29. ВОСЕМЬ ЗАПОВЕДЕЙ ОБЩЕСТВА ДРУЗЕЙ
Как он и предвидел, ужин у графа де Сен-Жермена стал предметом разговоров в аристократических кругах Вены на протяжении многих недель.
Последствия его были многочисленны и разнообразны.
Два дня спустя Себастьян получил записку от чрезвычайного посла Франции маршала де Бель-Иля с приглашением отобедать в посольской резиденции.
Бель-Иль, внук знаменитого Фуке, суперинтенданта финансов при Людовике XIV, был невысоким, цветущим и подвижным человеком, всем своим видом излучавшим властность и ум. Обычный посол Франкевиль, тоже присутствовавший на трапезе, изъявлял ему безусловную почтительность.
— Господин граф, — заявил Бель-Иль, — меня глубоко поразила трезвость ваших суждений в тот вечер. Я уже выразил вам свое восхищение и высказываю снова. Но позвольте мне все же спросить: имеет ли это какое-то отношение к франкмасонству?
Опять этот вопрос.
— Нет, сударь, я не масон, но не питаю к ним никакой враждебности.
Казалось, Бель-Иль перевел дух, прежде чем продолжить.
— Мы в католической стране, как вы знаете, и император Франц, равно как и его супруга Мария-Терезия, проявляют большую приверженность Римскому Папе. Однако неприязнь святого отца к масонам общеизвестна.
— Ваша речь в тот вечер неизбежно станет известна при дворе, в частности через графиню фон Хильдебрандт, — добавил Франкевиль. — И в Вене обязательно зададутся вопросом, не движет ли вами дух вольнодумства, восторжествовавший в Париже. Для вас это было бы не совсем благоприятно.
— Это и есть причина, побудившая меня спросить вас о принадлежности к масонству, — заключил Бель-Иль.
— Я знаю о неприязни двора к масонам, — ответил Сен-Жермен. — Неужели у вас создалось впечатление, будто я принадлежу к ним?
— Нет, — ответил Бель-Иль. — Разве что когда вы заговорили о просвещенных умах. Святоши за эти слова готовы предать анафеме. Они полагают, что обладание светом — исключительно их привилегия!
И он расхохотался.
За салатом с говядиной последовала речная рыба с подливой из раков. Сен-Жермен отметил про себя, что повар не знает, как избавиться от тинистого привкуса, который часто портит речную рыбу; а надо всего-то добавить чуть-чуть белого уксуса в самом начале варки.
— Видите ли, господин граф, — продолжил Бель-Иль, — дело в том, что мы с господином послом весьма рады видеть вас в Вене.
Себастьян насторожился.
— Благодарю за комплимент.
— Он небескорыстен, — продолжил Бель-Иль, усмехнувшись. — Миссия, которой я облечен, — говорю вам это по секрету, — имеет целью склонить императрицу и ее супруга к духу мира. С тысяча семьсот сорокового года Австрия ведет беспрестанные войны, из-за которых слабеет и теряет земли — Силезию, например, уступленную Пруссии. Ее попытка захватить Баварию тоже обернулась неудачей.
— Однако вы сами сражались против нее и ее союзников, — заметил Себастьян.
— Конечно, — согласился маршал. — Со времени восшествия на престол императрица вела себя как женщина, которую постоянные нападения врагов вынудили потерять хладнокровие. Правда, ее страна долго не могла избавиться от своего наваждения, турок. А едва те присмирели, как вдруг, откуда ни возьмись, словно Жеводанский зверь, выскочила тень Фридриха Прусского. А тут еще Баварское дело вывело ее из себя. Она решила, что может завладеть Баварией. Хотя это вызов здравому смыслу. Некоторые из ее врагов реальны, другие нет. В общем, она пустилась в бессмысленные военные предприятия.
Он прервался, чтобы оценить впечатление от своих слов. Себастьян внимательно слушал, сознавая, что его собеседник — один из известнейших военачальников своего времени. Удовлетворившись произведенным эффектом, Бель-Иль продолжил:
— Силезия фактически отходит Фридриху, как Фландрия Франции. Невозможно удержать территории, слишком удаленные от центра власти. Теперь императрица должна это понять. Дело с императорским троном сейчас улажено. Однако король Людовик считает, что, несмотря на боевые действия против нее и ее будущего супруга Карла Лотарингского, в которых я сам участвовал, Австрия является естественным союзником Франции. Король даже убедил Россию поддержать Австрию в ее борьбе против завоевательной политики Фридриха Второго, короля Пруссии. Вы вызвали прилив интереса к Франции, тем более что сами не имели в этом никакой политической корысти. Или, по крайней мере, казалось, что не имели.
