Трепетная тишина повисла в зале Венской академии музыки на Пратере, словно застыл, не решаясь упасть, величественный занавес.

Стоя на возвышении перед полудюжиной профессоров и примерно двумя десятками учеников, граф Себастьян фон Вельдона опустил скрипку, достал батистовый платок из рукава и изящно промокнул себе подбородок. Потом положил скрипку на стол у себя за спиной.

Лежавшие на пюпитре ноты, страницы которых переворачивал ему один из студентов, остались открыты на финальных тактах партиты ре минор Иоганна Себастьяна Баха, хоть и написанной для виолончели, но только что блестяще исполненной на скрипке.

Грянули аплодисменты. Лица сияли.

Преподаватель графа Себастьяна профессор Генрих Бёрцма, похожий на кузнечика, маленький человечек с седой гривой, вскочил и подбежал к возвышению.

— Граф, ваша игра — самая прекрасная награда, на которую может надеяться преподаватель! — заявил он громогласно. Потом обратился к присутствующим: — Господа, вы сами могли оценить разумность фразировки, мягкое изящество легато и совершеннейшее чувство такта, обладание которым граф Себастьян только что продемонстрировал.

Новые аплодисменты, на сей раз разрозненные.

— Отметьте, что скрипка непостижимым образом передала всю чувственную полноту виолончели, — продолжил профессор Бёрцма.

— Полагаю, граф обязан этим своему имени, — заметил другой профессор, по фамилии Гроцманн, — ведь он тезка самого композитора.

Остроту приветствовали сдержанные смешки, разрядив атмосферу, становившуюся слишком уж торжественной.

— Быть может, граф Себастьян исполнит нам три вариации, сочиненные им на тему этой партиты? — предложил профессор Бёрцма, подняв голубые глаза на своего ученика.

— Охотно, — ответил граф Себастьян. — Тем не менее, маэстро, я бы хотел, если вы позволите, предложить вашему вниманию чакону и фугу на ту же тему, которые вы еще не слышали.

Бёрцма опешил.

— Вы сочинили чакону и фугу?

— Да, поскольку мне показалось, что вариациям в форме сонаты не хватает выразительности.

Бёрцма жестом пригласил его исполнять и уселся на свое место.

Себастьян взял скрипку, подтянул струну, положил подушечку на плечо и начал.

Зазвучал бассо остинато, навязывая свой танцующий ритм, и почти одновременно, словно играя сразу на двух инструментах, скрипач обозначил тему, потом дал вариацию, подхваченную бассо остинато, потом вторую вариацию, третью и так далее, вплоть до пятой. Тут, сочтя, что чакона послужила экспозицией, он начал развитие, потом стретту, которую повел вплоть до заключения первоначальной темы.

Он играл с такой сосредоточенностью, что пот выступил у него на лбу.

Последовавшая тишина была еще величественнее, чем в предыдущий раз, она почти оглушала. Потом все услышали, как Бёрцма вскричал прерывающимся голосом:

— Gott im Himmel! Wir haben… Ja, es erscheint, als wenn wir haben den Meister selbe gehort!

Первыми взорвались аплодисментами ученики. Они уже давно полюбили графа Себастьяна за его приятную наружность, щедрость, импровизированные вечеринки в таверне «Фиалки», но сейчас они рукоплескали ему за то, что он отомстил их учителям за пресыщенную и высокомерную снисходительность. Он был их героем.

Повскакав с мест, они устроили настоящую овацию.

Но преподаватели не попались на эту удочку. Граф Себастьян был всецело творением их гения.

Директор Академии, старый Вильгельм Вальдбах, друг Георга Фридриха Генделя, уважаемый и в Праге, и в Мюнхене, и в Берлине, встал и потребовал тишины.

— Граф Себастьян, — объявил он величаво, — я хочу вас поблагодарить.

Ничего подобного тут никто и никогда не слышал. Вальдбах благодарит ученика?

