к больному.

Себастьян потерял терпение и, как только лекарь ушел, начал поиски более эффективного снадобья, чем прописанные невежественным коновалом. Роясь в объемистом руководстве по лекарственной ботанике, приобретенном у своего букиниста, он случайно опрокинул стопку книг и, к своему удивлению, заметил, что в толстом томе с двумя железными застежками, раскрывшемся при падении, имеется выемка и в этой выемке помещается какой-то непонятный предмет. Ему было некогда им интересоваться, состояние Александра казалось куда важнее, чем все колдовские книги, вместе взятые. Через час, найдя рецепт, или, скорее, несколько рецептов, Себастьян отправился в соседнюю аптеку, а вернувшись, стал хлопотать на кухне, на глазах у заинтригованного повара. Он насыпал в кастрюлю с кипящей водой измельченные листья остролиста, подорожника и полыни, через десять минут процедил отвар с помощью полотна, налил в большую чашку, добавил туда ложку меда и понес питье своему сыну.

В последующие часы Александр не переставал кашлять, но кашель смягчился, и больной теперь отхаркивал в плошку зеленоватые мокроты.

— Это изматывает, но облегчает, — пробормотал он. — У меня впечатление, будто я очищаю легкие.

После чего юноша заснул. Его дыхание стало уже не таким хриплым и более спокойным. Себастьян узнал из своей лекарственной книги, что жар достигает пика в полдень и на закате. Поэтому в семь часов вечера он отправился пощупать лоб Александра и нашел, что он уже не так горяч, как накануне. Себастьян дал больному еще одну чашку своего снадобья и велел заесть лекарство крылышком цыпленка с бульоном.

Слуги недоумевали. Никто еще не видел, чтобы хозяин так заботился о здоровье своего гостя. Но дворецкий воздерживался от комментариев. Банати был отнюдь не единственным, кто заметил сходство между графом де Сен-Жерменом и юным князем Полиболосом.

Немного успокоившись, Себастьян приказал налить горячей воды в большую медную ванну, которую велел установить в своей туалетной комнате, погрузился туда на час, потом скромно поужинал. Взбодрившись таким образом, он направился в библиотеку, сложил рассыпанные книги стопкой, но перед этим извлек толстый том с тайником. Спрятанный там предмет оказался старинным пергаментом, совершенно пожелтевшим и растрескавшимся, скрученным в трубочку и перевязанным шелковой нитью. Себастьян сел за письменный стол, перерезал нитку и обнаружил внутри свитка какую-то склянку. Выходит, это книга по химии? Ничуть. Само произведение датировалось 1646 годом и было экземпляром «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха. Себастьян взял в руки склянку: флакон размером с палец, запечатанный бурым воском; толстое стекло помутнело от времени, сохранив прозрачность лишь в двух-трех местах, где сквозь него виднелась какая-то рубиново-красная жидкость — густая, почти маслянистая, всего несколько капель.

Себастьян развернул пергамент, испещренный выцветшими чернилами, и попытался разобрать написанное; ему показалось, что он узнал латынь. Буквы так побледнели, что совершенно исчезли там, где свиток прилегал к пузырьку, что было странно, поскольку именно наружная часть должна была больше всего пострадать от воздействия времени. Поскольку надпись была еле видна, он пошел еще за одним подсвечником. А когда вернулся к столу, ему показалось, что склянка словно заискрилась в свете свечей. У Себастьяна возникло подозрение. Отодвинув оба подсвечника подальше, он склонился над пузырьком: жидкость и в самом деле светилась в полумраке, подобно иоахимштальской земле. Обладает ли она такими же свойствами? Из предосторожности Себастьян отнес склянку на книжную полку и снова сел, чтобы продолжить чтение. Когда он попытался разгладить пергамент рукой, тот сломался.

На одном из обломков стало возможным прочитать первые строчки:

«Hic jacet Filius Azoth Mercuriique. Hie atque jacet maxima vis mundi tal nunquam vedit homo. Cave, tu qui id legis, inf erni vel coeli portae rubrata f lamma oculi sui aperit».

Себастьян привлек на помощь все свое знание латыни: «Здесь обретается сын Азота и Меркурия. Здесь обретается также величайшая сила мира, какой человек никогда не видел. Берегись, читающий это, ибо красное пламя его очей отверзает либо врата ада, либо небес, согласно…

Дальше буквы становились почти неразличимыми. Только две-три строчки в самом низу еще можно было кое-как разобрать:

«…Sed aureus verus in anima vera vivit dum se ipsam inducam animum facet…»

«…Но истинное золото живет в истинной душе, ей стоит лишь сделать над собой усилие…»

Истинное золото? А что же тогда является ложным золотом? Может, эта склянка — ключ к трансмутации? Себастьян склонился над подписью и пришел в замешательство: Региомонтанус! Но тот, кто называл себя этим именем, поскольку был родом из Кенигсберга, астроном, математик и алгебраист Иоганн Мюллер, умер два века назад.

Пузырек светился в полутьме.

Формула бросала вызов всякому смыслу: Азот был алхимическим названием ртути, которая по-латыни именовалась mercurius. Как эта красная жидкость могла быть производным от двух одинаковых веществ? Или же Азот обозначал какую-то другую ртуть?

Выходит, Региомонтанус интересовался алхимией? Что такое maxima vis mundi, «величайшая сила мира», вдохновившая Региомонтануса на это ужасное предостережение, если предположить, что это был именно он? Каковы возможности таинственного сына Азота и Меркурия? Как ими воспользоваться?

Себастьян вспомнил о подозрениях Бриджмена касательно умственного равновесия Ньютона: ученый часто вдыхал пары ртути, которые повреждают рассудок. Потом его поразила еще одна параллель: Региомонтанус тоже был астрономом.

Он поднял глаза к окну и откинулся на спинку кресла. В голове теснились вопросы.

Очевидно, Региомонтанус нашел секрет, касающийся трансмутации металлов. Но метод? Метод, великие небеса?

Он склонился над остатками пергамента: больше ничего. Только буроватые следы чернил. Себастьян взял в своем кабинете пробирку с железными опилками и бросил щепоть в стаканчик с винным спиртом. Затем с помощью кисточки помазал им исчезнувшие буквы, надеясь, что они вновь проявятся.

Винный спирт размочил пергамент, сделал его рыхлым и окончательно испортил.

Себастьян разочарованно вздохнул.

Он отправился в комнату Александра послушать дыхание спящего; казалось, оно стало спокойнее. Себастьян взглянул на часы: около двух часов ночи. Наконец отправился спать.

Когда на следующий день Себастьян вернулся в библиотеку, фрагменты пергамента выглядели совсем никуда не годными. Он положил их в одну шкатулку, а пузырек в другую.

Почему нельзя так же поступить и со своими мыслями!

Себастьян еще смотрел на обрывки палимпсеста, когда чьи-то мягкие шаги в комнате заставили его повернуть голову.

Александр. В халате, с трудом передвигающий ноги, но уже улыбающийся, шел навстречу отцу.

— Мне лучше, — объявил юноша, коснувшись руки отца, потом, заметив погубленный пергамент, показал на него пальцем. — Что это?

— Какой-то секрет, избавившийся от материи, — ответил Себастьян, сияя. — Мне тоже лучше, потому что вы поправляетесь.