Себастьян убедился, что сведения и расчеты Банати оказались верны. Потом его мысли приняли другой оборот: выходит, его рассматривают как невольного защитника интересов Франции, тогда как на самом деле он — тайный агент России. Это неожиданно. Но знает ли маршал, что он находится в Австрии как голландский подданный?
— Для поддержки нашего влияния в этой стране, — поддакнул Франкевиль, — такой блестящий человек, как вы, господин граф, — настоящая находка.
Уж не предлагают ли ему таким образом стать агентом Франции?
— Позвольте сказать, что устроенный вами прием отличался таким блеском и изысканностью, какие не часто встретишь не только в Вене, но и при самом дворе, — сказал Бель-Иль. — Не говоря уж о вашем столе! — добавил он, усмехнувшись.
— Вы мне льстите, — ответил Себастьян.
— Я нашел довольно пикантным, что вы пригласили посла Пруссии. Заметили, что он сидел словно на угольях? — спросил Франкевиль. — Не сомневайтесь, он наверняка сообщит в Берлин о вашем вечере. Пруссакам было бы нелегко одержать верх над таким посланником, как вы. Особенно с их колбасой, кашей, черным хлебом и пивом!
— Ваша речь о братстве великих умов была прекрасным предостережением, — заявил Бель-Иль.
Предостережением? Поскольку Себастьян выглядел озадаченным, маршал пояснил:
— Я и в самом деле убежден, что только союз просвещенных умов может сохранить государства в их нынешних границах. Военная удача слишком капризна, уж я-то знаю, что говорю. Холодная зима, задержка с подвозом продовольствия, недомогание полководца — все это может перевернуть исход битвы.
Когда обед был закончен, а кофе выпит, Бель-Иль спросил Себастьяна:
— Вы ведь наверняка родственник Клода-Луи, нашего блестящего офицера?
Себастьян насторожился; разумеется, он незаметно навел справки о настоящих французских Сен-Жерменах, но по-прежнему опасался ловушки, умышленной или случайной.
— Отдаленный.
— Когда князь фон Лобковиц назвал ваше имя, я уж было подумал, что он говорит о Клоде-Луи, ведь тот покинул Францию…
— Из-за дуэли, кажется, — поддакнул Себастьян.
— В самом деле. Поскольку он затем поступил на службу к курфюрсту Пфальцскому, потом к курфюрсту Баварскому, я подумал, что он и до Вены добрался.
«Вот с кем скорая встреча нежелательна. По крайней мере, пока приходится носить фамилию Сен-Жермен», — подумал Себастьян.
— Во всяком случае, вы гораздо богаче.
— Сочту своим долгом быть ему полезным, если он будет нуждаться во мне, — вывернулся Себастьян.
После чего откланялся, радуясь, что ему не предложили тайную миссию.
Он вновь занялся иоахимштальской землей. Это вещество не было субстанцией философского камня, поскольку свинец шкатулки по-прежнему оставался свинцом. Что же это тогда? Необычайный минерал и только? Обладал ли он магнитными свойствами? Себастьян несколько раз пытался это установить, но стрелка компаса сначала вела себя как безумная, потом прибор надолго выходил из строя.
Магнетизм интриговал Себастьяна все больше и больше. Притяжение и отталкивание, характеризующие это явление, казались ему гораздо более пригодными для объяснения открытых Ньютоном законов, нежели философский камень. Он сказал себе, что сам, быть может, обладает исключительной магнетической силой. Раздобыв известнейший труд по этому вопросу, «De magnete» Уильяма Гилберта, написанный полтора века назад, Себастьян был глубоко удивлен одним замечанием автора: «Магнетизм повторяет жизнь». Но не есть ли он сама жизнь?
Обладает ли им также Александр? В первый раз, когда они пожали друг другу руки, юноша даже не моргнул.
Себастьян посмотрел на шкатулку с иоахимштальской землей. В последний раз он положил туда серебряную иголку; через некоторое время обнаружил ее окислившейся, но не более намагниченной, чем прежде.
Вероятно, Войцек был прав: главное применение этого вещества — лечебное, и Себастьян, памятуя о разъедающей способности земли, вновь закрыл шкатулку, полагая, что надолго. Единственное, на что он мог ее употребить, это для очищения алмазов.
Ему опять вспомнился довод Байрак-паши: если бы Ньютон нашел средство превращать в золото обычные металлы, он умер бы невероятно богатым. Сомнения Бриджмена насчет трудов ученого окончательно подтвердили этот пункт: наиважнейшее качество гипотетического философского камня состоит в непреодолимом влечении к нему.
Пылившийся в доме Соломона Бриджмена атанор годился лишь на то, чтобы подогревать любопытство.