— Я выражаю вам благодарность за то, что вы публично доказали превосходство нашей системы преподавания.

И, повернувшись к залу:

— Пусть ваш пример вдохновит ваших однокашников.

Учителя зааплодировали.

— А теперь, господа, — продолжил Вальдбах, доставая из своего кармана старинные нюрнбергские часы в форме луковицы и бросив взгляд на циферблат, — поскольку полдень миновал, предлагаю отметить удовлетворение ваших учителей в «Фиалках».

Восторженные крики приветствовали это предложение. Себастьян сошел с помоста. Однокашники обнимали его и дружески хлопали по спине. Он радостно, но ничуть не самодовольно улыбался — изящно и без малейшей заносчивости.

— Если маэстро Бёрцма позволит мне пойти рядом с ним, я был бы весьма польщен.

Бёрцма стиснул его в объятиях изо всех сил. Ученики высыпали на крыльцо в веселом беспорядке и тут же грянули хором простонародный вальс: «Dufter Brisen die Walden, dufter Kiissen die Madchen». Обычно он раздражал профессоров, потому что второй его куплет был довольно игривым, но сегодня они стерпели выходку, отнесясь к ней вполне благодушно.

Это и в самом деле был один из дней, которые бывают только в Вене. 11 апреля 1743 года, если быть точным.

На улице граф Себастьян заметил какого-то лакея, чья ливрея была ему знакома; они обменялись беглым взглядом, слуга незаметно приблизился к графу и украдкой сунул ему записку, которую тот спрятал в карман.

В таверне уже было немало выпито. Молодой граф Себастьян фон Вельдона встал из-за стола и направился к сарайчику во дворе. У двери постройки слуга протянул ему ночной горшок, полагая, что тот пришел облегчиться. Но молодой граф покачал головой, вытащил из кармана записку, прочел ее, сложил и снова сунул в карман. Затем дал слуге монету и попросил сходить за своей шляпой, указав, где та находится. В самом деле, Альбрехт сегодня не сопровождал своего хозяина, оставшись в нанятом доме неподалеку от испанской Академии верховой езды.

Надев шляпу, Себастьян покинул таверну и направился к жилищу графа Банати. А по дороге размышлял о тринадцати годах, прошедших со времени его первой встречи с сардинским дипломатом. За эти годы он учился сольфеджио, гармонии, скрипке и живописи. Изучил также русский язык и усовершенствовал свой немецкий. Наконец (и это главное), овладел искусством писать сжатые отчеты о том, что слышал и видел, как, например, во время двух заданий, порученных ему царским правительством при посредстве Банати — одно в Будапеште, другое в Копенгагене.

Себастьяну нравилось наблюдать, изучать характеры людей, которые, имея титулы, богатство, чаще всего жаждут еще и власти.

Человеческое существо, заключил он во время этих двух миссий, стремится только к власти и боится только скуки. Власть доказывает человеку, что он существует и является исключительной личностью, поскольку возвышается над другими. Скука же — эта могила чувств — напоминает о смерти.

Себастьян предполагал приобрести первое, изобретая лекарства против второго — то есть развлекая людей.

То, что он работал на русских, мало его заботило. Он вполне был готов делать то же самое для турок. На самом деле он работал только на самого себя. Несчастья его отрочества и преступление, избавившее от них, навсегда лишили его имени, родины, какой-либо постоянной привязанности, то есть дома и очага. Ну и что?

«Люди — пленники своего ничтожного Я, которым так гордятся, — часто думал Себастьян. — Им неизвестно, какую свободу мне дает моя вечная Безымянность. Сегодня ласточка, завтра олень, послезавтра рыба, почему бы и нет?»

Тем не менее одна назойливая мысль вертелась в его голове: в глубоких подвалах этого безымянного персонажа был заключен Исмаэль Мейанотте. Выйдет ли он оттуда когда-нибудь?

Но какого черта Банати вызывает его так скоро? Какие подземные толчки колеблют политику России?

Еще в прихожей Себастьян фон Вельдона услышал звуки голосов в библиотеке. Как только открылась дверь, он стал искать глазами того, кто, по всей видимости, и был причиной его срочного вызова. И увидел маленького, тощего человека с угловатой и властной физиономией, сидящего за столом. Судя по всему, он только что отобедал с хозяином дома. Слуги заканчивали убирать посуду.

— Добро пожаловать, граф Себастьян, — воскликнул Банати, вставая. — Представляю вам барона Засыпкина, который только что прибыл в Вену и желает с вами познакомиться. Он посланник вице-канцлера Бестужева-Рюмина.

Себастьяну было вполне знакомо названное имя: это был новый «сильный человек» в России.

Засыпкин слегка поклонился и протянул руку, бросив на Себастьяна пронзительный, испытующий взгляд. Тот выдержал его — без рисовки, учтиво, но уверенно. Ему было тридцать три года, уже давно не тот возраст, в котором ему приходилось смиренно выслушивать замечания Байрак-паши насчет слишком дорогих украшений или поучения самого графа Банати, отнесшегося к нему как к наивному юнцу, открывающему реальный мир.

Банати пригласил Себастьяна садиться. Им подали кофе.

— Мне кажется, — добавил Банати, — что граф Себастьян заметно улучшил свое знание русского, хотя и не могу судить об этом.

Засыпкин вскинул брови.

— Вас ведь зовут Готлиб фон Ренненкампф, верно? — спросил он по-русски. — Вы понимаете?

— На самом деле я…

— Почему вы сменили имя?

— Поскольку турки испытывали ко мне некоторый интерес, как вам, должно быть, объяснил господин граф, я предпочел года два назад стать другим человеком. Наверняка они решили, что я умер, — ответил Себастьян.

Он повторил вопрос Засыпкина и свой ответ по-французски, специально для Банати. Тут Засыпкин сообразил, что невежливо продолжать разговор на языке, который непонятен хозяину дома. Он повернулся к Банати, и тот кивнул.

— Хорошо, — продолжил барон по-французски, бросив на Себастьяна пронзительный взгляд. — Вы ведь наверняка наслышаны о событиях, которые произошли в нашей с вами стране за последние годы?

— Я знаю только то, что сообщают газеты и, разумеется, граф Банати, — ответил Себастьян, не оспаривая слова «в нашей с вами стране», поскольку Ливония отныне была частью России.

Целых четыре года череда конвульсий сотрясала Россию. После короткого и бесцветного, как и он сам, правления царь Петр II (сын царевича Алексея и внук Петра Великого) отдал Богу душу в 1730 году. В том самом году, когда Банати завербовал Себастьяна, тогда еще Готлиба фон Ренненкампфа. Трон перешел к Анне, герцогине Курляндской. Во время дворцового переворота она освободилась от опеки аристократии и разорвала грамоту, которую та ей навязала. Ибо Анна оказалась сильной женщиной. Она царила десять лет, управляя железной рукой, и перед смертью назначила наследником престола младенца Иоанна VI, сына своей племянницы Анны Леопольдовны, герцогини Брауншвейгской, а регентом — своего фаворита, курляндца Эрнста Иоганна Бирона. Потом Анна Леопольдовна сама стала регентшей вместо Бирона.

Казалось, что при русском дворе отныне полное засилье немцев, и Банати сообщил Себастьяну, что старая гвардия, все еще сохранявшая свое влияние, была этим очень недовольна. Потом вдруг произошел еще один дворцовый переворот, руководимый другой сильной женщиной, Елизаветой Петровной, дочерью Петра Великого. В ночь с 24 на 25 ноября 1741 года она собрала своих верных сторонников и отправилась в казармы гвардейского Преображенского полка. Там она обратилась к солдатам с речью, призывая защитить дело своего отца и Россию от чужеземного засилья (поскольку регентша Анна была немкой, то считалась противницей русских). Три сотни гвардейцев, возбужденные речью и давно недовольные правлением Анны, приветствовали дочь своего героя Петра Великого ликующими криками и тут же последовали за нею в Зимний дворец. Там регентшу Анну вместе с семейством взяли под арест. Ее министры тоже были арестованы. Второй переворот осуществился без единой капли крови.