Вторым последствием достопамятного ужина был визит князя Фердинанда фон Лобковица. Этот сразу же засвидетельствовал Себастьяну свою благородную симпатию.
— Мой дорогой друг, — заявил он, — с того самого вечера я не переставал думать о последних словах вашей речи: «Я полагаю, что на людях просвещенных и обладающих властью в этом мире лежит ответственность: подхватить протянутый им факел и нести его свет дальше».
Он отпил глоток поданного ему шоколада с гвоздикой и изобразил на лице одобрение.
— Значит, у вас есть какой-нибудь план в этом смысле?
— Да, ваша светлость, — ответил Себастьян. — Думаю, что особы, разделяющие эту мысль, даже если они из разных стран, могут оказать благотворное влияние на судьбы народов. Их союз может стать высшей силой, которая смягчает, если не устраняет, конфликты. Глядя на историю Европы за последние десятилетия, я вижу только войны и беспрестанные разрывы союзнических отношений. Распри, как вы сами могли об этом судить, ваша светлость, не вечны, но, даже когда они заканчиваются, пролитая из-за них кровь порождает стойкое озлобление. Постоянные разрывы одних союзов и заключение других ничуть не благоприятствуют гармонии, поскольку вызывают к жизни множество противоборствующих партий. Не найдется сейчас в Европе такого двора, который не был бы из-за этого расколот.
Себастьян отпил глоток шоколада.
— Это, ваша светлость, называется хаосом. Почему великие державы не могут брать пример с планет, которые мирно двигаются, каждая своим чередом, вокруг Солнца?
— Вы правы. Это необходимо осуществить, — заявил князь энергично. — Вы предусмотрели средства?
— Это станет возможно только в том случае, если все члены такого содружества согласятся следовать основным руководящим принципам. Ибо без согласия, ваша светлость, мы не достигнем ни единства, ни гармонии.
— Что же это за принципы?
— Первый — это почитание высшей силы, которая правит Вселенной. Той, что примиряет противоположности и превращает грубую глину в золото и квинтэссенцию жизни.
Лобковиц подумал и сказал:
— А если возразят, что довольно и христианской религии?
Себастьян покачал головой.
— Чтобы обеспечить мир, одних христианских добродетелей недостаточно, мы все этому свидетели. Разве не приходилось таким замечательным людям, как вы сами и маршал де Бель-Иль, сперва столкнуться на поле брани, прежде чем вместе сесть за один стол, как у меня в тот вечер? Именно подобный хаос и следует предотвратить.
— Вы не доверяете прозорливости государей?
— Она ненадежна, ваша светлость. И пример Карла Седьмого Баварского вполне это доказывает. Честолюбие побудило его требовать трон, который ему не принадлежал и удержать который за своим родом ему было бы нелегко. Два года спустя он умер — как обжора, не сумевший переварить проглоченное.
Лобковиц расхохотался.
— Господин граф, я воздаю честь трезвости вашего взгляда. Все совершенно так, как вы говорите. Карл Седьмой действительно был обжорой.
Он помолчал, потом спросил:
— А монархи? Будут ли они приняты в братство, которое вы описываете?
Себастьян наклонил голову, словно подыскивал слова; потом посмотрел своему гостю в глаза.
— Если им хватит смирения не оспаривать его принципы, то их присутствие даже желательно. Но подобное смирение редко встречается среди коронованных особ.
Лобковиц улыбнулся.
— Короли убеждены в том, — продолжил Себастьян, — что вселенная должна способствовать их славе, а не наоборот. Боюсь, что, если бы императрица Мария-Терезия и Фридрих Прусский вступили в такое общество, они потребовали бы изменить его принципы, едва ознакомившись с ними. И это сразу же свело бы на нет все наши усилия.
Князь задумался и налил себе еще шоколаду.
— Выходит, что это братство должно быть тайным.
— Если только тайна не отдает злоумышленностью или подстрекательством, — заметил Себастьян. — Скрытность вызывает интерес, а тайна — подозрительность.
— Верно, — согласился Лобковиц.
И, помолчав немного, спросил:
— Вы напишете эти положения?
— Пожалуйста, ваша светлость.
Третьим последствием того памятного вечера стало пришедшее три дня спустя приглашение на ужин от князя фон Хоэнберга. Осведомленный маршалом Лобковицем об их беседе с Сен-Жерменом, он с нетерпением ожидал рождения того, что Себастьян уже окрестил Обществом друзей.
За этим последовала еще дюжина событий того же рода. И через неделю Общество друзей действительно было учреждено — без малейшего устава или иного документа, обосновывающего его существование, если не считать декларации принципов, написанной Себастьяном.