Таким образом новой правительницей стала Елизавета и ее правая рука Бестужев-Рюмин. А кроме этого что нового?

Себастьян выслушал эмиссара из России, задаваясь вопросом: не готовится ли третий переворот?

— Новая политика вице-канцлера Бестужева-Рюмина состоит в том, чтобы заключить союз с англичанами и австрийцами, — объявил Засыпкин.

Еще один крутой поворот, подумал Себастьян. Однако ведь именно посол Франции в России Ла Шетарди побудил Елизавету взять власть, желая воспрепятствовать австрийскому влиянию при российском дворе.

— Вы поедете в Лондон, — объявил Засыпкин. — Будете информировать нас о тех, кто нам друг и кто враг. Особенно следите за французами. Пробудете там до тех пор, пока вам не поручат другую миссию.

Сердце Себастьяна подскочило в груди: он снова увидит Соломона Бриджмена, уже начавшего стареть. Единственного человека, который проявлял к нему бескорыстный интерес. Он кивнул.

— Чтобы не вызвать подозрений, возьмите французское имя. «Фон Ренненкампф» сразу же заставит насторожиться. У вас есть что-нибудь на примете?

Себастьян задумался; в памяти всплыли Париж и предместье Сен-Жермен, где селилась знать.

— Сен-Жермен?

— Почему бы и нет? — ответил Засыпкин. — Если вы должны здесь с кем-нибудь попрощаться, скажите просто, что отправляетесь на несколько дней повидать родных. Не открывайте подлинную цель этой поездки никому. Вашего слугу с собой не берите. Редкий слуга в конце концов не становится шпионом, надеясь на прибавку к жалованью. Нового найдете на месте.

Обычные рекомендации.

— Не привлекайте внимания к вашему отъезду, забирая с собой много вещей. Граф Банати позаботится о том, чтобы переслать вам все необходимое и продать ваш дом.

Себастьян опять кивнул. В любом случае Альбрехт не захочет еще раз последовать за своим хозяином слишком далеко.

На следующий день он отправился в Академию, чтобы попрощаться с маэстро Бёрцмой под тем предлогом, что едет на несколько дней повидать свою семью, по которой соскучился.

— Понимаю, понимаю, — сказал профессор. — Но, как бы там ни было, граф, никогда не забывайте, что обладаете небесным даром. Вы не только исполнитель, но также композитор. Никогда не позволяйте зачахнуть вашему таланту. Обещайте мне.

Профессор говорил так пылко, что Себастьян даже смутился. Потерев ладонь о деревянный стол, на который опирался, он взял своего учителя за руку и поднес ее к своему сердцу.

— Обещаю, маэстро Бёрцма.

Себастьян вернулся к себе домой и отпустил Альбрехта, щедро его вознаградив. Слуга рассыпался в нескончаемых благодарностях. Покончив с этим, Себастьян отправился на рынок и нанял другого слугу, итальянца, который показался ему довольно крепким малым, и купил ему по случаю серую с красными отворотами ливрею. На следующий день он отправил нового слугу Джулио к графу Банати, чтобы отнести ключ от дома и записку с перечнем вещей, которые хотел бы получить в Лондоне.

В десять часов утра они с Джулио сели в почтовую карету до Линца. Оттуда Себастьян намеревался добраться до Нюрнберга, потом до Гамбурга или Роттердама, чтобы сесть на отправляющийся в Лондон корабль.