«Разум, управляющий миром, несравнимо глубже разума самого глубокомысленного мудреца. Его законы — Порядок и Гармония через примирение противоречий. Возвышенным умам надлежит всегда сознавать это.
Возвышенные умы стараются действовать согласно внушению неизреченного Духа, то есть в согласии с теми его замыслами, которые проявляются в этом мире, а не потакая своим страстям, поскольку страсти преходящи и противны Гармонии.
Просвещенный ум знает, что только долговременная Сила основана на Гармонии и что Сила без любви всего лишь необузданность и в конечном счете слабость.
Всякая вещь в этом мире принадлежит одному из четырех Царств: Воде, Огню, Воздуху и Земле. Только человеческое существо сочетает в себе все четыре, и если оно не руководствуется духом Гармонии, то обречено Хаосу, от которого погибнет.
Ничто живое не может быть свободно от законов Великого разума и великих циклов природы, а непризнание этих высших ритмов или бунт против них также ведут лишь к Хаосу.
Свойство низкого ума — потворство страстям, свойство возвышенного ума — претворение их в божественную энергию.
Братство возвышенных умов подобно гармонии планет. Когда оно совершенно, оно руководит миром.
Тайны природы не следует разглашать, ибо, став достоянием низких умов, они послужили бы низменным целям».
Во время одного исключительного собрания, состоявшегося при закрытых дверях в библиотеке дворца на Херренгассе, Себастьян ее огласил. Пятнадцать членов — пятнадцатым был он сам — поклялись вести себя сообразно с этими восемью положениями, а если не смогут собраться, оповещать друг друга, когда кто-то из них столкнется с проблемой, противоречащей новой философии Общества друзей.
Себастьян рассказал об этом Банати.
— Выходит, вы основали ложу, — заметил сардинец.
— Но у нас нет ритуалов посвящения, как у масонов.
— Тем лучше, это привлекло бы внимание двора.
Как-то вечером за ужином Себастьян сообщил об этом Александру.
— Вы скроили себе королевство по собственному подобию, — сказал молодой человек, сопровождая свои слова лукавой улыбкой.
— Что вы под этим разумеете?
— Вы просто купаетесь в тайне. От вашего рождения до вашего богатства — все тайна. Даже я окружен ее ореолом. Ведь в Вене только вы да я знаем о нашем родстве.
Юноша поднял глаза к портрету маслом, который Себастьян написал с него и велел повесить на стену библиотеки. В полутени нарисованные глаза и голубой жилет казались еще ярче, чем на свету, так что даже становилось не по себе. Этот эффект производила иоахимштальская земля, которую Себастьян подмешивал в краски.
— Даже от того, кто изображен на этом полотне, веет тайной, — сказал Александр с иронией. — Эта веточка остролиста…
Настал черед Себастьяна улыбнуться. Веточка этого растения стояла в горшке на полке библиотеки; он изобразил ее позади Александра, потому что Плиний Старший уверял, будто это панацея от всех болезней. Но разве сам Александр не был его лекарством?
— Даже ваши чувства окутаны этой тайной, — продолжил Александр. — Я почти уверен, что являюсь единственным в мире существом, к которому вы привязаны.
— Возможно, за исключением Соломона Бриджмена.
— Судя по тому, как вы говорите о нем, у меня впечатление, что вы относитесь к нему как к отцу.
Себастьян бросил на своего сына долгий восхищенный взгляд: тонкая интуиция юноши не переставала удивлять его. Он сожалел, что не мог рассказать ему о своей жизни. Но что сказал бы этот сын об отце, который бежал из дворца вице-короля Мексики, переодевшись в женское платье? О насилии, которое толкнуло его на преступление? Что подумал бы он об отце, убившем трактирщицу в Майами, чтобы избежать виселицы? Помимо того, что подобные откровения были бы в его собственных глазах подозрительным призывом к сочувствию, что добавили бы они к их обоюдной привязанности?
— Это правда, — сказал он. — Когда я был в вашем возрасте, Соломон опекал меня как отец.
— Значит, вы нуждались в отце.
— В самом деле.
— Ваш настоящий отец умер?
— Да, — ответил Себастьян, проглотив комок в горле и стараясь подавить волнение, неизбежно охватывавшее его при мысли об отце, погибшем на костре.
Александр докончил свой десерт, не говоря ни слова. Потом посмотрел на Себастьяна, подошел к нему и, опустившись перед ним на колено, взял за руку.
— Отец, не упрекайте меня, но я догадываюсь, что вы скрываете какие-то мучительные, быть может, даже ужасные воспоминания. За это я вас люблю еще больше.
Себастьян был смущен. Подобную доброту он знавал только у Соломона.
И не признавал ее даже в себе самом.
Когда Александр удалился в свои покои, Себастьян написал об этом Соломону.
